Текст книги "Цирк на Цветном"

В цирке случаются порой неудачи. Например, мы ездили на фестиваль в Ижевск в 2015 году. И у нас ничего не получилось – не смогли выполнить самый главный трюк, я упал мимо рук, меня не поймал никто. И все сказали: номер плохой. Никого ведь не волнует, что ты заболел, например, или устал, нужно делать все чисто. В команде разбор обязательно происходит, выясняем, кто виноват, чья ошибка. Но без ругани. Конечно, иногда случаются нервные ситуации, какие-то конфликты. Но в рабочих вопросах проблем нет, все бывает. Мы ведь проводим вместе много времени, особенно в поездках за границей – там круглые сутки друг с другом, одна гостиница или один трейлер, одна площадка. Только в Москве можем жить отдельно. Конечно, мы устаем друг от друга. Мы как большая семья, и отношения у нас почти родственные.

Номер у нас идет над сеткой. На эту сетку можно упасть, в том числе на голову, и мимо сетки бывает. У нас был такой случай, но все, к счастью, обошлось. Однажды мы работали в Китае, и там вдруг во время выступления начали сетку спускать. Мы уже наверху, музыка идет, а кто-то стал блок развязывать. Хорошо, что вовремя заметили и никто не пошел вертеть сальто.

Настройку аппарата и реквизита перед выступлением мы проводим сами, ведь нужно выверить все до сантиметра. Это очень сложная работа, на целый день. А во время представления помогают униформисты, сетку поставить и растянуть – это пять минут буквально. Униформисты – очень важные люди, мы всех обязательно учим, прогоны устраиваем вместе.

У каждого артиста в моей команде свои возможности, что-то он делает больше и лучше, чем остальные. У нас у всех разные амплуа – как в футболе, где есть нападающие, защитники, центральные, вратари. А здесь кто-то на сальто в группировке научен, кто-то делает сальто вперед, кто-то – сальто назад, кто-то – сальто с пируэтами; в общем, у каждого свое. В итоге из наработанных трюков мы выстраиваем порядок, схему номера. Нередко в этом участвует режиссер, но не каждый режиссер способен увидеть возможности артиста. Схема нужна для того, чтобы разобраться, что с какой точки делать, на ней видно: если один должен оказаться тут, то он не может быть там, и значит, надо кого-то поменять местами. Мы исходим из технических потребностей, смотрим, а потом из этого собираем номер. Чаще всего режиссеры сильно не вмешиваются в саму трюковую часть, начало могут подправить, финал, а в середину не вмешиваются.

Во время выступления случается всякое, иногда и страшное. Помню, однажды произошел у нас в Германии такой случай – парень упал через сетку, а мы даже не знали, что с ним, потому что он попал куда-то в проход. Его унесли быстро, музыка даже не успела остановиться. А что нам делать? Мы же не можем просто слезть. Мы, все в мыслях о том, что с ним, в мандраже, вынуждены были продолжать. Финальный трюк я выполнил, мы попрыгали в сетку, свет включили, а он в это время вышел на манеж и с нами сделал финальный комплимент. Ни царапины на нем не оказалось – вот как повезло! Упал с высоты, но удачно – кто-то стоял рядом, подложил руку, подставил что-то, смягчив удар…

У нас отработанная схема, мы четко знаем, что за чем идет. А в форс-мажорных ситуациях приходится принимать решение, менять что-то на ходу. Например, один парень залез наверх и говорит: «У меня голова кружится»; или руку потянул во время трюка и предупреждает: «Не могу следующий трюк делать, не чувствую руку». Приходится перестраивать резко работу, у нас есть определенные сигналы, показываем друг другу, что вот этот сейчас не пойдет, тогда другой вступает. Или, когда в руки попал к ловитору, можно успеть сказать ему что-то за три секунды. В основном все это я беру на себя как руководитель. Даже в стандартных ситуациях иногда требуется принимать решения. Например, сетка плохо натянута или криво, и встает вопрос: работать или не работать? И я спешно думаю, как именно отработать – либо сократить номер, либо еще что-то, нельзя ведь просто слезть и уйти.

Мы стараемся репетировать шесть дней в неделю. Но вообще занимаемся столько, сколько дают. Так нам нужно не меньше трех часов наверху ежедневно. Перед этим разминаемся – качаемся на трапеции, потом трюки выполняем и новые трюки пробуем. На земле репетируем в маленьком манеже, например, отрабатываем там качели. Молодежь тренируем – к нам позже пришли ребята помладше.

Есть люди, которые с нами давно, с самого начала. А два года назад двое новеньких пришли, они гимнасты, но летать не могли, и мы их обучаем, чтобы потом они с нами полноценно работали. Кто-то, конечно, и ушел от нас – люди женятся, переезжают, а кто-то не может со страхом совладать. Был у нас один случай – парень боялся. Какое-то время поначалу все хорошо шло, а потом вдруг раз – и говорит: «Не хочу работать в цирке». Теперь в офисе сидит, хотя гимнаст хороший.

Зачем люди приходят к нам? Вопрос сложный. Кто-то здесь просто работает. Кто-то воспринимает это как продолжение спорта, да и деньги мы зарабатываем, к тому же за границу ездим – это интересно. Например, я уже был в Америке, в Испании, в Китае, в Германии, два года назад – в Японии. В Европе бываем постоянно, во Франции уже несколько раз выступали…

Выбор в цирке небольшой. Приходит спортсмен из гимнастики, ему говорят: «Хочешь в цирке выступать?» Он отвечает: «Хочу». Его отправляют сразу наверх, и чаще всего мы вытягиваем его и отправляем в полет. Пока у нас всем нравится, а кто сильно боится – тот сразу отпадает. Тем же, кто в цирке остается, адреналина порой даже не хватает. В детстве думаешь: «О-о-о!», а со временем втягиваешься, летишь, и уже нет тех новых ощущений, все привычно. Поэтому все занимаются еще чем-то – прыгают с парашютом, с моста на резинке, на снегоходах катаются – не ограничиваются воздушным полетом…

Однако для нас важен не только адреналин, но и осознание того, что все получилось. Делаешь, например, финальный трюк сложный, тройное сальто, настраиваешься, боишься, думаешь: получится или не получится? Сделал, прилетел, поймал – всё! – сразу приходит облегчение. А если не сделал, то надо повторить, ведь зрители смотрят, во второй раз выполнишь чисто – и чувство удовлетворения появляется, это важно.

Публика тоже бывает разная. Мы ощущаем отдачу зала, всегда следим за реакцией, какие-то комплименты делаем – зритель любит это. Какая-то связь должна быть. Сложно, конечно, наверху у нас мало возможностей, но зрителям передается энергетика. Бывает, артист без желания работает, и это заметно. Можно сделать супертрюк, но с таким отношением, что у зала и эмоций не возникнет никаких.

На работе сказывается все – и настроение, и самочувствие. Но обычно мы не импровизируем наверху. Идет трюк за трюком, мы знаем, что к чему, музыка должна совпасть в определенных местах, и иногда уже не думаешь, все делаешь на автомате. Движения, даже комплименты – все одинаковое каждый раз, привыкаешь за долгие годы. Однако волнение всегда присутствует. Наверху его становится меньше, зритель остается внизу, а ты предвкушаешь удовольствие… А когда мы ждем, разминаемся, то волнуемся сильно – жанр такой, с отрывными трюками, и ты никогда не знаешь, как закончится номер. Есть жанры, в которых зритель и не поймет, если что-то не получилось. А у нас, если ты не попал, то упал в сетку, такое не скроешь, и это налагает дополнительную ответственность. Наш номер – как рулетка. Мы стараемся делать хорошо, и обычно все получается, однако что-то может пойти не так, криво, косо, или назад дашь чуть-чуть – и уже пролетишь мимо.

Мы работаем на высоте двенадцать метров. И в финале есть трюк под самым куполом, когда девушка падает в сетку вниз головой. В других городах, где цирк маленький, точка расположена пониже, где большой – повыше. Мы привыкли выступать на разных площадках. У нас есть свои ориентиры, особенно у ловитора. Он качается, ему надо правильный кач на своей ловиторке [3]3
  Ловиторка – часть аппаратуры в номерах типа «Воздушный полет»: качающаяся перекладина (длиной 50–60 см), подвешиваемая к штамберту на двух тросах. Ловитор, вися на ловиторке (на подколенках), ловит вольтижера (воздушного гимнаста). В 1966 году педагог-режиссер ГУЦЭИ Ю. Мандыч сконструировал вращающуюся ловиторку; впервые она была применена в воздушном полете «Галактика». Она позволяет ловитору принимать вольтижеров как с левого мостика, так и с правого. Он же сконструировал двухъярусную ловиторку: на верхней ловитор принимает вольтижеров стоя, на нижней – вися на подколенках.


[Закрыть] подобрать. На каждый трюк он должен раскачаться по-своему – меньше или больше. Он помнит все наши десять трюков и думает: сейчас двойное сальто, значит, я должен вот так сделать, а тройное сальто – пониже, например. У него нет спидометра, он выбирает для себя разные ориентиры – свет или какую-то балку, занавеску, и после этого уже может работать. Поэтому в первый день на новом месте всегда требуется много времени. Обычно мы стараемся пройти номер не меньше двух раз. Но бывает, что времени совсем мало – такое случается на фестивалях. Конечно, репетиции есть, потом прогоны какие-то начинаются, но если падаем, то за это короткое время необходимо исправить ошибки. Прогон прошел, кто-то упал, кто-то мимо пролетел, а мы уже разбираем, что пошло не так, и на представлении стараемся исправить. Уже привыкли к такому порядку, больше времени нет.

Сегодняшний цирк, безусловно, отличается от прежнего, например советского. Что-то из тех времен может нам даже казаться нелепым. Сейчас все-таки стараются делать постановки, в этом плане идет бурное развитие. Мы во Франции были, нам сказали: «Трюки – прекрасно, но нужен креатив, одних трюков не хватает». У них есть новый цирк, странный… Трюков вообще нет, они могут просто один мяч кидать и что-то при этом говорить, причем в обычной одежде. На фестивале все в штанах, в джинсах, кто в чем – урбанизм. В российском цирке, особенно в Москве, тоже появляются новые направления, однако остается много классики. И цирк, конечно, живет. В нашем жанре, в воздушном полете, значительно вырос технический уровень, появились новые трюки, изменилось исполнение. Это общая тенденция – в гимнастике тоже уровень поднялся. Сейчас все выглядит круче, чем прежде, жанр бурно растет и развивается.

В мире у нас много конкурентов, но это здоровое соперничество – все равно каждый по-своему работает, у кого-то аппарат своеобразный, у кого-то особенный реквизит. Например, в Северной Корее есть пятнадцать номеров в жанре воздушного полета, и они соревнуются: кто лучше, тот поедет в Европу, на фестиваль в Монако. В России как-то все иначе, мы общаемся с конкурентами и не переходим друг другу дорогу. Конечно, хочется делать лучше, чем остальные, как-то расти, но в целом каждый идет своим путем.

Арена цирка на Цветном для меня особенная. С одной стороны, дома работать легко, здесь все отлично устроено, приятно, удобно, все службы действуют слаженно. А с другой стороны, мне очень тяжело выступать здесь, особенно в первый день программы, самый сложный, когда все смотрят – начальство и все цирковые. Даже в тех номерах, которые мы стопроцентно выполняем, присутствует сильный мандраж. Первое представление идет не на зрителей, а на цирковых, собирается весь цирковой мир, прямо как на фестивале. Казалось бы, ничего такого, всего лишь прогон, но он очень ответственный. Приезжают директора, артисты, некоторые коллеги приходят специально на тебя посмотреть. А мы же редко пересекаемся, и хочется показаться в лучшем виде, ведь если не получится – потом начнут говорить. То есть здесь я постоянно в тонусе. На периферии можно работать, не думая, что кто-то оценивающе смотрит на тебя, нет такого морального давления. Чаще всего бывает так: ты работаешь хорошо, с полной отдачей, но вдруг тебе скажут, что сегодня смотрит директор цирка Монте-Карло – и все, будто перегораешь. Здесь это ощущение не проходит, всегда вокруг свои, близкие. И каждый день приходится морально собираться. Правда, для кого-то это не имеет значения, он говорит: «Мне все равно, перед кем, я работаю всегда одинаково». Мне же важно, как меня воспринимают, я смотрю сверху, иногда кого-нибудь в зале даже могу разглядеть, это своего рода личный контакт. И он накладывает обязательства.

Сюда меня тянет. Я пришел в цирк Никулина в шестнадцать лет, здесь рос, все ощущаю как свое, потому что другого не видел и никогда не хотел попасть на другую арену – на Вернадского или в Росгосцирк. Ничего здесь не меняется, прихожу каждый раз, как домой, все свои, все знакомые. Иногда забегу на пять минут в буфет выпить кофе, а выйду через два часа, потому что встретил кого-то, кто приехал с гастролей, с кем не виделись долго, год-два. Иногда захожу посмотреть на тех, кто репетирует, подзарядиться их энергией. Раньше, когда помладше был, глядел на мастеров и мечтал с ними работать, думал: когда-то и наш номер возьмут именно в эту программу. И вот в прошлом году, спустя семь лет после того, как мы сделали номер, мы в первый раз смогли показать его на этой арене. Я считаю, это хорошо, что столько времени прошло, раньше мы были не готовы. А прошлой зимой отработали уже отлично, получилось именно так, как хотелось, никто не разочаровался. Мне очень важно, чтобы у Никулина не появился повод сказать: «Зря мы их держим». Такое возможно. Поэтому хотелось показать, доказать, что мы здесь нужны. Мы ведь штатные артисты цирка на Цветном бульваре.

Вообще цирк Никулина – это марка. Особенно в России, где хорошо нас знают и понимают, что качество всегда на высоте. И за границей нас тоже любят. Разница есть между артистами – из цирка Никулина, из цирка на Вернадского или из Росгосцирка, профессионалы ее видят. Когда у нас собираются программы, то приходят артисты из разных цирков, и даже инспектор манежа говорит, что все разные. У них свое воспитание, привычки какие-то, поведение, манеры, у нас – другие. Здесь, например, все здороваются со всеми. И подобные правила общения прививаются артистам, их воспитывают, причем довольно строго, но при этом атмосфера нормальная. Я с детства к этому привык. Здесь не нужно ходить к начальству, скандалить, этого почти не встретишь у нас, а в других цирках такое бывает. Какие-нибудь артисты заслуженные, народные ведут себя как хотят, а тут никогда не столкнешься с тем, что кто-то на тебя голос повысит. К директору попасть – без проблем, кабинет всегда открыт, не нужно записываться за неделю на прием. Мимо проходишь – можешь забежать к заместителю директора, к исполнительному директору, у них тоже дверь нараспашку. Заходи, вопросы решай.

Раньше я обижался на начальство. Иногда просил о чем-то, а не давали, куда-то не пускали. Но только теперь я понимаю, что это было во благо, что тогда мне дали настоящий шанс. Номер ведь делался с нуля, мог не получиться. Но в меня поверили и предоставили возможность. И это много значит для меня. Я сейчас, ставя себя на место руководителя, думаю, что вряд ли решился бы на подобное. Приходит ко мне восемнадцатилетний парень, а я смотрю на него и понимаю, что не доверил бы такому нести ответственность за номер. Потому я ценю то многое, что сделано дирекцией нашего цирка. Я не просто работаю здесь, я полностью независим, могу трудиться где хочу, по контрактам, на гастролях, никогда мне не скажут: «Только здесь выступаешь, остальное мы запрещаем тебе». Я здесь свободный, и при этом у меня есть дом, крыша над головой.

Антон

В моем родном городе Краснотурьинске цирка нет, хотя проводится детский цирковой фестиваль и есть довольно сильная цирковая студия. Поэтому первый раз я побывал в цирке в Екатеринбурге – помню, там мне очень понравился номер «Полет», и я мечтал, что когда-нибудь тоже так смогу.

В цирковую студию меня привела мама, потому что и она, и папа – оба там занимались. Папа был акробатом-эксцентриком и клоуном, а мама работала антипод (жонглирование ногами) и бамбук (гимнастика на металлическом шесте). Я пошел по ее стопам. Хотя она, конечно, не была профессиональной артисткой, занималась на уровне самодеятельности.

Когда мама привела меня в цирковую студию, мне было лет девять. Руководителя коллектива зовут Анжелика Валерьевна Уланова, и мама сказала ей: «Только не клоуном, мне одного клоуна достаточно».

Занимался я там до восемнадцати лет. Поначалу очень боялся высоты, а меня загнали на этот аппарат бамбук. Мама рассказывала, что я повис на нем вниз головой и кричал: «Все, снимите меня!» И она говорила: «Да нет, он не сможет, он боится высоты». Но вскоре у меня начало что-то получаться. Мы с партнершей, Катей Черепниной, сделали довольно хороший номер, с которым участвовали в нескольких детских фестивалях. Даже в свою первую заграницу ездили на фестиваль – в Швецию, где получили золото.

Я параллельно еще жонглировал, и когда мы были в Швеции, купил себе кольца для жонглирования. У нас изначально были фанерные, они не очень удобные, а тут я приобрел настоящие профессиональные кольца и начал усиленно заниматься. И вроде бы тоже стало получаться. С номером «Жонглер» я тоже участвовал в фестивале – это были Первые Дельфийские игры. Но жонглирование – это такой жанр, что там, сколько ни репетируй, все равно что-нибудь да падает. На фестивале я очень сильно переволновался, у меня все и попадало.

А потом я поступил в Московское цирковое училище. Я очень любил цирк и даже не представлял, чем мог бы еще заниматься. Поступал я на жонглера, но после первого курса у нас было распределение, кто куда пойдет. И я пошел в гимнастику. Мы опять начали бамбук делать, теперь уже втроем с Андреем Симдянкиным и Ольгой Голубевой.

Свету я, можно сказать, привез с собой. Она поначалу была у нас в номере ассистентом, но параллельно мы еще пробовали сделать вольтиж (это спортивная акробатика), и Света была у нас верхней. Но потом все пошло наперекосяк, на четвертом курсе партнерша от нас ушла, и мы решили, что возьмем Свету в номер. Потом Андрею по некоторым причинам запретили работать в цирке, и мы с ней остались вдвоем.

Одновременно мы попали в коллектив в Росгосцирке – мне сказали, что меня хотят взять в полет, на роль ловитора. Я очень обрадовался, потому что с детства об этом мечтал, думал: пусть не летать буду, а ловить, но это тоже хорошо! Но все это долго тянулось, и чтобы не терять время, мы со Светой начали репетировать бамбук вдвоем, сделали свой собственный номер. Трюки придумали сами, а потом нам помог режиссер Андрей Томский.

Сейчас мы работаем уже другой номер, «Воздушные гимнасты на бамбуке», он родился в 2008 году, когда мы ушли из Росгосцирка в цирк на Цветном бульваре. Полет, как оказалось, это не совсем мое. Хотя, конечно, мне этот период тоже дал определенную школу, и я там получил некоторые навыки.

С нашим тренером, Павлом Брониславовичем Яблочковым, мы работаем буквально с первого дня в цирке на Цветном бульваре. Сразу, как мы пришли сюда, режиссер нам сказала, что тут есть педагог по гимнастике и он может усилить наш номер, если мы согласны. Она спросила: «Будете с ним заниматься?» Мы сказали: «Конечно, будем!» Занимались три-четыре месяца до фестиваля, да и сейчас периодически продолжаем – когда приезжаем после гастролей, обращаемся к нему. Он у нас как палочка-выручалочка. И потренирует, и со стороны посмотрит, подправит ошибки какие-то. Потому что, когда работаешь, многое самому не видно, но некоторые элементы начинают не получаться, сбивается темп. А он посмотрит и говорит, в чем дело.

Здесь мы сделали номер за три месяца – в мае начали репетировать, а в сентябре на фестивале у нас уже была премьера. И на этом фестивале мы получили «Золотого слона». Потом мы съездили на фестиваль в Париж, правда не очень удачно, зато после него отправились на полугодовые гастроли в Будапешт. Для нас это были первые гастроли за границей. В детстве все-таки ездили просто на фестивали, а тут именно работали.

У нас довольно сильный номер в плане акробатики. На бамбуке акробатические элементы не так часто делают, в основном крутки и зубники – это когда в зубах держатся. Когда я в детстве работал на бамбуке, у нас был стандартный набор трюков, в том числе зубник – сначала я держал партнершу, а она на шпагате висела на тросах, потом она висела в зубах, я ее раскручивал, и она горизонтально крутилась. Но мы со Светой решили от этого уйти и основной упор сделали на акробатику.

Образ нам создала режиссер Оксана Дружинина, в стиле фильма «Под покровом небес» – там пара путешествует по пустыне. У нас и костюмы под этот образ – бежево-золотистые, и музыка написана Денисом Гарнизовым по мотивам саундтрека этого фильма.

Конечно, когда долго работаешь один и тот же номер, иногда бывает ощущение, что он уже надоел, и хочется чего-то другого. Но ведь мы часто гастролируем, а когда меняется место, то все кажется новым. Другой зал, другая подвеска, другие ощущения, другая обстановка. Все вообще как в первый раз. Зрители аплодируют, ты понимаешь, что они-то тебя не видели, они пришли только что, и сразу хочется показать себя.

Площадки бывают разные, и работать на них приходится по-разному. Здесь, на Цветном бульваре, например, высота до купола – 23–24 метра, мы поднимаемся, наверное, метров на 15, может, чуть больше. Из всех площадок, где мы работали, эта самая высокая. Все остальные были гораздо ниже. В одном театре общая высота была всего 10 метров до купола, а видимая, на которой мы работали, вообще 6–7 метров. В таких театрах, где сцены маленькие, иногда становится даже жалко зрителей в первом ряду – ты прямо на них летишь, они, бедные, пугаются. Но вообще на шести метрах работать страшнее, чем на пятнадцати, потому что на такой маленькой высоте труднее страховать при срыве. Приходится некоторые трюки просто не делать.

Вообще, когда ты приезжаешь в новое место, конечно, тебе все неудобно – оттуда светит, там трясет, здесь еще что-то, пол не такой. Но когда начинаешь работать – неделя, и все, тебе удобно в любом месте. Привыкаешь очень быстро. Тем более что наш аппарат, на котором выступаем, мы всегда возим с собой. Лебедку еще можем не брать, нам ее предоставят, если нужно, но аппарат у каждого артиста свой. Раньше с нами еще ассистент ездил – он знал наш номер, поднимал нас на лебедке, держал на лонже Светлану и т. д., но сейчас мы уже ассистента на месте берем, потому что мы подкорректировали номер, сделали лонжу привязанной к аппарату, поэтому теперь Свету держать не надо, и ассистент нам нужен только на подъемы и спуски.

Сложнее всего выступать в цирке – там зритель сидит по кругу. На сцене можно отвернуться, чтобы облизнуться, поправить что-то, а в цирке куда ни повернись, тебя все равно отовсюду видно. Да и зритель там более балованный. В театре как-то лучше приветствуют. Но все равно в цирке почему-то приятнее работать.

Аплодисменты, крики зрителей – это, конечно, адреналин. Бывает, разумеется, и такое, что начинаешь работать и понимаешь – зритель сегодня никакой. Он пришел, я не знаю, в смартфоне посидеть или поспать. Ты работаешь, тишина, так и хочется слезть, сказать: «Чего вы пришли?» – и уйти. Что поделать, бывают такие ситуации. Но когда публика реагирует, начинает аплодировать, свистеть, кричать – конечно, даже уходить не хочется после окончания номера.

Бывает, что во время выступления что-то не получается. Иногда хочешь ножку повернуть покрасивее, спинку подержать, а, наоборот, начинаешь запинаться, костюм может зацепиться где-нибудь, получаются помарки. Неудобно, смешно, но при этом ты понимаешь, что нужно держать марку, не рассмеяться, и это бывает сложнее всего, потому что нам приходится друг другу в глаза смотреть.

У нас был один смешной случай на гастролях в Будапеште. Объявляют наш номер, я выхожу, мне нужно пристегнуть все к бамбуку и отойти к барьеру. А это было дневное представление, полный зал детей. Я выбегаю… спотыкаюсь о ковер и падаю плашмя. И все начинают смеяться, кричать, показывать пальцами – дети же. И всё по-венгерски, поэтому я ни слова не понимаю. В итоге мы сами начали смеяться чуть ли не до истерики. Я каким-то образом застегнулся, отошел, номер начался, я к Свете подлетаю, а мы даже смотреть друг на друга не можем – сразу снова смешно становится. Какая уж тут любовь, которую мы должны изображать! Но, конечно, кое-как собрались, довели номер до конца, хоть и нелегко было.

Сейчас цирк довольно сильно изменился – даже за те десять лет, что я работаю. Он становится все более театрализованным, больше похожим на шоу. Мне больше нравится классический цирк, он более органичен. Например, в цирке, как правило, паузы заполняет клоун – если что-то пошло не так, он выходит и развлекает зал, не дает ослабнуть вниманию зрителей. А в театре мы работали, у них что-то пошло не так, они все остановили и объявили: «Уважаемая публика, извините, технические неполадки». Зрители начали кто по телефону разговаривать, кто конфетами шуршать, многие уткнулись в смартфоны – после этого трудно вернуть всеобщее внимание. Хотя смартфоны – это сейчас вообще бич театров и цирков. Выходишь на сцену, а зрители сидят, уткнувшись в телефоны. Помню, такое в Израиле было – полный зал детей, а для кого шоу идет, непонятно, они бесплатный вай-фай поймали, и им ничего больше не нужно.

Но, конечно, есть у современного цирка и достоинства – костюмы и реквизит становятся все красивее, появляются светящиеся кольца, булавы, мячики. И в целом сейчас цирк как спорт, он все больше движется в сторону высоких технологий, высоких достижений.

Светлана

Я в цирковую студию пришла, в основном, чтобы на улице не болтаться. Было это в городе Краснотурьинске Свердловской области. Мы с подругами пошли по ДК смотреть, какие есть кружки. Вообще я искала танцы. Но танцы никакие не нашла, зато увидела, что есть цирковая студия.

Мне тогда было лет двенадцать – для цирковой студии довольно поздно. Я начинала потихоньку, особых успехов не было. Немножко тут, немножко там, пожонглировала, попробовала воздух легонький, акробатики немножко – всего по чуть-чуть. Ну и все, нельзя сказать, что я болела цирком. После школы я поступила в технический университет на специальность «Менеджмент в энергетике», окончила его с красным дипломом, а потом… решила податься в цирк.

Мы к тому моменту уже встречались с Антоном, он учился в цирковом училище и меня тоже позвал: пошли, попробуем. Родители, надо сказать, отнеслись с пониманием. Им не очень понравилась эта идея, ну а что делать? В восторге они, конечно, не были, но и не сказали «нет, сиди дома».

Сначала я Антону ассистировала, потом мы сделали свой собственный номер и с тех пор не расстаемся. Мы участвовали в нескольких фестивалях, получали награды. Нас приглашали, но в первый раз нам пришлось ответить, что не поедем, извините, у нас будет пополнение в семье. А потом мы работали во Фридрихштадт-Паласте, и нас оттуда просто не отпустили на фестиваль, сказали, что без нас не могут.

Сына мы всюду возим с собой, он у нас, как говорится, в опилках родился и вырос. Ему уже скоро пять, он девять месяцев ходил на гимнастику по два раза в неделю, но пока цирк его интересует мало. Да и мы для него не в авторитете. То есть мы можем научить его всему – кувыркаться, сальто делать, жонглировать, можем растянуть, силу накачать, но он не хочет. Может быть, станет постарше, увлечется. А может, нет, – давить мы не будем.

Нам уже немного осталось до цирковой пенсии – Антону три года, а мне лет пять-шесть. Но, конечно, и потом мы из цирка не уйдем и будем делать номер, пока есть силы и здоровье. Что будет дальше – рано загадывать. Нам хочется остаться в цирке – может быть, освоим другие какие-то профессии, Антон, например, временами вспоминает жонглирование, тренируется.

Часто спрашивают, тяжело ли все время быть вместе, и на работе, и дома. Мне – точно нет, даже наоборот, мы уже привыкли всегда быть вместе. Конечно, бывают какие-то трения, Антон человек вспыльчивый, может на репетиции и накричать, но это все остается там же, на работе, домой мы ссору не везем. Иногда я все-таки обижаюсь, но недолго, меня хватает только на пару часов. Да и то эти ссоры бывают в основном в тяжелые периоды, например, когда готовимся к фестивалю, а когда просто текущая работа, у нас все спокойно.