Текст книги "Ворожей (сборник)"

Среди прочих существовал в окрестностях Желтого города такой вид работ – таежный сенокос. У меня было задание: выяснить, как справляются с ним сенокосчики, какие у них трудности, и какая, в случае чего, нужна помощь.

Был между моих спутников еще один человек – такой кругленький, ушастый и вертлявый субъект. Он то и дело совался ко мне, пытаясь что-то объяснить, сообщить, обозначить, показывая рукой вдаль всего надземного мира. А лез он ко мне по двум причинам. Во-первых, ему доподлинно было известно, кто я и с какой целью пересекаю таежную ширь. Во-вторых, и это самое главное, ушастый в очках по имени Ефим Андреевич с редкой, похожей на кличку фамилией Бубырь был, как оказалось, главнокомандующим всех сенокосных бригад на том участке, куда мы летели. А стало быть, начальником многих дремучих болот, где люди Бубыря, как отважные воины, все лето сражались с непролазной травой среди туч гнуса и комарья. Тот народ, в основном, состоял из бродяг-бомжей, которые рады были после окаянной трущобной зимы вольно потрудиться в тайге, заработать денег и разлететься в лучшие края.

Где бродяг не хватало, Ефим Андреевич доукомплектовывал бригады молодыми рабочими того предприятия, где трудился сам в качестве заведующего хозяйственным отделом. Бомжей он подыскивал заранее, подкармливал их, обещал малахитовые горы, а затем забрасывал десантом в тайгу. По четыре, пять человек на стоянку, снабдив их продуктами на все лето. Раз в месяц он навещал подопечных, привозил по паре бутылок водки, почту и так… мелкие гостинцы. Работяги на него не обижались, хотя, как выяснилось позже, особой любви не питали. Сам же Бубырь в таких поездках загружался рыбой, икрой и следовал дальше, в другие бригады.

Вот такой попался мне провожатый с краткой рыбьей фамилией – Бубырь.

От грохота машины и крика Ефима Андреевича, – а ему, чтобы ввести меня в курс дела, приходилось буквально орать мне в ухо свою информацию, – у меня вот-вот должен был лопнуть череп. Но, к счастью, один из орочей или чукчей вдруг радостно объявил:

– Однако подлетаем к «зеленке».

«Зеленкой» называлась новая, второго покоса болотная трава, которую косили до самого снега. Иногда даже под ним.

Вертолет стал снижаться, и я с облегчением вздохнул, увидев внизу игрушечные домики маленького таежного поселка. Впрочем, среди этих домишек, похожих, скорее, на амбары или сараи, стояли четыре-пять каменных четырехэтажек. Неистребимое наследие Хрущевского ума осело даже здесь, в тайге.

Наконец, наша летная машина зависла над ржавым посадочным квадратом.

Я перевел дух.

– Приехали, однако, – сообщил мне тот же улыбчивый ороч и стал натягивать на себя громадный рюкзак. Женщины также споро и без суеты собрали свою поклажу.

Я поблагодарил пилотов и не без ломоты в ногах выбрался наружу.

– Про нас не забудь черкнуть! – крикнул мне молодой парень, один из пилотов.

Видно, они тоже знали, кто я такой.

Второй пилот, постарше, шлепнул молодого по затылку.

– Не лезь к человеку. Он сам знает.

Итак, я выбрался из вертолета со своим провожатым, маршрут которого странным образом, хотя, если разобраться, и не совсем странным, совпадал с моим.

Мы ненадолго задержались в оперативном Управлении, где ничего оперативного не наблюдалось. Люди, как оказалось, которые сутки сидели вдоль стен на корточках в ожидании зарплаты. Зарплата же не предвиделась, на что мой провожатый, ловкий, с большими ушами, просто сказал: «Ерунда. Обычная история». Но работягам у стен с малыми, последними надеждами, конечно, думалось иначе. Они истощались и чернели лицами от питания одной махоркой, продавали с себя одежду, чтобы хоть как-то продержаться.

Бубырь поморщился оттого, что я отметил этот, откровенно говоря, вопиющий факт. Более того, я понял, что мой прямой долг – выяснить, отчего косарям, отработавшим на жутких болотах весь летний сезон, не платят положенных денег. С такой незамысловатой целью я направился к начальнику этого «оперативного» Управления.

Начальником оказалась пышная дама в золотых кольцах и серьгах, которая, изучив мое редакционное удостоверение, с ловкостью профессионального демагога объяснила, что по распоряжению горкома финансовая система Управления лесного хозяйства производит расчеты сенокосчиков по окончании всех работ повсеместно. Пока что экономисты производят подсчеты и ждут, когда соберется весь наличный коллектив бригад. Но вот когда он соберется, наличный коллектив, сказать трудно. Поэтому тем косарям, которые закончили покосы раньше других, придется подождать.

На мой резонный вопрос, на что же передовикам существовать, пока подтянутся остальные, начальница в красивых желтых кольцах пожала плечами. Я сказал, что выясню в горкоме, чье это распоряжение не выдавать зарплаты тем, кто ее уже заработал и что все это похоже, по крайней мере, на ахинею и бред.

Начальница с какой-то тайной обидой поджала губки, молвив, мол, конечно, это мое право, но идти против горкома…

Мне стало ясно, что тут кроется какая-то махинация и какой-то тайный сговор к общей выгоде управленцев.

Я снова прошел по коридору мимо сидевшего вдоль стен угрюмого народа с окаменевшими от кос жилистыми руками. Косари чадили махрой из газетных самокруток. Чем питался таежный люд и где ночевал – было неведомо. И никого не интересовало.

Мне стало не по себе и почему-то стыдно смотреть в глаза работягам, словно я был перед ними в чем-то виноват. За это ли мы чуть не погибли с Севером в его пещере?

И я, конечно, пересилив стыд, все разузнал.

Андрей Ефимович Бубырь ждал меня на выходе, попыхивая дорогой сигаретой. Настроение его, судя по всему, оставалось безмятежным, хотя он и выслушал крутые русские слова в свой адрес, проходя по тем же коридорам, что и я.

Неподалеку два отощавших косца в рваных обносках разливали по стаканам одеколон. Ефим Андреевич спокойно наблюдал происходящее явление.

– Ну и как все это называется? – разозленный, спросил я.

Бубырь с какой-то жалостью поглядел на меня, как, примерно, на потенциального в недалеком будущем покойника, вздохнул и огорченно ответил:

– Это, дорогой мой, называется система. Ладно. Пойдем к вертолету. Нужно навестить оставшиеся бригады.

Я зло и понуро двинулся следом, но предупредил Бубыря, чтобы он впредь не называл меня «дорогим», так как никаких близких, а тем паче родственных отношений за нами не числится.

– Ты не кипятись, – как-то грустно взмолился Ефим Андреевич. – Думаешь, мне самому легко смотреть на всех этих бедолаг? А что я могу? Ну вот скажи, что?

Мне подумалось ненароком: что действительно мог изменить в системе начальник болот? С этой пучеглазой и многорукой ведьмой – системой – вряд ли мог справиться и я. Но попытаться я был обязан.

И снова мы тряслись в гулком вертолете, но теперь уже Бубырь молчал, словно камень, лишь уныло и тускло смотрел в иллюминатор.

В какой-то момент мне показалось, будто рядом с вертолетом, чуть сбоку, нас сопровождает Чайка, посылая мне энергию и силы, что вполне могло быть на самом деле. Впрочем, это видение было и призрачным, и эфемерным, и вскоре то ли иллюзия, то ли явь исчезли. Я остался один на один со своими мыслями, которые уже свивались в клубок будущего очерка и даже рассказа. А Бубырь… он и был бубырь – малая рыбешка-проводник, тогда как акулы с огромными зубами и аппетитами спокойно плавали в центре системы, куда мне и надлежало проникнуть по возвращении. Я уже все понял, как и что здесь происходит.

Ефим Андреевич доставлял, куда надо весьма условные сводки о проделанной косарями работе, и ему перепадало от акул свое вознаграждение. Это удобнее было совершать, когда собирались все сезонники разом. Вот тогда, в общей неразберихе, можно смело урвать свой куш.

Я понял Бубыря, а Бубырь уразумел, что его раскусили, и теперь, видимо, соображал, как вынырнуть из мутной воды.

– Учти, Андреевич, – перекричал я грохот мотора, – мне придется вести свой учет: где, на каком участке сколько чего сделано. Потом сверим с твоими сводками, которые ты уже передал в Управление. Не возражаешь?

Бубырь таинственно улыбнулся уголками губ.

– Но это двадцать километров тайги по обе стороны реки. Пешком. А вертолет более суток я держать не могу.

– Не волнуйся, – сказал я ласково. – С летчиками я договорюсь.

– Ну-ну, валяй, – со злой усмешкой напутствовал меня Бубырь.

Мне стало ясно, что пока я буду путешествовать, он все равно надует меня, свяжется по рации с Управой и исправит все необходимое. Я понял, что уже сделал промашку, потому что мне нужно было сразу затребовать все бумаги у золотолюбивой дамы. Тогда Ефим Андреевич уже ничего не смог бы сделать.

И все-таки я переиграл Бубыря. Я попросил летчиков сесть прежде всего на стоянке с рацией и получил всю необходимую информацию из первых рук. Теперь он плелся за мной, как побитый, когда мы приземлились на берегу реки возле одной из бригад.

Стоял уже вечер, и солнце выглядывало из-за синей сопки малиновой краюхой. Над шумной неумолчной речкой плыл легкий, прозрачный, как вуаль, туман. Густо пахло прелью.

Четверо бородатых мужиков вышли из жилого вагончика – встречать воздушную машину. Они, конечно, ожидали Бубыря одного и, увидев меня, насторожились. Но я легко сходился с людьми, тем более в моем рюкзаке лежало несколько бутылок на все случаи, а тут, в тайге, эти случаи очень уважали.

Вскоре мы сидели за общим столом и вели мирную, дружескую беседу, из которой я выяснил и записал: где, сколько и в какое время поставлены стога. Оказалось, очень важно: в какое именно время собраны хаты из трав – стога. Июньские они или, скажем, августовские. От этого зависели цены. Вот тут Бубырь и мог делать свое черное дело, выдавая одно за другое, а кроме того, как бы не замечая в своих записях некоторых, поставленных с таким рудом, травяных домов.

Ефим Андреевич, кстати сказать, попав в явный капкан, сидел молчаливый и понурый. Даже сезонники обратили внимание на выражение лица начальника болот.

– Ты чего такой тяжелый, Андреевич? – поинтересовался бригадир. – Выпей водочки и не горюй. Норму мы почти выполнили. Стога добиваем. Видишь, дождик был. Отдыхали. Делов-то на три-четыре дня. Так что не волновайся. Мы тебя никогда не подводили. Ты знаешь. Теперь в газету попадешь за наш ударный труд. Спросят: кто организовал? А корреспондент напишет, вот он – командир всех таежных бичей, Ефим Андреевич Бубырь. Красиво? Красиво. Давай, ложи свою папку и подвигайся к столу. Чего ты ее держишь, как дитя?

Ефим Андреевич вздрогнул от последних слов подчиненного косаря, но вместо ответа судорожно посмотрел на часы, и от водки с кижучем отказался, сообщив, что, мол, нам с корреспондентом еще надо успеть в бригаду Геннадия.

– Ну вот, – досадовали лесные рабочие. – Привез человека с Москвы и тут же крадешь. Ни посидеть, ни поговорить…

– Надо, ребята. Надо, – нервничал Бубырь.

Я тепло распрощался с бородачами, которые, понятно, как и все северяне, не могли обойтись без подарков и насильно засунули в мой мешок пару банок икры и двух чудесных, серебряных нерок. А Бубырь от всего показушно отказался и даже побежал, смешно подпрыгивая, к вертолету. Что-то он задумал, мне почудилось, этот хитрый Бубырь. Какую-то, мне подумалось, он затеял пакость. Нужно быть настороже.

Мы залезли в кабину в знобкой прохладе наступавшего вечера. Сумерки уже проснулись и тихо выползали из тайги к реке. Но наверху, над лесом, день еще был в силе, воздух держался прозрачным и чистым.

– Добраться бы до темноты, – театрально бодро крикнул мне Ефим Андреевич, словно не было для него никакой грозной опасности, а между нами не висела напряженная неприязнь.

Летели мы недолго. Вскоре внизу, на небольшой поляне, показался такой же, как и предыдущий, вагончик и рядом с ним – две подсобные палатки, где обычно хранились продукты и всевозможный рабочий инвентарь. Тут же, обычно, ютилась под навесом небольшая кухня. За редким перелеском высились, похожие на украинские хаты, четыре стога, кучно стоявшие в дружбе и согласии, словно там жили добрые, мирные хуторяне.

Вертолет плавно и осторожно опустился на малый клочок таежной земли и еще долго зачем-то работал мотором, может быть, проверяя свою дальнейшую прочность.

За это время мы с Бубырем уже достигли вагончика, но он оказался пустым. Не было никого ни в палатках, ни в округе.

– Пойду, пошукаю кого-нибудь, – дернулся Ефим Андреевич. – Посиди в домике. Я мигом.

В жилище таежников я присел на скамью у деревянного стола и стал оглядывать их неприхотливый быт. Пара кос в углу, фуфайки на стенах, тут же на гвозде – вязанка вяленой рыбы, три лежанки с матрацами, покрытыми грубыми одеялами, керосиновая лампа на столе, стопка оловянной посуды. Вот, собственно, и все, не считая сорокалитрового бидона, из которого шел спиртной дух свежей браги, какую сезонники готовили из томатной пасты.

Я повернулся к маленькому окошку. Сквозь него была видна бурливая река с белыми бурунами на перекатах, украшавших водное движение. Вечер быстро таял, мягко рождая ночь.

Я достал рукой керосинку, пахнувшую слабой гарью и красившую внутренность вагончика теплым домашним светом. Подвинул к себе.

В этот момент вошел коренастый, заросший густой щетиной мужик и молча остановился напротив меня без всякого удивления.

Я поздоровался, но он ничего не ответил, имея в глазах какую-то свирепую, грубую думу.

– Ну? – строго спросил пришелец. Свет лампы графично красил его заросшую физиономию бронзово-грязным цветом.

– Что – ну? – не понял я.

– Тебе известно, что Фима Бубырь – человек?

Я засмеялся.

– Ясно – не корова.

Но засмеялся я напрасно. Потому что в следующую секунду заступник Бубыря схватил со стола нож и несильно воткнул его мне в горло, но так, что я почувствовал, как поползла по шее тонкая змейка крови.

– Запомни, газетная сука, – разъярял себя защитник «человека» – Фимы Бубыря. – Ты прилетел в тайгу, и тут я могу быть тебе и прокурором, и судьей. Проткну сейчас этой железкой, отнесу в ближайшее болото и все. И нет тебя вместе с твоими расследованиями. А там ищи, свищи: пошел пописать, оступился, сгинул в топи, заблудился, медведь задрал, речка унесла… Да мало ли что!..

Я сидел в оцепенении, не шевелясь, но заметил с самого начала грозного монолога Бубыревского воина, что кто-то ещё появился и тихо стал за его спиной. Меня тронула мысль о сговоре.

– И если ты хоть строчку напишешь против Фимы, – продолжал его посланник (теперь это было очевидно), – я тебя, паскуду, под землей найду. Понял меня? – спросил сенокосный бандит и чуть сильнее воткнул жало ножа.

Я не успел ответить, потому что услышал позади своего врага тупой удар, словно отбивным молотком по куску мяса, и заступник Бубыря вдруг сморщился, что-то невнятно залепетал, как бы стесняясь, и начал тихо опускаться на пол. Наконец, рухнул и распластался во весь рост, широко раскинув руки. Над павшим телом напротив меня стоял Гена с топором. Тот самый Гена из «Ласточки», который первым в городе предложил мне свою помощь и который потом читал во Дворце Культуры поэму перед выступлением Чайки.

– Привет, писатель! Мир тесен, – улыбнулся Гена как старый друг, и бросил топор в угол. – Не бойся, я его тихонько. Обухом. Давай, помоги. Вытащим дядю на траву. Пусть проветрится. Я давно подозревал, что они с Бубырем что-то химичат, но не мог к ним подобраться. Ты же их, как я понял, раскусил. Молодец. Будешь писать – пиши все как есть. Ничего не бойся. Этот лох, Паша, из блатных, вроде бы крутой. На самом деле – просто шваль.

Мы взяли блатного Пашу под мышки и вытащили из времянки наружу. Ноги его при этом сначала волочились по полу, а потом прыгали по ступенькам, как у тряпичной куклы.

Итак, Паша лежал неподалеку, отдыхая от блатной страсти и, еще не придя в себя, закашлялся каким-то хриплым, наждачным кашлем.

– Вот видишь, – успокоил меня Гена. – Отойдет. Я этих блатырей поганых повидал, слава Богу. Пойдем, надо тебе йодом шею смазать. Он, гад, весь твой воротник испортил. Стирать надо.

– Спасибо, вовремя ты подоспел, – благодарно сказал я.

– Да ладно, – отмахнулся Гена. – Мне вертолетчики сообщили: мол, корреспондент к вам. Вот я и пришел поглядеть. А тут на тебе… Ты, да еще в такой ситуации. Я даже замер на пороге. И оказалось, очень кстати замер, хотя и подверг тебя испытанию. Зато, прослушав Пашину пламенную речь, окончательно всё себе уяснил.

Пока Гена производил лечение, я рассказывал бригадиру, каким образом Бубырь обкрадывал косарей, а блатной Паша, стало быть, служил ему прикрытием.

– Я так и предполагал, – задумался Гена. – Конечно, когда они специально собирают для расчета все бригады сразу, у кассы вырастает такая толпа, что люди не разбираются, за что и сколько им платят. Лишь бы скорее получить. Вот тут и зарыта собака. За июньское сено платят как за августовское, срезают минимум по полстога с бригады, чего-то набрасывают на продукты. Таким образом, набивают себе карманы. А бывший бродяга… Будет ли он выяснять или спорить, если сзади сто человек: «Давай, отходи!» Вот и напиши, Олег. Обо всем этом обязательно напиши. А факты мы соберем. Обкатаем все бригады и соберем. Помчимся прямо сейчас, – загорелся Гена. – Лодка на берегу. До ближайшей стоянки – час. Ребята еще не спят. Как раз успеем. Вертолет отпустим. Пусть прилетит за тобой на нижнюю стоянку через пару дней. За это время управимся. Не побоишься ночью на резинке по дикой речке?

– Побоюсь? – переспросил я, ощущая внутри радостный холодок. – Всю жизнь мечтал!

В сей момент из мрака открытой двери в светлой куртке и светлых штанах, как апостол, явился Ефим Андреевич Бубырь.

– Вот ты где! – наигранно возликовал он, преданно глядя на бригадира собачьими глазами. – А я тебя ищу, ищу по всему участку Бегаю, бегаю – вся рубаха мокрая.

– Сейчас она будет еще мокрее, – обрадовал Бубыря Гена. – Друг твой – Паша – уже лежит за бараком, скучает по тебе. Теперь и ты ляжешь со своим корешем, – объявил Бубырю свой приговор бригадир и взял командующего покосами за ворот жилистой деревянной рукой.

Бубырь испуганно и часто заморгал из-под толстых очков крупными, навыкате, глазами.

– Не надо, Гена! – взмолился Ефим Андреевич. – У меня дети!

– А воровать у своих же ребят – надо? Запускать на корреспондента бандита-Пашу – надо? Видишь, как ты действуешь? Я тебя, Фима Бубырь, сейчас на гвоздь за жабры подвешу, и будешь висеть, сохнуть до синего цвета.

– Не трогай его, – упредил я Гену, боясь, как бы на него не свалились неприятности. – Мы ему не судьи. Пускай летит домой и лежит под одеялом. А дальше видно будет.

Мы проводили поникшего Ефима Андреевича к вертолету, и я попросил пилота вернуться за мной на нижнюю стоянку через два дня. Кроме того, я попросил пилота-Сашу позвонить в редакцию и сообщить, что у меня собирается интересный материал о местных махинациях, поэтому придется задержаться на некоторое время.

Вертолет, дробя таежную тишину, словно внутри нее хранились куски металла, взмыл вверх, сверкнул огнями, как летающая тарелка, и вскоре исчез из вида. Но отдаленный рокот еще долго был слышен вдали, пока его не заглушил шум реки.

Тайга тихо спала и мирно дышала опьяняющей хвоей, когда откуда-то из-под земли поползли черные клочки туч, глотая звезды и время от времени покрывая фиолетовую луну живою серебристо-серой коркой.

Мы с бригадиром вернулись в вагончик – запастись в дорогу провиантом и теплой одеждой. Пострадавший Паша уже очнулся и сидел у лампы за столом, запивая печаль больной головы брагой из железной кружки.

– Очухался? – спокойно спросил Гена, снимая со стены рюкзак для провизии.

Блатной Паша ничего не ответил, лишь издал невнятный звук, похожий на мычание, что означало: голова его еще не кипит от радости.

– Я тебе в следующий раз башку вообще напрочь отобью, – пообещал бригадир. – Потому что у тебя она прикручена задом наперед. Завтра закончишь здесь все стога. Осталась ерунда. На день работы. Понял меня?

– Понял, – покорно ответил недужный Паша.

– Ну, вот и хорошо, – сказал мой защитник. – Значит, мозги еще шевелятся.

Мы с Геной переоделись в болотники и фуфайки, так как по тайге пронзительно и остро разливался холод, принесенный рекою со снежных вершин сопок. Подтащили резиновую лодку к воде.

– Бери весло и залезай вперед, в нос, – как-то весело наказал бригадир. – В случае чего, помогать будешь. Но только по моей команде. Особенно на перекатах. Там нас будет кружить, как на карусели. Речка – не подарок. Так что держись. Тем более ночь кругом. Рулить буду я. Если что – не мандражируй, а хладнокровно борись. И будь спокоен. Доберемся. Не впервой.

Гена немного отвел лодку от берега и легко запрыгнул на корму. И тут же в неясном свете луны нас стремительно понесло вниз по течению.

– Ощущаешь?! – еще радостнее крикнул мой провожатый.

– Ощущаю! – отозвался я, чувствуя горячую щекотку азарта и риска.

Всё прошлое было ничто в сравнении с этим ночным полётом по волнам дикой, шальной реки. На мгновение я вспомнил о Чайке и понял её восторги после небесных путешествий. Теперь по-настоящему осознал. Потому что сейчас сам испытывал то же самое.

Мы неслись вперед, обдаваемые ледяными брызгами, лавируя между островами и перепрыгивая через перекаты, а лес то пятился в стороны, то подступал вплотную в протоках, но всё убегал, убегал и убегал прочь.

Душа моя слилась с сердцем, переместившись куда-то в голову, и постоянно вздрагивала от ликующей радости, от ощущения полного слияния с дикой природой.

«Лети по ветру, как птичье перо, и тогда будешь счастлив», – вспомнил я напутствие богини Артемиды. И вот они, эти слова – воплотились.

Внезапно мы наскочили на мелководье, и я чуть не вывалился за борт. Нас закружило на месте, камни заскрежетали о днище, словно хотели прогрызть его.

– Отталкивайся от дна! – закричал рулевой-Гена.

Изо всех сил я начал вонзать весло под гладкие, отточенные быстрой водой, булыжники, и вскоре мы снова неудержимо неслись в сторону океана, ныряли под волны и взлетали на бурунах. Это было не плавание, а настоящий ночной полет, но острее и упоительнее его я никогда ничего не испытывал.

– Залом! – вдруг крикнул Гена. – Заводи вправо! Быстро!

Я стал бешено работать веслом. По спине потекли струйки пота.

Действительно, через несколько минут с левой стороны промелькнуло скопище ощеренных и острых, как копья, бревен.

Я перевел дух. Мимо пронеслась вполне возможная наша погибель.

– Отлично! – одобрил мою работу рулевой. – Осталось немного. Скоро будем на месте.

«Место» оказалось пологим берегом, засеянным мелкой галькой, и Гена легко вырулил прямо к руслу скромного ручья, нежно питавшего, как и сотни прочих, резвую, неуемную речку.

Лодку с легким шелестом днища мы оттащили подальше от опасной воды, которая жила своей непредсказуемой природной жизнью, периодически проявляя необузданный характер.

– Утром проснемся, а речка вздуется метра на два. И такое бывает, – объяснил капитан.

Домик новой бригады стоял недалеко от берега и желто тлел маленькими оконцами. Значит, косари, как говорил Гена, еще бдели, скорее всего – чаёвничали…

Мотора мы не имели, причалили тихо, как диверсанты, и потому никто для встречи не обнаружился.

– А знаешь, – признался я Гене, пока мы складывали вещи. – Я слышал твоё выступление во Дворце Культуры. Твою поэму. Мне понравилось. Это я искренне говорю.

– Правда? – обрадовался бригадир.

– Конечно, правда. Врать мне зачем? Какой смысл?

– У меня таких поэм с десяток накопилось. Ну и стихов разных.

– Покажешь в городе, когда вернемся? Если все остальное на таком же уровне, отошлем в Москву, сделаем книжку. Это я тебе обещаю. По дружбе.

– Хорошо бы, – сказал, пусть и с некоторым сомнением, Гена и поскреб затылок. – Если родился ребенок, хочется, чтоб он жил.

– Будет жить! – заверил я бригадира тоном врача, сделавшего удачную операцию.

– Здорово, ветераны! – бодро приветствовал Гена таёжных братьев, войдя в обитель бывших бродяг, которые и впрямь сидели у коптилки за столом и хлебали крутой чай. – Принимайте гостей.

Мы развесили нательное бельё на печи для просушки и в одних трусах подсели на скамью к чаевникам. Я достал приготовленную на все случаи жизни бутылку водки, и трудящиеся тайги загудели, как шмели.

И покатился длинный разговор о насущном: о сенокосе, подлюге-Бубыре и его верном друге – блатном Паше. Затем – о Москве, политике, ценах, футболе и, конечно, о бабах.

Утром мы обошли все делянки, и я подробно переписал наличные стога с учетом времени их создания. Тут же, сверяясь с уже имеющееся у меня информацией, все поняли, где и насколько обкрадывал людей хитромудрый Ефим Андреевич Бубырь.

Примерно то же самое произошло и в других бригадах.

Через два дня Гена проводил меня в Желтый.

Статья получилась хлесткая, колючая. Я писал её с таким ощущением, будто по коже всех людей, которых я обязан защитить, течет холодная змейка крови от Пашиного ножа, а за спиной блатного стоит и спокойно наблюдает за происходящим сквозь толстые очки маленький генерал большого таежного сенокоса – Ефим Андреевич Бубырь.

Через некоторое время Фиму Бубыря вместе с его отчаянным другом Пашей перевели на жительство за тюремный забор, золотоносную начальницу Управления тоже определили в места поскромнее. И сняли с должности кого-то в Горкоме. Но самым главным и радостным для меня было то, что сезонникам начали, наконец, выдавать зарплату и именно ту, какую они заработали.

Встреча с Чайкой была настолько желанной и нежной, будто я воевал лет десять и вот, слава Богу, вернулся к родной жене.

Неожиданно, откуда-то с моря, твердо и уверенно в город вошли холода. И, похоже, вошли надолго.

Я получил гонорар и новую командировку на золотой прииск, но перед отъездом решил навестить Севера.

Капитан причальной хаты был как всегда на посту. Он сидел в одиночестве при полном морском параде, изучая вахтенный журнал. Обнаружив моё появление, Север зашелся в широкой улыбке и двинулся навстречу.

– Здорово, герой! – высказал он своё приветствие и пожал мне руку железными пальцами. – Я теперь ни одной твоей газеты не пропускаю. Читал и последнее сочинение. Крепко ты их рубанул.

– Обычная статья, – сказал я. – Резкая, конечно. Но ничего особенного. Это моя работа. Такая же как у любого другого. Такая, как у тебя, например.

– Дурак ты, – осерчал Север. – Тебя за такую обычную работу свободно шлепнуть могут как котенка. Понимаешь – нет? Требуй, чтоб начальник тебе наган выдал. А вообще я тобой горжусь, – снова улыбнулся во все свои казацкие усы Север. – Я как-то с самого начала почуял, что в тебе наша, морская железа жизни существует, – повторил он давние слова Семена. А может, Семен когда-то выразился определением Севера. – Значит, штормов ты не боишься, и это мне в тебе нравится больше всего. Ну, присаживайся и доложи своё путешествие, – пригласил Север и достал из шкафа привычную бутылку вина.

До самой середины зимы я мотался по командировкам. Ездил на прииски, летал к оленеводам, катался на собачьих упряжках, бывал у рыбаков и даже опускался в океан на подводной лодке. Работал в газете, на телевидении, выступал по радио. Но с пышнолицым вожаком Владимиром Придорожным при встречах, – а они теперь были частыми, – принципиально не здоровался, просто не замечал, как будто вместо него шел один голый воздух.

Чукчи подарили мне унты, охотники-орочи – шапку из рыси и собачью шубу, – отказ здесь равнялся кровной обиде.

В каждой поездке я безумно скучал по Чайке. И по Москве. Но эти предметы жизни везде незримо были рядом. Мой же неотлучный друг – костяной путник – провозгласил однажды: «Твой час!»

Да, это был мой час, тот самый, о котором я когда-то тосковал в столице, чувствуя себя деревянным шкафом с поношенной одеждой.

Но вот однажды, вернувшись из очередной командировки, я первым делом помчался к Чайке. Дверь мне открыла коридорная соседка и почему-то шепотом сообщила, что мать Чайки от какого-то своего тайного интереса вышла из окна наружу с третьего этажа. Жила она после этой прогулки минут десять, а потом превратилась в мертвое тело. Что у Чайки произошёл приступ, и она стала крушить в квартире всё подряд. Тогда приехали те, которые в белых халатах, и увезли её в психиатрическую больницу.

Мать похоронила общественность, а Чайка до сих пор в лечебнице.

Я рванул в редакцию к Михаилу Степановичу, потому что только он, редактор центральной газеты, мог помочь мне вызволить Чайку из сомнительного и опасного, на мой взгляд, заведения. Её могли для усмирения заколоть какой-нибудь дрянью, сульфидином, например, отчего бы она уже навсегда перестала быть Чайкой.

Захлёбываясь и глотая воздух, я сбивчиво поведал Михаилу Степановичу всю Чайкину историю и, конечно, то, какое я к этому имею отношение.

Редактор тут же позвонил куда-то, – в этом городе он знал всё и всех, – выяснил, где находится Чайка, под чьим она контролем и коротко сказал мне: «Поехали. Быстро».

Мы сели в редакционный «Жигуль» и через пятнадцать минут, которые показались мне вязким часом, были на месте.

Сам вид больницы вызвал во мне отвращение и ужас. Перед нами вырос четырехэтажный каменный монстр в желтой облезлой шкуре с зарешеченными мутными глазами и ощеренной пастью такой же зарешеченной входной двери. Во чреве этого монстра и томилась под видом лечения моя единственная, моя неповторимая розовая Чайка.

Я почувствовал, как неожиданно у меня ослабли ноги, и сказал Михаилу Степановичу, что подожду на улице: мне действительно не хватало воздуха и щемило сердце. Да. Сам я вряд ли мог что-либо сделать. Кто я был Чайке? Муж? Брат? Сват? Кто?!

Я закурил и, глядя в небо, стал просить Наблюдателя помочь мне, помиловать Чайку и дать Михаилу Степановичу ту власть, которая позволила бы ему вырвать Ольгу из лап рачителей душевного здоровья, которые сами, как мне было известно, зачастую нуждались в лечении.

Я курил одну сигарету за другой, потому что время в моем ощущении опьянело и свалилось замертво; а когда оно очнется, это чёртово время, было неведомо.

Я припомнил все, что у нас было с Чайкой, от самого начала. От нашего летучего и счастливого знакомства в московском метро до последней встречи. Припомнил всю её нежную, ласковую, трепетную женскую суть, её чудесное тело до последней родинки, её фантазии, полеты, слова и напутствия. И – молился, молился, молился.

Дверь больницы отворилась неожиданно резко. Из неё не вышли, а буквально вынеслись трое мужчин в белых халатах и две женщины в том же одеянии. Впереди всех был Михаил Степанович. По выражению его лица и лиц остальных я понял, что произошло нечто ужасное. Внутри у меня всё обуглилось в предчувствии какого-то страшного приговора, и я пошел навстречу врачам на каменных ногах.