Текст книги "Ворожей (сборник)"

– А, писатель! – обрадовался Север Иванович, начальственно восседавший за столом дежурного. Был на нем черный с золотыми пуговицами морской китель с расстегнутым в пределах допустимого воротом. И там, у горла, вниз от шеи, горделиво обозначался треугольник тельняшки. Морской картуз с лаковым козырьком сидел на голове чуть набок, освобождая рвущиеся на лоб черные с проседью кудри капитана недвижного причала. По нему совершенно не было видно, что он пил спиртное, тогда как гости сидели уже порядочно осоловелые.

– Видел пространство? – весело поинтересовался Север.

– Видел, – улыбнулся я, выставляя Чайкиного «Ёжика» на подоконник.

– Ну и как тебе? – искал единомыслия капитан.

– Глубокое, – сказал я.

– Что глубокое? – не понял Север Иванович.

– Пространство глубокое, – пояснил я свое впечатление от зрительного исследования бухты.

– А-а, – достиг смысла моего определения Север. – Конечно, глубокое. Оно знаешь, чего? Оно, когда шторм, еще глыбже бывает, – восхищенно сообщил начальник причала. – Прямо, слышишь, дух захватывает.

Я вспомнил штормы Айвазовского, их застывший в красках, но очень впечатляющий, жуткий размах и сказал:

– Посмотрим.

– Вот-вот, – поддержал Север. – Смотри ситуацию кругом. И мотай на шею. Потом напишешь. Тут, слышишь, я тебе доложу, есть чего написать. Зуб на отрыв даю.

Капитан закурил и подвинул мне стакан.

– Наливай. У нас тут каждый сам себе наливает. По возможностям. Как чувствуешь. Хочешь – выпей. Хочешь – не пей совсем. Твое дело. Мне лично – с вином веселее, а другие как пожелают. Тут никто никого не неволит. А не то – выпей. Посидим, побалакаем.

Я плеснул себе в стакан и присел рядом с Севером. Мне хотелось, честно говоря, порасспросить капитана о Чайке. Потому я и выпил с ним для задушевности и закусил все тем же резиновым палтусом.

– Чайку проводил? – сам вышел на разговор Север.

– Проводил. А как же, – ответил я, втайне радуясь, что разговор начался именно с того, с чего мне хотелось. – Только куда я ее проводил – неизвестно. Она взяла и нырнула в темноту, в ночь, можно сказать. Канула в один момент. Я рта открыть не успел.

Север добродушно засмеялся. Засмеялись и охмелевшие гости.

– Артистка, – повторился в определении Чайки капитан причала и по-простецки поскреб затылок, сдвинув морской картуз на глаза. – Она, я чувствую, мозги тебе еще поштурмует. Но ты, писатель, слышишь, не обижай ее. Девка она наша, морская. А что чудит, так это знаешь, неизвестно – отчего. Хотя, что тут неизвестного. Трагедия у нее в детстве была. Можно сказать, дикая штормяга, ей-богу. Слышишь, на все двенадцать балов. Батя у нее на прииске работал. Разнорабочим. Но это так. Второе у него было назначение. В основном, ходил с ружьем в тайгу. Сильно хороший охотник был. За то его и ценили. За то и держали. Даже кличку ему на прииске дали – Санька-охотник. Вот он зимой пойдет, завалит пару-тройку лосей, мишку из берлоги отковыряет. Ну и там… по мелочам – соболя, горностаи женам начальства на воротники. Те и рады. Да и на прииске всегда мясо. Всем хорошо. Ну вот. Зимой, стало быть, он там, в тайге трудится-промышляет, а как сезон кончается – домой. Деньги большие. Пил без передышки. Да вон, Степа его знал. Помнишь, Степ, Саньку-охотника?

– Чего? – сказал окаменевший от вина невзрачный мужичок в рабочей фуфайке, похожий на старую дворнягу.

– Я говорю: Саньку-охотника помнишь?

– А чего? – заинтересовался захмелевший Степа.

– Чего-чего! – раздражился Север. – Саньку-охотника помнишь?

– А чего ж. Помню, – доказал Степа.

– Ну вот, – удовлетворился, наконец, капитан. – Этот Санька-охотник, слышишь, как раз и был отцом Чайки. Он, значит, приезжал после зимнего сезона с кучей набитых карманов и начинал гулять. Причем, знаешь, все ж гуляют по-разному. Санька был буйный. Он крушил все в доме. Потом, правда, шел и снова покупал прежнее имущество. А то почем свет жену колотил. Того я, врать не буду, своими глазами не видел. Я тогда еще в море ходил. Но вот Степа знает. Вот он перед тобой с красной мордой сидит. Да и все тут эту историю наизусть знают. Потому что… А потому что у этого идиота, Саньки-охотника, была такая страсть: пьяный хватал дочь, а ей тогда аккурат лет пять-шесть было. Ну, ребенок же, понимаешь – нет? Ну вот. Брал он ее, значит, и тащил на берег. И знаешь, зачем? Учил по хмельной лавочке чаек стрелять. Вот, видать, она, Чайка, и насмотрелась, и начувствовалась. Ребенок же!

Север налил себе еще вина, не спеша выпил.

– Ну вот. Однажды этот Санька, значит, тяпнул спозаранку и давай, как водится, колотить все в доме. Бьет посуду, лупит жену. Гуляет, одним словом. Да так стукнул Ольгину мать, что та, бедная, залилась кровью и свалилась без сознания.

– Ольгину? – переспросил я, леденея.

– Ну да. Ольгину, – подтвердил Север. – Настоящее имя-то Чайкино – Ольга. Это потом она в Чайку переделалась. Мол, Чайка я и Чайка. И все тут. Так и прозвали потом. А когда, значит, мамаша рухнула, а Санька уже не знал, чего еще в доме сокрушить, выходит из другой комнаты Ольга, маленькая тогда, помню, белобрысая; выходит с двустволкой и в упор, слышишь, прямо в упор лупит из винта папашу дорогого. Ну что. Схоронили Саньку. Отстрелялся в своей жизни. Мать слегка тронулась головой, а Ольга долго лежала в больнице. Лежала, лежала, затем вышла. Но вышла уже Чайкой. Вот такой тебе, писатель, образовался девятый вал. Ты, брат, выпей. Сидишь, как замороженный.

Я выпил вина. Имя Ольга парализовало. Все тут было для меня не просто так. Но что именно, предстояло еще узнать.

– Дальше у Чайки, – продолжил Север, – все вроде бы восстановилось. Помогала тетка. Но с тех пор Чайка стала не такая как все. Как бы не от мира. Живет тут неподалеку. Со своей придурковатой мамашей. Вот что человек натворил. Санька этот, охотник. Двух людей искалечил, и сам на тот свет ушел. Работает Чайка в библиотеке. Или в музее. Краеведческом, что ли. Точно не скажу. А к нам даже не помню, как стала она захаживать. Придет, бывало, сядет на лавочку, уставится в одну точку и сидит. Ну, нам-то что? Сидишь и сиди на здоровье. Матюгнуться, правда, неудобно. Посмотришь на нее – больно. Красивая девка, красавица, можно сказать, и такое несчастье. Подкатывался к ней один хмырь. Чуть было не завалил где-то. Прибежала вся зареванная. Я, конечно, мозги ему слегка встряхнул. Чуть было, честно говоря, вообще не вышиб. С тех пор никто не суется. А к тебе, – Север хмыкнул, – надо же! К тебе пошла ластиться. «Ветер!» – передразнил он Чайку. – Не обижай ее, писатель. Она славная девочка. Только сильно ранимая.

Начальник причала посмотрел на часы и поднялся.

– Так, братва! Вразбег! Сейчас погранцы приедут. Мне тут чисто должно быть. Да и вам неприятности ни к чему. Все. По домам.

Братва, похожая к этому часу на серые, разбитые валенки, кое-как послушно вышаркалась наружу. Север так же поднял с дивана человека с полотенцем и выпроводил его восвояси.

– А ты погуляй где-нибудь туточки, – дал мне напутствие капитан причала. – Понаблюдай из подворотни. Как машина уедет – вертайся обратно. Они долго не задерживаются. Покурят и покатят дальше – служба.

Я вышел на улицу. Она тускло освещалась редкими фонарями и неярким светом желтых окон. Было холодно и неуютно. Вдоль улицы дул пронзительный, зябкий ветер. Запахнувшись поплотнее, я побрел безлюдным переулком неведомо куда. Дорога вела в гору, а ветер налетал то боковой, то встречный, зло, швыряя в лицо горсти колючей пыли.

Я вспомнил свою добрую, тихую квартиру в Измайлово и подумал, что хорошо бы сейчас плюхнуться в теплую ванную, чтобы мурлыкала музыка, а затем, напившись чаю, улечься на чистые простыни с томиком Лескова. Но Наблюдатель распорядился иначе. Он бросил меня в Желтый Город, лишил денег, крова… правда, надо отдать Ему должное – соединил с Чайкой. И это было самое большое мое приобретение.

С одной стороны, Наблюдатель закалял меня, как кочергу, окуная в воду из пламени, а с другой – жаловал необыкновенными людьми, какими были Семен, Север и, конечно, Чайка. Что еще будет впереди – то было пока неведомо. Одно лишь казалось ясным: все было заранее спланировано и текло по четкому, выстроенному сценарию. Мне вообще подумалось, что я какой-то внештатный актер в театре Наблюдателя, нагруженный личной, ответственной и далеко не легкой ролью. С той лишь разницей, что роль эту мне не нужно играть. Эту роль необходимо просто жить.

Я подумал еще, что, возможно, где-то рядом, может быть, даже в этом доме с крашеной, коричневой дверью уже спокойно спит Чайка, разбросав по подушке чудесные свои волосы. Мне захотелось посмотреть на нее такую. Просто посмотреть. Но вдруг ощущение сильной тревоги наждачно зашевелилось внутри, словно кто-то следил за мной или крался по пятам.

Я оглянулся. Никого не было. Однако тревога уже поселилась во мне и гулко била крыльями где-то внутри.

Я снова оглянулся – никого.

Прошуршали «Жигули», высветив обшарпанные двери подъездов, и снова стало тихо. Я глянул на дом, у которого стоял, и мне показалось, в одном из окон мелькнула тень Чайки.

У фонаря я посмотрел на часы и, пораженный, застыл, как вкопанный. Часовая и минутная стрелки двигались гораздо быстрее, чем обычно. Тревога нарастала, и неизвестно было, что происходит.

Отчаянно резко вскрикнула где-то женщина. Лампочка на фонаре неожиданно погасла. Я был не в силах пошевелиться, чувствуя, что надо мною что-то или кто-то висит… что-то невидимое, бесшумное, но вполне ощутимое явно висело надо мною! Наконец, лампочка на фонаре снова вспыхнула, и во мне мгновенно все улеглось, словно я мчался по ночной, опасной дороге, но вот промелькнул финиш.

Я повернул обратно и у следующего столба снова посмотрел на часы. Было ровно одиннадцать. Стрелки двигались нормально.

– Да, – сказал я вслух. – Чудны дела твои, Наблюдатель.

Назад я добрался довольно быстро, так как шел по склону вниз. К тому же куртка моя работала парусом: ветер дул теперь в спину. Издалека я увидел, что военный «ГАЗик» стоит у причальной избы, но вскоре от обители Севера отделилась фигура, хлопнула дверца автомобиля, и машина с ровным, затихающим рокотом укатила прочь.

Я взошел по ступенькам в причальную хату и закрыл за собой дверь на массивный, голосистый засов, лязгнувший напоследок высоким дискантом.

– А, писатель, – снова обрадовался Север, но уже вяло, утомленно. Без прежнего энтузиазма. – Проходи. Присаживайся. Я сейчас.

Он подметал мокрым веником грязь, накопившуюся за целый день от посетителей. Подметал, бормоча при этом недовольство.

– Где они бродят, черти? Скудова столько пыли? Вроде, сухо еще на дворе, а мусору – три кила. Ты смотри, что делается: таракану пролезть негде.

Окно было открыто настежь для воздуха. Мой «Ежик» переместился от холода на стол.

Капитан причала покончил с хозяйственными работами, затворил окно и еще раз строго осмотрел подведомственное помещение.

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Север. – Палуба в порядке.

Он достал из стола полбутылки вина.

– Давай допьем остатки – ночевать веселей будет, – порекомендовал капитан причала и поднял стакан.

На руке его, на тыльной стороне ладони, красовался вытатуированный якорь, на пальцах же, на каждом из четырех по букве, значилось сокровенное, видимо, имя – Люба. Видимо, эта Люба была, надо думать, дамой сердца капитана в его отчаянные молодые годы. И он уже утвердил имя на собственной коже как неотторжимую память.

Север, конечно, был моряк, а потому пользовался привилегией запечатлевать на собственном теле любые морские символы и знаки. Ни одному слесарю, к примеру, не придет в голову пожизненно изображать на своей руке молоток или гаечный ключ. А моряку – пожалуйста. Хочешь – корабль. Хочешь – русалку. А хочешь – целую подводную лодку с названием, к примеру – Люба. А что? Очень впечатляет.

Мы выпили еще понемногу, и капитан причала доложил обстановку.

– Завтра с утра, слышишь, тут будет народ всякий ошиваться. Строители. Новый причал надумали возводить. Каменный. Так что тебе придется до обеда погулять где-нибудь. А в обед, часа в три, приходи. До вечера побалакаем. Вечером меня сменит Михайлович. Я тебя передам ему по смене. Будешь сутки с ним куковать. Он старенький, Михайлович. Военный в прошлом человек. Надежный. Я за тебя все ему объясню. Ну а потом, снова моя очередь. А ты, значит, книжки пишешь? – неожиданно спросил капитан.

– До книжек пока не дошло, – признался я. – В журналах печатался.

– Ну, это ничего, – успокоил меня Север. – Поболтаешься здесь – не одну книжку напишешь. Я тебе говорю. Раз ты уж до журналов докатился, значит, книжка будет. А как же! Закон моря. Ну, давай спать. Выбирай любой диван, в шкафу – одеялы. Бери и ложись. Одеялов два бери, а то к утру задубеешь. Ногам зябко уже.

Всю ночь я летал с Чайкой над заливом, над повисшим в воздухе островом, еще над какими-то голубыми островами.

Утром Север тронул меня за плечо: «Пора»!

Я поднялся, чтобы умыться. В причальной хате хорошо, по-домашнему пахло жареной картошкой и рыбой.

Север пожарил картошку на сале и сразу пригласил меня на завтрак.

– Давай, Олег, – сказал он. – Сполосни морду и присаживайся. Я, слышишь, картошки на всю осень два мешка запас. Так что не пропадем. Ну а селедка здесь не переводится. Ее здеся, что грязи, честное слово.

Он достал из прихожей две серебристых толстых сельди, и мы стали с божьей милостью питаться.

Вскоре раздалось снаружи шарканье сапог, надрывный кашель от чьих-то забитых табаком легких, незлобный хозяйственный матерок, и я понял: пришли строители.

Я набросил куртку и вышел на крыльцо. Яркое солнце брызнуло в глаза, а свежий океанский ветер ударил в лицо, дохнув разгульной, упругой силой.

Далекого острова в то утро видно не было. Он скрывался за пеной разыгравшихся волн. А может, просто отправился полетать по воздуху. Почему бы и нет? В этих местах я перестал чему-либо удивляться.

Я прошел с полотенцем к океану. Сегодня он шумел мутно-зеленой волной с прожилками тонких водорослей.

Я бросил куртку с рубахой на песок, снял брюки, трусы и голяком плюхнулся в обжигающе ледяную воду.

Море выстрелило меня обратно, как из пушки. Зато я был бодр, свеж и готов к тому, что мог преподнести на сей раз Наблюдатель.

Строительство новой кирпичной пристани велось примерно метрах в пятистах от существующей деревянной избы. Велось основательно, с той российской неторопливостью, которая присуща вдумчивому, можно сказать, творческому подходу к делу. Четыре дня рыли канаву под каменный бут. Затем неделю бутили мелким и крупным камнем, добытым прямо на берегу. Еще неделю заливали бетоном. Только после этого каждый каменщик сначала неспешно выбирал, а затем оглядывал кирпич со всех сторон, постукивал его мастерком, проверяя на прочность, и уж потом употреблял в производство. Но и перед этим рабочие долго курили и, размахивая руками, что-то доказывали друг другу. Потом курили по второй, и лишь затем приступали к делу Похоже, новый причал мог встать на ноги лет через пять, в лучшем случае.

Я доложил Северу в очередной раз о своем отбытии, и он одобрил меня:

– Правильно. Погуляй по Магадану. Не ахти, какой городок после Москвы, но все-таки новые места – всегда интересно. Дойдешь до Дворца культуры, афиши почитай. Я лично всегда люблю афиши читать. Вдруг там что?.. Может, кино, какое. Как раз сходите с Чайкой. Денег я тебе выделю. Но раньше обеда, слышишь, не вертайся. Тут прораб будет шмыгаться. Противный мужик. Начнет штормить, чего доброго, а нам этого не нужно. Понял меня?

– До Бухты Провидения далеко лететь? – спросил я невпопад.

Север сдвинул морской картуз на переносицу и привычно поскреб затылок.

– До Бухты далече будет. Тебе, почитай, всю Чукотку треба пересечь. Только хто ж тебя туда пустит? Документы – тю-тю. Так что сиди уж теперь здеся, писатель, и не рыпайся. Посовайся туда-сюда. Может, работу, какую сыщешь. На овощебазу загляни. Что по Трассе. Найди на складе Марусю. Скажешь, от Севера. Авось помнит, – улыбнулся Север чему-то своему, тайному.

И я сразу покатился на эту самую, горемычную Колымскую Трассу. Теперь она обустроилась. По обочинам выросли жилые кварталы со стеклянными магазинами. Мужики мирно пили пиво у пивной палатки. Громадные, как дома, самосвалы неслись по дороге, разгоняя пыль и оглашая окрестности страшным грохотом. А ведь когда-то здесь была одна таежная глушь и тишина. Вереницы смертников с ломами и лопатами тянулись к своему последнему пределу в неведомую даль. Лишь лай собак, окрики охранников да тупое тюканье металла о каменную, промерзлую почву вспарывали таежную глухомань необъятной Колымской земли.

Я словно бы увидел эту шевелящуюся колонну, и мне стало не по себе, стало вдруг ужасно стыдно. За кого? За что? За Россию? Так ведь она всегда была такая. Бездорожье, лай собак и просеки на костях. Сколько заключенных тут полегло, посчитать было невозможно.

Я нашел обозначенную Севером овощебазу, но Маруся оказалась не одна. Их было целых три. Первая подозрительно оглядела меня, мою белую рубашку и подсунула какой-то ящик ногою глубже под стол. Имя Север она слыхом не слыхивала и отправила меня в цех номер три.

В третьем, вонючем, скрежещущем цеху другая Маруся все допытывалась, что, собственно, мне надо, а узнав, что просто нужна работа, спровадила меня в цех номер пять. Тут-то и оказалась нужная Маруся, непосредственно знавшая Севера Ивановича.

Все промелькнувшие Маруси, видно, принимали меня при белой рубахе и ярком галстуке за какого-нибудь важного инспектора и прятали в столы тайный провиант. Я смеялся и уверял их, что я просто такой неудачный человек, однако начальницы цехов все равно чего-то опасались. Лишь одна из них, последняя, услышав имя Север, сказала: «Подожди. Погуляй часок».

Я гулял и «часок», и больше, наблюдая, как серые грузчики в грубых фуфайках месят сапогами грязь у транспортеров, по которым текли то плетеные сетки с капустой, то с луком, то с морковью, орошая зал приторно сладким, отвратительным запахом гнили.

Грузчики, не глядя на меня, хватали сетки деревянными пальцами и заполняли этими сетками решетчатые контейнеры, которые потом закатывали в подъезжавшие машины.

Мне стало тоскливо ждать неизвестно чего, и я сказал последней Марусе, что приду завтра в соответствующей одежде, надеясь, что у Севера найдется таковая.

Последняя Маруся согласилась и предупредила, чтобы я не опаздывал, пришел к восьми утра.

Я снова вышел на убитую машинами Трассу Скорби с мирным, производственным движением транспорта, словно бы не имевшую никогда никакой истории. Дорога и дорога. И будто не падал тут никто от истощения. И никому не стреляли в затылок за ненадобностью немощной силы. Нынче все выглядело обыденно, по-городски.

Я прошел мимо автовокзала, окруженного новенькими, сверкавшими автобусами. Напротив автовокзала высилось современное здание Главпочтамта. В лучах солнца оно смотрело в мир сквозь громадные квадратные очки темных стекол, напоминая вальяжного упитанного чиновника.

Внутри этого здания, тем не менее, располагался самый разночинный народ. Сюда захаживала и местная интеллигенция поинтересоваться прессой или просто услышать чей-то близкий голос из какого-нибудь далекого города на «материке». Бродили здесь в пустых раздумьях о дальнейшей, туманной судьбе и обтрепавшиеся бомжи, прислушиваясь без зависти к чужой жизни. Заезжал и всякий транзитный народ из орочей, чукчей, хантов. Эти подчас радовали окружающих экзотическими одеждами, шкурами, унтами, торбасами. Вид они имели диковатый, и в отсутствии тайги ли тундры маялись в неприютности города, томились в ожидании автобусов, сбившись в какой-либо угол.

Занесло сюда и меня. Ноги идти не хотели, упирались, пытались проскочить мимо входа, но я все-таки настоял. Конечно, нужно было позвонить Валентину. Беда бедой, а выпутываться было жизненно необходимо.

Овощебаза. Лук с картошкой и капустой меня не пугали: этого добра я перегрузил в студенческие годы великое множество. Но меня ждали в редакциях.

Затем я сюда и летел. Однако отсутствие командировочных документов отрезало мне вход куда-либо. Без них я был никто. Грузчик лука и капусты. И это, откровенно говоря, висело на мне тяжелым грузом.

Поэтому, пересилив ноюще гнетущий стыд, я опустил одну из последних монет в телефон-автомат и тут же, как пор заказу, услышал бодрый голос Валентина.

Я стушевался, имея внутри себя непреодолимое желание повесить трубку Но Валентин призывно повторил:

– Слушаю. Говорите.

– Привет из Желтого, – тускло промямлил я.

– Олег! – закричал Валентин. – Как ты?

У меня что-то больно оборвалось внутри.

– Как ты существуешь?! – кричал Валентин голосом родного брата. И этот голос разлил во мне горькое тепло. – Что нужно? – не унимался Валя.

– Спасибо тебе, – осмелел я. – Существую кое-как. Был на погранзаставе. Пришлю тебе очерк. Но вот, если сможешь, вышли мне дубликат командировочных документов. Без них я, сам понимаешь, тут г на палочке. Человек без роду-племени.

– Ладно! – закричал Валя. – Держись! Документы постараюсь добыть. Через неделю загляни на почту. Что нужно будет – звони, горемыка. Не вешай нос.

Я повесил трубку и, окрыленный, выскочил на улицу. Мир вокруг снова обрел краски, шумел и переливался. Жизнь явила смысл, который содержался во мне самом, и я понял, что главное – не терять его и не раскисать.

«Господи, – прошептал я. – Будь со мной»!

Теперь во мне рождались новые проекты, не исключавшие, впрочем, недельную разминку на овощебазе. Я наметился, получив документы, отправиться в редакции газет, на радио, на телевидение, слетать по их заданиям куда-нибудь в тайгу, к морякам или пограничникам, сделать серию очерков и передач, что и легло бы в основу будущей книги. Помимо всего, мне мечталось написать о Чайке, но пока я не знал – как. Нужно было побольше пробиться в ее фантастический, цветистый мир, а это было не так просто.

Итак, я повернул к писателям, чтобы забрать свои вещи и не причинять никому беспокойства и жизненных неудобств. Повернул, вернее, к Анжеле Ивановне. В последнюю нашу встречу пришлось перенести вещи к ней домой. Повернул потому, что ни с кем из литераторов до сих пор знаком не был.

Секретарша встретила меня как старого приятеля – солнечно ласково. Она вся лучилась каким-то радостным светом и каждый удобный раз не забывала заглянуть в зеркало. Я обратил на это явление особое внимание и полюбопытствовал, не вернулся ли из экспедиции ее драгоценный геолог.

– То-то, что не вернулся, – театрально опечалилась Анжела Ивановна. Глаза, губы и щеки ее пылали от макияжа. – Все никак не доберется… – вздохнула прекрасная Анжела Ивановна. – То у них, знаете, пробы, что ли, не те, то погода, то – то, то – это. Словом, доля наша такая, бабья – ждать. Ничего не поделаешь. А вы располагайтесь. Отдохните с дороги. В ногах правды нет. Чайку? Кофе? Может, с коньячком?.. Устала я, Олег Геннадиевич, – сказала Анжела Ивановна, садясь рядом со мной на диван. – Сил больше никаких. Зимой – одна. Летом – одна. Жить-то когда? Когда любить? Вот и спит моя змея Кундалини непробудным сном. – Секретарша вдруг нежно погладила мои волосы. – А ты красивый. От баб, видно, отбоя нет. Опять же – Москва. – Анжела достала бутылку дорогого коньяка и две рюмки. – Не бойтесь, сегодня муж не вернется. Передали по рации – дождь там у них. – Провела тонким пальчиком по моему носу.

– Да, – сказал я, ощущая, как проваливаюсь в тошнотворно сладкое болото. – Кундалини – это серьезно. Вы тут время даром не теряете.

Она налила две рюмки. Мы выпили. Коньяк был хорошим. Мы выпили, и Анжела прошла в ванную.

Я огляделся. Комната как комната. Набитая чучелами медведей, рысей, волков и прочей таежной живности.

Анжела вернулась в наполовину распахнутом ярком халате все с той же обворожительной улыбкой. Теперь она села мне на колени и одарила долгим, сладким поцелуем. Понятно, чем бы все это кончилась, если бы за спиной прекрасной секретарши вдруг не мелькнул образ Врубелевского Лебедя с глубокими печальными глазами, знающими тайну мира. Весь ужас состоял в том, что это была не Лебедушка Врубеля, а Чайка, окруженная мелкими крестами таинственной сирени.

Я вскочил, как ошпаренный, схватил свои вещи и неожиданно застрял в прихожей.

– Прости, Анжела, – остановился я, понимая всю нелепость своего положения. – У тебя на телевидении, на радио никого нет знакомых? – Глупее вопроса трудно было придумать.

– Ну как же, – отозвалась несчастная секретарша и достала из пачки сигарету. – Полно знакомых. Кто тебе нужен?

– Да я надумал сделать пару передач. Ладно, загляну через недельку. Прости.

– Через недельку будет не нужно, – вздохнула Анжела.

Я вернулся, нежно поцеловал секретарше ручку и вышел из ее гнездышка прочь.

Согнувшись под тяжестью громадного чемодана, набитого книгами и всяким барахлом для северных широт, я стал медленно продвигаться в сторону причальной избы, так как время уже отовсюду пахло обедом.

В другой руке я нес пишущую машинку, в которой тоже, казалось, был уложен с десяток кирпичей.

Наконец, взмокший, я выбрался на береговую дорогу. В конце ее уже виднелась береговая хата. Легкий ветер дул с моря, и мне сразу стало легче.

Два бича шли навстречу и, не испытывая никакого стеснения, свинчивали головки с флаконов «Тройного» одеколона. Один из них оказался пророком, потому что, проходя мимо, взглянул на меня, возвел кверху указующий перст и произнес:

– Скоро все пойдет прахом! Понял меня?

– Да, – подтвердил его товарищ помоложе. Видно, он был учеником пророка. – Все покатится к чертовой бабушке.

Я поставил вещи для передышки на землю, размышляя, что имели в виду питейные друзья. Но тут из-за угла, с какой-то боковой улицы, неожиданно выкатился на полном ходу и резко повернул в мою сторону трактор с прицепом, груженным доверху строительным кирпичом. Прицеп завально наклонился на обочине, но каким-то чудом все же удержался. Я понял, что двое в кабине, не изменяя сложившейся традиции, конечно, тоже изрядно подзаправились то ли во время, то ли прямо перед обедом.

Предположение мое все более подтверждалось, так как машина то натужно взвывала и пьяно вылетала на середину дороги, то снова увиливала к невысокой обочине.

Я наблюдал за победным строительным движением, не обещавшим ничего хорошего.

– Дай им Бог добраться в целости! – прошептал я. Но, наверное, поздно попросил, а может, Наблюдатель имел с ними свои счеты, потому что в следующую секунду прицеп сильно занесло и он, оторвавшись, с грохотом опрокинулся вместе со всем кирпичом и человеком, сидевшим сверху, в канаву. Сам трактор Наблюдатель пощадил, оставив его приглушенно тарахтеть на дороге. Однако и он, трактор, был в таком положении, что вот-вот мог запрокинуться набок.

Я подошел со своей поклажей поближе. Из кабины вылезли два очумелых рабочих и, уставившись на груду стройматериала, молча любовались происшедшим.

– Ё-ка-ле-ме-не, – оцепенело, восхитился толстый, как бочонок, рулевой. – Как мы с тобой, Петя, не сковырнулись?

Не толстый, а наоборот, очень даже тонкий, но нервный Петя начал махать руками, матерясь и костеря своего напарника.

– Говорил, твою мать, не пей по полному, жирная морда. Так нет же, накатил по стакану! Я, Женя, не понимаю: ты мужик, или у тебя в башке помойная яма. Главное – пятьсот метров осталось до того вонючего причала и – на тебе… Сергеевич из тебя сейчас селедку сделает. Враз похудеешь.

– Что же делать, ё-ка-ле-ме-не? – не мог выйти из оцепенения толстый Женя.

– А Ванька! Он же там, под грудой! – заорал тонкий Петя.

– Ё-ка-ле-ме-не – окаменело, произнес толстый.

Двое работяг бросились спасать третьего. Но, слава богу, он, барахтаясь, и сам уже вылезал из-под завала.

– Ну вы, мужики, это… – произнес третий собригадник со свежей ссадиной на лбу – Ваня. – Так же можно было запросто и к Господу съездить! Понимаете – нет?

– Живой! – радовался Женя. – Молодец! Ну, хоть обошлось.

– Обошлось, не обошлось, – не унимался тонкий. – Говорил же, мать твою, не пей по полному, жирная морда!

– Вот что, ребята, – сказал я. – Ловите грузовик, и пусть вытаскивает вашу задницу. После накидаете кирпич назад. А то как водку лопать – мозги есть, а как выкарабкиваться, ума не хватает.

– Че-го? – в один голос изумились потерпевшие и дружно двинулись в мою сторону с воинственным видом.

– Ты откуда тут такой, хрен моржовый?

– Я – корреспондент газеты, – сказал я и сверкнул редакционной, книжицей. – На причал ехали? – почему-то строго спросил я, хотя и сочувствовал бедолагам.

– На причал, – притухли пострадавшие.

– Так и напишем, – не мог я унять своей строгой страсти.

– Может, не надо, начальник, – взмолился Женя. – Выгонят же. Трое детей. Куда потом?

Я постоял в раздумье.

– Вы же всю Россию под откос пустите, – осудил я происшествие.

– Та не приведи Господи! – перекрестился тощий Петя. – Давай миром. Виноваты, конечно. Ну что сделаешь? Говорил ему, дураку, не наливай по полному.

– Ладно, – сказал я. – Завтра лично буду контролировать всю вашу деятельность. А сейчас ловите машину, вытаскивайте и грузите прицеп. Ясно?

– Ясно! – обрадовались выпившие строители и побежали на перекресток.

Меня охватил дух прохиндейства: я решил спасти перепуганных трактористов, несмотря на их очевидную вину. Мне показалось, они вполне осознали случившееся, сами себе учинили суд и вынесли приговор. Поэтому я поднял вещи и двинулся к пристани.

В причальной хате было, как всегда накурено, натоптано проштампованными следами грязи, из которых кое-где торчали окурки «Беломора». От вчерашней Северовой уборки не осталось и следа.

По избе ходил какой-то серый человек в сером плаще, серой кепке и серых от глины сапогах. Единственное, что у него было не серое, так это папка пожарно-красного цвета, из которой торчали серые разлинованные акты. Я понял, что это и есть тот самый прораб, о коем с некоторым подобострастием упоминал Север.

Нужно было брать инициативу в свои руки, тем более что сам Север оказался в растерянности от моего появления.

Зная, что именно такие мелкие руководители больше всего пасуют перед крупным начальством, я грохнул свои чемоданы в угол и деловито произнес:

– Так. Строим, значит?

Серый человек оторопело посмотрел на Севера. Север – на меня.

Я извлек из сумки солидный черный блокнот и присел за начальственный стол Севера. Затем достал редакционное удостоверение, на котором с обратной стороны крупными золотыми буквами было выбито: «Пресса», и начал неспешный допрос. Начал, конечно, с фронта работ. Мол, что, где и как уже произведено, поскольку это ляжет в основу журналистского материала.