Текст книги "Ворожей (сборник)"

Ах, мысли, мысли… незваные гости. Ум должен быть чистым для высшего слуха и осязания. А мысли – летучие облака. Если ты рожден для слуха – слушай. Остальные заботы пусть обтекают тебя, как вода, омывающая по весне деревья и кусты. Вот и все.

Тамара стояла на костылях у плиты и жарила очередные деревянные лепешки. Волосы ее, заметил Борис, были спутаны, забинтованная нога неестественно и жалко висела над полом.

Борис вспомнил вчерашнюю, обворожительную Анну, мгновенно вспыхнули в памяти ее любовь, ласки, и ему стало тоскливо грустно, словно он увидел на дороге раздавленную кошку.

Борис вдруг совершенно ясно понял, что здесь, среди запыленной мебели, хронически грязной посуды и постоянных печеных деревяшек, называемых блинами, он ничего не услышит, а значит, ничего не создаст. С другой стороны, это была его Тамара, та, с которой он прожил более двадцати лет, где было все: и любовь, и радость, и счастье, и взлеты, и падения. Бросить ее, казалось, немыслимо. Но и оставаться не представлялось возможным. Это значило – убить свой слух, закрыть доступ к высшим звукам, а стало быть – уничтожить себя самого.

Борис кашлянул, чтобы обнаружить свое присутствие. Обернувшаяся от неожиданности Тамара чуть не упала. Борис едва успел поддержать ее. Она виновато ласково улыбнулась.

– Прости, Лапа. Я вчера не дождалась тебя. Уснула. Вы так долго совещались. Какой нынче день?

– Воскресенье, – вздохнул Борис.

– Ты сегодня, я замечаю, какой-то рассеянный. И бледный. Не заболел?

– В общем, так, – мрачно проговорил Борис, – я начинаю писать новую вещь. А может, это будет продолжение «Сада».

Тамара саркастически усмехнулась.

– Когда же ты собираешься это делать? Ведь кому-то надо работать. Иначе мы не проживем.

– Проживем, – зло сказал Борис. – Я буду играть на бегах. Или в казино. Мне всегда везло. Помнишь, в Монте-Карло я выиграл сразу пять тысяч.

– Ха, – сказала Тамара. – Что ты сравниваешь. Тогда нам было все равно – что выиграть, что проиграть… Там играли для забавы и веселья, а здесь это – вопрос жизни.

Он вышел на улицу. Деревья и кусты уже опушились нежной шелковой зеленью. В воздухе таял легкий запах сирени. Сырая земля дышала в мир прохладой и свежестью сквозь молодую траву.

Джулька навязалась в поход, и теперь бежала впереди, радостно улыбаясь всему, что попадалось ей на глаза.

Они с Джульеттой бесцельно отправились на рынок. Было светлое тихое утро. Молодое солнце висело над мокрыми от росы, лаковыми крышами. Птицы, почуяв новую жизнь и близкое потомство, озабоченно копошились в кронах деревьев, присматривая себе удобные жилища.

Борис с Джульеттой пошли дворами. Тут было по-своему уютно, тихо. Не шумели машины, редкие прохожие попадались навстречу, да и Джулька чувствовала себя вольготно, просторно. День только лишь просыпался, и Борис впитывал в себя его первые, робкие звуки. Так растения вбирают в себя окружающую влагу.

Борис слышал отдаленный гул машин, нечаянный визг тормозов, птичий гомон и шарканье одинокой старушки. Ничто не ускользало от его слуха и зрения. Из услышанного складывалась мелодия утреннего города. Она была ритмичной, но приглушенной, совсем не похожей на ту вселенскую музыку деревни, где был написан «Сад». Но это тоже была музыка. Своеобразная, высокая, особая. Борис бережно складывал все внешние звуки в копилку памяти, чтобы потом лепить из них, из этих звуков, скульптуру новой симфонии.

Джулька неожиданно рванулась к мусорному контейнеру. Борис хотел, было окликнуть ее, но вдруг увидел рядом с мусоркой старенькую, потрепанную гармонь. Он подошел и взял инструмент. Обшивка была изрядно потертой, видно, не одни руки трогали инструмент, да и клавиши имели вид застарелой полировки от чьих-то неведомых пальцев. Сколько лет было той гармони? Где, на каких вечеринках и свадьбах гуляла она? Или одиноко грустила в час багряного заката. Кто знает?

Борис взял несколько аккордов. Звук был чистый и яркий, как у старого колокола. Борис представил, что ветхий владелец гармони, скорее всего, перешел в мир иной, а больше инструмент никому не был нужен и его, как постороннюю вещь, просто вынесли наружу. Впрочем, очевидно, как и владельца. Кому, собственно говоря, сегодня нужна была гармонь? Не гитара «Ямаха», не синтезатор. Обыкновенная старая двухрядка. Но для Бориса она была чем-то вроде древней иконы, и потому он нежно взял ее под мышку и пошел дальше.

Рынок, будто резким запахом, ударил своими звуками. Быстротечным говором южной речи, топотом прихожан, криками зазывал.

Борис зашел в аптеку, купил для жены лекарство и, собрав все бесценные оттенки голосов, направился в обратный путь.

Назад он непроизвольно пошел по улице. Может, в его копилке не хватало городского грохота, а может, так было прямее и, стало быть, короче. Только эта непроизвольность, как потом понял Борис, оказалась не случайной. И вообще, убедился музыкант, ничего случайного в мире нет. За каждым шагом следит Наблюдатель.

Рядом с модным магазином «Континент» сгрудилась небольшая толпа. Борис был не из любопытных, но кто-то подтолкнул его, кто-то неведомый легонько потянул за поводок Джульетту и Борис подошел посмотреть, чем вызван общий интерес. Он протиснулся внутрь народа и… обмер. У бордюра проезжей дороги в распахнутой куртке и тельняшке на голое тело лежал в скрюченной позе известный Борису философ. Под головой его чернела лужа крови. Глаза безучастно смотрели в высокое небо. На щеке запекся комок грязи.

– Сбили и покатили дальше, – шептала какая-то старушка. – Им что, «Фордам» этим. А человека нет.

– Да пьяный был, – раздался чей-то безразличный, досужий голос.

Борис стоял в оцепенении, не в силах поверить в случившуюся трагедию. Милиция уже отстраняла зевак. Подкатила «скорая». Ивана Дмитриевича погрузили на носилки и те въехали на носилках с колесиками в машину, а Борис словно врос в асфальт и не мог сдвинуться с места.

Наконец, «скорая» скрылась за поворотом. У обочины осталась лишь черная лужа крови. И все. Все, чем поделился с миром мыслитель. И ушел навеки.

Джулька робко подкралась и понюхала кровь мудреца. Что открыл ей этот запах?

– Пойдем, – сказал Борис и, как сомнамбула, направился к дому.

События последнего времени смешались в голове, словно ветки дикого, ядовитого растения. Брошенный, бесхозный «Сад», денежный крах, травма Тамары, а теперь еще и опасная болезнь, нечаянная и грустная любовь Анны и, наконец, смерть друга. Философа и мудреца.

У Бориса резко, будто стянутая раскаленным обручем, заболела голова. Не говоря ни слова, не раздеваясь, он прошел на кухню, тупо сел к окну.

– Я сейчас видел философа, – сказал Борис мрачно.

– Ну и…

– Мертвым.

У Тамары вытянулось лицо.

– Как – мертвым?

– Его сбила машина. Насмерть. Может даже, он шел к нам.

Провисла острая, тревожная пауза, в которой каждый переваривал случившееся.

– Помянем раба Божьего Ивана, – сказал Борис. – Пусть земля ему будет… – и, достав из холодильника коньяк, налил две рюмки. Выпили, не чокаясь. Как положено в таких случаях. Потом они долго молчали, каждый про себя вспоминая друга, его пылкую, неуемную натуру, его философствования и стихийно свободный нрав.

Борис думал о скоротечности бытия, о том, что, может быть, философа просто убили: кому он нужен со своей праведностью и справедливостью. Думал о его бессмертной душе. Где теперь душа ушедшего, в каких высях и мирах пребывает она? Вдруг все как будто потеряло смысл.

Тамара плакала горькими, какими-то надрывными слезами. Она переживала трагедию по-своему. Борис неожиданно и обреченно понял, что никогда не бросит ее. Несмотря ни на какие коврижки, на весь вывихнутый быт и неустроенность. На всю тоскливую безысходность.

– Не нужно плакать, Лапуля, – сказал он и взял Тамару за руку. – Когда мы плачем по ушедшим, то плачем из эгоизма. Нам жаль самих себя. Жаль того, пойми, что мы, именно мы никогда больше не встретимся с дорогим человеком. Давай погрустим о нем без слез.

Они и грустили, глядя в тусклое окно. Борис молча размышлял о бренности бытия, о том, что короток, как ни крути, век человека и, возможно, завтра с ним, с Борисом, может случиться то же самое. Кому это известно? Тогда зачахнет на корню его «Сад» и канет в никуда, как это часто и случается в России. Думал о том, как страшно вынашивать, лелеять, кормить собственными соками, а затем родить мертвое, никому не нужное дитя. Он, конечно, имел в виду свою симфонию.

Не сегодня-завтра должна зацвести сирень. Все Крылатские холмы были покрыты желтым снегом одуванчиков. Соловьи в зеленых рощах пели о любви, но все это было уже не для Ивана Дмитриевича. Он оставил сей мир, хотя мог бы еще жить. Могли бы жить его мемуары. Наверное, немало интересного мог поведать этот умудренный богатым опытом человек. Однако… кому ведом его час?

– Я прилягу, Лапа, – прошелестела Тамара. Она совсем захворала. – Какой сегодня день?

Борис помог ей улечься. Лицо ее было раскисшим от слез. От той прежней, юной Тамары не осталось и следа. Борис с печалью отметил этот неоспоримый факт, но заботливо накрыл жену одеялом.

Оставшись один, он снова сидел некоторое время в тяжелом раздумье, но вдруг решил выйти из мрака мыслей о смерти в жизнь, окунуться в весну и, может быть, услышать отзвуки будущих мелодий, пусть даже с оттенком реквиема. Ему вдруг остро захотелось увидеть Анну. Последнее время он не переставал думать о ней, словно она посылала Борису невидимые флюиды. Но эта мысль отпадала сама собой: в таком разбитом виде Борис – это уж точно – не мог показаться Анне на глаза. Он снова взял Джульетту и направился в низину холмов.

Борис шел к тому месту, где в последний раз слышал свою симфонию в исполнении старого оркестра.

Весна уже буйно набирала силу. Зелеными звездами горели на березах первые листья. В сиреневых рощах оживленно копошилось, будто на ярмарке, птичье население. Солнечно пылали в чистом небе церковные кресты. Тем нелепее и тяжелее представлялась бродившая поблизости смерть.

Ошалевшая от весны Джулька радостно ныряла в бархатные кусты, словно купалась в них. Наверное, не помнила уже запах тренерской крови.

И вот тут-то и объявился впервые Боцман. Он вылетел из зеленой чащи и остановился, как припечатанный, обомлев, видно, от ослепительной красоты и грации Джульетты. Потом они, как полагается, обменялись любезностями. По случаю обновления жизни Боцман решил проявить любовь. Но Джулька, как порядочная девушка, кинулась прочь и прижалась к ноге хозяина. Боцман не решился преследовать Джульетту и, оценив ее целомудрие, проводил красотку долгим маслянистым взглядом орехово-зеленых, волчьих глаз. Недалеко от ручья Борис лег прямо в молодую траву и стал смотреть в высокое небо, где далеко от земли плавно кружили ласточки. Он смотрел и слушал. Слух его был напряжен до предела. И вдруг сначала слабые, шероховатые, а затем все более чистые, отчетливые звуки и соцветия мелодий пролились в него сверху. Будто, наконец, снова открылся канал связи с космосом.

Первая тема прозвучала ясно и четко. Борис осторожно привстал, боясь спугнуть услышанное. Будто необыкновенная, легкая бабочка села ему на плечо, но в любую минуту могла слететь прочь. Борис, посидев некоторое время, не шевелясь, впитывал голоса неба, и вдруг, словно ощутив на ногах и в ладонях кровоточащие раны, сорвался с места и стремглав понесся домой. Новый «Сад» прорастал в его душе прочно и торжественно. В нем были все последние события Борисовой жизни, книга, которую перелистывал кто-то запредельной рукой, окрашивая каждую страницу своим цветом.

Взмокший от бега, Борис, не раздеваясь, бросился к столу и начал судорожно записывать услышанное. Мелодии росли, ширились, пускали новые ростки, глыбились в трагическом чаду и замирали в солнечном штиле любви к жизни. Опускались и поднимались, обдавая Бориса то холодными бешеными вихрями, то мерными ритмическими перекатами, то теплыми, ласковыми волнами. Они появлялись, исчезали и снова вспыхивали в мозгу яркими бликами. Борис уже не был сам собою. Кто-то посторонний, из иного мира проник в него и властно диктовал свою волю, насыщал мозг и кровь Бориса своими звуками, нежно распинал его на кресте мелодий и тем. Исписанные листы Борис бросал прямо на пол, потому что трудно было успеть за ураганом аккордов, летевших из бездны через его, Борисову, душу и слух.

Так прошло несколько часов и вдруг все смолкло, словно кто-то резко оборвал связующую нить. Наступила плотная тишина, вдоль которой на тонких железных ножках тихо бежал куда-то будильник да негромко посапывала в горестном забытье на диване Тамара.

Борис откинулся на стуле и закрыл глаза. Легкий ангел обнял его теплыми крыльями.

Сквозь тишину с улицы доносился шум машин, словно нечто далекое, бесформенное отдувалось в стороне, шипело и пыжилось в какой-то бесполезной потуге. На верхнем этаже сосед бодро дырявил стену электродрелью. Потом лупил ее молотком, и снова противно визжало сверло. Борис удивился, что всего этого еще пять минут назад он не слышал вовсе, будто его не было в этом мире.

Он собрал исписанную бумагу, листок к листку, сбил их в аккуратную стопку и бережно положил на стол.

Теперь, как будто, можно было расслабиться и немного выпить, но Борис не стал этого делать. Он засунул бутылку в холодильник и решительно захлопнул дверцу Пить теперь было преступлением. Если Господь одаривал его снова, если верил ему и давал сокровенное, пить было нельзя. Борис это хорошо знал. Иначе все могло быть отобрано в один момент. Тут действовал непреложный и жесткий закон, нарушение которого каралось жестоко и больно. Каналы связи могли закрыться навсегда. Тогда бы не помогли ни молитвы, ни протянутые руки.

Борис достал баян и негромко, чтобы не разбудить Тамару, проиграл написанную партитуру и остался доволен. Даритель был щедр к нему.

Борису жарко, до зуда захотелось с кем-то поделиться. Для этого у него теперь существовал только один человек – Анна. Тамара, увы, была не в счет. Откровенно говоря, с некоторых пор она вообще стала не в счет. Хотя Тамара, конечно, значилась, присутствовала, но не более того. От этого как будто тоже нельзя было оторваться. И все же Борис решил повидать Анну. Он принял душ, чисто выбрился и почувствовал себя совсем свежим. Затем надел костюм, придирчиво осмотрел себя в зеркало. От выпитого утром не осталось и следа. Правда, тень усталости от пережитого со смертью философа неистребимо застыла в глазах. Но сейчас это казалось неважным.

Было воскресенье, но Борис знал, что Анна должна быть на работе. Он набрал номер телефона и услышал в трубке, словно из другого мира, знакомый, но строгий голос. В своем кабинете Анна преображалась и принимала образ сугубо деловой женщины. Наверное, в ее положении директрисы иначе нельзя.

– Я хочу тебя видеть, – сказал Борис и почувствовал, как, на другом конце света, смешалась Анна. Весь ее деловой лоск рассыпался, как сухой прах. Впрочем, Анна тут же справилась с собой: видно, у нее в кабинете кто-то был.

– У меня совещание, – сообщила она голосом из мягкого металла. – Перезвоните попозже.

– В шесть я буду на углу Напротив магазина. Но догоню тебя в сквере. Договорились?

– Хорошо, – ответила она, не меняя бесстрастной интонации.

Тамара все еще спала, утонув в каком-то судорожном, больном сне. Она то вздрагивала, то со стоном сучила руками. Бинт на ее ноге был уже несвежим и имел сероватый оттенок. Рядом сиротливо лежали костыли. От этого грустного зрелища Борису стало не по себе. Он написал записку, что ушел по делам и вернется неизвестно когда. Затем достал бутылку, зная – проснувшись, Тамара будет метаться в чаду похмелья. С этим, понятно, нужно было что-то делать, но что именно, Борис пока не знал.

Около шести он стоял напротив магазина так, чтобы видно было вход-выход. В руке у него горел букетик нарциссов. Вечер тихо озарял улицы весенним золотым светом. По крышам высотных зданий ползли легкие, как вуаль, прозрачные облака. Пахло зеленью кустов и свежестью молодой травы.

Ожидая Анну, Борис подумал о странном устройстве памяти. Еще утром жуткая в своей неприглядности смерть философа чуть не раздавила его тяжелой плитой переживаний, душевных мук. К тому же все было так несовместимо. Запах сирени, солнце, весенняя свежесть, гамма звуков, старая, как икона, гармонь и черная лужа крови. Скрюченное тело учителя, досужий гомон толпы, пустые, бесполезные слезы Тамары. Черные дорожки на ее щеках… какая-то груда искореженного металла посреди цветущего оазиса. Груда, из которой хочется вырваться, но железо острыми концами больно цепляет, рвет одежду и ранит беспощадно.

И вот – уже вечер. Зеленый бульвар. Ожидание женщины. Ее образ заслоняет смерть. И сама смерть на дне металлической кучи, уже где-то далеко за чертой. Как обугленный кусок памяти. Жизнь берет свое, а смерть – свое. Рано или поздно. Так или иначе. Они, жизнь и смерть разделятся и станут поодаль друг от друга, глядя в пустоту голубыми и черными глазами.

Память!.. Как много в ней всего. Целый мир. От первого поцелуя матери до запредельных видений. Мир, который хочешь, не хочешь, в конце концов становится облаком, задумчивой, недосягаемой планетой. Но… от кого-то остается сверкающий «Сад», а кто-то дарит в наследство жухлые листья. Или ничего. Ничего!

Ровно в шесть Анна вышла из дверей магазина. Строгий черный костюм, блестящая лаком сумочка на плече.

Она шла чуть враскачку – походкой женщины, знающей себе цену.

Борис издали залюбовался ею, зная тем более, что скрывается под черным, элегантным костюмом. Он ощутил в груди легкое брожение, похожее на газировку, словно кровеносные ручьи наполнились острыми струящимися пузырьками. Борис вдруг подумал, как далеко сейчас Тамара. На каком-то пустынном острове, куда трудно доплыть.

Анна уже подходила к означенному скверу. Шла уверенно, не оглядываясь. И не суетясь.

Борис пересек улицу и, подойдя к Анне, бережно протянул, как легкую птичку, букетик нарциссов.

В глазах Анны вспыхнул благодарный свет.

– Я рада тебя видеть, – сказала она улыбаясь. – Мне так давно не дарили цветов. Разве что я сама дарила их себе.

– Красота спасет мир, – пространно произнес Борис. – Вернее, идея красоты. Так говорил мой хороший знакомый. Он сегодня погиб. Сбила машина. Я целый день под впечатлением. Впрочем, не будем об этом. Смерти – смерть, а жизни – жизнь. Я тоже очень рад тебя видеть.

Какое-то время они шли молча.

– Ты сегодня удивительно красивая. Я думал о тебе.

– Что же ты думал?

– Что ты красивая, – рассмеялся Борис. – И может быть, ты спасешь мир. По крайней мере, мой. С некоторых пор ты живешь в нем. И довольно прочно. Согласно прописке, как поется в известной песне.

– В песне фигурирует девушка Тоня.

– Неважно, кто там фигурирует. Важно то, что, скорее всего, благодаря вам, Анна Ивановна, я начал писать новую вещь. Сегодня, с вашего высочайшего позволения, мы устроим маленькую премьеру.

– Правда? – оживилась Анна. – Ты не представляешь, как ты меня обрадовал! Впрочем, я давно знала, что ты – проводник.

– Откуда это можно знать? Долгое время я был просто музыкантом. И никем больше.

– Тогда тебе этого было достаточно. Проводники не знают, когда им сверху скажут, что они проводники. Скажут на языке красок, слов или звуков. В тот же миг, вероятно, им ставят на глаза некую печать. У тебя она тоже есть. Глаза словно поселяются в двух мирах. Они и здесь, и еще где-то. Даже страшновато.

– Ну тебе бояться нечего.

– Как знать. Я очень привязчива. И потом я тебя…

– Что?

– Ничего. Я хотела сказать, что привыкаю к тебе. Это может родить какие-то требования, условия. Я боюсь их. Мне не хочется ничем тебя связывать. Ты должен чувствовать себя абсолютно свободным. Быт – страшная вещь. Он, как стая крыс, способен перегрызть любые провода. Ты понимаешь, о чем я говорю? Трубы вселенной захрипят, и все может пропасть. Уйти в никуда. Кому от этого будет хорошо?

Они спустились в метро, и толчея часа пик задушила разговор. Толпа тесно прижала их друг к другу внутри вагона и Борис, почувствовав упругое тело Анны, взволновался сам. Ему отчего-то стало неловко, словно они с Анной были раздетыми среди одетых людей.

Анна снизу вверх посмотрела на него. Во взгляде ее были любовь и желание. Она крепко сжала его запястье. У Бориса пересохло в горле.

– Я захватил ноты, – вроде бы некстати сказал он шершавым языком.

Анна промолчала. Только еще крепче сжала его руку.

– Я соскучилась, – сказала она на ухо Борису.

– Я тоже, – ответил он.

За окнами летел в бездну, грохоча на стыках, мрак подземелья. Борис с Анной неслись сквозь черное чистилище метро в светлый и уютный рай, берега которого пахли цветами. Тишиной и покоем. Там можно любить и работать, жить полноценной жизнью. Но за пределами этих берегов находилась, будто на распятье, Тамара, – обрюзгшая, постаревшая, жалкая. И все же – родная. Сбросить ее в пропасть, оторвать с корнем от души своей Борис не мог и считал преступлением. Он вздохнул. Ах, эти вечные российские муки совести. Как было бы просто без них. Борис снова вздохнул, но еще крепче прижал к себе Анну.

Она щелкнула замком своей двери, и они очутились лицом к лицу с тем, о чем думали и грустили пустыми ночами, что носили в себе, как сердце, что жило и толкалось в них горячей кровью воспоминаний.

В прихожей, не сговариваясь, они судорожно начали раздеваться. Бросали вещи прямо на пол, обжигая друг друга глазами, путались в пуговицах, застежках и молниях.

Раздевшись, Анна достала из шифоньера белье и быстро постелила постель.

В свои тридцать пять она была прекрасна, как статуя. Как луг, залитый солнцем. Как все цветущие Крылатские холмы.

Борис упал рядом с нею, уже не в силах сдерживать себя. И все же он обцеловал Анну всю до кончиков пальцев ног. Сладко мучил ее до тех пор, пока Анна сама с трепетным придыханием «ты – мой» жарко не набросилась на него.

В какой-то момент Борис снова услышал музыку Она плыла из сиреневой долины их общего путешествия. То была музыка рук, губ, волос, всего тела Анны, которое и создано, казалось, только для любви.

Потом они долго лежали в расслабленной неге и слушали тишину. Она накрыла их легким пуховым покрывалом, под которым можно было ощутить ровный ход собственного сердца, шелест далекого океана и шепот высоких звезд. Свет и тьма в цветном ожерелье, принесенном на крыльях нездешней птицы, бездонная тишь, мерцание нехитрого, первозданного счастья. Тут, в эти минуты, было все. Вся вселенная. Вся музыка и гармония мира.

Борис посмотрел на Анну. От ее красоты можно было потерять зрение. Он подумал, что от этой волшебной красы действительно можно ослепнуть. И оглохнуть. Как оглох Бах от шума музыкального водопада. Борис с печалью вспомнил еще, что такой же красавицей была когда-то его Тамара. Горе и вино сожгли ее. Остался лишь прах в дорогой коробочке памяти.

– Я люблю тебя, – сказал Борис и не соврал. – Но…

– Не нужно, – прошептала Анна. – Я все знаю.

– Вряд ли, – сказал Борис. – Всего знать невозможно.

Борис промолчал. Он представил себе, как Тамара бродит по комнате на костылях. Или сидит со спутанными волосами за столом. А может, валяется на диване, пусто глядя в бездонный потолок.

Он просто промолчал.

– Тебе трудно. Я знаю, – сказала Анна. – Я не говорю: выбирай. Это значило бы согнуть тебя. Или ударить плеткой. Но ты, наверное, должен все же…

– Что должен? – резко спросил Борис. Может быть, резче, чем хотел. Сорвалось наболевшее.

– Не знаю, – сказала Анна. – Видимо, придется что-то решать. В конце концов, ты сам поставил себя перед выбором. Одной лишь фразой: «Я люблю тебя, Анна». Как ты будешь жить с этим? Тем более, писать. Ты не сможешь раздваиваться. Это не в твоей натуре. Видишь, получается, я сама себе противоречу. Но что поделаешь?

– О Господи! – простонал Борис. – Я не могу бросить ее. Она сирота. Никого нет. Кроме меня. Если я ее брошу, Тамара покончит с собой. Поверь мне. Все так и будет. Она как ребенок. Понимаешь?

Он завернулся в простыню, встал и закурил.

Анна легла на бок и, облокотившись на руку, смотрела на Бориса.

– Ты красивый, – сказала. – Не мучай себя. Все как-нибудь решится само собой. Жизнь мудрее нас. Мудрее сентиментальных заповедей. Хотя, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…

– Я сыграю тебе, – не то спросил, не то сказал Борис.

– Боже мой! – вспыхнула Анна. – Мы обо всем забыли. Конечно, сыграй! Я только наброшу халат.

Борис достал ноты и сел за фортепиано. Анна устроилась в кресле, поджав под себя ноги.

Он волновался. Ему понадобилось время, чтобы открыть тяжелую дверь в тот мир, который всего несколько часов назад приподнял его над землей. Борис взял первые аккорды и вдруг почувствовал уверенность и силу в руках, в сердце и душе.

Анна замерла и тоже ощутила волнение.

Он играл вдохновенно, точно, цветисто, со всеми оттенками звуков, отражая пережитое в последнее время, как в зеркале. В последние годы, месяцы и дни. Под его руками оживали горе, радость, грусть, отчаяние, кровь, пот и счастье любви. Смерть и жизнь. Одна тема сменялась другой, форте уплывало в пиано, зло сгорало в добре. Благие помыслы плавно поднимались по винтовой лестнице в далекие, безбрежные небеса.

Борис играл долго, но Анна не меняла позы, сидела, отрешенно уставившись в одну точку за окном, словно из нее, из этой призрачной точки, и проистекал весь живой трепещущий мир.

Он взял последний, неразрешенный аккорд, за которым, конечно, должно было следовать продолжение, и замер. Звуки еще шумели, толкались, дышали в пространстве, но инструмент уже молчал.

Анна тихо плакала. Без всхлипов и содроганий. Просто слезы непроизвольно ползли по ее щекам.

Борис боялся повернуться. Боялся глаз Анны, которые все могли перечеркнуть, порушить в их отношениях все. Он не хотел никаких диссонансов, равно как и никакой утешительной лояльности. Его устраивал строгий, профессиональный суд. И все же Борис повернулся. Анна сидела, как китайская статуэтка, в той же позе, глядя в неведомую точку в пространстве. На фоне голубой стены четко прорисовывался ее точеный абрис. Она понимала, что должна что-то сказать, но не знала, что именно. Чувства переполняли ее, и в них были все оттенки любви и гордости за Бориса. Щеки Анны, выкрашенные в розовый бархатный цвет, уже были сухими.

Борис сидел, как провинившийся школьник, опустив голову. Ждал слов. Ему вдруг снова вспомнился философ и лужа крови на проезжей части.

– Знаешь, – наконец, сказала Анна. – Моя жизнь не была усыпана розами. Когда после музыкального училища я поняла, что мне не дано, я ушла и начала все начала сначала. С ноля. Мне приходилось много плакать. Рухнула первая любовь, попрощалась с музыкой, муж, талантливый человек, неожиданно тяжело заболел, потом умер. Ну и так… рыдала по всяким грустным поводам. Но вот сейчас были совсем другие слезы. Какие-то очистительные, святые, что ли. Я очень рада за тебя, Боря. И горжусь тобой. Ты можешь делать прекрасные вещи. Тебе дано. Ты проводник. Сейчас я в этом убедилась точно.

– Тебе понравилось? – обрадовался Борис.

– Да. Очень. Это, если хочешь знать, третья часть твоего «Сада». Она лучше двух предыдущих. Впрочем, так, наверное, и должно быть. Здесь больше трагизма, глубины. Больше жизни.

– Да, – согласился Борис. – Это все случилось сегодня. Целая гора впечатлений. И смерть друга, и поток новой музыки, наконец – ты и твоя любовь. Так странно. Бывают дни пустые, как гнилой орех. А сегодня…

– Я приготовлю ужин, – сказала, улыбнувшись, Анна. – У меня есть «Шампанское».

– Что мне делать? – спросил Борис. – Я люблю тебя все больше и больше. Думаю о тебе. Вспоминаю каждую мелочь. Скоро, чувствую, ты станешь необходима мне, как воздух. От тебя тоже исходит музыка.

Анна потрепала его по волосам.

– Ты фантазер. Мальчишка и сочинитель.

– Это плохо?

– Это замечательно.

Она прошла на кухню, а Борис так и остался сидеть за роялем, завернутый в простыню, как в кокон. На душе его было легко и светло, словно он шел солнечным ранним утром по извилистой лесной тропинке. Солнце путалось между деревьев. Свежо и густо пахло хвоей.

«Как, в сущности, мало нужно для счастья, – подумал Борис. – Любимая работа и любимая женщина. Все остальное – мышиная возня».

Потом они сидели за столом и пили за новое сочинение Бориса, за Анну, за любовь, за всю чудесную музыку мира.

– Ты, наверное, устал сегодня? – неожиданно спросила Анна.

– С чего ты взяла? – удивился Борис.

– Тогда иди ко мне. Мы с тобой так редко видимся.

Они снова любили друг друга. Изысканно, томительно, страстно.

Около одиннадцати Борис засобирался домой: его мучили дурные предчувствия.

– Я позвоню, – грустно сказал он перед дверью.

Анна печально улыбнулась.

– Позвони.

В квартире все еще стоял неистребимый запах блинов. На кухонном столе торчала опорожненная наполовину бутылка «Шампанского». Две сигареты, затушенные и скомканные как попало, валялись рядом с пепельницей.

Тамара, широко раскинувшись, снова лежала на диване во всей верхней одежде. Больная нога, неловко вывернутая, свисала прямо до пола. На носу виднелась кровавая ссадина. Это означало, что Тамара падала, и Борис представил себе, как она поднималась.

Тамара громко и натужно храпела. От этого храпа хотелось бежать куда угодно.

Борис вздохнул и вынул пачку сигарет. Жить здесь у него больше не было сил, но и бросить жену в таком состоянии он просто не мог: слишком многое связывало их.

В тупом безмолвии Борис выкурил на кухне сигарету. Тут стояла какая-то могильная тишина, словно кто-то настолько сжал пустоту, что в нее не мог просочиться ни один звук.

Дым висел над головой голубыми, застывшими волнами. Где и как он проглядел Тамару? С этим нужно было что-то делать. Только вот что?

Ночь сулила ему череду кошмаров, если сон вообще мог посетить его под аккомпанемент громогласного храпа.

Борис зашел в ванную и принял душ. Тело посвежело, но душу все равно скребли чьи-то острые когти. Он расстелил постель, выключил свет и лег.

Ужасный храп Тамары, словно в отмщение за измену, терзал его. Неожиданно она снова начала стонать, бредить, говорить с кем-то. Это было более, чем серьезно. Борис прислушался.

– Архангел! – отчетливо молила Тамара. – Почему ты молчишь? Гавриил, отчего ты не дашь мне Иоанна. Уйдите все! Оставьте нас одних. Расходитесь. Оставьте нас одних. Ну что ты стоишь, Гавриил! Неужели ты не можешь понять – я не Елисавета. Меня зовут Тамара. Но что это меняет? Ты же знаешь, мне нужен младенец. Ребенок, Гавриил! Неужели ты не можешь понять? Осталось совсем немного времени. Бабий век короткий. Испроси соизволения у Господа.