Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

«Кончится срок договора – дня не задержусь», – писал Газинур Миннури в своих похожих на птичьи язычки письмах-треугольничках. Но год прошёл, уехали домой Гарафи-абзы, Хашим, Салим, а Газинур оставался в леспромхозе. С весны всё утешал себя, что непременно использует отпуск, но подоспела осень, а он так и не собрался в деревню.

Вначале была причина – прихворнул Карп Васильевич. Но старик выздоровел, а Газинур находил всё новые причины для задержки. Надо бы окрепнуть в русском языке, подучиться ремеслу. Летом он действительно много вертелся возле слесарей, шофёров, электриков. Приходили на память и слова Мисбаха: предстоит женитьба, большие расходы. Надо кое-что справить и для себя, и для Миннури. Тех сбережений, что он накопил за зиму, пожалуй, не хватит. А свадьба должна быть не хуже, чем у других. Тут уж не хотелось бы ударить лицом в грязь. Хашим с Салимом – те могут надеяться на своих отцов. А Газинуру надеяться не на кого, он сам должен помогать отцу. Значит, самому надо обо всём позаботиться. И всё же не только это задерживало Газинура в леспромхозе. Как ни рвался он к Миннури, как ни скучал по родным местам, Газинур всё более убеждался, что ему трудно сейчас уехать отсюда. Он уже чувствовал на себе долю ответственности за леспромхоз, с которым его связывали невидимые, но крепкие нити. Но и взнуздать своё сердце было трудно. Ведь не запрёшь же сердце на замок, не вырвешь его из груди. Теперь Газинур скучал вдвойне – и по Миннури, и по родным. В свободные дни он забирался подальше от бараков, часами прислушивался к печальному призывному крику диких гусей, клин за клином пересекавших дышащее холодом ярко-голубое осеннее небо, и в сердце его закрадывалась тоска. А то сядет на высоком берегу Камы, под тихо шумящими соснами, и, глядя на тяжёлые, будто свинцовые, воды, напевает вполголоса:

 
Вы спросили: не скучаю ль я?
Как же не скучать, мои друзья?
 

Он считал дни и был доволен, что их остаётся всё меньше, мучительных дней разлуки. Скоро, скоро уж он увидит свою дикую розу, свою Миннури! Он споёт ей её любимую песню: «Твои глаза – бездонное море…» Иногда ему приходил на ум Салим: парень давно теперь в колхозе. А что, если, пользуясь отсутствием Газинура, он смолой липнет к Миннури? Газинур терзался ревностью, и беспокойное чувство заставляло его ещё сильнее стремиться домой.

Однажды – это было в конце сентября – в барак зашёл секретарь парторганизации Павел Иванович. Он был в сером плаще и в болотных, по колено, сапогах, – видимо, возвращался с обхода дальних участков. Газинур, чуть не ежедневно видевший этого высокого бритоголового человека то на собраниях, то на делянке, ничуть не удивился, когда тот по-свойски вошёл в барак. При виде Павла Ивановича Газинур почему-то всегда вспоминал своего первого руководителя и наставника Гали-абзы. Несмотря на внешнее несходство, он подметил в них то, что их роднило: внимательное, тёплое отношение к людям, простоту в обращении, наблюдательность. А сегодня он ощутил это особенно отчётливо.

У Газинура только что вскипел чай. Он поставил на стол чайник, принёс стаканы, белый хлеб, сахар. Пока Газинур занимался этими «женскими» делами, Павел Иванович молча наблюдал за ним.

– Ну, Газинур, возвращаемся в колхоз? – спросил Павел Иванович, помешивая ложечкой крепкий, почти чёрный чай.

Парторг знал, что на днях истекал и тот дополнительный срок пребывания Газинура в леспромхозе, на который он согласился добровольно.

– Тянет, Павел Иванович, – сказал Газинур и добавил мечтательно: – Сейчас в нашем колхозе все работы заканчиваются. Скоро начнутся свадьбы. Парни и девушки в эту пору прямо с ума сходят…

– А кто у тебя там остался? Жены, кажется, нет?

– Отец-старик, потом…

– Любимая девушка, да?

Лицо Газинура покрылось лёгкой краской.

– Да…

– На свадьбу ждёт? – поднеся стакан к губам, взглянул на Газинура с улыбкой Павел Иванович.

– Хоть точно и не договаривались, но всё же… К тому дело…

Парторг с минуту помолчал. Когда-то и он был таким вот молодым парнем и тоже собирался жениться на любимой девушке. В то время Павка Иванов ходил в распиловщиках. С отцом на пару бродили они по уральским деревням в поисках работы. Жандармы арестовали его как раз в ночь накануне свадьбы. Так больше и не увидел он своей Катюши. Она ушла искать Павла Ивановича в далёкую Сибирь. Там, в бескрайней тайге, её следы исчезли навеки. И посейчас, хотя уже седина пробивается и кожа под глазами увита сетью морщин, не забывается горесть тех дней.

Женился Павел Иванович лет десять спустя, когда вернулся из ссылки. Пошли дети. Первым родился сын, затем дочь. Дочери Павел Иванович дал имя своей первой невесты. Жена не возражала, она сказала, что очень хотела бы видеть свою Катюшу похожей на ту.

Вернувшись в 1922 году с Гражданской войны, он не застал в живых ни жены, ни сына. Маленькую Катюшу он разыскал в одном из детских домов Урала и тут же взял к себе.

Газинур, конечно, ничего этого не знал. Он глядел на седеющие волосы парторга, на мелкие морщинки, густо собиравшиеся при улыбке у глаз и губ, и думал о своём.

– Как это говорят, Газинур, – Павел Иванович посмотрел на парня тёплым взглядом, – свадьба – из праздников праздник, так, что ли?

– Не знаю, Павел Иванович, я такого не слышал.

– Значит, я где-нибудь в книжке вычитал.

– В книжке может быть. В книжках всегда пишут красиво.

– А ты читаешь книжки, Газинур?

Газинур густо покраснел.

– Я больше слушаю, Павел Иванович. Иногда очень хочется взять книгу потолще и прочесть всю сразу, да грамоты не хватает. Тонкие, правда, начал читать. И то трудно.

– Поначалу всегда трудно, Газинур, а там пойдёт.

И не заметили, как с книжек перешли на леспромхозовские дела. Павел Иванович рассказал о том, куда идёт заготавливаемый ими лес, какое место он занимает в народном хозяйстве. Из его объяснений получалось, что без дерева не может обойтись ни одно производство.

– Чем дальше мы идём вперёд, – говорил Павел Иванович, неторопливо раскрывая перед Газинуром картину огромного строительства в стране, – тем больше нужно леса. Лесных массивов у нас достаточно, а вот квалифицированных рук не хватает. Зимой – самый сезон, надо бы работать да работать, а мы занимаемся обучением людей. А прошла зима – они опять уезжают. Заедает нас сезонщина!..

Газинур понял, к чему клонит парторг. Он невесело улыбнулся и смущённо почесал затылок. Эта улыбка, этот непроизвольный жест, которыми он так неумело хотел прикрыть поднявшуюся в нём внутреннюю борьбу, говорили парторгу о том, что творилось в душе парня, яснее, чем самые откровенные слова.

– Я ещё подумаю, Павел Иванович… – пробормотал Газинур, чувствуя, что краснеет.

Парторг сочувственно улыбнулся.

– Подумай, Гафиатуллин, подумай. Нелёгкую задачу задал я тебе. Верно, не раз ещё вспомнишь нашу беседу. Начал, мол, со свадьбы, а кончил… отсрочкой…

Однажды утром Карп Васильевич послал Газинура в бригаду Мишки Карабаша.

Бригада работала на самом отдалённом участке.

Ещё издали Газинур заметил, что бригада бездельничает, посиживает себе преспокойно на сваленных деревьях, – голубые дымки самокруток причудливо вьются в прозрачном лесном воздухе.

Газинур удивился ещё больше, когда, подойдя ближе, в кругу сидящих увидел Павла Ивановича. Лицо парторга выражало недовольство. Мишка Карабаш и ребята его бригады упорно смотрели в землю. Видимо, до прихода Газинура между парторгом и карабашевцами произошёл крупный разговор.

Газинур поздоровался, ему никто не ответил.

Парторг решительно встал.

– Так вот, Карабаш, если вы честный человек, перестаньте валять дурака! Немедленно приступайте к работе!

Карабаш, ссутулившись, сидел немного в сторонке, на свежеспиленном пне, и походил на замшелый валун. Это был неуклюжий верзила с чёрной лохматой головой, красно-бурым лицом пьяницы и бегающими, как у мышонка, глазами. Он заёрзал на месте, но всё же не поднялся.

– Вы, товарищ парторг, лучше не бередите мне душу. – Говоря, он по-прежнему глядел вниз. – Я, может, наичестнейший человек в мире…

Раздался чей-то приглушённый смешок, но под угрюмым Мишкиным взглядом тотчас же сник.

– Ну а вы что, герои? Тоже решили до вечера греться у костра? Может, кашу ещё начнёте варить? – обратился Павел Иванович к бригадникам.

Ему ответили молчанием. Бегающий взгляд Мишки Карабаша остановился на топоре, всаженном лезвием в бревно. Потом он медленно перевёл свои налитые кровью глаза на парторга. Газинур, всё время настороженно следивший за ним, перехватив этот взгляд, невольно придвинулся поближе к Павлу Ивановичу.

Парторг взял пилу.

– А ну, кто со мной? – бросил он уверенно. – У кого ещё осталась силёнка?

Газинур хотел было вызваться первым, но сдержался: он ведь не пильщик, не подвести бы парторга.

Поднялся молодой кудрявый парень, тот самый, что посмеялся над бригадиром.

– Айда, ребята, пора кончать эту канитель! – сказал он, широким взмахом руки приглашая следовать за ним, и зашагал рядом с парторгом по рыхлому снегу в глубь делянки.

За ним двинулись остальные. Один Мишка Карабаш упорно не трогался с места, наблюдая своими быстрыми злыми глазками, как закипела работа, как валились одна за другой сосны, поднимая фонтаны снежной пыли.

– Вот и остался один на берегу, будто курица, высидевшая утят, – с насмешкой сказал Газинур.

– Цыц! – рявкнул Карабаш.

Час спустя Павел Иванович вернулся. Карабаш всё ещё сидел на своём пне.

– Так… Решили, значит, осрамить меня перед всем народом? – угрюмо процедил он.

– Вы сами себя срамите, Карабаш. Видели, как дружно работает ваша бригада?

– А мне теперь что прикажете делать?

– Вам? Пока не надоест, сидите на пне, – усмехнулся Павел Иванович. – А вечером зайдёте в контору. Разговаривать нам с вами больше не о чем. Всё ясно.

К полудню поднялся буран. Лес завыл на сотни голосов. Быстро стемнело. Почти все бригады вынуждены были прекратить работу.

Газинур вернулся в барак продрогший, весь в снегу. Греясь у жарко натопленной печки, он рассказал о сегодняшних событиях в бригаде Карабаша.

– Подумаешь, Карабаш! – перебил пожилой сивобородый лесоруб. – Наш парторг и покрупнее зверя укладывал на обе лопатки. – И рассказал, как в Гражданскую войну отряд Павла Ивановича, действовавший на Дальнем Востоке, уничтожил вдвое превосходивший его численностью японский гарнизон, а полковника-самурая забрал в плен.

– Ну, это ты не говори, – вмешался в разговор другой лесоруб. – Карабаш – страшный человек. Он этого так не оставит. Попался он мне давеча – здорово пьяный, а под полушубком топор торчит.

Газинур мгновенно вспомнил свирепый взгляд Карабаша, наточенный топор и, схватив полушубок, заторопился к выходу. Но не успел выйти – дверь распахнулась, и в барак ввалился дядя Митрофан. На руках его лежало безжизненно обвисшее тело Павла Ивановича.

Газинур окаменел.

Грузно ступая, дядя Митрофан пересёк барак и бережно положил парторга на свою койку.

– Чистое полотенце… скорей… – с трудом дыша, выговорил он.

– Кто же это так… нашего?.. – горько вырвалось у кого-то.

– Мишка Карабаш… – сказал вошедший следом молодой лесоруб. – Хорошо ещё, дядя Митрофан подоспел. А то бы…

Дядя Митрофан выхватил из рук Газинура чистое полотенце.

– Беги за Катей! Пулей…

Газинур, как был, без шапки, выскочил из барака. Он бежал что было мочи, не чувствуя ни злого бьющего в лицо снега, ни жгучей стужи. По щекам его текли слёзы, сердце кипело ненавистью к Карабашу и досадой на себя: как же он сразу не догадался о подлых мыслях убийцы?

Увидев смертельно бледного, без шапки, Газинура, Катя отпрянула.

– Что случилось, Газинур? – едва нашла она силы спросить.

– Беда… Собирайтесь скорей!..

– Что-нибудь с Володей?

Газинур отрицательно мотнул головой.

– С отцом? – ещё тише спросила Катя.

Газинур низко склонил голову.

Мишку Карабаша арестовали в тот же день. Следствие установило, что это сынок крупного лесозаводчика, жил под чужим именем, дважды бежал из заключения. Телеграмма о мнимой болезни матери на самом деле извещала об аресте отца. У старика было припрятано большое количество золота и других ценностей, о местонахождении которых знали только он и Мишка. Это-то золото и сводило с ума Мишку Карабаша. Он даже пытался однажды убить отца, чтобы забрать себе золото. Но старик был ещё крепок и в схватке чуть сам не задушил сына. Тогда Мишка решил выбиваться в люди. «Лишь бы получить на руки хорошие бумажки, хотя бы грамоту ударника, а там уж найду более подходящую работёнку. А помрёт отец, заберу золото и смоюсь за границу». Получив телеграмму, Мишка испугался не за отца, а за золото. Вдруг выдаст, где оно… Зная характер своего родителя, он не очень верил в это, но чем чёрт не шутит. Трое суток, пока ехал, не ел, не пил, не спал. В дом отца вошёл тёмный, страшный, худой. А когда узнал, что «опоздал», сделался ещё страшнее и в ту же ночь, ни с кем не попрощавшись, исчез. Вернувшись в леспромхоз, он запил. Теперь ему было всё равно.

Когда история Мишки Карабаша дошла до Газинура, он не то что был удивлён, а как-то сразу построжал к себе и к людям. Тотчас же всплыл в памяти последний разговор с парторгом. Ведь он до сих пор так и не дал ответа Павлу Ивановичу.

Вечером он отправился на квартиру парторга. Павел Иванович, пролежав две недели в больнице, вернулся в леспромхоз, но к работе пока ещё не приступал.

Катя и Павел Иванович пили чай. Они пригласили Газинура к столу. Он сел, не сводя глаз с белой повязки на голове парторга. Но настроение у Павла Ивановича было превосходное. Катя тоже оживилась. У Газинура отлегло от сердца. Весело отвечал он на вопросы Павла Ивановича о работе, об учёбе, о колхозе.

– Папа, ты спроси, какие прозвища у его любимой, – подзадоривала Катя отца.

– Ну, ну, скажи, Газинур! Интересно…

– У нас, Павел Иванович, если дадут прозвище, так на всю жизнь.

Павел Иванович от души посмеялся, узнав прозвища Миннури. Хотя он с первой же минуты понял, что Газинур пришёл с очень серьёзным разговором, он не торопил его вопросами.

– Павел Иванович, – заговорил наконец совсем другим тоном Газинур, – помните наш разговор в бараке?

– Как же, помню.

– Я ведь ещё не дал ответа на ваше предложение. За эти дни я много передумал… И решил остаться ещё на сезон. Думаю, колхоз не станет возражать…

– А как же со свадьбой? – прервала его Катя.

– Свадьба от нас не уйдёт. Если наши руки сплелись вместе, их никому не разнять. Так у нас говорят о суженых.

– Что ж, – сказал Павел Иванович, – могу только одобрить твоё решение. Знаю, не легко оно далось тебе, Газинур, но… учись побеждать личное во имя общественного.

Газинур шумно перевёл дыхание, точно переступил через трудное препятствие.

Эта зима пролетела быстро. Однажды, когда Газинур, заткнув за пояс отполированную его руками рукоятку клейма, с торчащим из грудного кармана, блестевшим на солнце складным метром, шёл вдоль лесосеки, он поразился, увидев у самого корня только что высвободившегося из-под снега деревца нежно-фиолетовый цветок подснежника. Нагнувшись, он сорвал его. Смотрите-ка, весна пришла!..

Газинур огляделся вокруг.

Лишь несколько недель назад на этом месте, вперемежку с клёнами и пихтами, шумели стройные сосны. Потом здесь побывала со своими моторными пилами бригада Володи Бушуева… Сейчас снова царит глубокая тишина. Лесорубы уже далеко отсюда. А не стало стройных великанов – быстрее стал оседать снег, и едва успели обозначиться проталины, поднял свою головку первый весенний цветок – подснежник.

Небо чистое, без единого облачка, голубое, лёгкое – совсем как праздничная косынка Миннури. Приутихшая было в пору горячей работы тоска по родным местам с новой силой овладела Газинуром. Он опустил глаза на подснежник.

– Весна, весна ведь наступила, парень! – медленно повторил он.

Как раз в этот момент и появился возле него Павел Иванович. Он ещё издали увидел задумавшегося над цветком Газинура и шёл сейчас, улыбаясь лукаво и вместе ласково.

– Как дела, Газинур? – протянул он ему руку. – Подснежник нашёл? Весна, говоришь, наступила?

– Наступила, оказывается, Павел Иванович. Стою вот и удивляюсь.

– А душа рвётся домой, да?

Газинур не смог уловить по смеющемуся лицу парторга, как он к этому относится. Он перевёл взгляд на торчавшую из кармана Павла Ивановича «Правду» и заключил: «Проводил, видно, беседы в бригадах и теперь возвращается».

– Ну как, рвётся или нет? – не отставал Павел Иванович и кивнул на цветок в руке Газинура. – Я вот напал в лесу на целую полянку подснежников и ни одного не сорвал, а ты один-единственный увидел – и не можешь оторваться, Володя Бушуев – тот тебя обогнал, целый букет тащит.

Газинур рассмеялся.

– Вы, Павел Иванович, вроде нашего Ходжи Насреддина, издалека ведёте. Сразу и не догадаешься.

Помолчав немного, Павел Иванович продолжал:

– Ну что ж, Газинур, пора, пора тебе домой. И то, небось, извелась Миннури, поджидая тебя. Не будем больше мучить её. Работы в лесу сейчас поубавится. Езжай!.. Сыграешь свадьбу, а к зиме, если надумаете, милости просим парочкой. Работы на обоих хватит. – Он положил руку на крепкое плечо Газинура. – Золотое времечко переживаешь, Газинур. Торопись, друг, вези своей Миннури счастье. Молодость дважды не приходит.

С этого дня Газинур начал собираться в дорогу.

Когда Газинур подъезжал к «Красногвардейцу», было за полдень. На дворе стоял май. Увидев с горки привольно раскинувшийся в ложбине любимый свой колхоз, Газинур соскочил с телеги, да так и замер на гребне холма, там, где стоял теперь новенький ветряной двигатель. Долго любовался он решётчатой башней двигателя, его блестевшими под солнцем серебристыми крыльями. Когда он уезжал, этот сереброкрылый двигатель был ещё только мечтой!

Газинур слышал от стариков, что человеку, долгое время прожившему на стороне, побывавшему в больших городах, своя деревня всегда кажется и меньше и беднее, словно бы постаревшей.

Увидев свой колхоз после более чем двухлетнего отсутствия, Газинур тоже был охвачен недоумением. Но оно было совсем другого порядка. Почти голые в пору его отъезда дворы сейчас утопали в зелени. В огороженных решётчатыми заборами садах стояли в пышном цвету молоденькие яблони, черёмуха, вишня. Из лощины тянуло ароматом цветущих садов. Да разве дело только в садах!

Закинув голову, Газинур ещё раз оглядывает ветряной двигатель, потом его светящиеся радостью глаза устремляются на достроенное уже без него здание маслобойни, пробегают по новым корпусам ферм. Он переносит свой взгляд на свежий сруб – по письмам он знает, что это новый амбар для зерна. Затем взгляд его останавливается на крытом гумне, возвышающемся на вершине противоположного холма, оттуда переходит на здание мельницы, стоящей неподалёку, на хозяйственные строения возле амбаров, которые перед его отъездом только ещё начали сооружать. Но что это? Откуда это доносится так хорошо знакомый теперь Газинуру протяжный, звенящий звук – то загудит басовито, то, взвизгнув, замрёт на предельно высокой ноте? Постойте-ка, да это же звук круглой пилы! В колхозе – круглая пила!.. Но чем же они приводят её в движение? Значит, у колхоза есть и движок? Конечно, есть! Чу, вон слышен его своеобразный низкий гул. Но почему же об этом ничего не было в письмах?!

Газинур смахивает со щеки слезу и ищет глазами свой дом. Его не узнать, сад так разросся, что из-за зелени даже окон не видно.

Посреди улицы, на молодой травке, расположилась стайка гусят. Девушка в белом передничке и в повязанном концами назад белом платке сняла ведро с колодезного журавля и помахала рукой другой девушке, что стоит в дверях правления в таком же передничке и платке. Кто же это? Та, что стоит в дверях правления, не Альфия ли?

Со стороны Исакова, поблёскивая на солнце фарами, идёт грузовая машина. Девушка, стоявшая в дверях правления, повернувшись в ту сторону, некоторое время вглядывается в неё и вмиг исчезает в дверях. Улыбнувшись рассеянной улыбкой торопливости девушки, Газинур ищет глазами окна Миннури, – занавески на них, как обычно, задёрнуты.

«Миннури, Миннури! Моя дикая розочка! Чувствуешь ли ты, как близко твоё счастье?»

Газинур не выдерживает, вытянувшись во весь рост, он вдыхает всей грудью сладкий воздух родного колхоза, и из его переполненного сердца вырывается песня:

 
Не знаю, кто шил мне рубашку до самой зари,
Кто ворот кроил, кто к рубашке приладил рукав?
Кто имя прекрасное выбрал тебе, Миннури?
Кто мог оторваться, впервые тебя увидав?
 

Вдруг он замолкает и со всех ног устремляется вниз, подпрыгивая, как разыгравшийся жеребёнок.

Газинур не сообщил о своём приезде, и дома его никто не ждал.

Толкнув калитку, Газинур вбежал во двор. Он увидел отца в саду. Несмотря на то, что май стоял жаркий, на Гафиатулле-бабае была шапка-ушанка, тёплая старая тужурка, а поверх неё фартук. Держа в руках железную лопату и, по обыкновению, бормоча что-то себе под нос, он рыхлил землю под кустами смородины.

Ухватившись за плетень и подавшись всем телом вперёд, Газинур не отрывал от него глаз. Его переполняла любовь к старику отцу, вся жизнь которого прошла в неустанном труде.

– Отец! – вырвалось у Газинура, совсем как в детстве.

И, опрометью перемахнув через низкий плетень, он подбежал к отцу. Не ожидавший увидеть сына Гафиатулла-бабай выронил из рук лопату, да так и застыл, жадно вбирая открытым ртом воздух. Вдруг он часто-часто заморгал редкими, старческими ресницами.

– Газинур мой! – вымолвил старик, потянувшись дрожащими руками к сыну. – Ты ли это, сынок?! Тебя ли я вижу, дитя моё?!

Газинур бросился к нему в объятия и, как бывало в детстве, крепко прижался головой к отцовской груди. Отец целовал сына в лоб, гладил своей широкой ладонью его отросшие волосы и всё повторял:

– Газинур мой… Газинур мой… Неужели я дождался этого дня и снова вижу тебя?

Халик сидел дома и что-то усердно строгал перочинным ножом. Увидев вошедшего брата, он вскочил с места, закричал что было силы: «Мама! Брат приехал!» – и повис у Газинура на шее.

Из-за печки, вытирая руки о передник, вышла Шамсинур-джинги и, протянув обе руки, сердечно поздоровалась с пасынком.

Халика тут же послали за Мисбахом. Тем временем начали собираться соседи, уже прослышавшие о возвращении Газинура. Первыми пришли дед Галяк и Сабир-бабай. Дед Галяк ради такого случая надел даже поверх длинной белой рубахи свой праздничный казакин, на голову – шапку с меховой опушкой, на ноги нацепил ката[18]18
  Ката – короткие валенки.


[Закрыть]. Он был всё такой же, будто годы не брали его. Зато сильно сдал Сабир-бабай, усы и борода у него стали совсем белыми, спина заметно сгорбилась.

– Кто бы ни вернулся с дороги, пусть даже шестилетний, шестидесятилетний приходит узнать о его здоровье, – сказал дед Галяк, входя, и, справившись, как полагалось, о здоровье, долго тряс руку Газинура обеими руками.

– Дитя моё, живой-здоровый вернулся! – воскликнул Сабир-бабай, обнимая Газинура.

Вслед за стариками подоспел со своей женой Мисбах.

– Абы! – поспешил к нему Газинур и крепко поцеловал брата. – Здравствуй, Майсара-апа, – пожал Газинур робко протянутую невесткой руку.

Майсара была беременна и, чувствуя, должно быть, некоторую неловкость, покраснела.

– Как вы тут живы-здоровы, Майсара-апа?

То, что Газинур прибавлял к её имени «апа», заставило Майсару покраснеть ещё больше. До замужества Газинур обращался к ней просто по имени.

– Будет уж старить меня, – упрекнула она, улыбнувшись, и прошла в кухонную половину дома, к Шамсинур-джинги.

Хотя они и не знали точно, когда приедет Газинур, но, видно, ждали его. Шамсинур-джинги выставила на стол сливочное масло, сметану, липовый мёд, вяленое мясо, чак-чак[19]19
  Чак-чак – сладкое национальное кушанье.


[Закрыть]. Вскоре подоспели и горячие оладьи. А после того, как Гафиатулла-бабай пошептался с Шамсинур-джинги, появился большой горшок с медовой брагой. Переглянувшись, дед Галяк и Сабир-бабай довольно погладили свои бороды.

Пили чай, медовую брагу, и все – старые и малые – втихомолку разглядывали Газинура. Верно, оказывается, что в движении и камень шлифуется. Газинур сейчас совсем не тот, что уехал из колхоза два года назад. Лесной смолистый воздух, должно быть, пошёл ему на пользу – щёки округлились, покрылись тёмным румянцем; одет в новый костюм. Но перемена была заметна не только во внешности, она чувствовалась и во взгляде, и в том, как он держал себя, и в разговоре. Его засыпали бесчисленными вопросами, он отвечал на них неторопливо, обстоятельно. Он возмужал, стал серьёзнее и вызывал невольное уважение.

– Повидать в молодые годы свет – долг мужчины, так всегда говорили нам в дни юности старики, – произнёс дед Галяк, старательно дуя на блюдце, которое он держал всеми пятью пальцами. – А теперь, Газинур, пока живы отец с матерью, надо бы обзавестись своим очагом.

Сабир-бабай поддакивал: дескать, самое время, надо ценить пору молодости; если не возражают, он готов даже быть сватом.

Газинур отмалчивался – ему совсем не хотелось говорить на эту тему до встречи с Миннури, – но, соблюдая приличия, не прерывал стариков. Мало-помалу те и сами перешли на колхозные дела.

– Соскучился, верно, по колхозу? – сказал Сабир-бабай, пробуя привезённые Газинуром гостинцы. – По родным краям всегда тоскуешь. Я вот тоже, когда был на Карпатах, если уж очень тоскливо становилось на душе, заберусь, бывало, повыше на скалу, куда только горные орлы залетают, и пою, пою там родные песни.

– Да, родные места никогда не надоедают, – подхватил Гафиатулла-бабай и пустился в воспоминания о тех временах, когда служил на Кавказе, но на этот раз очень скоро вернулся со снежных кавказских вершин к делам «Красногвардейца».

– Дела в нашем колхозе, сынок, – сказал он, расправляя пальцами свою небольшую бородку, – идут как нельзя лучше. Да! Весенний сев закончили раньше срока. Какого это мы апреля, старики, вышли сеять?.. В прежнее время об эту пору даже у бар, у Елачичей, сеять не принимались.

– И озимые очень хорошо поднимаются, – сказал дед Галяк, откусывая кусочек янтарной конфеты своими ровными, крепкими, несмотря на годы, зубами. Отхлебнув чаю, он продолжал: – Вчера только с Ханафи объезжали поля. Я и Ханафи сказал – только бы не сглазить, нынче и озимые, и яровые подают большие надежды. Дожди очень вовремя прошли.

– Ветрянку нашу видел, Газинур? – вставил своё слово и Сабир-бабай. – Запрягли мы всё же в работу ветер! Когда пожелаю, тогда и гонит мне на конюшню воду. В прежние времена о таких делах только в сказках приходилось слышать. Сам знаешь, как мучились с водой, чуть подходило время поить скотину. А теперь крикни любому парнишке: «Воды!» – он бегом на гору – и, пожалуйста, в колодцы уже бежит, словно из родника бьёт, чистая, как серебро, вода. И сколько пожелает наша скотинушка, столько и нальёшь её. Спасибо Ахмет-Гали и Ханафи… Спасибо! Это их затея.

– А на прошлом правлении рассматривали вопрос о постройке электростанции, – перебил его Гафиатулла-бабай. – Гюлляр приезжала. Она теперь инженер, на большой работе.

Газинуру приятно было услышать имя Гюлляр. Это она посоветовала ему учиться на монтёра. Теперь Газинур знаком с этой работой. И инструменты припас. Как только построят электростанцию, он непременно перейдёт туда.

– Сын кузнеца Сулеймана радио в правлении наладил, – добавил дед Галяк. – Что значит разум человеческий! Сидишь в своём доме, а слышишь голос говорящего за тысячу вёрст от тебя…

Газинур спросил о Гали-абзы. Он, оказывается, продолжает работать в районе. Здоровье его улучшилось. Скоро собирается приехать в отпуск.

Должно быть, сильно ударила медовая брага в голову деду Галяку. Расшумелся старик, совсем не давал другим говорить.

– Газинур, сынок, а какие песни вы пели в лесу? – вдруг спросил разошедшийся дед. – Не уважишь ли нас, стариков, песней?

Когда дело доходит до песен, у Газинура мешок никогда дырявым не бывает. Он взглянул на отца и брата, как бы спрашивая разрешения, и запел.

Дед Галяк слушал его, склонив голову, а когда Газинур кончил, сказал:

– И в лесу, оказывается, новые песни пошли. В пору нашей молодости я таких песен не слыхивал. Наши песни были иными. Слышали вы о лашманах? Это было, правда, давным-давно. Надумал царь Пётр корабли строить. И приказал для этого рубить лес. Наши деды тянули волоком за десятки километров здоровенные кряжи, что заготавливали в марийских лесах для кораблестроителей. Называли дедов лашманами. Мне самому после Севастопольской войны привелось ходить в лашманах. Даже в наше время эта работа была непомерно тяжёлой, а в дедовские времена считалась хуже каторги. До сих пор не могу забыть песни, что пел мой дед.

Старик закрыл глаза и примолк, точно силясь перенестись в те давние времена. Потом запел слабым, дребезжащим голосом:

 
Огромные кряжи лесов Барангинских
Не могут лашманские кони тащить.
Повалится с грохотом ствол исполинский,
И голову в чаще ты можешь сложить.
«Ступай, – кричит, —
В дремучий лес дубы пилить!»
Душа горит —
От горя водку хочет пить.
 

Горькая мелодия этой песни, в которой слышались жалоба и слёзы людские, потрясла всех сидящих. А дед Галяк, помолчав немного, начал старинный, такой же протяжный, полный безысходной тоски, баит:

 
Много слёз горючих пролил я
В неизведанном лесу Сангызском.
Там лежит головушка моя,
Где и лебедь не летает близко.
 
 
На реке Кара-Ширма гуськом
Стая диких уток проплывает.
Как вернутся вновь лашманы в дом,
Мать моя старуха зарыдает.
 

– Нынче таких песен в лесах не услышишь, – произнёс дед Галяк после паузы. – Смотрю я на тебя, Газинур, и радуюсь. В счастливое время ты родился. У тебя и песни, и жизнь совсем другие. Смотри, цени это, сынок. Я, старый чудак, иногда нарочно пою вам, молодым, старые песни. Чтобы не забывали, думаю, кто дал вам эту новую, прекрасную жизнь.

После того, как были выпиты чай и брага и гости, поблагодарив хозяев, разошлись, Газинур побежал в правление. Там сидела, перебрасывая костяшки счётов, одна Альфия.

– Ну как, Альфия, довела уже доход колхоза до миллиона? – спросил Газинур, тихонько подойдя к столу.

Альфия, увидев перед собой одетого по-городскому Газинура, растерянно воскликнула:

– Мамочки, Газинур-абы приехал!

Сжав её узкую ладонь обеими руками и сильно встряхивая, Газинур заговорил:

– Вот обещал, что приеду к твоей свадьбе, и приехал. А ты похорошела, как бы не сглазить. Ну, когда же свадьба?

– Да ну тебя, Газинур-абы! Ты, оказывается, всё такой же шутник.

– Эка, хватился! С её свадьбы прошло уже пять прошлых лет… Опоздал, парень, – прогудел вышедший из соседней комнаты Ханафи, лихо покручивая свой чёрный ус. – У неё сынок скоро с тебя будет. Здравствуй, Газинур!

Газинур бросился навстречу Ханафи, метнув мимоходом взгляд шутливого укора на зардевшуюся Альфию.

– Здравствуй, Ханафи-абы!

Ханафи обнял парня за плечи, потом немного отодвинул от себя, оглядел с ног до головы и сказал: