Текст книги "Русский булочник. Очерки либерал-прагматика (сборник)"

Вполне возможно, что человечество в будущем изобретет что-то, что окажется для него тем, что и Кислородная катастрофа – для анаэробных бактерий. Но CO₂, выбрасываемый заводами, попросту не тянет на эту роль: это все равно, что пытаться учитывать в расходе воды на Саяно-Шушенской ГЭС долю, выпитую курами.

Сторонники Глобального Потепления фальсифицируют данные, называют эти фальсифицированные данные «всеобщим консенсусом» и эксплуатируют древнейшие страхи человечества, от страха Всемирного Потопа до страха Ящика Пандоры, из которого кто-то рано или поздно что-то может достать.

Глобального потепления нет, но есть глобальная бюрократия. Глобальная бюрократия сильно отличается даже от национальных бюрократий. Любая национальная бюрократия отвечает перед избирателями или конкурентами. Если она неэффективна при демократии, народ голосует против нее. Если она неэффективна при диктатуре, она проигрывает соседним странам. Глобальная бюрократия не отвечает ни перед кем.

До конца XX века, до повсеместного внедрения компьютеров, возможности любой бюрократии были относительно скромны. Просто в силу ограниченности ресурсов страны и инструментов контроля большинство бюрократий ограничивалось регулированием законов, мер, весов и денежных знаков. Цифровое общество создало возможности безграничного регулирования всего и вся, которое не снилось даже средневековым монархам, издававшим предписания о том, какое сословие какие платья должно носить.

До 1991 года глобальная бюрократия на Западе боялась хотя бы СССР. Она не могла позволить открытому миру стать слишком неэффективным. Теперь у нее нет преград.

Нет ни одной проблемы, которую глобальная бюрократия пыталась решить, – от прав человека до голода в Африке, – и которая при этом не становилась бы вечной. Если уж глобальная бюрократия возьмется помогать голодающей стране – страна будет голодать до скончания ООН. Если уж возьмутся помогать палестинскому конфликту – конфликт станет вечным.

Теория глобального потепления является идеальным инструментом для глобальной бюрократии. Она позволяет регулировать все и не нести ответственности ни за что. Она создает наднациональное правительство, которое получило власть, которую не удалось получить ни Гитлеру, ни Чингисхану, ни Сталину.

Опыт построения тоталитарного дискурса в открытом обществе оказался не очень удачным: авторитет IPCC тает гораздо быстрее, чем ледники в Гималаях.

Однако сам факт того, что столь небольшое число людей, занимающихся очевидным враньем, смогло получить столько власти, не прибегая ни к ГУЛАГу, ни к НКВД, просто с помощью создания атмосферы сопричастности и травли оппонентов, говорит о том, что сверкающее здание мировой демократии является не столь уж сверкающим.

Партия трех оболов

Ничто в мире не верно само по себе, но все – смотря по обстоятельствам.

Никколо Макиавелли

У каждой эпохи и каждой культуры есть свое представление о том, каким должно быть правильно устроенное государство. Эти представления обыкновенно являются представлениями правящего сословия.

В современном мире наиболее могущественными и процветающими государствами являются демократии, и по этой уважительной причине демократия считается наилучшим видом правления. Согласитесь, странно бы выглядел Сильвио Берлускони или Герхард Шредер, если бы они заявили, что избиратели могут выбрать совершенного болвана. Точно так же в XIX в. наиболее могущественны были монархии, и по этой уважительной причине священное право монархов на трон считалось незыблемым.

По умолчанию любым либералом, гуманистом, защитником прав человека и просто европейским парламентарием подразумевается, что если правит народ – это хорошо, что любая проблема любой страны может быть решена, если ввести всеобщее голосование, а если какая-нибудь страна, например, Китай, при всех своих выдающихся экономических успехах не дает гражданам голосовать, то этого достаточно, чтобы любой уважающий себя гуманист заклеймил Китай позором.

Тот факт, что есть демократии, которые не процветают, и есть процветающие страны, которые не являются демократиями, никого не смущает. Политик, как физик до Галилея, не утруждает себя наблюдениями, опытом и статистикой: демократия – это решение всех проблем, и все тут.

Тем более, что противники демократии, как правило, не внушают уважения – большею частью это штатные сутенеры, обслуживающие ту или иную диктатуру, с пеной у рта доказывающие, что: а) проклятая западная демократия устарела; б) их страна и является самой демократической демократией.

Ниже я постараюсь показать, что народоправство, как форма правления, существует почти пять тысяч лет; что в истории есть как чрезвычайно удачные, так и чрезвычайно неудачные тому примеры; что человеческое общество не бывает неизменным, и что единственной нормой человеческого общества является изменение. Что демократия далеко не всегда была способна обеспечить защиту собственности и рыночную экономику, что в тех случаях, когда большинство общества составляют нищие, дело почти неизменно кончается переделом собственности, регулированием экономики и в конечном итоге – приходом тирана. Что даже в тех случаях, когда речь идет о благополучных странах с высоким уровнем жизни, государство, всегда склонное к ожирению, способно создать на ровном месте группы зависящих от него иждивенцев и превратить формальную демократию в бюрократическую диктатуру.

И что если развивающееся государство выбирает между властью народа и неприкосновенностью частной собственности, оно всегда должно выбрать последнее, потому что рынок и открытая экономика рано или поздно приводят к демократии; а вот демократия в нищей стране почти никогда не ведет к рынку.

Междуречье

Самое первое народное собрание, о котором нам доподлинно известно, что оно состоялось и что на нем обсуждали вопрос мира и войны, было почти пять тысяч лет назад, а именно – за 2800 лет до н.э. Собрание это было двухпалатным; верхняя палата состояла из «совета старейшин», а нижняя – из всех мужчин города, способных носить оружие.

Состоялось это собрание не в Афинах и не в Риме: оно состоялось в городе Уруке, в Шумере, в Междуречье, в Азии, которую потом греческие историки назовут континентом рабства, в противовес свободной Европе. В то время, о котором идет речь, Шумер состоял из городов-государств, где царская власть зачастую была ограничена «собраниями старцев» и «мужами города», и на вышеупомянутом собрании, описанном в шумерской поэме из 115 строк, царь города Урука Гильгамеш просил у своих подданных разрешения на то, чтобы защищаться от царя города Киш, пошедшего на Урук войной.

В вышеупомянутой поэме мнения палат разошлись: сенат считал, что лучше подчиниться Кишу, а «мужи города» решили идти в бой.

То, что в самом первом тексте человечества, который описывает народное собрание, это собрание обсуждает вопрос войны, далеко не случайно: войне свойственно единоначалие, и война была ключевым фактором, уничтожавшим в древности народное правление.

Не совсем понятно, чем кончилось дело у Гильгамеша в Уруке, но обыкновенно война кончалась либо победой завоевателя, либо тем, что удачно оборонивший свой город полководец не спешил расставаться с властью. Народовластие становилось жертвой или успешного завоевания, или успешной обороны.

В конечном итоге процветающие города-государства Шумера были завоеваны ассирийцами, и не только память об их самоуправлении была истреблена завоевателями, но и столица Ассирии, Ниневия, отнюдь не случайно, была возведена на новом месте, ничуть не напоминавшем о том, что некогда правители Шумера должны были обсуждать свои дела с «собранием старцев» и «мужами города», и что если «мужам города» не нравилось поведение правителя, то они могли, как в Лагаше, свергнуть старого правителя и вручить власть новому, Урукагинне, который искоренил непомерные налоги, возложенные на граждан прежним правителем, и «признал свободу». (Да-да, первая революция в истории тоже произошла в Шумере, в 24 в. до н.э.)

К моменту расцвета классической Греции всякая память о городах-государствах Шумера исчезла, и Азия воспринималась греками как вотчина «деспотизма», в противовес «свободной» Европе.

Однако прошло совсем немного времени, и греческое народовластие дословно повторило путь шумерского. Греческие города-государства, неспособные долго противостоять протяженным царствам, сделались добычей отчасти персидских, затем македонских, а потом римских завоевателей. Не прошло и шести сотен лет, как «свободная Греция» превратилась в «раболепную Византию».

Греция

Демократия в Греции приключалась довольно часто уже потому, что Афины внедряли ее в союзных или завоеванных городах без всякого снисхождения к правам человека. Если бы в V в. до н.э. историки и философы водились где-либо, кроме как в Афинах, то Афинам за их насаждение демократии несомненно бы досталось много больше, чем США – за Ирак и Афганистан; впрочем, надо сказать, что и у афинских историков и философов демократия не пользовалась большим почтением, ибо почти всякое внедрение оной где-либо, кроме Афин, кончалось переделом земель и прощением долгов, обыкновенно – с убийством должников и последующим приходом к власти тирана.

«В течение семи дней, пока Евримедонт после своего прибытия с 60 кораблями оставался на острове, демократы продолжали избиение тех сограждан, которых они считали врагами, обвиняя их в покушении на демократию, в действительности же некоторые были убиты из-за личной вражды, а иные – из-за денег, данных ими в долг», – пишет Фукидид об одном из первых опытов внедрения Афинами демократии во время Пелопонесской войны, и согласитесь – у США в Ираке дело обстояло куда лучше.

Вообще каждый политический переворот в Греции сопровождался радикальным изменением имущественных отношений. В Аргосе в 368 г. победившая демократия казнила аж 1200 «заговорщиков», в Тегее после победы демократов из города сбежало 800 человек, и везде, как писал Полибий, там, где «масса приучена демагогами пользоваться чужим добром и где она возлагает все свои упования на жизнь за чужой счет, при демократическом строе дело легко доходит до убийств, изгнаний и раздела земель, коль скоро масса находит… вожака».

Под «демократами», понятно, имеется в виду партия, которая предоставляет право голоса всем гражданам, под партией «лучших людей» (которая обыкновенно тяготела к Спарте) – та, которая предоставляет право голоса лишь немногим. Не было ничего удивительного в том, что и ту, и другую партию возглавляли представители знати, – и если в Афинах партию аристократов представляли люди из дома Фиваидов, то партию «демократов» представляли люди из дома Алкмеонидов.

Тираны опять-таки редко происходили из нищих, но всегда на них опирались. В Коринфе богач Тимофан, задумав переворот, опирался на самые нищие слои населения, «привлекая к себе бедняков, снабжая их полным вооружением, и держа при себе самых подлых людей» (Диодор). Филомел, правивший десять лет, с 356 по 346 г. до н.э., был одним из самых богатых людей Фокиды, что не помещало ему именно богатых разорять налогами, а бедняков привлекать на свою сторону, тиран Эвфрон в Сикионе получил власть через поддержку народа и разорял знатных, чтобы понравиться бедным.

Поэтому-то афинские философы не любили демократию (это бывает: мыслители, живущие при деспотии, обыкновенно хвалят деспота, но мыслители, живущие при демократии, обыкновенно поносят демократию), и Платон в качестве идеального правителя видел тирана, но такого, который соединит «величайшее могущество с разумом и рассудительностью».

Но и у самой афинской демократии, не скатившейся до переделов земли, был большой минус, очень большой минус: она давала свободу духу и уму, но она крайне стесняла экономическую свободу. Афины изобрели математику, физику, геометрию, и идею науки вообще, но с точки зрения laisse-faire Афины выглядели неважно. Причем, самое удивительное, что греческие философы, крайне равнодушные к таким вещам, как внутренний валовой продукт или свобода предпринимательства, этого недостатка даже не отмечали. Даже само слово «экономика», хоть и заимствовано из греческого, означало в те времена всего лишь домашнее хозяйство, которому, у философа, не надлежало быть расточительным. Представления античных мыслителей об экономике обыкновенно сводились к тому, что идеальный правитель должен запретить людям носить пурпур и есть с золота, и вообще обогащение есть позорное дело, подобающее лишь тем, кто не думает о славе.

Разбогатеть в Афинах было небезопасно и куда трудней, чем впоследствии в Риме.

В Афинах полноправные граждане не платили налоги; их платили только вольноотпущенники и рабы. Однако полноправные граждане несли литургии – добровольные обязанности, выражавшиеся в посильной помощи на снаряжение военных кораблей (триерархия, самая разорительная и тяжелая обязанность), устройство пиров, представлений, снаряжение посольств и т.д. В результате вкладывать в бизнес деньги было невыгодно, выгодно было вкладывать их в любовь народную. Тот, кто богател, не жертвуя, легко мог быть подвергнут остракизму или стать жертвой суда.

Суд присяжных в Афинах состоял из нескольких сот (до тысячи) соприсяжников. Соприсяжники получали по два, а потом по три обола за участие в процессе, а выплачивались эти деньги из конфискованного имущества. В результате перед Афинским судом было «опаснее быть богатым, чем виновным», как саркастически заметил Лисий.

Цены в Афинах отнюдь не были свободные: специальные чиновники, ситофилаки, следили за «правильной» ценой привозимой в город пшеницы, и результаты судебных процессов показывают нам, что толпа нередко обвиняла в повышении цен торговцев зерном и чиновников, но никогда – свои собственные методы регулирования.

В момент расцвета Афин от государства получали средства к жизни около 20 тыс. афинских граждан, и эти «граждане из фратрии трех оболов» (Аристофан) имели своим лозунгом «залезайте в карманы, в которых что-то имеется» (Аристотель).

Экономика Афин была зарегулирована куда больше, чем при иных тиранах, гражданское равенство то и дело оборачивалось экономическим распределением, средства от Лаврионских серебряных рудников делились между гражданами, как между норвежцами – средства от нефти (как-то поделили 180 талантов, причем на каждого гражданина пришлось 50 драхм). Полиграф Полиграфыч Шариков, попав в Афины, был бы несомненно доволен: его мечта «все поделить» исполнялась там пару раз в год.

В результате в Афинах были Аристотель и Платон, но не было – и не могло быть – Билла Гейтса.

В любом учебнике политологии можно прочитать, что, дескать, в Греции демократия была «прямая», а в современном мире – «представительская», как будто между мотивами народа, непосредственно собравшегося на площадь и народа, выбирающего депутата, есть какая-то гигантская разница.

На самом деле история греческих полисов поражает сходством с историями современных демократий. Почти всегда победа бедняков кончается прощением долгов, переделом земель и приходом к власти тирана. Почти всегда тиран «конфисковывает добро богачей, что позволяет ему увеличить плату своим наемникам и раздать беднякам их часть богатства», – как пишет Полибий об Аполлодоре из Кассандреи, и даже Афины, эта Америка античности, превращается в бесконечный велфер, которым управляют «граждане из фратрии трех оболов».

Но, конечно, окончательным фактором нестабильности для античной демократии была война. Античная демократия была военной демократией. Гражданами города-государства были те, кто носил оружие, и обыкновенно городу не хватало ни единоначалия, ни войска, чтобы победить в войне с протяженным царством.

Если же город одерживал одну победу за другой, владения и войско его расширялись. Его многочисленные солдаты переставали быть гражданами и становились подданными. Такова была судьба Рима, историки и мыслители которого – в отличие от своих греческих учителей, – заметим, никогда не хаяли свой строй и, наоборот, считали res publica наилучшей формой правления. Именно поэтому они продолжали именовать Рим «республикой» даже в V в. н.э. Довольно забавно читать где-нибудь у Требеллия Поллиона, как сенат просит императора Валериана: «Возьми на себя должность цензора, которую возложила на тебя Римская res publica».

Средневековье

Средневековые коммуны кардинально отличались от греческих полисов: их гражданами были не воины, а торговцы. Они возникли в вакууме власти, который образовался в средневековой Европе в результате борьбы папы и императора, – двух сил, война которых, по выражению Грегоровиуса, спасла свободу Европы. Ни Пиза, ни Гент, ни Марсель, ни Флоренция, казалось бы, ничем не напоминали Афины или Фивы, – однако после того, как эти города изгнали свою знать или уменьшили ее влияние, самым типичным конфликтом внутри этих городов стал конфликт между зажиточными цехами и цехами бедными, между белой костью и чернью, между popolo grasso и popolo minuto.

Подобно тому, как греческие тираны, отменявшие долги и делившие земли, вовсе не всегда происходили из бедных слоев, а только пытались заручиться их поддержкой, во Флоренции в вожаках popolo minuto перебывали Джованни делла Белла, Вальтер де Бриенн, герцог Афинский и самый богатый итальянский банкир Козимо Медичи.

Фигура герцога Афинского из этого списка особо примечательна тем, что его пригласили в город «высшие гильдии», arti maggiori, испуганные напором простолюдинов. Его официальной миссией была война с Пизой, а неофициальной – усмирение черни. Но герцог Афинский вовсе не хотел поддерживать слабых олигархов, единодушных в своем недоверии к тиранам. Он не читал будущих историков и не знал, что его интересы, интересы знатного человека, требуют поддержки олигархии. Простим ему невольное невежество!

Зато он видел на примере своих современников, как легко добиться абсолютной власти, опираясь на поддержку народа, и понимал, что над десятью тысячами простолюдинов тиранию установить легче, чем над недоверчивыми к тиранам arti maggiori.

Он даровал доселе бесправным sottoposti право собраться в гильдию, гильдию чернорабочих, промышляющих всякой неквалифицированной работой, как-то: ткачеством, грабежом и революцией, заявил, что должности должны быть «comuni d’ogni ragione, perche si chiamava Comune», и 8 сентября 1342 года parliamento, всеобщее народное собрание Флоренции, созванное де Бриенном, провозгласило француза-чужака пожизненным владыкой Флоренции.

Правда, герцога Афинского турнули из Флоренции через год, но в 1378-м восстание чомпи, гильдии чесальщиков, требовавших себе все тех же привилегий, что и старшие гильдии, вспыхнуло опять, и требования этих добрых людей были с обезоруживающей простотой изложены одним из них некоему Андеа Сали, во время встречи в Болонье: «Мы убьем и ограбим всех тех жирных, которые изгнали нас из наших домов, и мы сами получим эту землю, и будем управлять ей как мы хотим, и сами будем богаты».

В X-XIII вв. по городам Италии, Южной Франции и Фландрии прокатилась волна коммунальных революций – повсюду правление знати заменялось правлением торговцев и промышленников. Через век последовала новая волна возмущений – возмущений наемных рабочих против правящих цехов.

Сами флорентийские историки, от Виллани до Макьявелли, описывали события в терминах конфликта сначала между знатью и пополанами, а потом между «жирным народом» и «тощим народом», а либеральные историки XIX в., как Мишле, проводили полную аналогию между волной забастовок и бунтов, прокатившихся в X-XIV вв. по городам Италии, Южной Франции и Фландрии, и буржуазными революциями XVIII-XIX вв., за которым начинались восстания пролетариата.

Как я писала выше, в античности распри между «лучшими людьми» и простым народом редко уничтожали сам полис; они обычно ослабляли его, делая легкой добычей для тирана или завоевания. «Страна, разделенная между собой, не может стоять», – сказал президент Линкольн. Так СПИД не всегда убивает человека, а просто ослабляет его иммунитет, делая легкой добычей любой заразы. Точно так же в средневековой Европе XI-XIV вв. распри между зажиточными гильдиями и чернорабочими – что в Париже, что в Генте, что во Флоренции – не столько уничтожали город, сколько ослабляли его иммунитет и привели: в Италии – к тому, что власть над городскими коммунами стали захватывать наемники-кондотьеры, а в Испании и Франции – к тому, что городское самоуправление не пережило укрепления королевской власти.

При этом, вопреки многим популярным представлениям, короли начали зажимать свободу вовсе не с городов. Напротив, часто они сначала пользовались городами, чтобы приструнить знать. В Испании абсолютная королевская власть опиралась на Santa Hermandadа, городское ополчение, чтобы ограничить власть феодальных вельмож, которые дерзко заключали с королем договоры, в которых обещали повиноваться королю в том случае, «если он сумеет к этому принудить». Внутри же самих городов короли, как и тираны, нередко поддерживали чернь против зажиточного люда и поддерживали популистские лозунги, чтобы сокрушить свободу зажиточной верхушки.

Одним из немногих городов, избегших подобной участи, была Венеция. Ее система сдержек и противовесов была продумана настолько тщательно, что не позволила захватить власть над ней ни популистам, ни кондотьерам. Единственное, против чего оказалась бессильна государственная система, созданная венецианской олигархией – это против самой венецианской олигархии. Изначально правящий класс Венеции состоял из торговцев. Однако по мере того, как гранды укрепляли свою власть, они все чаще и чаще превращали свою собственность в привилегии и законодательно ограничивали конкуренцию со стороны будущих выскочек. Бывшие динамичные торговцы превратились в застывшее правящее сословие. Они уничтожили конкуренцию внутри города, но не смогли уничтожить ее снаружи, и по мере экономического окостенения Венеции бывший торговый город сошел с мировой арены.

Несмотря на совершенно другие социальные условия, основная проблема средневековых коммун оставалась та же, что основная проблема античной демократии. Правление, при котором в качестве избирателей выступала зажиточная, отвечающая за свои поступки часть граждан, рождало неизбежную зависть «тощего народа». Приход «тощего народа» к власти кончался дележкой собственности и утратой свободы; в тех редких случаях, когда popolo grasso, как в Венеции, сумел сохранить власть и законодательно закрепить свое первенство, он утратил гибкость, динамичность и способность к лидерству.