Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2014"

Феноменология советского общества

Пятидесятники

Ю.А. Борко

Борко Юрий Антонович – доктор экономических наук, профессор, руководитель Центра документации ЕС Института Европы РАН.

Меня с давних пор занимал вопрос: почему, вспоминая о том, как изменилась жизнь в нашей стране в первое десятилетие после смерти Сталина, и как изменились тогда взгляды и поведение многих и очень разных людей, в основном из среды интеллигенции, но не только, всегда говорят о «шестидесятниках»? Ведь многие из тех, кого поименно относят к «шестидесятникам», громко заявили о себе 1950-е годы, одни – сразу же после смерти Сталина, другие – после XX съезда КПСС и доклада Н.С. Хрущёва о «культе личности». А с этим вопросом соседствует и другой: кого мы имеем в виду, когда говорим – «шестидесятники»? Только тех, кто в силу их таланта, статуса или благоприятных обстоятельств вещал со страниц печатных изданий, главным образом литературных и общественно-политических («толстых») журналов? Или, кроме них, еще множество людей, которые, под их влиянием или самостоятельно, пришли к признанию тех же нравственных ценностей и к критической оценке положения дел в стране, что и авторы нашумевших текстов?

Не так давно появился повод вернуться к этим вопросам. В марте 2011 г. в Горбачёв-фонде состоялась конференция, посвященная «шестидесятникам» и их роли в жизни страны. Известные и уважаемые люди из того и из следующих поколений, очень интересные выступления. Но удивительно: выступает мой ровесник, рассказывает о том, как изменились его взгляды после доклада Хрущёва, упоминает произведения Эренбурга, Дудинцева, Овечкина и т.д., опубликованные в 50-е годы, и называет авторов, а заодно и себя, «шестидесятниками». Поистине магия устоявшегося понятия.

Немного о словах-символах (брендах)

В одной из статей о российском писателе и журналисте Станиславе Рассадине, появившейся, как и другие, сразу же после его кончины, ему приписывалось авторство двух понятий, вошедших в историю послевоенной общественной жизни Советского Союза – «оттепель» и «шестидесятники». Первое мне кажется весьма сомнительным, и я скажу об этом позже. А вот второму понятию дал путевку в жизнь именно Рассадин, опубликовавший в декабре 1960 г., в журнале «Юность» статью «Шестидесятники». Она не прошла тогда незамеченной, и в хронике важнейших событий времен Оттепели, составленной через три десятилетия, отмечен факт ее выхода с лаконичным пояснением – «о писателях нового литературного поколения, их героях и их читателях»100100
  Оттепель 1953–1956. Страницы русской советской литературы. – М., 1989. – С. 471.


[Закрыть]. Никакого особого смысла заголовку автор не придавал. Много лет спустя, вспомнив о нем в одной из статей, он заметил вскользь, что «понятие “шестидесятник” заболтано, обессмыслено, да и с самого начала не имело поколенческого смысла, являясь приблизительным псевдонимом времени», и потому он употребляет «сомнительный термин в неизбежных кавычках»101101
  Рассадин С. Время стихов и время поэтов // Арион. – 1996. – № 4.


[Закрыть]. Однако слово вылетело и обрело собственную судьбу.

Читая спустя полвека эту статью, я сделал для себя три открытия. Во-первых, это статья не столько о литераторах, сколько о новом явлении, родившемся в самой гуще жизни. О феномене нового поколения молодежи, не похожего на молодежь 1930-х годов. На него-то и обратили внимание молодые писатели (замечу в скобках – и не только молодые), попытавшиеся понять, в чем же заключается его новизна.

Во-вторых, автор пишет не о шестидесятых, а о пятидесятых годах. Это равным образом относится и к живым лицам или литературным героям, о которых он упоминает, и к датам литературных произведений, посвященных новому поколению молодежи. Тракториста-целинника Егора студент Станислав Рассадин встретил летом 1956 г., отправившись вместе с сокурсниками трудиться на целинных землях Казахстана. Три медика 1932 г. рождения, герои повести Василия Аксёнова «Коллеги», окончили институт и начали трудовую жизнь в 1955 г., а написал он ее в конце 50-х и опубликовал в 1960 г. Повесть М. Бременера «Передача ведется из класса», посвященная школьной жизни, отношениям учеников и их учителей, появилась в «Юности» в 1956 г. Молодежи 50-х годов посвящены и другие упомянутые Рассадиным произведения – пьеса Александра Володина «Фабричная девчонка» (1956), повести А. Михайлова «День и вечер» (1959) и Николая Дубова «Жесткая проба» («Новый мир», 1960, № 9–10).

В-третьих, и это самое поразительное, в статье не упомянуты ни XX съезд КПСС, ни доклад Н.С. Хрущёва о «культе личности». Вины автора в этом нет. Просто она появилась в самое неудачное время. Вскоре после потрясшего всю страну (да и многие другие страны) рассказа Хрущёва о сталинских преступлениях была дана негласная команда «закрыть» эту тему. В ноябре 1957 г., выступая с докладом на юбилейной сессии Верховного Совета СССР, посвященной 40-летию Октября, он заявил: «Как преданный марксист-ленинец и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и отдавать ему должное». Весной 1960 г., чтобы опубликовать дополнительную главу «Так это было» к опубликованной ранее поэме «За далью – даль» (а глава была посвящена встрече с другом, вернувшимся после 17-летнего пребывания в лагерях) Александру Твардовскому пришлось обратиться с письмом к Хрущёву. Тот, прочитав главу, дал ей зеленый свет, после чего ее опубликовали в «Правде» и «Новом мире». Но кто еще из писателей мог пробиться с такой темой к «Первому»? А команда не раскручивать ее продолжала действовать.

Рассадину же пришлось говорить Эзоповым языком. Он лишь однажды намекает на какие-то произошедшие события, да и то словами героев аксёновской повести. Лёша Максимов в споре с Сашей Зелениным о ценности «высоких слов» в сердцах бросает: «Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой». Зеленин возражает: «Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, – так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято». Разумеющий – да разумеет. Очевидно, что оба имели в виду XX съезд партии. Но от чьего имени говорил Саша Зеленин – Аксёнова или того поколения, к которому принадлежали автор и его герой? Об Аксёнове могу лишь предположить, что он вложил в уста своего героя слова, которые не вызывали возражений цензуры. Что же до поколения, к которому принадлежу и я, то о нем – отдельный разговор.

Но прежде вспомним еще об одном феномене 50-х годов, который также не назван в статье, а в нем-то вся соль. Речь идет об Оттепели как общественном явлении, которое возникло вскоре после смерти Сталина.

В мае 1954 г. журнал «Знамя» опубликовал повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». Произведение маститого писателя и публициста вызвало у читающей публики огромный резонанс и разноречивые отклики. Да и как могло быть иначе, если ее смысл состоял в том, что после смерти Сталина в жизни людей начались некоторые перемены к лучшему и у них появились новые надежды. Название повести стало названием недолгого, но памятного периода истории нашей страны, закончившегося, по одним оценкам, в 1964 г., а по другим – в августе 1968 г. Но Эренбург не был автором этого понятия.

Небольшое стихотворение, опубликованное в октябре 1953 г. в журнале «Новый мир», вряд ли запомнилось читателям. И тем более вряд ли кто-либо обратил внимание на то, что оно было написано пять лет назад, в 1948 г. Его автором был поэт Николай Заболоцкий, арестованный в 1938 г. и освобожденный после шестилетнего пребывания в тюрьмах и лагерях НКВД. А главным редактором журнала был Александр Твардовский, который дал путевку в жизнь не одному произведению пятидесятников. Стихотворение было посвящено началу весны, а в октябре, когда его опубликовал журнал, леса и парки уже полыхали осенней красно-желтой листвой. Называлось оно – «Оттепель». И как не предположить, что публикация стихотворения не была случайной. В ней был скрытый смысл, который был понят и принят Эренбургом, давшим своей повести это название.

Оттепель и пятидесятники

Зная о том, как скончалась Советская власть, мы вправе назвать Оттепель временем несбывшихся ожиданий. Костер надежд то разгорался (лето 1953 – осень 1956-го), то едва тлел (осень 1956 – октябрь 1961-го), то вновь принимался (октябрь 1961 – октябрь 1964-го), а затем стал быстро затухать, пока не был окончательно раздавлен 21 августа 1968 г. армадой советских танков, закатавших в землю первые ростки «Пражской весны». И все-таки Оттепель не прошла бесследно. Она породила новые веяния в литературе, искусстве и общественной мысли, напомнила об извечных нравственных ценностях и дала новое направление умам. И так как начало всему этому было положено в 50-е годы минувшего века, тех немногих творческих людей, которые стояли у истоков этих веяний, правильнее было бы именовать не шестидесятниками, а пятидесятниками. Это не покушение на устоявшееся понятие. Я полностью согласен с некоторыми участниками конференции в «Горбачёв-фонде», в частности с Виктором Кувалдиным и Мариэттой Чудаковой, в том, что шестидесятников надо рассматривать как конкретный исторический феномен. На мой взгляд, это феномен 60-х годов, не раньше и не позже.

Между шестидесятниками и их предшественниками была не только глубокая общность. Между ними были и различия. Если говорить о пятидесятниках как глашатаях Оттепели, то их отличали три признака: почти все они вступили во взрослую жизнь в предвоенное десятилетие или в Отечественную войну; все они исключительно литераторы – писатели, журналисты, драматурги и поэты; в их произведениях не было и намека на оппозицию советской власти и правящей партии.

В упомянутой хронике важных событий Оттепели перечислены 25 авторов опубликованных в 50-е годы произведений, вызвавших, по мнению ее составителя Сергея Ивановича Чупринина, наибольший литературный и общественный резонанс. Почти все они – участники Отечественной войны, за исключением троих, родившихся в 30-е годы, – Аксёнова, Гладилина и Евтушенко. Большей частью, солдаты или командиры рот и взводов, пехотинцы, саперы, связисты, артиллеристы, один танкист. Да и те, кто работали военкорами в дивизионных и армейских газетах, нередко, особенно в первые, самые тяжелые годы войны, непосредственно участвовали в боях. Не воевали в буквальном смысле этого слова ленинградская поэтесса, блокадница Ольга Берггольц, Твардовский и Эренбург. Но кто возьмется утверждать, что они не были активными участниками той войны?

Все они (исключая Илью Эренбурга) родились в промежутке между началом XX в. и серединой 1920-х годов. Самые старшие помнили времена Гражданской войны и Новой экономической политики (НЭПа). Все прошли через 30-е годы с их вопиющими контрастами. Воспринимали они все происходившее по-разному: у одних были репрессированы родители или близкие родственники, других эта судьба миновала. Они переосмыслят это время позже, когда задумаются над трагической связью между репрессиями, в том числе уничтожением большей части высшего и старшего комсостава Красной армии накануне войны и ее катастрофическим началом. Это поколение вынесло на себе основную тяжесть войны и стало ее главной жертвой. «Немногие вернулись с поля». Вернулись с чувством исполненного долга и самоуважения, горькой памятью о погибших фронтовых друзьях и надеждами на лучшее. Но уже вскоре они стали свидетелями возрождения казарменно-лагерных порядков, напоминавших 30-е годы, и, как знать, возможно, и дошло бы до их повторения в таких же масштабах, если бы не смерть Сталина, прощание с которым сопровождалось кровавой трагедией на Трубной площади.

Оттепель и пятидесятники (продолжение)

Им было, что сказать. Вопрос заключался в том, появится ли у них возможность, и если да, то решатся ли они сказать больше, чем было принято говорить в только что минувшем прошлом, когда ценой неосторожного слова была лагерная зона и сама жизнь. Уход диктатора породил надежды, но стране, находившейся в оцепенении, нужен был сигнал. Ни на конференции в «Горбачёв-фонде», ни на предыдущей, тоже посвященной «шестидесятникам» (она состоялась в мае 2006 г. в театре на Таганке), никто не вспомнил, что сигнал пришел оттуда, откуда только и мог прийти в ту пору, – сверху. Была целая серия сигналов, один другого ошеломительнее. В апреле, после трехмесячной истерии по поводу изобличенных «врачей-убийц», страну потрясло сообщение о том, что всё это сфабриковали сотрудники Министерства государственной безопасности СССР во главе с заместителем министра Рюминым; группа выдающихся советских медиков, проходивших по этому «делу», была реабилитирована и освобождена, а виновные лица осуждены и большей частью расстреляны. Это был первый случай публичного разоблачения преступных действий сотрудников карательных органов, если не за всю их историю с 1918 г., то уж точно со второй половины 1920-х годов. А 10 июля последовало еще более ошеломляющее сообщение: на Пленуме ЦК КПСС был «разоблачен» член Политбюро Л.П. Берия, обвиненный в действиях, «направленных на подрыв Советского государства в интересах иностранного капитала» и «вероломных попытках» поставить Министерство внутренних дел над правительством и правящей партией. Низвергнув всесильного шефа карательных «органов», высший партийный синклит вернул себе полный контроль над ними и всей страной. Вскоре втихую начался пересмотр других сфабрикованных дел о подпольных «антисоветских» организациях. В столице появились люди, вернувшиеся из лагерей, иные в стеганых ватниках, с котомками за плечами, наподобие одного из героев пронзительного фильма «Холодное лето 1953 года». Об этом ничего не сообщалось, но страна уже давно привыкла жить «слухами», как именовалась тогда передававшаяся из уст в уста неизвестно откуда и как просочившаяся закрытая информация.

Были сигналы и другого рода. 19 марта «Литературная газета» («ЛГ»), орган Союза советских писателей (ССП), выдала передовую статью «Священный долг писателя», согласно которой самая важная задача советской литературы состояла теперь в том, чтобы запечатлеть для современников и грядущих поколений «образ величайшего гения всех времен и народов – бессмертного Сталина». Через неделю, в «Литературке» появилась еще одна передовица, объявлявшая важнейшей задачей советской литературы достойное отображение «великих дел нашего народа, его борьбы за коммунизм». Имя Сталина в статье не было упомянуто ни разу. Людям, родившимся после 1991 г., возможно, уже непонятен сакральный смысл передовых статей. Это официоз – статья, выражающая точку зрения руководства страны или, как минимум, той организации, в чьем ведении находится данная газета или журнал. Действительно, появлению второй статьи предшествовал звонок в редакцию и Секретариат ССП секретаря Центрального комитета КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва, потребовавшего отстранить от руководства газетой ее главного редактора Константина Симонова. Весть об этом быстро распространилась и произвела большое впечатление в столичных литературных кругах. С середины апреля имя Сталина фактически исчезло со страниц центральных газет.

В июле 1953 г. газета «Правда» опубликовала очерк журналиста Валентина Овечкина «На переднем крае», открывший цикл его очерков «Районные будни». Автор повествовал о трудных буднях и наболевших проблемах сельской жизни. Рассказывал со знанием дела, спокойно и беспафосно, вопреки набившей оскомину приторной патетике произведений об успехах колхозно-совхозной системы и счастливой жизни сельских тружеников. Секрет появления этого очерка в главной партийной газете открылся скоро: в сентябре состоялся пленум ЦК КПСС, посвященный сельскому хозяйству. На нем же был восстановлен пост первого секретаря, который занял Хрущёв. Публикация «Районных будней», с ведома и при поддержке «сверху», была единственным случаем такого рода, и решающую роль в этом сыграл «Первый», считавший тогда приоритетной сферой своей деятельности сельское хозяйство.

Вряд ли кому-нибудь «в верхах» могло прийти в голову, что очерк Овечкина положит начало негустому, но не прерывавшемуся в 50-е годы потоку «оттепельной» литературы. Тем не менее ячейки цензорского сита несколько расширились. В декабре 1953 г. «Новый мир» опубликовал статью Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Искренности – вот чего, на взгляд автора, «не хватало иным книгам и пьесам». Неискренность – не обязательно ложь; это и «деланность вещи», «лакировка действительности». Автор не затронул впрямую тему нравственного выбора литераторов и не называл имен, но и того, что он сказал, было достаточно, чтобы вызвать переполох в литературном мире и у партийных идеологов. В феврале 1954 г. в журнале «Театр» была опубликована пьеса Леонида Зорина «Гости» – о жизни трех поколений семьи, где дед – старый большевик, его сын – переродившийся партийный чиновник, а внук – студент, дружащий с дедом и ненавидящий отца. В апреле Фёдор Абрамов публикует статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» («Новый мир», № 4), поименно называя авторов-лакировщиков, изображающих колхозную жизнь, как «праздничный фейерверк». Появляются новые очерки В. Овечкина в серии «Районных буден», первая часть повести И. Эренбурга «Оттепель». В сентябре 1955 г. Сергей Смирнов публикует книгу «Крепость над Бугом» – первый открытый призыв вспомнить и отдать дань уважения забытым, опороченным и даже репрессированным героям первых дней и недель войны.

Уже в этих произведениях выплыла ключевая тема «пятидесятников» – взаимосвязь нравственного и гражданского начал в жизни человека, в его поведении и деятельности. И, естественно, в литературном творчестве. Но в полную силу она прозвучала в 1956 г., под непосредственным воздействием ключевого события 50-х годов – состоявшегося в феврале XX съезда КПСС. В марте–декабре 1956 г. было опубликовано полтора десятка произведений, вошедших в литературный фонд пятидесятников. Их появление стало возможным потому, что после доклада Хрущёва и принятого в июне постановления ЦК КПСС «О культе личности и преодолении его последствий» главный форпост цензуры Главлит на некоторое время утратил четкие критерии – что «дозволено» и что «не дозволено» пропускать в печать. Некоторые из этих произведений оказались в центре внимания широкого круга читателей, вызвали острую дискуссию в литературных кругах, переполох в руководстве ССП и негативную реакцию в партийных инстанциях, особенно тех, которые ведали вопросами идеологии, культуры, пропаганды и агитации.

Реакция эта была неадекватной. На конференции в «Горбачёв-фонде» не раз повторялось, что шестидесятники придерживались разных убеждений, были среди них и антикоммунисты, противники существующего строя. Это вполне возможно, хотя имен никто не назвал, а в 50-е годы истинные убеждения советских граждан были тайной за семью печатями. Но для анализа того, что сделали и чего не сделали пятидесятники, это не имеет значения. Общественную значимость имели их тексты, которые, прежде чем они были опубликованы, прошли тройную цензуру – авторскую, редакционную и Главлита. Но дело было не только в цензуре. Значительное большинство авторов были членами правящей партии, вступившими в нее большей частью – и это очень важно – в годы войны, как правило на фронте. Они не покушались на основы и символы. А помышляли они, самое большее, о некоторых переменах, которые сделали бы советский социализм более справедливым и гуманным, согласующимся с изначальными нравственными ценностями. По сути, они желали того, что в Чехословакии десятью годами позже будет названо «социализмом с человеческим лицом».

Тексты и неконтролируемые ассоциации

Надо сказать, что думающему читателю и тогда было видно, что авторы отнюдь не всегда были искренними, к чему призывал их В. Померанцев, и что их тексты содержат лишь толику правды, вперемежку с полуправдой и неправдой. Это не в упрек им. Они сделали то, что могли сделать в то время: рассказали читателям несколько историй – о конкретном человеке, действующем и размышляющем в конкретных обстоятельствах; о конкретных событиях или ситуациях, открывающих новые стороны в отношениях между людьми и заставляющих их думать и поступать иначе, чем они привыкли. Что же вызвало поток «крутых» оценок и зловещих обвинений, которые обрушились на пятидесятников?

Мы вернемся к этому вопросу позже. А самое простое объяснение, на мой взгляд, звучит так: некоторые истории были рассказаны с такой художественной достоверностью и убедительностью, что, независимо от того, задумано было это автором или нет, читатель, приближаясь к концу повествования, начинал улавливать глубинный, скрытый смысл произведения, его подтекст. Возникал тот самый эффект «неконтролируемых ассоциаций», который пыталась, но так и не смогла обуздать советская цензура.

Деревня оказалась одной из главных тем пятидесятников. Помимо серии очерков Овечкина, это рассказ Александра Яшина «Рычаги» и «Деревенский дневник» Ефима Дороша, рассказ Николая Жданова «Поездка на родину» и повести Владимира Тендрякова «Не ко двору» и «Ухабы». Это роман Фёдора Абрамова «Братья и сёстры», законченный в 1956 г., дважды отвергнутый редакциями столичных журналов и все же опубликованный в 1958 г. в ленинградском журнале «Нева». Это не было случайностью. Здесь сошлось многое. И то, что едва ли не половина авторов-пятидесятников либо родились в деревне, либо их родители, перебравшись когда-то в город, сохранили связи с деревенскими родственниками или друзьями детства и воспринимали всё, что там происходило как что-то непосредственно их затрагивающее. И то, что первые два очерка Овечкина, нежданно опубликованные в «Правде», так сказать, пробили дорогу в печать другим произведениям на эту тему. А за всем этим стояло бедственное состояние колхозов и всей деревенской жизни в первые послевоенные годы, особенно в европейской части страны, исключая разве что черноземный Юг.

Авторы деревенских текстов не понаслышке знали о самых трагичных и самых фальсифицированных страницах истории коллективизации сельского хозяйства. Как и о том, что на войне деревня потеряла почти все мужское население и все военные годы жила впроголодь, только за счет небольших приусадебных хозяйств, так как почти все собранное зерно колхозы вывозили в государственные закрома, получая за него гроши. В названных произведениях нет ни слова о том, как проходила коллективизация (расстрелы, арестантские эшелоны, лагерные зоны, голод в 1932–1933 гг.). На эти темы было наложено табу. Но авторы нарисовали такое безрадостное полотно жизни послевоенной советской деревни, что живописать ее так, как раньше, было уже невозможно, и сам собой возникал вопрос об истоках и корнях.

Задумался об этом и главный персонаж рассказа Н. Жданова «Поездка на родину». Павел Алексеевич Варыгин, ответственный чиновник столичного учреждения (кабинет, секретарша, стопка служебных бумаг, ждущих его подписи), возвращается в Москву после похорон матери в деревне, расположенной к северу от Москвы. В ожидании поезда он коротает время в разговорах с местными жителями. С соседом-стариком, зашедшим с четвертинкой помянуть усопшую; с соседкой, солдатской вдовой Деревлёвой, выложившей ему все, что она думает о колхозной жизни и местной власти; с молодой акушеркой, арендовавшей у матери пол-избы, где она устроила акушерский пункт; с ее женихом, инженером с машинно-тракторной станции, который рассказал о тяжелом состоянии большинства колхозов в их районе и пожаловался на «казенных бодрячков», которым нет дела «до настоящего дела». Сев в поезд, Варыгин никак не мог отделаться от чувства какой-то вины. «Сон не шел, и сквозь тягучую дрёму воображение рисовало ему бревенчатые кресты на фоне серого неба, длинную тесовую скамью вдоль стены, старый самовар в углу, накренившийся набок. За струганым столом сидит мать, лицо у нее маленькое и темное, как было в церкви; она подвигается к нему и спрашивает с надеждой и ожиданием, как спрашивала солдатка Деревлёва: Верно ли, нет ли с нами сделали?»102102
  Оттепель 1953–1956. – С. 414.


[Закрыть]. Поиск ответа на этот вопрос автор оставляет на усмотрение читателя.

И неизбежно возникала обжигающая тема – крестьянин и власть. Та местная власть, с которой он имел дело изо дня в день. Их отношения складывались в двух измерениях – личностном и производственном. И в обоих случаях власть выглядела неприглядно, равнодушная к жизни крестьянских семей, их быту и заботам, однако неукоснительно взимавшая двойную дань – хлебопоставки и налоги – с сельских тружеников и старательно обустраивавшая собственную жизнь.

Один из шедевров литературы пятидесятников – рассказ Александра Яшина «Рычаги»103103
  Литературная Москва. Сб. второй. – М., 1956. – С. 502–513.


[Закрыть]. В сельском клубе мужчины в ожидании начала партийного собрания ведут невеселый разговор о посевной кампании – о том, что райком требует пустить лучшие поля под зерновые, вопреки утвержденному колхозниками плану оставить эти земли для льна – традиционной для их климатической зоны и выгодной для колхоза культуры, а приступить к пахоте требует немедленно, хотя земля еще не подсохла, и т.д. На собрании председатель колхоза сообщает, что райком настоял на своем и им надо принять «правильную» резолюцию. Идет обсуждение. «Расхождений во мнениях, – комментирует автор, – не обнаружилось, как не было их и во время той дружеской беседы до начала партийного собрания; правда, сейчас согласованность и единодушие проявлялись несколько в ином, можно сказать, обратном значении». Приняв резолюцию, собрание заканчивается. Участники расходятся, и по пути к дому «возобновился разговор о жизни, о быте, о работе – тот самый, который шел до собрания».

Вряд ли автору было известно, и уж точно он не читал вышедший в 1949 г. роман-антиутопию «1884», в котором Джордж Оруэлл, подобно хирургу, препарировал организм тоталитарного государства, показав, что одной из его базовых характеристик является «двоемыслие». Но именно этот феномен Яшин запечатлел с фотографической четкостью, и не удивительно, что его рассказ стал одной из главных мишеней критиков-ортодоксов, ополчившихся на литераторов-пятидесятников.

Тема власти и управления, уже не на сельском, а городском материале, громко прозвучала в небольшом рассказе Даниила Гранина «Собственное мнение» и в романе Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Сюжетный стержень рассказа104104
  Гранин Д. Собственное мнение // «Новый мир». – 1956. – № 8. – С. 129–136.


[Закрыть] – конфликт между директором крупного проектного института, расположенного в энском городе, от которого сутки езды до Москвы, и молодым сотрудником этого института. Директор, Владимир Пахомович Минаев, знакомится со статьей инженера Ольховского, который убедительно доказывает неэкономичность новых двигателей конструкции академика Строева. Минаев полностью согласен с инженером. Ольховский даже симпатичен ему; он сам был таким в молодости, когда пришел работать на Сельмаш и вскоре вступил в спор с главным конструктором, предложив свой вариант решения одного технического вопроса. Но Строев является ведущим и самым авторитетным специалистом в этой области технологии, а ему, Минаеву, предстоит в ближайшее время утверждение в должности директора на коллегии министерства, которому подчинен институт, и академик с его-то связями может повлиять на решение коллегии в любую сторону. Конечно, молодому инженеру надо будет помочь опубликовать статью, но пока надо придержать ее и к тому же смягчить, убрав имя Строева и смягчив кое-где критику.

Это и предлагает Минаев в разговоре с Ольховским, но тот категорически отказывается. Более того, он пишет письма в горком партии и в министерство, критикуя «трусливую политику Минаева». Его возмущает уже не столько судьба собственной работы, сколько «природа той вязкой, непробиваемой преграды, на которую он наткнулся впервые в жизни». Не встретив понимания со стороны инструктора горкома партии Локтева, Ольховский критикует его на партийном собрании за «тупое равнодушие к живой мысли».

Накануне отъезда на коллегию министерства Минаева вызывают в горком. Заходит разговор и об Ольховском. Локтев предложил уволить его из института как склочника и отправить на опытную станцию в другой город. Истинные мотивы предложения были Минаеву понятны, но возражать он не стал, пообещав закончить разговор по возвращении из Москвы. И на обратном пути, когда Минаев сидит и курит один в купе полупустого спального вагона, происходит эпизод, имеющий ключевое значение для понимания поведения советской номенклатуры. На фоне ночной черноты в двойном зеркальном стекле вдруг возникли сразу два Минаева: тот, молодой, в потертом пиджачке студенческих времен, и этот – изрядно располневший, в полосатой пижаме и с папиросой во рту. Тогда их, выступивших наперекор, было трое – он и двое друзей. Сначала уволили одного друга, потом второго. Очередь была за Минаевым, и он сделал вид, что смирился. Надо пойти в обход, сначала добиться независимости, а потом отстаивать собственное мнение и громить бюрократов. И он терпел, он поддакивал и голосовал «за» вопреки собственной совести. А когда становилось нестерпимо – молчал. Минаев поднимался по ступеням, но каждый раз возникали какие-то обстоятельства, мешавшие высказать собственное мнение. «Еще рано. Всякий раз было еще рано!» Список его долгов рос, и «чем выше он забирался, тем меньше он становился самим собой. Тем труднее ему было рискнуть». И теперь тот, молодой, спорил с этим, постаревшим, который успокаивал молодого, что так-де сложились обстоятельства, и обещал помочь Ольховскому, как только они изменятся к лучшему. «И был еще третий Минаев», комментирует их спор автор, «который знал, что никогда этого не будет. Он всегда будет хитрить с самим собой, …не имея сил вырваться из плена собственного двоедушия. У него всегда будут оправдания. Он всегда будет стремиться стать честным завтра»105105
  Гранин Д. Собственное мнение // «Новый мир». – 1956. – № 8. – С. 135, 136.


[Закрыть]. Писатель не утверждает, что Минаевым несть числа, и, повествуя об эволюции своего героя, не называет ее перерождением. Однако именно эти ассоциации возникают у мыслящего читателя.

Среди всех произведений пятидесятников наибольший, можно сказать, небывалый по тем временам резонанс вызвал роман «Не хлебом единым»106106
  «Новый мир». – 1956. – № 8–10.


[Закрыть]. В первую очередь, своей масштабностью. В. Дудинцев рассказал читателю поистине эпопею борьбы талантливого и бескомпромиссного изобретателя-одиночки Дмитрия Лопаткина за то, чтобы добиться признания и запуска в производство придуманной им машины. Борьбы, длившейся не один год и втянувшей в себя десятки людей. Борьбы, в которой Лопаткину противостояла вся советская система управления, начиная с Николая Ивановича Дроздова, директора комбината, на котором работал изобретатель, и включая министерство, поддержавшее директора, а также областные партийные органы и просто «органы», продолжавшие и после памятных событий 1953–1954 гг. играть роль опричнины уже под партийным контролем. Борьбы, не оставлявшей никаких шансов Лопаткину, но тем не менее выигранной им, несмотря ни на что и вопреки всему. Роман не мог завершиться иначе, потому что автор не мог себе позволить этого то ли по идейным, то ли по цензурным соображениям. Но ценой такого сюжета был диссонанс между первой половиной романа, повествующей о злоключениях героя, и второй – о чудодейственном перевоплощении Лопаткина из жертвы в победителя. Первая часть была жизненной и сочной, вторая – бледной и неубедительной. Для думающего читателя это несоответствие было очевидным.