Текст книги "Россия и современный мир №4 / 2014"

«Ленинградское дело» и советская политэкономия

Д.В. Мельник

Мельник Денис Валерьевич – кандидат экономических наук, старший научный сотрудник ИЭ РАН, доцент НИУ «Высшая школа экономики».

Связь науки и политики в советскую эпоху прослежена исследователями на многих примерах. Еще одна иллюстрация – становление советской экономической науки на примере истории политико-экономического (с 1949 г. – экономического) факультета Ленинградского государственного университета времен разворачивания идеологических кампаний рубежа 1940–1950-х годов и «ленинградского дела», сказавшегося на факультете особенно тяжело. Несмотря на частный характер и экстремальность условий, этот пример подтверждает некоторые более общие выводы, сделанные другими исследователями ранее.

При написании статьи использовались материалы Центрального государственного архива Санкт-Петербурга (ЦГА СПб).

Экономическая наука в послереволюционной системе высшего образования

Советская политэкономия занимала особое положение в ряду марксистско-ленинского обществоведения. Ее официальная генеалогия возводилась к наследию К. Маркса, а через него – к классической политической экономии. Октябрьская революция и последующий опыт строительства социализма выступали эмпирическим подтверждением правоты классиков и доказательством прогресса как в истории общества, так и в истории пролетарской науки. Экономическое учение являлось квинтэссенцией марксизма, и в той системе координат политэкономия вполне обоснованно претендовала на статус «царицы наук». В стране победившей пролетарской революции именно она должна была теоретически обобщать опыт социалистического строительства и указывать кратчайший путь построения коммунистического будущего как для Советской России, так и для всего мира. Эта схема обладала, однако, одним существенным (хотя и тщательно скрываемым за риторическим фасадом) изъяном. Говоря коротко, политэкономия как наука, обладающая всеми вышеперечисленными характеристиками, в арсенале большевиков отсутствовала.

Это утверждение, безусловно, не означает отсутствия марксистской экономической науки как таковой. Но, во-первых, единства среди ее последователей не было уже на рубеже XIX–ХХ вв.: попытки приложения идей К. Маркса к миру, существенно изменившемуся за четверть века после его смерти, привели к образованию внутри марксизма направлений, находящихся в непримиримой вражде между собой. Это в полной мере проявилось и в российском марксизме. Большевизм как один из продуктов его раскола был чем угодно, только не академическим течением. Даже те большевики, которые обладали теоретическими задатками, никогда не ставили перед собой преимущественно теоретических задач. Они брались за перо для подавления оппонентов, для отклика на злобу дня, для пропаганды своих идей, для постоянного утверждения собственного исключительного права на владения истиной в толковании «учения».

Во-вторых, в стране победившего социализма перед наукой вставали преимущественно дидактические задачи – и при этом совершенно иного порядка по сравнению с теми, которые решались в дореволюционной кружковой работе. Она должна была конструировать реальность для новых поколений людей огромной страны, должна была, обучая, убеждать и подтверждать. Для этого в ее арсенале необходимо было включить не только сложные «диалектические» построения, но и ясные базовые схемы. Примером подобной схемы в «марксистской» истории стала знаменитая «пятичленка». Но и ее пришлось специально «изобретать» – у самого Маркса в таком виде схема формационного подхода отсутствовала. Казалось бы, в этом отношении марксистская политическая экономия с чеканным «товар-деньги-товар» вполне способна дать фору той же истории, имевшей как наука длительное «буржуазное» прошлое. Но, например, А.А. Богданов, один из авторов первого и по сути модельного учебника по марксистской политэкономии в России и участник базового для последующих советских изданий перевода «Капитала», исходил из необходимости отхода от «диалектического материализма» как от рудимента «гегельянства», затрудняющего восприятие сути учения Маркса [см.: 6, с. 118–119]. Защитники ортодоксии эту идею с ожесточением критиковали, но определенности в том, что именно является «живым и творческим» применением диалектического материализма, а что – отходом от него, так и не достигли, используя обвинения по этому поводу во внутрипартийной борьбе. И это относилось к декларируемой методологической основе относительно проработанного раздела «политэкономии капитализма». Теоретическим ядром советской экономической науки должна была стать политическая экономия социализма. Однако официально тезис о наличии в социалистической экономике объективных экономических законов, определяемых сохранением товарного производства и «закона стоимости», был утвержден лишь в ходе дискуссии по макету учебника политической экономии 1951 г., причем споры (порой ожесточенные) о природе, роли и месте этих законов продолжались все последующие десятилетия, угасая вместе с советским экспериментом.

Помимо аналитических проблем, становлению советской политэкономии препятствовали и факторы институционального порядка. Для успешного распространения знаний среди относительно массового круга учащихся требовалась особая система учебных заведений и наличие квалифицированных исследователей и преподавателей. В области естественных дисциплин советская власть довольно рано стала привлекать крупных исследователей дореволюционной формации. В области общественных дисциплин, которые должны были быть подчинены строгим идеологическим требованиям, одной внешней демонстрации лояльности было недостаточно. Нужны были собственные «кадры», систему для подготовки которых требовалось создавать фактически с нуля. Первые опыты формирования такой системы на обломках дореволюционных университетов, в частности в виде созданных факультетов общественных наук (ФОНов), с точки зрения идеологических задач оказались в целом неудачны, и они были быстро свернуты. Это не означает провала в учебной работе. Так, ФОН, созданный вскоре после революции в Петроградском университете, собрал большинство оставшихся в городе после революции исследователей. Среди его выпускников были первый и второй деканы открытого в 1940 г. политико-экономического факультета ЛГУ А.А. Вознесенский (по окончании обучения он был направлен на кафедру политической экономии по рекомендации А.И. Буковецкого и И.М. Кулишера) и В.В. Рей-хардт. В 1921–1924 гг. на нем обучался будущий лауреат мемориальной премии А. Нобеля в области экономики В.В. Леонтьев. Но в области общественных наук идеологические задачи изначально носили приоритетный характер. После нескольких попыток реорганизации и усиления контроля за учебными планами ФОН Ленинградского университета в 1925 г. был закрыт.

Не обладая эффективными механизмами подчинения преподавательского состава, новая власть пыталась осуществлять партийный контроль снизу, со стороны «сознательного» студенчества, периодически проводя при этом кампании по «пролетаризации» высшей школы. Однако успехи в реализации этой стратегии приводили к провалам в образовательной области [см.: 1]. Кадровый голод был важным фактором, препятствующим установлению жесткого контроля сверху. Одной из его вероятных причин можно считать довольно низкую оплату, не привлекавшую молодых и амбициозных людей и вынуждавшую преподавателей вести жизнь своеобразных «фрилансеров», ведя занятия одновременно в нескольких учебных заведениях (нечто подобное происходило и после распада СССР). Всеобщая система по «интериоризации» идеологического контроля (за исключением спорадических попыток давления со стороны различных партийных инстанций и репрессий) в 1920-е годы создана не была. В конечном итоге с конца 1920-х годов был взят курс на «отехничивание» образования, в том числе и в экономической области, а попытки развивать теоретическую подготовку фактически свернуты.

Можно предположить, что «старорежимные» университеты изначально рассматривались как пережитки прошлого, терпеть сохранение которых вынуждал кадровый голод и нехватка ресурсов. Основная ставка в области общественных дисциплин, видимо, изначально делалась на формирование собственной системы партийной подготовки «с нуля». Такие учреждения, как Коммунистическая академия, Институт красной профессуры и задумывались как «кузницы пролетарских кадров». Определенные успехи достигнуты были (преимущественно в Москве). Но репрессии 1930-х годов новую генерацию партийной науки (равно как большевистских теоретиков дореволюционной закалки) уничтожили практически полностью.

С точки зрения государства к концу 1930-х годов провал в подготовке специалистов-теоретиков в области общественных дисциплин (в том числе и в политической экономии) стал очевиден. В этом был усмотрен опасный «уклон» с последующим выявлением ответственных за него «вредителей» и «врагов народа» из числа руководителей высшего образования. Но последовали и меры организационного характера. Всесоюзный комитет по делам высшей школы (созданный в 1936 г.) развернул деятельность по разработке единых учебных планов, в том числе и по общественным дисциплинам, началась работа по обеспечению курсов учебниками и учебными пособиями (в их числе – и учебником политической экономии, работа над которым, как известно, затянулась: в 1951 г. состоялась известная дискуссия по его макету, проходившая под пристальным вниманием И.В. Сталина, сам же учебник вышел лишь в 1954 г.).

Именно в русле этих изменений политэкономия возвращается в университеты. В Ленинградском государственном университете на базе исторического факультета в 1939 г. открывается политико-экономическое отделение. В 1939/40 учебном году из одной группы студентов IV курса отделение «развернулось в составную часть университета с кадрами слушателей на трех курсах» [11, с. 286]. 3 июля 1940 г. вышел приказ ВКВШ № 535 об открытии с 1 сентября 1940 г. политико-экономического факультета ЛГУ133133
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 582. Л. 32.


[Закрыть]. Факультет функционировал в составе двух кафедр: политической экономии (заведующий – профессор А.А. Вознесенский) и конкретных экономик (заведующий – профессор Я.С. Розенфельд). В число преподавателей входили А.И. Буковецкий, В.В. Степанов, Я.С. Розенфельд, В.М. Штейн, В.В. Рейхардт, М.Ю. Бортник, С.Д. Зак. Многие из них начали свою научную и преподавательскую деятельность еще в предреволюционный период, затем преподавали в том числе и на экономическом отделении ФОНа. В предшествующий началу войны 1940/41 уч. г. на политико-экономическом факультете ЛГУ обучались около 200 студентов и 15 аспирантов [11, с. 286].

В предвоенный период присвоение ученой степени еще рассматривалось как своего рода «довесок» к званиям доцента и профессора, присвоение которых продолжало зависеть в большей степени от совокупности научно-педагогических заслуг и занимаемой должности. Вероятно, такое положение стало рассматриваться как препятствие к регулированию и планированию в области численности работников высшего образования. Отчасти это подтверждается и на примере В.В. Рейхардта. Защитив в годы войны, в эвакуации, диссертацию на соискание степени доктора экономических наук на своем факультете, он не оформил полностью необходимые документы по этому поводу в Москве. Тем не менее вплоть до начала разгрома факультета он числился доктором наук. «Выявленный» факт стал одним из пунктов обвинения против него. Но курс на ужесточение правил присуждения степеней обозначился еще до начала «ленинградского дела». Уже вскоре после окончания Великой Отечественной войны, в 1946 г., было принято очередное нововведение, согласно которому двухступенчатая классификация ученых званий (доцент – профессор) приводилась в соответствие с двухступенчатой системой ученых степеней (кандидат наук – доктор наук). От наличия степени стала зависеть и заработная плата [13, с. 134–135]. Но еще на конец 1940-х годов во всем СССР насчитывалось лишь около 100 докторов экономических наук (более половины из них работали в Москве и Ленинграде), а в год проходило по три-четыре защиты докторских диссертаций.

В годы войны новый факультет вместе со всем университетом оказался в эвакуации в Саратове. Вскоре после этого назначенный ректором ЛГУ А.А. Вознесенский стал одновременно и ректором Саратовского университета. После реэвакуации, в 1948 г., он получил пост министра просвещения РСФСР. «Персона нон грата, но брата», – в шутку отзывался о нем академик Е.В. Тарле, намекая на младшего брата ректора, председателя Госплана СССР, заместителя председателя СНК СССР Н.А. Вознесенского. Связь на высшем уровне играла, очевидно, важную роль, но не подлежит сомнению организационный талант и способности А.А. Вознесенского. Эта связь оказалась губительной с началом одной их последних репрессивных кампаний сталинской эпохи – «ленинградского дела».

«Ленинградское дело» в контексте ситуации послевоенных лет

Тоталитарная система не исключала, а предполагала взаимодействие власти и общества, власти и индивида. Одним из важных элементов этого встречного взаимодействия, помимо конструирования представлений и убеждений, выступал рациональный расчет. Власть умела предоставить набор стимулов, нужная реакция на которые отвечала не каким-либо душевным склонностям или «сознательности», а интересам. «Правильное» поведение, таким образом, нередко выступало предметом рационального, а не морального выбора. Однако власть при этом не любила и не хотела быть предсказуемой, периодически создавая необходимость угадывать предстоящие изменения курса и получая возможность наказывать и поощрять по итогам – по своему усмотрению. В отношении таких периодов одному крупному историку приписывали следующую фразу: «Сказали бы, что танцевать» [5, с. 14–15].

Именно в послевоенные годы окончательно оформляется фасад тоталитарной системы. Но за этим фасадом разворачивались процессы, в картину однородной и прочной среды никак не укладывающиеся. На международном уровне военная коалиция союзников стремительно разрушалась. В условиях первых конфликтов блокового противостояния СССР формировал собственную сферу доминирования. Внутри нее также вспыхивали конфликты, самым заметным из которых стал разрыв с Югославией. Это отражалось не только на официальной риторике, но и на системе сложившегося внутри страны в военные годы баланса сил и интересов. Но и само советское общество после войны стало другим, более сложным. Реакцией на это усложнение стала попытка цементирования.

Власть (и, прежде всего, сам вождь как ее олицетворение) стремилась избавиться от ставших ненужными атрибутов военного времени, подавить точки излишней самостоятельности или авторитета, будь то на личном или институциональном уровнях. Никакие «союзники» более не были нужны. Стартом этого процесса можно считать статью «Товарищ Эренбург упрощает», опубликованную в «Правде» 14 апреля 1945 г. Вскоре последовали удары по военным. Ярким свидетельством «похолодания» общественно-политического климата стало постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 г. Оно было «предостережением для всех гуманитариев, хотя далеко не все и не сразу это поняли» [5, с. 51].

Но в этом процессе важно было не только подавлять, но и приучать. Власть проецировала на различные сферы общественной жизни тенденции на вершине иерархической пирамиды, облекая их в понятные образы. Важным элементом процесса стало проникновение в умы, конструирование в них беспроблемной и правильной реальности, заслоняющей реальные проблемы. Очевидно, что наука, образование, искусство и литература оказывались при этом в зоне особо пристального внимания. Работники этих областей должны были играть по новым правилам игры (характеристику этой «игры» и различных связанных с нею ритуалов см.: 10). Эти правила они разучивали на различных «дискуссиях», «обсуждениях», моделируемых по примеру получавших широкое освещение печально известной сессии ВАСХНИЛ 1948 г., «дискуссии по языкознанию» и пр. На таких мероприятиях люди (если отведенные им роли не были отрепетированы заранее) попадали в условия полной неопределенности, в обстановку искусно поддерживаемой травли, в которой любой мог оказаться в роли загонщика или в роли жертвы.

Важно отметить, что и здесь «кнут» сочетался с «пряником». Для вузовских преподавателей уровень материального обеспечения был существенно повышен и поставлен в четкую зависимость от ученой степени, должности и звания. Для молодых людей, приток которых в науку увеличился, выстраивались четкие перспективы карьеры с понятными формальными и неформальными правилами игры.

Но и внутри партии, на всех ее уровнях, происходили постоянные сдвиги в балансе сил. Мишенью «ленинградского дела» стали представители новой генерации советских руководителей, родившиеся, как правило, в первое десятилетие ХХ в., пришедшие в партию на рубеже 1920–1930-х годов, сделавшие, еще будучи молодыми людьми, мощный карьерный рывок на волне репрессии 1937–1938 гг. и закрепившие свое положение и авторитет во время войны. После войны именно они составили костяк партийных структур, формировали региональные «группы интересов» и активно теснили представителей «старой гвардии» на самом высоком уровне, в окружении Сталина. Они небезосновательно надеялись на безоблачное будущее. Позднее западные историки назовут эту генерацию «поколением Брежнева», видя в них главных выгодополучателей советского строя. Как раз рациональных расчетов на будущее тоталитарная система стремилась не допускать, в том числе и среди самых высокопоставленных лиц.

«Ленинградское дело», в отличие от процессов 30-х годов, носило «внутриэлитный» характер и в тогдашней печати не освещалось, доходя до обывателей в основном в виде слухов. Но для элит оно, несомненно, стало шоком. Угрозу для себя и произвол ощутили не только «ленинградцы» (хотя поплатились почти исключительно они). Непосредственным его следствием на самом верху властной пирамиды стало оттеснение более старых и уничтожение более молодых претендентов на руководящие роли группировкой Г.М. Маленкова (1902–1988) и Л.П. Берии (1899–1953), а также примкнувшего к ним, по некоторым сведениям, Н.С. Хрущёва (1894–1971).

Посвященные «ленинградскому делу» публикации рубежа 1980–1990-х годов, при всей значимости, носили в основном публицистический характер. Из научных работ последних лет самое емкое изложение этого процесса в контексте сталинской системы управления представлено в книге О. Хлевнюка и Й. Горлицкого [17].

Главной мишенью «ленинградского дела» стали члены группы выходцев из ленинградской партийной организации, связываемые с фигурой А.А. Жданова (1896–1948). Позиции самого А.А. Жданова и Н.А. Вознесенского (1903–1950) существенно усилились в 1945–1946 гг. за счет «старых» членов ближнего круга. В 1946 г. секретарем ЦК, курирующим в том числе и кадровые вопросы, становится еще один выходец из Ленинграда, А.А. Кузнецов (1905–1950). К высокопоставленным «ленинградцам» относился и А.Н. Косыгин (1904–1980), бывший с 1946 г. кандидатом в члены, а с сентября 1948 г. ставший членом Политбюро. Однако аппаратные позиции А.А. Жданова ослабились в июле 1948 г., когда он передал часть своих полномочий Г.М. Маленкову, считавшемуся его противником. Решением Политбюро он был отправлен в отпуск для поправки здоровья, и в августе 1948 г. умер. Первоначально это не сказалось на позициях других «ленинградцев», но с января следующего года по ним стали наносить удары. Уже через месяц, в середине февраля 1949 г., А.А. Кузнецов, председатель Совмина РСФСР М.И. Родионов (1907–1950), первый секретарь Ленинградского обкома и горкома П.С. Попков (1903–1950) были сняты со своих должностей. Н.А. Вознесенскому на время удалось отвести удар. Но через несколько недель, в марте, он также был снят со всех постов. В августе 1949 г. начались аресты. Арестован был и А.А. Вознесенский. Н.А. Вознесенский был арестован в конце октября134134
  Трагические страницы истории жизни семьи Вознесенских представлены в воспоминаниях сына А.А. Вознесенского, Л.А. Вознесенского, также прошедшего, вместе со своими родственниками, через маховик репрессий [см.: 4].


[Закрыть]. В самом Ленинграде старт репрессиям был дан в конце февраля 1949 г., когда под руководством Г.М. Маленкова был проведен пленума обкома и горкома.

«Ленинградское дело» и экономический факультет ЛГУ

«Охота на ведьм» затронула все научно-образовательные центры города и продлилась несколько лет, сопровождаясь периодическими рецидивами, такими как, например, разгон и закрытие в апреле 1953 г. Ленинградского отделения Института истории АН СССР [15]. С июня 1950 по июнь 1952 г. были изгнаны с работы 18 ректоров и 29 заведующих кафедрами социально-экономических дисциплин. Только из ЛГУ были уволены около 300 человек [14, с. 120]. Последствия не замедлили сказаться не только в области научно-исследовательской и преподавательской работы, они отразились и на поведении студенчества. К 1954 г. «в вузах города создалось просто тревожное положение – не только ослабление дисциплины, а распространение пьянства с драками и т.п.» [2, с. 82].

Тяжесть этих процессов нельзя, как представляется, объяснить только «ленинградским делом». Напротив, оно стало разрастаться в высшей школе Ленинграда на уже подготовленной почве. С 1947–1948 гг. люди науки сначала обучались на материалах больших «дискуссий» и «обсуждений», публикуемых в центральной прессе, а потом и обучали друг друга «новым правилам публичного дискурса и поведения», которые «были перенесены в науку из политической сферы, из области так называемой внутрипартийной демократии» [10, c. 29]. Следует, впрочем, заметить, что политэкономы в силу особого партийного статуса науки фактически овладели этими навыками еще в 1920-е годы. Уже в 1948 г., при обсуждении на политико-экономическом факультете ЛГУ тезисов доклада «Вопросы хозрасчета в трудах И.В. Сталина», один из критиков будет говорить автору: «Весь доклад очень академичен, отсутствует политическая острота. Что значит “тов. Сталин «отмечал»”?.. Тов. Сталин не “отмечал”, а указывал…», вынуждая того оправдываться: «Можно привести бесчисленное количество примеров, где тов. Сталин говорит: “В.И. Ленин отмечал”. Это принятое выражение».

Показательным уроком обучения новым правилам стало проходившее в июне 1948 г. в НИИ экономики, философии и права разгромное обсуждение книги В.М. Штейна «Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX–XX веков», удостоенной совсем незадолго до этого университетской премии. «Учениками» стали свыше 200 преподавателей, научных работников, аспирантов ЛГУ и других вузов города. Мероприятие характеризовалось тем, что критикуемый, а также некоторые из молодых сотрудников не продемонстрировали должного уровня признания «товарищеской критики», пытаясь выдвигать в свою защиту аргументы научного порядка. Тем не менее непосредственно по итогам мероприятия никаких «оргвыводов» в отношении самого автора и выступавшего при подготовке книги к печати ответственным редактором В.В. Рейхардта не последовало. Универсанты разошлись в отпуска.

Но уже в сентябре 1948 г. В.В. Рейхардт вынужденно оставляет пост декана, а через пару месяцев уходит из ЛГУ и пытается укрыться в другом вузе – безуспешно. Некоторым такой маневр удался: машина арестов работала, как и вся плановая экономика, на валовые показатели, отдельным личностям иногда удавалось в прямом смысле слова избежать ее жерновов. Правая рука брата Н.А. Вознесенского и декан факультета, оказавшегося в эпицентре урагана, шел, очевидно, в поименном списке. «Допросов» он не пережил и погиб в тюрьме в ноябре 1949 г.

Пост декана занял С.А. Ильин (1913–1994). В его лице партийная машина получила «эффективного менеджера», без участия которого развернувшая на факультете чистка вряд ли была бы столь последовательной135135
  С.А. Ильин, несомненно, относился к числу «идеально-типических» руководителей сталинской эпохи. См. воспоминания о нем в: [3].


[Закрыть]. Он недвусмысленно указывал: «Партийная организация факультета начиная с октября 1946 г. (именно тогда Ильин стал секретарем партбюро факультета. – Д.М.) вела непрерывную работу за коренную перестройку научной и учебной работы факультета, за разоблачение и изгнание с факультета чуждых элементов». С этой целью ректорат, Василеостровский районный комитет, Ленинградский городской комитет партии «неоднократно информировались о положении дел на факультете», но произвести его «полное очищение» при поддержке вышестоящих партийных организаций удалось лишь после «разоблачения антипартийной группировки Попкова и др.»136136
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 1614. Л. 2.


[Закрыть], т.е. после февраля 1949 г., когда и развернулась настоящая «охота на ведьм» – и в ЛГУ, и во всем городе.

Но деятельность одного человека не может объяснить всего комплекса развернувшихся позднее событий. Существовало и разделение между преподавателями и студентами, пережившими вместе эвакуацию, связанными между собой практически родственными чувствами, и теми, кто пришел в университет после войны (при этом и последняя группа не была внутри однородна). Как вспоминал позднее один из участников событий, «вернулись на факультет дипломированные выпускники, а все преподавательские места заняты». Гласно и негласно ставились вопросы типа: «Где нам работать? Пора гнать этих буржуазных профессоров» [14, с. 394]. В действительности, на факультете, как свидетельствуют и архивные материалы, и воспоминания современников, существовала проблема не избытка, а недостатка квалифицированных кадров. Поэтому данный конфликт мог выступать лишь внешним проявлением более глубоких, социально-психологических противоречий. Их в значительной степени и использовали «вышестоящие инстанции». Как свидетельствовал тот же источник: «А тут еще секретарь [Василеостровского] райкома …и заведующий отделом науки горкома …вызывают, постоянно дают указания» [14, с. 394]. Был запущен самоподдерживающийся процесс, и после старта кампании ее двигателем, как на уровне факультетов, так и в самых высших эшелонах, стала «логика борьбы за власть»: «находились люди, которые в это время преследовали чисто личные интересы, проявляли худшие черты своего характера» [2, с. 36].

Влияние последнего фактора нельзя не учитывать: в специфических условиях сложившейся к тому времени общественно-политической системы отдельные ученые и целые их группы нередко пытались привлекать вышестоящие партийные инстанции в качества «арбитра» для решения внутренних конфликтов и противоречий. Поэтому любой «сигнал сверху» чутко улавливался на местах, давая повод к сведéнию личных и профессиональных счетов и к очередному витку борьбы за власть и влияние в иерархических научно-образовательных структурах, проводившемуся под прикрытием идеологических лозунгов.

Кроме логики борьбы за власть, тесно связанной с субъективными особенностями отдельных индивидов, с их взаимоотношениями, на ходе запущенного процесса сказывалось влияние «объективных законов» функционирования бюрократических механизмов, реагирующих на любой раздражитель умножением своей деятельности и «объективно» стремящихся предоставить результаты такой деятельности. 1948/49 уч. год ознаменовался взрывом организационной деятельности, направленной на усиление контроля за учебным и научным процессом и деятельностью преподавателей. Среди нее выделялись и стихийные проявления «творчества масс», такие как прошедшие на протяжении ноября 1948 г. по инициативе комсомольской организации «общественные смотры» деятельности всех факультетов. Внедрение рутинных бюрократических форм контроля дополнялось чрезвычайными мерами: с осени 1948 г. началась масштабная «чистка» факультета.

В результате, в 1950-е годы экономический факультет вступил имея на трех кафедрах всего семь доцентов и ни одного профессора (16) (незадолго до этого, в 1947/48 уч. г., на факультете обучались 347 человек [11, с. 288]). Для обеспечения учебного процесса пришлось широко привлекать совместителей и почасовиков. Эта мера была тем более шизофренической, что шла вразрез с ведущейся параллельно кампанией против совместительства. Так, в 1949/50 уч. г. профессор А.И. Ротштейн был уволен с кафедры статистики именно «в силу запрещения совместительств» [9, с. 98].

Кафедра статистики первоначально казалась тихой гаванью. Ни на уровне теории, ни на уровне личных отношений она не была тесно связана с двумя «старыми» кафедрами. Она продолжала работать весь 1948/49 уч. г. практически в прежнем составе. Однако изолированной от общей ситуации оставаться не могла и она. В октябре 1948 г. состоялось расширенное заседание кафедры, посвященное пересмотру программ курсов теоретической статистики «в связи с постановлением сессии ВАСХНИЛ о положении в биологической науке». В декабре 1948 г. обсуждение стенограмм занятий позволило выявить «немарксистский характер лекций Буковецкого»137137
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 21. Д. 58. Л. 3.


[Закрыть]. Следующие заседания были посвящены рутинным вопросам, но одно из них, июньское, стало последним для заведующего. Как и В.В. Рейхардт, он вскоре погиб в застенках.

В ходе разгрома декан Ильин выдвинул предложение об отказе от «открытого приема» вчерашних выпускников школ и переходе на полностью «закрытый прием» с отбором на основе анкетных данных и рекомендаций партийных организаций «с последующим утверждением лиц, зачисленных на факультет, на бюро ГК ВКП(б)»138138
  ЦГА СПб. Ф. 7240. Оп. 14. Д. 1614. Л. 8.


[Закрыть]. Это предложение вытекало из стратегии по превращению факультета в идеологический центр по подготовке преподавателей политической экономии. В полной мере она так и не реализовалась, но система подчинения преподавательского и исследовательского процесса партийному контролю к 1950-м годам была сформирована. Пример экономической науки в Ленинградском университете носил, несомненно, чрезвычайный характер. Но он, как представляется, позволяет проиллюстрировать аналогичные процессы, повсеместно развернувшиеся в советской науке, но протекавшие чаще всего в более «мягкой» форме.

Заключение

Несмотря на развертывание широкого партийно-государственного контроля за системой образования, было бы не вполне верно рассматривать данный процесс исключительно в терминах тоталитарного принуждения со стороны государства. Исследования по социальной истории науки, появившиеся в последние два десятилетия, демонстрируют на примере становления и развития отдельных научных дисциплин и направлений, что научное сообщество не являлось пассивным субъектом воздействия со стороны государства139139
  Значительное количество материалов и исследований по данной проблематике представлены на интернет-портале «Социальная история отечественной науки (электронная библиотека и архив)» (http://www.ihst.ru/projects/sohist/index.htm), созданном Институтом истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова РАН.


[Закрыть]. При этом «власть» и «наука» не противостояли друг другу как единые монолитные структуры. Внутри них, на разных иерархических уровнях, выделялись различные группы интересов и центры влияния, находившиеся в постоянном взаимодействии. Вектор развития научной и образовательной деятельности на тот или иной момент определялся сложившейся системой сил. Все многообразие факторов, влиявших на эту систему, невозможно свести исключительно к идеологическим мотивам, игравшим безусловно важную, но далеко не всегда определяющую роль. В общем, среди этих факторов можно выделить две большие группы: «субъективные» и «объективные».