Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

VI

На вторые сутки эшелон стал на глухом безымянном разъезде. По обе стороны железной дороги мирно шумел березняк. Столько было за последние дни огня, дыма, бомбёжек, пожарищ, что Газинуру показалось – за всю свою жизнь он не видел берёзового леса такой красоты. Беломраморные стволы берёз, казалось, излучали какой-то необыкновенный, чистый свет.

У дома железнодорожного сторожа беспечно бродили куры, поодаль белели ульи. Всё здесь дышало таким спокойствием и тишиной, что, если б не теплушки на путях и не снующие возле них военные, пожалуй, невозможно было бы и представить себе, что где-то поблизости идёт кровопролитная война.

Госпиталь разбил свои палатки на лесной поляне, в двух километрах от железной дороги. И опять белый с красным крестом флаг полощется на лёгком ветру. Опять, как и в Суоярви, день за днём потекла напряжённая жизнь полевого госпиталя. Уже месяц, как кончилась пора белых ночей. Теперь ночи тянулись нескончаемо, тёмные, ненастные, когда можно, думается, заблудиться меж двух палаток.

Дыхание осени коснулось и кудрявых берёз. Листья ссыхались, желтели. С каждым днём всё более холодало. Пройдёт ещё немного времени, и наступит долгая, с лютыми морозами карельская зима. Теперь уже было ясно: гитлеровская авантюра «молниеносной войны» развеялась, как дым. Советские войска не только успешно сдерживали врага, но и на некоторых направлениях перешли в контрнаступление.

Хотя в официальных сводках Карельский фронт почти не упоминался, но и сюда раненые принесли добрые вести, которые тут же стали известны во всех уголках госпиталя. В аптеку эту новость принёс Газинур, – недаром Нина с Галей прозвали его «собственным корреспондентом».

– Катя Павловна! Девушки! Наши наступают, белофинны бегут! – звонко объявил Газинур, откинув брезент, заменявший дверь.

Екатерина Павловна писала что-то за столом, Нина с Галей готовили лекарства.

– В сводке ещё ничего нет, а я узнал… Прибыли новые раненые… У финнов только пятки сверкают! – захлёбывался от радости Газинур. Его чёрные глаза блестели, словно это он сам гнал врага.

Девушки бросились друг другу на шею. Взглянув на смотревшую куда-то вдаль широко раскрытыми глазами Екатерину Павловну, Газинур почувствовал мучительные угрызения совести – ведь он так и не решился сказать ей, что Володя остался с арьергардной группой прикрывать отход своих частей. Екатерина Павловна ждёт его, волнуется, а кто знает, что там с Володей? Рассказать ей сейчас всю правду?.. Но тогда Екатерина Павловна, конечно, решит, что Володи уже нет в живых, что все уже знают это и только от неё скрывают его смерть. «Вот ведь как оно получается…» – подумал огорчённый Газинур. Он с нетерпением ждал Володиного письма, но письма всё не было…

– Спасибо, Газинур, ты всегда приносишь нам хорошие известия, – грустно улыбнулась Екатерина Павловна.

Газинуру стало так тяжело, что он поспешил выйти из палатки.

Немного погодя он вернулся, растопил печку и уселся на чурбаке против дверцы. Свет из печурки упал на его задумчивое лицо. Обычно приподнятые, будто в удивлении, брови его нахмурены.

Склонившись над длинным столом, освещённым семилинейной лампой, девушки работают необычно тихо. Екатерина Павловна сидит отдельно, за маленьким столиком. По брезенту палатки неустанно стучит дождь. В углу ветер хлопает слабо натянутым брезентом.

– Готово, умницы мои? – подошла к девушкам Бушуева.

Хотя она и была тремя-четырьмя годами старше своих помощниц, все трое казались ровесницами, студентками-практикантками.

– Готово, Екатерина Павловна, – сказала Нина, вставая.

За ней поднялась и Галя.

Газинур сразу ожил: его уже начинала тяготить нудная тишина, установившаяся сегодня в аптеке. Всё ещё не спуская глаз с пламени в печке, он вдруг рассмеялся.

– Никак Газинур вспомнил свою Миннури! – подмигнула Галя подругам.

Они знали историю Газинура – он рассказал им всё, даже то, как жена играла со своим бывшим ухажёром, а он с грудным младенцем на руках сидел в зрительном зале и смотрел, как они целуются. Девушки хохотали до слёз и даже обвинили Газинура в том, что он не умеет ревновать. Нина рассказала ему об Отелло. Газинур изумлённо выслушал её и поинтересовался:

– Где же он жил, этот чёрный мавр?

Узнав, что Отелло жил в чужой стране и очень много лет назад, Газинур присвистнул.

– А я уж было подумал: не в колхозе ли такой завёлся? За границей – там чего только не выкинут… Недаром там гитлеры завелись. Чёрный мавр убил одного человека, а этот тысячами уничтожает.

Сейчас, бросив взгляд на Екатерину Павловну, Газинур покачал головой.

– Нет, Галочка, Миннури вспоминается мне, когда я смотрю на полную луну. У нас и в песне поётся: «Если соскучился, посмотри на месяц – там встретишься взглядом с любимой».

– Ну, и бывает? Встречаешься?

– Иногда встречаюсь.

– Ох, сочиняешь! Почему ты сейчас улыбнулся? Ну-ка, говори, только чтоб без обмана.

– Вспомнился один рассказ деда Галяка… Может, послушаешь? Это тебе пригодится.

– А на что?

– Вот расскажу – узнаешь. Дед Галяк самый старый у нас в колхозе. Ему, верно, все сто будет. Любил он, сидя на пороге школы или на брёвнах, рассказывать сказки. А мы, мальчишки, накроемся, бывало, старыми отцовскими бешметами, примостимся вокруг на корточках и глядим ему в рот, не дышим – слушаем… Так вот, однажды он рассказал нам о крепко любивших друг друга юноше и девушке. В прежнее время у нас, у татар, молодёжь не могла встречаться открыто, а чтобы там переписываться, об этом и говорить не приходится – мало кто умел читать и писать. Но парни и девушки всё равно влюблялись друг в друга и в любви объяснялись. Ухитрялись как-то. Танчулпан и Карим тоже полюбили друг друга. Но родители не хотели выдавать Танчулпан за Карима, потому что он был очень беден, и продали свою дочь одному ишану[32]32
  Ишан – духовное лицо у мусульман.


[Закрыть]. И вот красивую, как утренняя звезда, Танчулпан увезли неведомо куда. А Карима в это время не было в деревне – его отправили в лашманы. Но он всё равно узнал об этом и, догнав ишана в дремучем лесу, спас Танчулпан.

– Как же он узнал? Он ведь был далеко? – спросила Галя.

– А вот как: оказывается, у любящих от сердца к сердцу тянутся невидимые нити. Если один из них начинает тосковать или скучать… – Газинур мельком посмотрел на Екатерину Павловну. Она, облокотившись на стол, слушала его. – Да, да! Если один из них тоскует, то протянутые от сердца к сердцу невидимые нити начинают петь, как струны скрипки, грустно-грустно и терзают, печалят душу другого, истощают его силы… Поэтому, Галочка, если хочешь, чтобы твой любимый был сильным и победил врага, никогда не грусти. Потому что твоя печаль дойдёт до него…

– Ой, Газинур, да ты прямо восточный мудрец! – воскликнула Галя.

– Ты сам придумал эту сказку? – взволнованно спросила Екатерина Павловна.

– Нет, Катя Павловна, я её слышал от деда Галяка.

Бушуева положила ему на плечо руку.

– Ты своей сказкой, Газинур, перевернул мне душу.

Сжав ладонями щёки, Екатерина Павловна отошла к столу. Газинур растерянно смотрел то на неё, то на притихших девушек.

– Уж простите, Катя Павловна, меня, дурня, если что не так сказал, – проговорил он смущённо.

Бушуева быстро обернулась к нему.

– Нет, Газинур… совсем не то… Ты ещё и сам не знаешь, какой ты хороший! Спасибо тебе за урок!

На другой день Газинур прямо-таки влетел в палатку Екатерины Павловны.

– Катя Павловна, вам письмо!.. От Володи!

Бушуева вскочила, в смятении опрокинула стул. Схватившись рукой за сердце, она вся потянулась вперёд.

– От Володи?! Давай скорей!

Газинур отдал ей сложенное треугольником письмо. Руки у Екатерины Павловны дрожали. Газинур, затаив дыхание, следил за выражением её лица. По мере того как она читала, лицо её всё больше светлело. Если бы Газинур мог посмотреть на себя со стороны, он увидел бы, что радость Екатерины Павловны тут же, как в зеркале, отражалась на его лице.

– Володя… жив… – произнесла, наконец, Бушуева. – Послал чуть не десяток писем, а я не получила ни одного. Беспокоится обо мне…

– Где он? – спросил Газинур.

– Как видно, на Масельском направлении…

VII

Лесистая, изрезанная бесчисленными озёрами и реками болотистая карельская земля была нелёгким плацдармом для военных операций. На этом пространстве не в одну сотню километров, протянувшемся от Баренцева моря до Ладожского озера, очень мало проходимых дорог и широких площадей, позволяющих развернуть крупные военные операции с массированным применением танков, артиллерии и авиации. Единственная жизненная артерия севера – Кировская железная дорога – ведёт через Беломорск, Лоухи, Кандалакшу в Мурманск – круглый год не замерзающий порт.

Если основной задачей войск объединённой немецко-финской северной группы было отрезать эту Кировскую магистраль и захватить город Мурманск, то южнее их войска выполняли задачу глубокого окружения Ленинграда. Советское командование уже в самом начале войны разгадало стратегические планы гитлеровцев и вовремя сосредоточило войска на всех значительных участках, которым угрожала опасность. Выполняя приказ ставки, войска под прикрытием ночной темноты срочно перемещались. За ними двигались и санитарные части.

К несказанной радости Екатерины Павловны, их полевой госпиталь перебросили на Масельское направление, в город Сегежу. Теперь Екатерина Павловна чувствовала себя ближе к Володе. Во время переезда Газинур наконец рассказал ей о том, что Бушуев оставался в арьергардной группе. Хотя Екатерина Павловна и получила письмо от Володи, она всё же не была за него спокойна, ей хотелось быть как можно ближе к мужу. А ещё того лучше, мечтала она, попасть в медсанбат дивизии, в которой служил Володя.

Сегежа – небольшой городок. До войны там находился бумажный комбинат, а сейчас высились лишь пустые, притихшие корпуса да тянулись к небу стылые трубы. Город почти обезлюдел. Похожие один на другой домики под черепичной крышей, с балконами, с резными наличниками и крылечками пустовали. Лишь кое-где разместились военные. В центре города, во Дворце культуры, фасадом выходившем на площадь, расположился госпиталь.

Газинур в первый же день обежал чуть не весь город.

– До чего же красиво жили здесь люди! – грустно рассказывал он. – В каждой квартире белые изразцовые печи, балконы, много света, полы крашеные… Каково было им покидать свои дома!.. Я только походил по пустым квартирам – и то слёзы к глазам подступили…

Вскоре по приезде в Сегежу начальник госпиталя получил приказ из штаба армии – заменить часть санитаров выздоравливающими ранеными, а высвободившихся людей отослать в полки. Кого послать? Начальник затребовал именной список рядового состава и вызвал к себе начальников отделов. Явилась и Екатерина Павловна.

Газинур мыл в тазу аптечную посуду, когда в палатку быстрым шагом вошёл Мисбах. Он был явно чем-то расстроен.

– Что случилось, абы? – спросил Газинур.

Взглянув на работавших у стола девушек, Мисбах негромко сказал:

– Выйдем-ка…

Они прошли к дровяным сараям.

– Санитаров отправляют на передний край… И я в списке. А тебя и Газзана нет… – торопливо выкладывал Мисбах.

Сдвинув чёрные брови, Газинур глядел перед собой. В небе, задевая остывшие трубы комбината, плыли горы белых облаков.

– Я тоже тут не останусь, абы, – сказал Газинур твёрдо. – Куда бы ни послали, пойдём вместе.

В красном уголке отъезжающим зачитали приказ.

– Есть какие-нибудь просьбы ко мне? – посмотрел на выстроившихся санитаров начальник госпиталя.

Газинур попросил разрешения обратиться.

– Товарищ начальник, в списке значится мой брат Билалетдинов, а меня нет. Я от брата не отстану. Разрешите нам ехать на фронт вместе.

Все глаза обратились на Газинура. Обычно задорный, стремительный, с разлетающимися полами белого халата, он стоял сейчас, вытянувшись в струнку, в туго подпоясанной новой гимнастёрке со свежепришитым подворотничком и ожидал решающего слова начальства.

Начальник госпиталя, вспомнив, как убедительно доказывала Екатерина Павловна необходимость оставить этого расторопного бойца при госпитале, заколебался. И вдруг в его памяти всплыли годы Гражданской войны, когда он сам так же вот навытяжку стоял перед командиром и не менее горячо, чем этот черноглазый парень, просил разрешить ему отправиться на передний край.

– Хорошо, товарищ Гафиатуллин, поезжайте, разрешаю, – сказал он.

Сборы были короткие. Газинур вбежал к Бушуевой. Её в палатке не оказалось.

– Где Катя Павловна, девушки? Я уезжаю!

Девушки ничего не поняли.

– Куда уезжаешь? В Кемь? В Беломорск? – спросила Нина.

– Нет, на передний край…

Тем временем начальник госпиталя успел переговорить с Екатериной Павловной. Она торопливо вошла в палатку.

– Уезжаешь, значит?

Газинур выпрямился во весь рост.

– Простите, товарищ военврач, без вашего разрешения обратился к начальнику. Не могу отбиваться от брата. Вместе уехали из колхоза, вместе хотим в бой.

Екатерина Павловна закусила нижнюю губу.

Нина и Галя прервали работу, подошли к Газинуру.

– Почему бросаешь нас, Газинур? – спросила Нина.

– Тебя же не было в списке? Знаешь, как тебя отстаивала Екатерина Павловна перед начальником? – вмешалась Галя.

Газинур признательно посмотрел на Бушуеву, и что-то дрогнуло у него в сердце.

– Простите… я не мог иначе. Я ведь не только из-за брата ухожу.

– Ты поступил правильно, Газинур, – сказала Екатерина Павловна. – Ты сам говорил: «Когда у орлёнка окрепнут крылья, он покидает гнездо». Что ж, желаю успеха, Газинур, будь здоров, – и она, словно родного брата, поцеловала его. – До свидания, Газинур. Случится повстречать Володю – передай ему от меня привет. Может, если к слову придётся, расскажешь ему свою сказку о невидимых нитях сердца. Никогда её не забуду.

– И я вас никогда не забуду! После войны приеду к вам в гости, а Нина и Галя пусть на свадьбу ждут. Идёт, девушки?

Крепко пожав им руки, Газинур поспешно вышел из палатки.

Во дворе, где построились отъезжающие на фронт, Газинур простился с остававшимся при госпитале Газзаном, крепко стиснул ему руку обеими руками и встал во вторую шеренгу, рядом с братом. Раздалась команда, и они двинулись в путь.

– До свидания, Газинур! – донёсся в последний раз до Газинура голос Нины.

Через несколько часов они уже высаживались из вагона прямо среди поля, не доехав с полкилометра до станции Масельская. Дав задний ход, поезд тут же ушёл обратно. В непроницаемой тьме лишь по глухому шуму да звяканью оружия и котелков можно было догадаться, что он оставил здесь немало народу. Вскоре приехавшие разбрелись, пропали в темноте, как и поезд.

Санитаров построили у дамбы, командир на ощупь пересчитал людей и, велев не отставать друг от друга, повёл команду за собой.

Сначала шли по рытвинам, спотыкаясь о кочки. Под ногами хлюпала вода. Потом выбрались на дорогу. В стороне смутно вырисовывалась водокачка и какие-то разрушенные здания. Кругом словно всё вымерло – ни огонька. Вошли в лес. Всё явственнее слышались пулемётные и автоматные очереди. Вдалеке, наверное, над линией фронта, взлетали ракеты, а ещё дальше, словно ночные молнии, вспыхивали зарницы вражеских орудий.

Шли долго. Низкое небо сплошь затянуто тучами, но дождя не было. Казалось, что проносящиеся тучи задевают за верхушки деревьев и не ветер, а сами тучи раскачивают кроны могучих сосен.

Во встречном резковатом ветре чувствовалось дыхание осени. И всё-таки солдаты взмокли от пота. Газинур снял пилотку и шагал с открытой головой.

– Это ещё что! Захотел вернуться в госпиталь? Сейчас же надеть головной убор! – раздался сердитый командирский голос.

Газинур густо покраснел, но в потёмках никто не видел его горящих щёк.

Их разместили в сырых землянках. Теперь можно было передохнуть. Газинур достал огарок и чиркнул спичкой. Густые тени попрятались по углам.

Вдоль стены тянулись выстланные еловой хвоей нары. Под кое-как настланным полом при каждом шаге хлюпала вода. У крохотного оконца торчали врытые в землю две ножки без доски. Газинур прикрепил на одной из них огарок и, сняв с плеч вещевой мешок, бросил его на нары.

– Ну, что задумался, абы? Отныне любая такая землянка – наш родной дом. Давай устраиваться поудобнее, – сказал Газинур стоящему в нерешительности Мисбаху.

Солдаты, сняв вещевые мешки, присели на нарах и не спеша стали свёртывать козьи ножки. Так же не спеша обменялись мнениями о противнике, с которым теперь предстояло встречаться каждый день.

На Масельском направлении стояли финские войска. Солдаты, которым приходилось участвовать в войне 39–40-х годов, рассказывали о садистской жестокости шюцкоровцев, о пресловутых «кукушках», о финской «кавалерии» – лыжных батальонах, об их умении вести лесной бой…

Солдату со шрамом на подбородке, видимо, не совсем понравились некоторые рассуждения. Вначале он молчал, сердито попыхивая коротенькой самодельной трубкой и всматриваясь оценивающим взглядом в лицо каждого говорившего. Когда же все выговорились и возникла пауза, он с лёгкой усмешкой сказал:

– Что ж, выходит, наше дело дрянь? Маннергеймовцы и такие, маннергеймовцы и сякие… А я вам скажу вот что: не так страшен чёрт, как его малюют. В сороковом году под Выборгом мы им показали такую петрушку, что они сразу другим голосом запели. И сейчас получат по заслугам.

– На правильное слово ответа нет, – сказал Газинур и первым растянулся на нарах. – Давайте-ка на боковую. Солдатский сон, друзья, – дорогой сон. А еловая хвоя мягче пуховой перины. Так давайте, пока есть время, выспимся хорошенько. Потом и захотим, да нельзя будет…

И негромко запел:

 
Если в ситцевой рубашке светлой
Выйду я – испачкаюсь иль нет?
Если с просьбой обращусь я к ветру,
Донесёт ли он к тебе привет?
 

– До песен ли, Газинур? – невесело проговорил Мисбах. Он всё ещё не мог свыкнуться с мыслью, что уехал из госпиталя: уж больно неожиданно всё получилось.

– Кому же петь, как не нам, абы! Живы будем – не пропадём, – сказал один храбрый солдат.

Мисбах промолчал. Газинур скоро заснул, посапывая, как ребёнок. Огарок погас. В землянке стало так темно, хоть глаз выколи. «Как в могиле, – подумал Мисбах. – Эх, где только не лежат людские головы…» Мисбах представил себе жену, детей и почувствовал себя заброшенным в такую даль, что, казалось, и птице сюда не долететь. Хорошо, что хоть Газинур с ним. И в душе Мисбаха затеплилось новое, бережное чувство к брату. Нащупав рукой, он поправил на нём шинель. Что ни говори, Газинура оставляли в госпитале, и лишь затем, чтобы не расставаться с братом (так думал Мисбах), он решился на такой шаг. А если бы получилось наоборот – послали бы Газинура, а Мисбаха оставили – сделал бы Мисбах то же, что Газинур?..

Где-то близко разорвался снаряд. Дрогнула земля. С шорохом посыпался с потолка песок. Мисбах вздрогнул и сразу забыл, о чём думал. Он приподнялся, настороженно прислушался, но разрывов больше не последовало.

– Ложись, абы, и спи. Эта штучка упала к нам по ошибке, как вороний помёт, – пробормотал спросонья Газинур и снова тихонько засопел.

«Ну и человек! Будто каменный!» – вздохнул Мисбах.

В размышлениях он не заметил, как заснул.

Утром, при солнечном свете, солдатам представилось грустное зрелище. Лес напоминал побитое градом пшеничное поле: ни одного целого дерева, макушки сорваны, расщеплённые стволы обуглились, земля зияет снарядными воронками, в них набралось полно зеленоватой мутной воды.

– Ну и ну! Сильно, оказывается, бьёт, – сказал солдат.

– Это бомбой или снарядом? – спросил другой. – Лес-то совсем в головешки превратили…

Отойдя в сторонку, Газинур с Мисбахом уселись на замшелом камне.

– Знаешь, отсюда до переднего края немногим больше пяти километров, как до «Алга», – сказал Газинур. – Мы во втором эшелоне ночевали.

– Значит, и второму эшелону крепко попадает, – отозвался Мисбах и посмотрел на обгорелые остовы деревьев. – Неужели уже сегодня двинемся на передний край?

Газинур рассмеялся.

– А что, иль не прочь остаться во втором эшелоне, абы?

– Нет, почему же, – раздумчиво возразил Мисбах. – Те, что вместе с нами приехали, уже… А мы что за птицы? Родина – она каждому мать.

Теперь передний край уже не так пугал Мисбаха. Не то что в первые дни войны. За время службы в госпитале он немного подучился военному делу, да и мягкости, нерешительности в его характере заметно поубавилось. Он начал понимать, что не дело ходить в санитарах сильному, здоровому мужчине, что не может продолжаться такое положение до конца войны. Он ясно видел, что лишь с победой над фашизмом вернётся прежняя счастливая жизнь и лишь тогда он увидит жену и детей.

– Верно говоришь, абы! Очень верно!

Газинур проворно сбегал на кухню за завтраком.

– Смотри-ка, абы, – сказал он, вернувшись, – и Салим в нашем полку. Правда, я его ещё не видел. Земляки говорили – ездовым в хозроте.

– Да неужели? Наш ветфельдшер Салим?.. Далеко он? Надо бы повидать парня, – всполошился Мисбах.

– С утра куда-то, говорят, уехал по делу. Не скоро вернётся.

– Ах ты, напасть какая! В нашем полку, говоришь? Жаль, Газзан один остался.

Подали команду строиться. Газинур и Мисбах опорожнили котелки, заткнули ложки за голенища и побежали строиться. Пополнения прибыло человек двести.

– Смирно!

Перед строем остановилась группа командиров. После команды «вольно» к бойцам подошёл капитан среднего роста и громко спросил:

– Пулемётчики есть?

Откликнулось шесть человек. Капитан сразу же увёл их с собой.

– Артиллеристы? – обратился к строю коренастый черноусый командир.

Артиллеристов набралось человек пятнадцать. Выдал себя за артиллериста и один из санитаров госпиталя, где служили братья. Мисбах знал его. «Ну и ну! Говорит – артиллерист, а сам в жизни пушки не видал», – подумал Мисбах и с нетерпением стал ждать, когда дойдёт черёд до пехотного командира. Как только спросят: «Есть желающие в пехоту-матушку?» – Мисбах и скажет: «Пишите меня, Мисбахетдина Билалетдинова, и брата моего…»

От группы командиров отделился высокий худощавый старший лейтенант с короткими чёрными усиками. Улыбнувшись тонкими губами, он выкрикнул с весёлым задором:

– А ну, орлы, кто хочет стать разведчиком? – Он не спросил, как другие: «есть ли?», а прямо так и сказал: «Кто хочет стать разведчиком?»

Строй на минуту замер.

– Неужели ни одного желающего? – ещё шире улыбнувшись, удивился командир.

Газинур чуть сдвинулся с места. Незаметно для других Мисбах дёрнул его за рукав.

– Это самое опасное, – шепнул он Газинуру. – Куда ты? Уймись!

Разведчик не спеша прошёл от одного конца строя к другому, всматриваясь в каждого. Вдруг остановится перед кем-нибудь, скажет слово-другое, спросит фамилию и идёт дальше. Мисбах затаил дыхание. «Только бы поскорей прошёл мимо!» Разведчик дошёл уже до середины строя. И тут будто гром ударил с ясного неба, так неожиданно для Мисбаха развернулись дальнейшие события. Стоявший рядом с ним Газинур, не шелохнувшись, выпалил:

– Товарищ командир, запишите нас с братом в разведку. Гафиатуллин Газинур, Билалетдинов Мисбах.

Мисбах так и замер с открытым ртом.

Газинур не сводил с командира жарко блестевших глаз.

Тот посмотрел чуть сощуренным, оценивающим взглядом на большеглазого, понравившегося ему своей смелостью парня и спросил:

– А ты белофиннов не боишься?

– А чего их бояться, товарищ командир? Домовые они, что ли? К тому же разведчики, я слышал, ходят больше ночью. А ночью все кошки серы, – так говорят наши соседи из русской деревни Исаково, – весёлой скороговоркой ответил Газинур.

– Вот это молодец! – сказал командир и записал Гафиатуллина и Билалетдинова в разведку.