Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

В конце Миннури снова писала о себе, о детях. Газинур таял от её ласковых строк и на радостях даже не заметил подошедшего старшего лейтенанта Григорьяна. Он опять растянул нитку и, держа её за один кончик, чуть склонив голову набок, мысленно любовался сыном: «Нет, глядите-ка на него, как вырос, а? Не смотрит, что война. За уши мать его тянула, что ли? Ай да парень, вот герой!»

На лице Газинура было столько счастья, что Григорьян не выдержал и рассмеялся.

– Ты что это, дружище, шить собираешься? Не рановато ли браться за иголку с ниткой? – пошутил он.

Газинур вскочил с места.

– Не угадали, товарищ старший лейтенант. Этой ниткой жена измерила сынишку и в конверте прислала мне. Вот взгляните, товарищ старший лейтенант, – уже с карабин… Через несколько лет настоящий арагацкий орёл будет.

Григорьян захохотал. Ему, холостяку, не совсем понятно было чувство отцовской радости, с какой Газинур смотрел на какую-то нитку.

– Никогда не думал, что ты можешь быть таким нежным отцом, Газинур…

– Попробуйте женитесь, товарищ старший лейтенант, тогда по-другому запоёте.

– Сначала надо закончить войну, Газинур, – уже без смеха сказал Григорьян. – Никто за нас воевать не будет. Ну, что новенького заметил у противника?

Газинур спрятал письмо в карман.

По ходам сообщения они вышли к передовой. Немецкие позиции, расположенные внизу, были отсюда как на ладони.

– Вон видите сгоревший танк? Правее два пальца, дальше двести – немцы роют дзот, – доложил Газинур.

Григорьян поднёс бинокль.

– Верно.

– Ориентир два – дерево со сломленной макушкой. Левее три пальца, дальше сто пятьдесят – пулемётная точка.

Григорьян спросил, не отнимая бинокля от глаз:

– Откуда ты взял, что пулемётная точка? Я ничего не вижу.

– Ночью этот пулемёт вёл огонь. В ленте попалась трассирующая пуля. Я хорошо засёк место.

Григорьян нанёс на карту всё сказанное Газинуром и приказал непрерывно наблюдать за противником. Но, сделав несколько шагов, вернулся.

– Стало быть, арагацкий орёл говоришь, а? – похлопал он Газинура по спине.

– Так точно, товарищ старший лейтенант, арагацкий орёл!

Как только выдавалась свободная минута, Газинур и здесь, на фронте, продолжал учиться русской грамоте. Зажжённая в нём Катей Бушуевой ещё в лесах Соликамска любовь к знанию с годами не угасала, а росла. В чтении Газинур делал заметные успехи, но до сих пор допускал довольно много ошибок в письме. Костя Стариков обучал его грамматике, правилам правописания, устраивал диктанты. Основным их пособием при этом был «Боевой устав пехоты». Но сегодня Стариков приготовил другую вещь. Лёжа на нарах и поглядывая время от времени на Газинура, шевелившего словно в помощь рукам губами, Стариков громко диктовал, стараясь ясно выделять ударения и чётко произносить звуки.

«Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, – писал Газинур, – и весь лес замолчал, освещённый этим факелом великой любви к людям, а тьма разлеталась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зёв болота. Люди же, изумлённые, стали как камни.

– Идём! – крикнул Данко и бросился вперёд на своё место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям».

С последней фразой Стариков порывисто встал и высоко, как Данко, поднял свою руку. Ему вдруг подумалось, что и сам он, и Газинур, и тысячи других, таких же, как они, советских солдат, чем-то похожи на Данко. Они тоже несут свет в покрытый мраком фашизма мир!

– Написал? Поставь знак восклицания, – сказал Стариков, хотя знака восклицания в этом месте у Горького не было.

У Газинура лицо сияло, будто и на него упал отсвет пламени от горящего сердца Данко. Он посмотрел на Старикова своими огромными блестящими глазами и повторил вслух написанное.

– Вот это герой – Данко!.. Даже на сказку не похоже, – восхищённо проговорил Газинур.

– Данко, конечно, сказочный герой, – ответил Стариков. – Но разве мало в нашей стране таких прекрасных и храбрых людей, как Данко? Николай Гастелло, Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Александр Матросов… Их – тысячи, Газинур. А наши Морозов, Мустафин, Степашкин?

Задумчивое, строгое лицо Газинура осветилось торжественным светом.

– На, проверь, Костя, – сказал он тихо. – Если есть ошибки, пять раз перепишу, а добьюсь, чтобы их не было.

Стариков проверил и похвалил Газинура: ошибок было меньше, чем в прежних диктантах.

– Ты не хвали меня. Костя, – сдвинул брови Газинур, – я не из тех, кто не выносит замечаний. Меня и против шерсти погладить можно.

И Газинур принялся переписывать диктант.

– Пойду посмотрю, как там на позициях, – сказал Стариков.

– Костя, дай мне твою книжечку, мне хочется прочесть её.

Стариков протянул ему небольшую книжечку рассказов Горького и вышел. Переписав диктант, Газинур взялся за чтение, но пришёл связной и вызвал Газинура к парторгу полка Соловееву. Сунув в противогаз тетрадь и ручку, Газинур расторопно пришил белый подворотничок, почистил сапоги.

– К генералу, что ли, отправляешься, ефрейтор? – спросил вошедший в землянку боец. – Уж больно прихорашиваешься.

– Не к генералу, а к парторгу, дорогой, – просто сказал Газинур.

После того как его приняли в партию, он впервые являлся к парторгу. Ещё совсем недавно он забегал к Соловееву как попало и не испытывал неловкости. Теперь другое дело. Может быть, парторг ничего и не скажет, – он, как говорят бойцы, человек гражданский, – но всё же Газинур не может позволить себе явиться к парторгу в неряшливом, не подобающем для коммуниста виде.

– Ах да, я и забыл, что ты партийный, что на тебя вся рота смотрит… – продолжал боец.

– Не только рота – весь фронт, весь мир смотрит сейчас на коммунистов, – серьёзно сказал Газинур и, оправив гимнастёрку, быстрым шагом вышел из блиндажа.

Подойдя к землянке парторга, Газинур замедлил шаг. «А зачем парторг вызывает меня? Может, я допустил что-нибудь такое, что не полагается члену партии?» – его даже в жар бросило от этой мысли. Рука потянулась расстегнуть воротник и замерла в воздухе.

Приоткрыв дверь, он попросил разрешения войти.

– Заходи, заходи, – приветливо сказал Соловеев.

Он писал за небольшим, наспех сколоченным из необтёсанных досок столиком. Из невысокого, похожего на щель, оконца падала узкая солнечная полоса. От солнечного света землянка казалась как-то уютнее. И автомат на стене, и каска, и шинель парторга, показалось Газинуру, висят здесь не как вещи, находящиеся в употреблении, а как память о военном времени, как реликвии прошлого. А жестяной чайник на печке живо напомнил ему общежитие в леспромхозе. Это впечатление довершал сам Соловеев – он сидел совсем по-домашнему, с расстёгнутым воротом, и лицо у него было добродушно-спокойное, словно солнце своим радостным сиянием смыло с него все заботы.

Соловеев отодвинул немного в сторону бумаги на столике и, как всегда, глядя в самые глаза собеседнику, спросил чуть простуженным голосом:

– Ну, как дела, Гафиатуллин? Получаешь письма из дому? В колхозе всё благополучно?

– У нас в «Красногвардейце», товарищ парторг, всё в порядке.

– Откуда такое название у вашего колхоза? – вдруг поинтересовался Соловеев.

– Это целая история! – гордо ответил Газинур и рассказал о Гали-абзы.

– Вон оно что, – сказал парторг и задумался.

Он вынул из кармана серебряные часы с цепочкой, взглянул на них, приложил к уху, послушал и снова спрятал. Поинтересуйся Газинур, быть может, Соловеев рассказал бы ему и о Сивашских боях, и историю этих часов, подаренных ему собственноручно командармом.

– А как в расчёте, Гафиатуллин? Тактику, материальную часть изучаете? Хорошо усвоили?

Газинур коротко рассказал, как идёт учёба.

Пока Газинур говорил, Соловеев успел отметить и белый подворотничок Газинура, и чисто выбритое лицо, и аккуратно заправленную гимнастёрку.

– Очень хорошо, – сказал Соловеев. – Побольше изучайте опыт наступления. Сейчас Красная Армия почти по всему фронту перешла в наступление. И нам недолго сидеть в обороне. Помни об этом, когда проводишь беседы. Ты сколько провёл бесед?

– На этой неделе три, товарищ парторг. Рассказывал вновь прибывшим о героях нашей части – младшем сержанте Фетисове, снайпере Балтабаеве. В другой раз познакомил их с историей нашего пулемёта. У нас ведь сейчас пулемёт героя Морозова. Потом была о дисциплине беседа… Ежедневно читаем сводки.

Соловеев что-то записал в блокнот.

– Когда выпускаете боевой листок?

– Как Стариков освободится от дежурства, закончим. В обед вывесим.

– А сам ты написал что-нибудь?

Газинур зарделся.

– Нет, товарищ парторг, – сказал он и, сразу поняв, что ответ не удовлетворил парторга, добавил: – У меня не особенно хорошо с русским языком, товарищ лейтенант. Говорить – это я могу, а вот как начну писать – прямо в пот бросает, тут же сажусь на мель. В нашем отделении ребята грамотные. Стариков окончил девять классов, Иванов – семь, Сергеев – шесть. Куда уж мне соваться! Конечно, я понимаю… что это за агитатор, который боится бумаги. Но, видно, если древо не гнуть смолоду, в старости приходится трудновато.

А Соловеев, слушая Газинура, вспоминал своё детство. Седьмой ребёнок поповского батрака, он, Андрейка, выучился у дьякона, к которому бегал в мороз и дождь, не читать и писать, а ругаться, а вместо уроков чистил конюшню да хлев. По-настоящему Соловеев научился грамоте только в Красной Армии. Соловеев коротко рассказал об этом Газинуру и добавил:

– Ты не прав, Газинур, учиться никогда не поздно.

– Да я учусь, товарищ парторг. Мы со Стариковым почти каждый день занимаемся.

– Он, значит, помогает тебе?

– Иной родному брату так не помогает, как Стариков мне, товарищ лейтенант, – ответил со всей искренностью Газинур.

Соловеев задумался.

– Как по-твоему, если назначить Старикова редактором боевого листка вместо Степашкина?

– Неплохо, товарищ парторг. Знаний у Старикова хватает, и грамотный он. После войны собирается в учительский институт. И стихи сочиняет, читал нам. Прямо как в книге. Не хуже, чем у Пушкина!

Соловеев не мог не улыбнуться наивной простоте, с какой сравнивал Газинур солнце с обыкновенной лампой.

– А тебе, Гафиатуллин, какую дать ещё нагрузку? Как ты думаешь? Или достаточно и того, что есть?

– Если бы какую-нибудь небольшую, я бы не возражал, товарищ парторг.

– В партийном деле маленьких нагрузок не бывает. Ты коммунист, агитатор. Я записал одну твою пословицу: «Лишь то, что исходит от сердца, доходит до сердца». Очень верные слова. Ты умеешь говорить от сердца. Потому-то солдаты и слушают тебя.

Газинур насторожился, не сразу разгадав мысль парторга.

– В первом батальоне, – перешёл Соловеев к делу, – довольно много татар и башкир, которые плохо владеют русским языком. Есть там ещё один чуваш, два казаха и узбек – они знают по-татарски, но плохо понимают по-русски. Партбюро решило назначить тебя среди них агитатором. Как ты смотришь на это?

У Газинура даже пот выступил на лбу. Он вытер его ладонью.

– Я готов выполнить всё, что мне поручит партия, товарищ лейтенант. – И, немного подумав, добавил: – Ребята между собой давно об этом поговаривали. Я знаю, иногда им хочется собраться вместе и попеть. Наш народ песню любит. А если часом и гармонь в руках, нас и хлебом не корми.

– Ещё лучше. Ты неплохой певец, а гармонь найдётся.

Лицо Газинура просветлело.

– В миномётном взводе есть башкир Буранбаев. Весной он всех солдат удивил – из простого камыша сделал курай[36]36
  Курай – дудка.


[Закрыть]. Он и на гармони играет. Старшина Забиров тоже гармонист. Только у него времени маловато. Разведчик!

Записав в свою тетрадь фамилии Буранбаева и Забирова, парторг продолжил:

– В таком случае сделаем так: первую беседу проведёшь об Александре Матросове, потом прочитаете письмо татарского народа к фронтовикам-татарам. Пока у меня ещё нет на руках этого письма. Материал о Матросове могу дать.

– Не нужно, – сказал Газинур и вынул из кармана фотографию Матросова и вырезки из газет.

Взяв фотографию, Соловеев долго всматривался в неё.

– Об этом человеке ещё напишут книги, сложат песни… Народ его никогда не забудет, – сказал он задумчиво.

Звёздная лунная ночь спустилась над передним краем. Звёзд так много, что Газинуру кажется, будто они тесно жмутся друг к дружке. Те, что ближе, – крупнее, они мерцают, как драгоценные камни, те, что подальше, – с игольное ушко и светятся, словно жемчужная пыль. В небе так мирно, так спокойно, что можно подумать – война давным-давно кончилась. На самом же деле это была обычная фронтовая сентябрьская ночь в Калининской области: постреливают из автоматов и пулемётов, отрывисто, точно спросонья ленивые собаки, полаивают миномёты, иногда в этот концерт вступает артиллерия. Высоко в звёздном небе проплывают тяжёлые бомбардировщики. Волнами доносится до слуха их упорное глухое гудение. Над линией фронта ночь напролёт топазовым ожерельем висят ракеты. В отбрасываемом ими зеленоватом, мертвенно-бледном свете выступают болотные кочки, перелески, кружево колючей проволоки, замаскированные брустверы, остовы разбитых машин. Слева у переднего края маячит давно подорванный танк со свастикой. Он всё больше оседает и накреняется, скоро болото совсем засосёт его. Вместе с танком на дно трясины уйдут и трупы оставшихся в нём гитлеровцев.

Облокотившись на вал и положив на ствол пулемёта, как на плечо друга, свою широкую, натруженную ладонь, Газинур спокойно наблюдал эту привычную фронтовую картину. Пальцы Газинура невзначай нащупали на стволе медную пластинку. При свете ракет можно было прочесть мелко выгравированную надпись: «Пулемёт Героя Советского Союза старшего сержанта Морозова». И Газинур подумал о Морозове как о живом, близком товарище. Ещё бы раз пожать его большую тёплую руку, услышать его ровный голос.

Газинур посмотрел на небо. Утренняя звезда ещё не зажглась, но время уже позднее. Вспомнился дом. «Детишки давно, конечно, спят, а Миннури, верно, только ещё вернулась с тока, варит суп». В другое время мысли о семье надолго бы заняли Газинура. Но после сегодняшнего разговора с парторгом он старался сосредоточить своё внимание исключительно на Матросове. Образ этот ни на минуту не оставлял его. Вернувшись от Соловеева, он поговорил с Костей Стариковым. Тот дал ему другую книгу Горького и обратил внимание Газинура на строки, подчёркнутые красным карандашом: «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»

Эти строки запали в сердце Газинура, и он стал обдумывать, как бы раскрыть таящийся в них смысл на родном языке. Чем больше он думал о Матросове, тем сильнее овладевал его воображением смелый, как горьковский сокол, воин с горячей, большой душой. Жаль, не скрестились их нелёгкие солдатские дороги, хотя сражались они почти рядом. Ведь деревня Чернушки находилась недалеко от позиций, которые занимала часть Газинура. Что ж, пусть не привелось им лежать под одной шинелью, делить на двоих самокрутку, Газинур всё равно считал Александра Матросова своим самым близким, самым дорогим другом, родным братом по оружию. Может быть, здесь имело значение и то, что оба они одинаково испробовали горького сиротства – выросли без материнской ласки. Но у Газинура была любимая, была семья, а Матросов всего себя, всё своё нерастраченное сыновнее чувство отдал матери-Родине.

Газинур знал, что погибнуть в бою не хитро. Гибли и люди бесстрашные, те, что бросались на врага, как львы, но больше гибли те, кто боялся смерти.

Он вспомнил долговязого, как телеграфный столб, парня, с которым ехал в одном эшелоне на фронт. Обняв свои острые колени, парень часами смотрел в одну точку, а то принимался жаловаться на свою судьбу. «Считай, что пропали наши головушки», – нудно тянул он всю дорогу. И действительно, попав на передовую, был убит первым же снарядом. Правда, мёртвых не судят, но разве можно ставить на одну доску славную смерть Матросова и смерть такого вот труса? Трус гибнет в ту самую минуту, когда, спасая свою заячью душонку, норовит убежать от смерти. Гибель труса жалка, безобразна.

Александр Матросов, конечно, ещё до того, как закрыл своей грудью извергающую огонь амбразуру, знал, что идёт на смерть. И всё же смело шагнул навстречу смерти. Начался ли подвиг Матросова в ту минуту, когда он бросился на амбразуру, или раньше, когда, расстреляв последние патроны, он лежал в снарядной воронке? Для Газинура было очень важно найти ответ на этот вопрос. Он знал, что смертельно раненный медведь в ярости бросается на рогатину, слышал, что обречённые на смерть люди бывают иногда способны на необычайные поступки. «Да, но это ещё далеко не подвиг», – думал Газинур. Подвиг совершается сознательно, так, конечно, и совершил его Матросов. Это проявление величия души, итог, подготовленный воспитанием, всей жизнью. И только такой подвиг – смелых и сильных духом – остаётся в памяти народов навечно, освещая им путь, подобно нетленному сердце Данко.

Мог же Матросов отлежаться в снарядной воронке – в таком случае он остался бы жив. Но у него не было сил смотреть, как один за другим погибают его товарищи. Годами нараставшее в нём чувство любви к родине, к людям хлынуло потоком, увлекло его вперёд, дало ему крылья.

Конечно, о Матросове можно рассказывать по-разному. Кто из бойцов не знает, что на подходах к деревне Чернушки Матросов грудью своей прикрыл амбразуру вражеского дзота! Нет, если только ему удастся, Газинур хотел бы поделиться с бойцами своими мыслями о том, что вдохновило Матросова на подвиг. Но сумеет ли он выразить всё то, что переполняет его сердце? Есть ли такие слова, которые могли бы раскрыть эти большие, охватившие его чувства? Может быть, и есть, но эти слова, вероятно, известны только поэтам, а Газинур ведь стихов не сочиняет. Он даже не видел живого поэта, если не считать Кости Старикова. А что, если передать всё это в песне?..

В ушах Газинура зазвучала поразительно знакомая, но никем не исполнявшаяся и никем не сочинённая мелодия. Она немного напоминала старинные баиты, которые любил певать им дед Галяк, но в ней не было их тоски и безнадёжности. Невесть откуда возникшая песня эта звучала пока без слов, но Газинуру слышалось в ней и пробуждение от зимнего сна земли, и могучее течение разлившейся Волги, и дыхание полей, и шелест созревающей пшеницы, и всё разгорающееся пламя любви, влекущей человека к героическим делам. По мере того как Газинур прислушивался к этой удивительной мелодии, он начинал верить в то, что она действительно звучит. Газинур не знал, как рождается песня у поэта и мелодия у композитора. Может, и они испытывают подобное же чувство?

Газинур не замечал, как проходило время. На востоке забрезжила робкая, стыдливая полоска утренней зари. В эту минуту зоркие глаза Газинура заметили группу ползущих с вражеской стороны гитлеровцев. Их было человек десять-пятнадцать. Разведка. Газинур припал к пулемёту и замер. Над передовой стояла глубокая тишина. Возможно, вражескую разведку заметили другие наблюдатели и так же, как Газинур, выжидали её приближения. Поймав гитлеровцев на мушку, Газинур надавил на гашетку. Пулемёт зарокотал, разорвав утреннее безмолвие. Гитлеровцы пришли в смятение. Двое упали, остальные поспешили отойти, забрав с собой раненых.

Это самое обычное на переднем крае происшествие мало взволновало Газинура. Сдав дежурство Старикову, он пошёл отдохнуть и выспаться. В то утро ему приснилось, будто он врывается на танке в охваченный пламенем Берлин. Газинур стоит во весь рост на башне танка, а в руках у него развевающееся знамя. Будто это то самое знамя, которое когда-то в леспромхозе вручали знатному передовику Володе Бушуеву. Неожиданно Газинур оказывается на берегу Волги. Он сидит под высокими соснами и поёт до слёз красивую песню. Мелодия песни, её слова знакомы и дороги Газинуру, как шум этих сосен. Чу! Да ведь это песня о Саше… об Александре Матросове…

Соловеев сдержал слово – он сам привёз гармонь из политотдела дивизии. Газинур чуть не заплясал от радости и тут же побежал в миномётный взвод, к подносчику мин, молодому башкиру Буранбаеву.

– Пляши, Буранбай! – ещё издали закричал он ему. – Товарищ парторг нам гармонь достал!

Широколицый, с узкими чёрными глазами Буранбаев сидел на пороге блиндажа и одну за другой обтирал похожие на больших рыб мины.

– Что ты говоришь, Газинур? – вскочив, сказал он по-башкирски, и его обычно несколько сонное широкое лицо расплылось в улыбке, приобретя сходство с полной луной. – Ты не шутишь?

– Провалиться мне на этом месте, если вру, – лукаво сказал Газинур и уже серьёзно добавил: – Честное слово, не обманываю, Буранбай. Да ещё тальянка!

Газинур знал имя Буранбаева, старинное, трудно произносимое имя – Котлыкыям, но предпочитал называть его попросту «Буранбаем».

– Тальянка? – заволновался Буранбаев. – Вот спасибо товарищу Соловееву, вот спасибо товарищу парторгу! Я ведь с начала войны не играл. – Маленькие глаза башкира блестели, как две чёрные бусинки, на которые упал свет. – Понимаешь, по дороге на фронт услышал однажды тальянку и на полном ходу спрыгнул из вагона… Потом целый день догонял эшелон. Едва отделался нарядом, могли под суд трибунала отдать.

– Чего не бывает в молодости! Так ведь, Буранбай? – покачал головой Газинур и добавил: – Вечером в нашей землянке беседа для бойцов татар и башкир. Тебе говорили?

– Слышал… Это верно, что агитатором назначили тебя?

– Верно, – подтвердил Газинур. – Потому я и пришёл к тебе, Буранбай. Помоги-ка мне, брат.

Буранбаев даже растерялся.

– Чем же я могу помочь тебе, Газинур?..

– Своей тальянкой. – И, словно делясь с ним своей тайной, тихо спросил: – Ты умеешь на лету схватывать мотив? Если я запою незнакомую песню, сумеешь подыграть мне?

– Если ещё не совсем оглох от разрывов мин, отчего же!.. Раньше я быстро схватывал новенькое… Ну-ка, давай!

– Тогда слушай, – и Газинур вполголоса напел мелодию. Покачивая головой в такт песне, Буранбаев слушал.

– Напой-ка ещё разок, – попросил он. – Это немного напоминает баиты.

– Да, и всё же не совсем то. – Газинур снова пропел мелодию, выделяя те места, которые отличали её от баитов. – Вот этого – слышишь? – в баитах нет. Баит – он похож на сумрачную осеннюю Волгу. А мой напев – это Волга весной. В нём майский разлив, сила, радость, уверенность. Постарайся, друг, получше сыграть эти места. Чтоб до сердца дошло… И в сердце чтобы не лежало куском льда, а пело, как первый жаворонок. Постараешься?

Подавшись вперёд, Газинур заглянул в чёрные глаза Буранбаева. Вздумай Буранбаев возражать, Газинур готов был, кажется, силой вырвать у него согласие. Миномётчик усмехнулся.

– Ты, Газинур, как девушка, сгорающая от любви, вытянешь и то, чего не хотел бы сказать… – И уже другим тоном добавил: – Поручил ты мне не простое дело, но всё же я постараюсь, Газинур. – В его маленьких чёрных глазах блеснула искорка удальства уверенного в себе деревенского гармониста. – Пусть не будет больше Буранбай гармонистом, если плохо сыграю. Только принеси поскорее гармонь, надо пальцы поразмять…

Вечером в просторную землянку пулемётчиков потянулись бойцы со всего батальона. Первым с тальянкой под мышкой явился Буранбаев.

– Начинай-ка, Буранбай, песни нашей родной сторонушки, – попросил Газинур, присаживаясь на нары рядом с гармонистом.

Буранбаев прижался к гармони широким, с ямочкой подбородком и, склонив голову набок, перебрал басы. Потом взял несколько аккордов. При первых же звуках Газинур понял, какие руки взяли гармонь. Из-под загрубевших от солдатских трудов коротких, но гибких пальцев миномётчика полилась прозрачная нежная мелодия «Сакмар су».

Газинур ещё не был уверен, придут ли все приглашённые вовремя. А время у солдата очень короткое. Не протянешь, как в деревне, до зари. Но опасения Газинура оказались напрасными. Едва родные напевы долетели до землянок и блиндажей, как бойцы, многие не доужинав, стали группами стекаться в землянку, будто пчёлы на мёд. Те, кто пришли пораньше, поджав под себя ноги, устроились на застланных плащ-палатками нарах, запоздавшие расположились на корточках прямо на полу. Песни не смолкали. «Шугуры», «Зульхиджэ», «Нурия», «Прекрасны берега Белой». Кончив одну, Буранбаев начинал другую. Среди собравшихся бойцов – татар, башкир, казахов, узбеков, чувашей – было немало любителей и мастеров попеть. Положив руки друг другу на плечи, они пели под гармонь, как поют деревенские парни на покосе или в сабантуй:

 
Если яблоко – пусть оно будет таким,
Чтоб его разделить мы сумели на пять.
Если друг у тебя – пусть он будет таким,
Чтобы жизнь свою мог за тебя он отдать!
 

В дверях появлялись всё новые бойцы. Пришло несколько офицеров. Им тотчас уступили места на нарах. Увидев офицеров, Газинур порядком оробел. Солдаты – свой брат, ровня, как ни скажешь, не осудят. А офицеры… И чего пришли? Ясно, они не из тех, кто плохо владеет русским языком, а пришли сюда на звуки гармони. То же самое, должно быть, привлекло сюда и старшину Забирова – уж он-то в русском языке, как рыба в воде. Забиров кивнул ему и улыбнулся. Сегодня он совсем не такой мрачный, как в тот вечер. Засунув руки в карманы и чуть улыбаясь, старшина прислонился к стене. Вся грудь у парня в орденах и медалях. Генерал!

– Ну что же ты, разведчик, в рот воды набрал? Поддай жару, товарищ, покажи свою удаль, – обратился к старшине один из бойцов.

Старшина был не из тех, кто заставляет себя долго упрашивать.

 
Едет храбрый джигит на коне вдоль села,
Как на крыльях несёт его конь.
И когда он натягивает удила,
Конь играет под ним, как огонь…
 

– Вот спасибо, джигит! Тысячу лет живи! – похвалил тот же солдат.

Пришёл Соловеев и, поздоровавшись, сел рядом с офицерами. Буранбаев перестал играть.

– О-о, да здесь чуть не весь первый батальон! Ну как, довольны? – обнажил Соловеев в улыбке белые ровные зубы.

– Довольны! Довольны! – зашумели бойцы.

– Большое вам спасибо за гармонь, товарищ парторг, – поднявшись, сказал Буранбаев. – Это для нас прямо майский праздник.

Соловеев о чём-то пошептался с Газинуром и встал.

– Начнём, товарищи. – И он сообщил решение партбюро: ефрейтор Газинур Гафиатуллин назначен агитатором для работы среди бойцов, плохо знающих русский язык. – А сейчас, – закончил он свою короткую речь, – предоставим слово товарищу Гафиатуллину. Он расскажет вам на родном языке о славном воине Красной Армии Александре Матросове.

Газинур застенчиво откашлялся – перед такой массой народу ему ещё никогда не приходилось выступать.

– Иптэшлэр[37]37
  Иптэшлэр – товарищи.


[Закрыть], – начал он по-татарски, и его лицо покраснело, – вы уже много слышали о храбром сыне русского народа Александре Матросове… Поэтому я не буду много говорить, а, если позволите, спою вам… – И он взглянул на Буранбаева.

Постепенно, как разгорается предрассветная заря, громче и громче звучала тальянка Буранбая, и так же естественно, как льются на заре лучи солнца, слился со звуком гармони задушевный сочный голос Газинура:

 
В девятьсот сорок третьем году,
Заснеженной зимней порой…
 

Старинная, знакомая с детства мелодия баитов в сочетании с этими строками заставила слушателей насторожиться. Но в мелодии с первых же звуков появилось что-то своё, особенное, новое. Она казалась и очень знакомой, и вместе с тем такою они её слышали впервые. Чувство это было похоже на радостное удивление, какое охватывает человека, переступающего после многих лет отсутствия родной порог и не узнающего во взрослом юноше своего любимого, оставленного ребёнком сына. Бойцы переглянулись.

 
У деревни Чернушки погиб
Александр Матросов – герой! —
 

продолжал Газинур петь, чуть-чуть приоткрывая губы, с проникновенным вдохновением народного певца. Но не скорбь о гибели героя, как в старых баитах, звучала в этих строках, не смиренная покорность перед смертью, а дерзкая, страстная сила, побеждающая смерть.

Не понимая по-татарски, Соловеев вначале недоумевал, почему Газинур вместо обычной спокойной беседы перешёл вдруг на песню. Наверно, это лишь вступление. Но песня продолжалась, и постепенно её мелодия захватила и Соловеева. По серьёзным, сосредоточенным лицам солдат, по углубившимся морщинам, по всё более разгоравшимся глазам, по тому, как разведчик Забиров, положив правую руку на кобуру, подался вперёд, парторг понял, что беседа об Александре Матросове уже давно началась.

У Газинура не было записанного текста. Правда, первые три-четыре строфы он обдумал и выучил заранее, остальные рождались стихийно, как бы сами собой.

 
Если солдат в наступленье идёт,
Он порывом одним окрылён.
Если за Родину бьётся солдат,
То о смерти не думает он.
 
 
Трус – хоть и живёт, он – мертвец.
А батыр – хоть и мёртвый – живёт:
Нет забвенья храбрым бойцам,
Их всегда будет помнить народ…
 

Это была вольная песня, которая поётся один раз.

Играет гармонь Буранбая. Всё новые и новые строфы рождаются в голове Газинура. Но если бы его прервали и попросили повторить песню сначала, он бы не смог этого сделать. Это была песня о сокровенных чувствах, выливавшаяся из самого сердца.

Народ, многие века боровшийся за свою свободу и независимость, говорит: «Джигит рождается для себя, а умирает за народ». А радуясь храбрости своих дорогих сынов, говорит ещё так: «Храбрый джигит – краса войска».

Таким и был Александр Матросов. За родную страну он не пожалел своей жизни. Но Матросов не умер, он с нами, он идёт в нашей первой роте, наш великий рядовой.

Придёт день, и мы поднимемся, как вода в половодье, и снесём врага…

Так пел Газинур вдохновенно, с разгоревшимся лицом. А когда кончил, в землянке долго ещё стояла тишина.

Нарушил её пожилой боец с коротко подстриженными усами. Поднявшись с пола, он сказал:

– Хорошее слово хоть тысячу раз слушай – не надоест. Спасибо тебе, товарищ агитатор, спасибо за твоё хорошее слово.

Землянка загремела аплодисментами.

Дня через три после беседы, когда Газинур, сидя один в землянке, писал письмо домой, неожиданно пришёл Салим. После того, как Газинур расстался с братом, Салим был здесь единственным человеком, который связывал его с «Красногвардейцем». Понятно, что Газинур встретил нежданного гостя с распростёртыми руками.

– Каким ветром занесло, Салим? Как жив-здоров? Что пишут из колхоза? Садись, садись, земляк!

Немного растерявшись от такого тёплого приёма, Салим сел на краешек нар. Его блуждающий взгляд остановился на прибитом к стене плакате с текстом военной присяги. Салим вздрогнул. Заметив это, Газинур мягко спросил:

– Что, или нездоровится, Салим?

Тот торопливо, дрожащими пальцами отстёгивал крючки шинели.

– Дело не в здоровье, Газинур-абы, – пришибленно заговорил Салим, впервые назвав Газинура «абы». – Не знаю, как и начать… Язык не поворачивается… Слышал, тебя назначили агитатором среди нашего брата. Вот и пришёл…