Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Ничто в мире не остановит неудержимый бег времени. Кажется, только вчера над головой сурово шумел карельский лес, Газинур стоял в глубоком горе – машина, увозившая Мисбаха и Морозова, уходила всё дальше и дальше. А с тех пор прошло уже два года! Да каких ещё два года!

Полк Кремнева то вёл бои местного значения, то сидел в обороне, то его отводили в тыл, на отдых. Несколько раз дивизию в целом перебрасывали с участка на участок, потом её погрузили в эшелоны и помчали куда-то на юго-восток.

– Куда нас везут? – спрашивали бойцы. – На Сталинград?

Всем хотелось попасть в Сталинград, где развёртывалась решающая битва. Но выгрузили их в другом направлении, на маленькой, почти полностью разбитой станции в Калининской области – это был Северо-Западный фронт. С ходу пошли в бой. Гитлеровцы отступали. Дороги были усеяны разбитыми и просто брошенными в панике машинами, орудиями, военным снаряжением.

Шли днём и ночью. Только во время коротких привалов, сидя где-нибудь на обочине дороги, удавалось Газинуру развернуть фронтовую газету. Быстро пробегая глазами сводку Совинформбюро, он с радостным волнением читал:

– «На Киевском направлении… На Запорожском и Мелитопольском… На Павлоградском… На Брянском… Юго-западнее Харькова… На Прилукском… На Рославльском…»

Ежедневно сообщалось о новых и новых направлениях. Советская Армия вела наступление не на отдельных участках, а почти на всём протяжении огромного советско-германского фронта.

– Вот она, наша сила могучая! – часто говорил Газинур своим товарищам. – После Сталинграда и Курска гитлеровцам уже не опомниться. Погасла их свечка! А мы с каждым днём становимся всё сильнее и сильнее. Время, как говорится, работает на нас. Мы уже не те, что были в сорок первом!

За два года фронтовой жизни Газинур вместе со своими однополчанами отшагал не счесть сколько вёрст по бескрайним военным дорогам, с автоматом наперевес, в выцветшей пилотке, в пропотевшей гимнастёрке, в подбитой всеми ветрами шинели с подоткнутыми за пояс полами. Дневал и ночевал в глинистых мёрзлых окопах, в открытом поле, в буран и в дождь, переправлялся по шею в воде через реки, сутками не снимал с ног лыж, измотавшись, спал на льдистом снегу, раненый, полз через камыши. Чего только не перевидал солдат Газинур!

Он знал и заботливые руки медсанбатских сестёр, и муки операции на хирургическом столе, и острую радость выздоровления. Сожалел Газинур лишь об одном – что в результате последнего ранения, вернувшись из медсанбата, не попал в разведку. Ему оторвало палец на правой ноге, и он уже не мог бегать, как прежде, с проворством горной козы. Газинура перевели в пулемётчики. Но очень скоро он стал своим человеком и в пулемётной роте. Поглаживая ребристый ствол станкового пулемёта, он весело приговаривал:

– «Максимка», друзья мои, штука опасная, точь-в-точь, как моя жена: если начнёт отчитывать – близко не подходи.

Теперь Газинур чувствовал, что он стал как-то ближе к тому безногому пулемётчику, о котором рассказывал Гали-абзы, к матросу, который прибыл в Бугульму от Ленина. И это сознание, что он стоит в одном с ними ряду, не покидало его в самые трудные моменты боя, прибавляя ему силы. А трудных минут за эти два года было немало. Он прошёл через полосу мучительных отступлений, видел в огне и пламени родные города и сёла, молчаливую скорбь стариков и старух, плотной стеной стоявших у обочин дорог, по которым они уходили на восток, испуганный плач детей. А вспомнить, сколько потерял он за это время друзей, – одних похоронил, от иных и костей не осталось, кого проводил в медсанбат, надеясь увидеться снова…

Как-то днём Газинур натолкнулся в траншее на Володю Бушуева. Вот чей это был голос, услышанный им ночью на переднем крае, когда Газинур отправлялся в свою первую разведку. А год спустя в дивизионный медсанбат перевелась Екатерина Павловна.

В одной пулемётной роте с Газинуром оказался и тот самый Морозов с соломенными усами, который спас от смерти его брата. Как и Газинур, он не смог после ранения вернуться в разведку. Нередко приходилось встречаться Газинуру по долгу службы и со своим прежним командиром – арагацким орлом Григорьяном, ставшим теперь уже старшим лейтенантом.

Вернувшись же после последнего ранения из медсанбата, Газинур встретил среди бывших своих товарищей разведчиков старшину Забирова, которого уже потерял надежду когда-нибудь увидеть в живых…

Осенью 1943 года полки дивизии, преследуя отступающего врага, вышли на реку Ловать между Старой Руссой и Великими Луками. Здесь они на некоторое время задержались – сильно отстали тылы.

Газинур набрал прямо из речки полную каску воды и, держа её обеими руками, широко расставив ноги, пил. Стекавшие с каски капли воды падали на деревянную ложу висевшего на груди автомата. Ветер играл накинутой на плечи плащ-палаткой.

Напившись, Газинур надел мокрую каску на голову. Потный, разгорячённый, он долго смотрел на тот берег извилистой неширокой Ловати.

– Товарищ командир, может быть, с разбегу перепрыгнем ещё и через Ловать, – не то всерьёз, не то в шутку сказал он, блеснув своими чёрными глазами.

Приказа о переправе через реку не было. Противник заранее создал на противоположном берегу сильные оборонительные сооружения, успел подтянуть свежие силы.

– Не спеши, ефрейтор, – хладнокровно осадил его командир. – Зарывайся-ка получше в землю, пока шальная пуля не продырявила тебе голову.

Газинур рукавом вытер пот со лба.

– Ничего, дойдём и туда! – сказал он, бросив взгляд на заросший лесом противоположный берег Ловати, где притаился враг. – Не спасут их ни реки, ни болота. Не сегодня, так завтра, а свернём гитлеровцам шею. Это ясно, как день.

Солдаты взялись за лопаты, топоры, ломы и под непрерывным артиллерийским и миномётным огнём сооружали дзоты, блиндажи, землянки, траншеи. В болотистых местах воздвигали валы, похожие на старинные крепостные стены с бойницами. Полк перешёл на время к обороне.

На заре, когда фортификационные работы были в разгаре, полковые разведчики привели «языка». В этот ранний час ещё было темно, но бойцы, насыпавшие вал, разглядели впереди стремительно шагавшего старшего лейтенанта Григорьяна и старшину Забирова, который с автоматом наизготовку конвоировал пленного. Чуть поодаль шли остальные разведчики. С отброшенными капюшонами, они шли не спеша, усталые, потные. Пленный брёл спотыкаясь, жалкий, будто его только что вытащили из воды.

Когда разведчики прошли, солдат, охранявший станковый пулемёт на открытой позиции, негромко сказал старшему сержанту, стоявшему рядом:

– Ну и лихие же у нас разведчики! Из-под земли «языка» достанут. А старший лейтенант Григорьян – настоящий орёл! По командиру и старшина Забиров. Мне ефрейтор Гафиатуллин про него рассказывал – он ещё в сорок первом году с гранатой на танк пошёл…

Судя по произношению, солдат был не русский, а поспешность и волнение, с которыми он говорил, проглатывая слова, выдавали его молодость.

– Знаю… – ответил неторопливый голос старшего сержанта Морозова.

Уже совсем рассвело. Морозов приказал внести пулемёт в дзот. Он всю ночь не смыкал глаз. Когда на переднем крае действовала наша разведка, он лишался сна. Да и перед уходом в разведку старший лейтенант Григорьян всегда договаривался с Морозовым об огневой поддержке на тот случай, если враг их обнаружит.

Разведчики вернулись без потерь. Теперь можно и отдохнуть. После сна, едва он успел умыться, его позвали к гвардии капитану Ермилову. Морозов поправил пилотку, одёрнул гимнастёрку и заторопился чуть не бегом в землянку командира. Рядом с Ермиловым, на обветренном, потемневшем лице которого и без того белёсые брови казались сейчас совсем белыми, сидел командир полка майор Кремнев. Оба они склонились над картой.

Морозов доложил о своём приходе. Гвардии капитан, подняв голову, взглянул на него. Пробившийся через квадратик окошка луч солнца на секунду задержался на его лице. Старший сержант увидел спрятанные под густыми белёсыми бровями синеватые глаза капитана. Они сейчас почему-то дольше обычного задержались на нём. Чутьём разведчика Морозов вмиг оценил тот взгляд: «Должно быть, какое-то важное задание… Майор Кремнев здесь не случайно».

Майор с погасшей трубкой во рту, всё ещё размышляя над картой, сделал сверху в правом углу какую-то пометку. Морозов с места, где он стоял, не мог видеть, что это была за пометка, но по движению руки догадался, что майор сделал знак пулемёта.

– Вот здесь! – сказал майор.

Гвардии капитан молча перевёл взгляд на карту, и старший сержант ещё раз на очень короткое мгновение увидел его синеватые глаза. Да, они не были обычными.

Старший сержант Морозов не знал, да и не мог знать, что в ближайшие дни на их участке фронта развернутся большие события, что соседний, Калининский фронт (дивизия стояла на стыке двух фронтов) перейдёт в наступление и что гитлеровцы, пытаясь сорвать наступление советских войск, готовят на разных участках демонстративные атаки. Морозов мог лишь день ото дня наблюдать перемены на переднем крае противника. И всё же опытный солдат, бывший разведчик, по мелким, часто даже не заметным для других признакам чувствовал «дыхание» стоявшего перед ним противника, угадывал его намерения. Когда недели три назад среди солдат прошли разговоры о том, что гитлеровцы вот-вот перейдут в наступление, старший сержант на политбеседе сказал уверенно:

– Конечно, нам всегда надо быть настороже, но не думаю, чтобы гитлеровцы завтра или послезавтра, или через неделю перешли в наступление. Больно спокойно ведут себя, поигрывают на губных гармониках. А перед наступлением у них начинается суетня, и гармошка тогда скулит, как выброшенный под осенний дождь щенок.

Но в последние два дня старший сержант Морозов с особым вниманием присматривался к переднему краю противника: он подметил, что там больше обычного блестели стёкла биноклей, стереотруб, появились новые огневые точки. Ночью Морозов, услышав нудный щенячий скулёж гармошки на той стороне, сказал своему помощнику – юркому Мустафину:

– Ну, Абдул, готовь побольше лент.

Позднее, когда Морозов, стоя на валу, наблюдал за вражескими позициями, мимо него прошёл спешивший куда-то старший лейтенант Григорьян.

– Ну, арагацкий орёл, – обратился он по старой привычке к Морозову, – какие новости?

Морозов сказал о своих наблюдениях и выводах. Григорьян перевёл взгляд на сопровождавшего его широкоплечего, остроглазого старшину Забирова и сказал:

– Вот что значит солдат, прошедший школу разведки! Молодец, старший сержант, высоко держишь звание разведчика.

– И думается мне, товарищ старший лейтенант, что гитлеровцы выползут на днях из своих берлог, – сказал Морозов. – Как вы считаете?

– Бывший разведчик не должен бы ошибиться, – сказал заторопившись вдруг Григорьян.

Сейчас, стоя «смирно» в ожидании боевого приказа, Морозов невольно вспомнил эту встречу.

Годы, проведённые в тяжёлых сражениях, не прошли бесследно для старшего сержанта. Они не только закалили его мягкий от природы характер и избавили от присущей людям с широкой натурой беспечности, но и изменили его облик. Вдоль правой щеки его, почти до самого рта тянулся глубокий шрам. Если посмотреть на Морозова с левого бока, он напоминал усталого, но жизнерадостного молотобойца у горна где-нибудь на ростовском заводе, но стоило взглянуть на его лицо справа, на сухощавую, стянутую щёку, – и вы улавливали в этом медлительном человеке переполнявшую его ненависть к врагу, готовность к самому опасному заданию.

– Старший сержант Морозов, – Ермилов глядел прямо в лицо пулемётчику, – слушайте боевой приказ. Есть сведения, что завтра гитлеровцы попытаются перейти на нашем участке в наступление. Ваш пулемёт я наметил для ведения кинжального огня. Ночью займёте позицию перед нашими окопами.

– Слушаю, товарищ гвардии капитан! – ответил не моргнув Морозов.

– Идите готовьтесь.

Морозов повернулся, не отнимая руки от виска, и пошёл к выходу. Гвардии капитан и майор Кремнев проводили его взглядом. Оба офицера, участвовавшие в боях с первого дня войны, хорошо знали об опасности, которая угрожает назначенному вести кинжальный огонь расчёту. Кинжальный пулемёт открывает огонь только в самую последнюю минуту, когда части противника оказываются в непосредственной близости, и крайне опасен для врага – он словно косой косит его ряды, сковывая продвижение. Стараясь во что бы то ни стало обезвредить смертоносную пулемётную точку, противник направляет туда всю силу своего огня. Поэтому охрана пулемётной точки, намеченной для ведения кинжального огня, должна быть особенно продуманной. Обсудив её во всех деталях, майор Кремнев отправился в расположение стрелковых рот.

– Абдул, тащи пулемёт! Быстро! Почистить надо! – крикнул Морозов лежавшему в темноте на нарах и что-то напевавшему Мустафину.

Пулемёт и без того вычищен. Но если старший сержант приказывает опять почистить, значит, готовится горячее дело. Мустафин, понимавший с полуслова своего командира, проворно спрыгнул с нар. Через минуту он уже тащил станковый пулемёт. Расстелив на полу плащ-палатку, они стали разбирать пулемёт. Мустафин затянул что-то монотонное – он всегда, когда волновался, напевал ему одному понятную песенку без слов. Морозов любил петь полным голосом и не терпел, когда Мустафин уныло, сквозь зубы, заводил один и тот же мотив.

Увидев нахмуренные брови Морозова, Мустафин оборвал пение.

– Товарищ старший сержант, у вас печаль какая-нибудь на сердце? В нашем колхозе «Тукай» был один человек, всегда ходил такой задумчивый, а потом утонул, – сказал Мустафин, продолжая усердно протирать тряпкой пулемётные части.

Морозов взглянул на него и невольно улыбнулся.

– Уж я-то не утону, Абдул, насчёт этого не беспокойся. Я родился и вырос на Дону, понадобится – спать могу на воде.

Мустафин легонько свистнул: рассказывай, мол! Он не умел плавать, а в детстве даже тонул. Его вытащили, два часа откачивали, пока он не пришёл в сознание. С тех пор за ним так и осталось прозвище «Украденный у смерти». Мустафин открыл было рот, чтобы рассказать об этом, но старший сержант мягко перебил его:

– Погоди, Абдул… – и сообщил о только что полученной от командира роты боевой задаче. – Пойдём мы с тобой вдвоём. Остальным там делать нечего, – закончил он.

Мустафин вспыхнул. Вести кинжальный огонь!.. Этого ему ещё никогда не приходилось.

Морозов усмехнулся в свои короткие усы.

– Может быть, мне лучше взять второго номера, а не тебя, Абдул? У того нервы, кажется, покрепче.

Молодое, со здоровым румянцем лицо Мустафина побледнело, потом побагровело, щёки покрылись белыми пятнами. Зрачки засверкали, словно далёкие огоньки в темноте.

– Вы сомневаетесь во мне, товарищ командир? – спросил он.

Морозов посмотрел на него строго, но без укора.

– Ох, и обидчивый народ! – сказал он, качнув головой. – Чуть что – вспыхивают порохом. А пулемётчик должен уметь держать себя в руках. Вот как! – поднял он крепко сжатый огромный кулак. – Это я пошутил, чтобы ты там, – Морозов кивнул головой в сторону переднего края, – был спокойнее. Понял?

– Простите, – произнёс Мустафин, – шутки-то у вас больно жёсткие.

– А я мягкие не люблю, – передёрнул старший сержант плечами.

В это время постучали в дверь.

На пороге стоял высокий горбоносый младший сержант Стариков, наводчик другого расчёта, и с ним рядом его помощник – ефрейтор Газинур Гафиатуллин.

– Проходите, товарищи, проходите. Я сейчас… Вы за рекомендацией?

– Так точно, товарищ старший сержант, решили воевать коммунистами, – сказал Стариков.

Морозов собрал пулемётный замок, вложил его в гнездо и нажал на гашетки. Послышались щёлкающие звуки – пулемёт работал безотказно.

– Правильно решили, товарищи. Сейчас напишу обоим, – сказал Морозов, поднявшись с пола.

Мустафин, как всегда, поговорил с Газинуром о том, о сём. Газинур был сегодня необычно серьёзен, даже задумчив. Он уже знал, куда собирался Морозов, и, чего греха таить, немножко завидовал. Но это не было мелкое чувство ревности – в нём говорило лишь давнишнее желание сравняться в мастерстве с опытным, бесстрашным пулемётчиком. Не случайно же гвардии капитан Ермилов выбрал для ведения кинжального огня именно старшего сержанта Морозова.

– Письма получаешь из деревни? Все живы-здоровы? – спросил вдруг Мустафин.

Газинур вгляделся в Мустафина и понял, почему он заговорил сейчас о письмах, – он ведь тоже идёт с Морозовым. Как бы туго ни пришлось, они будут рядом. И Газинуру захотелось крепко, по-дружески обнять этого молоденького комсомольца, – но к лицу ли солдату обнажать свои чувства, да и Абдуллу может обидеть такая чувствительность.

– Получаю без перебоев, – сдерживаясь, обычным тоном ответил Газинур. – Моя дикая роза пишет аккуратно.

И действительно, письма от Миннури приходили довольно часто. Уголки небольших листочков она исписывала порой новыми песнями, которые Газинур распевал всем и каждому. Если он получал письмо из дому, об этом знали не только в его расчёте, но и во всей роте, чуть ли не во всём батальоне.

Миннури писала, что брат Мисбах, долго лежавший в куйбышевском госпитале, вернулся в «Красногвардеец» на протезе. Недавно пришло известие о смерти Газзана. Газинур недолюбливал мрачноватого Молчуна, но когда прочёл о его смерти, у него навернулись слёзы. Задумавшись, он долго стоял, упёршись грудью в бруствер.

«Пусть земля тебе будет пухом, Газзан-абы…»

В каждом письме Газинур спрашивал о Гали-абзы: здоров ли, что поделывает? Однажды Миннури написала, что он тоже уехал на фронт, что вести от него приходят аккуратно. А через некоторое время Газинур узнал, что Гали-абзы сражался на Волге, был ранен, что из госпиталя от него пришло в колхоз одно-единственное письмо, с тех пор он молчит. Что стряслось с Гали-абзы? Может, опять направили на фронт и ему некогда писать? А вдруг его уже нет в живых? Нет, Газинур никак не мог поверить в смерть Гали-абзы. Он сразу поверил известию о смерти Газзана, о гибели других односельчан, но мысль о том, что может погибнуть Гали-абзы, никак не умещалась в его сознании. Кулаки привязывали его к хвосту необъезженной лошади, белогвардейцы бросали в эшелон смертников, не один год дрался он на фронтах Гражданской войны, – но смерть всюду отступала перед ним! Нет, конечно же, Гали-абзы жив. Кончится война, фашисты будут разбиты, и они посидят ещё с ним за чашкой чая.

На фронте Газинур остался верен старой привычке – измерять каждый свой шаг, каждый поступок меркой Гали-абзы. И когда он начал думать о вступлении в партию, он стал спрашивать себя: «Как посмотрел бы на это Гали-абзы? А не сказал бы: «Рановато ещё тебе, Газинур, вступать в партию, политических знаний не хватает»? Нет, если бы Гали-абзы знал, что Газинур и на фронте продолжает учиться, он наверняка одобрил бы его решение…

– А мне почему-то давно нет писем, – вздохнул Мустафин.

– Не беспокойся, Апуш, у солдатских писем дорога длинная. Ещё придут. Может быть, даже с сегодняшней почтой.

– Я и сам так думаю. У меня из всех-то родных одна старушка-мать. Больше никого. Ты счастливый, Газинур, у тебя и жена, и дети, и отец…

Морозов, вытирая на ходу руки, подсел к столу.

– Ну, как дела, товарищи?

Газинур и Стариков положили на стол два сложенных вчетверо тетрадных листа – на переднем крае бумагой дорожили.

– Дела, товарищ старший сержант, – улыбнулся Газинур, – прямо как на сабантуе.

– Если не ошибаюсь, сабантуй – весенний праздник. А на дворе осень, – сказал Морозов и потянулся за чернильницей.

– Так точно, товарищ старший сержант, осень, – подхватил Газинур, – но осень не сорок первого года и даже не сорок второго, а сорок третьего! Настоящая осень для врага, а для нас она – начало весны. Гитлеровцы по всему фронту катятся назад. Отсюда слышно, как звенят бубенцы на Курской дуге.

Лицо Морозова выражало одновременно два различных чувства: одна половина его улыбалась, другая оставалась серьёзной и строгой.

– Ты и бойцам так объясняешь, Гафиатуллин? – спросил Морозов.

За Газинура ответил Стариков:

– Ещё бы! Как назначили агитатором, каждую свободную минуту такие вот лекции читает солдатам.

Газинур покраснел.

– Стариков шутит, товарищ парторг, но… что знаю, стараюсь рассказывать.

– Ну, ты не скромничай перед товарищем парторгом, Газинур. Твоя беседа об Александре Матросове всем понравилась, – ещё раз вмешался Стариков, пряча под пилотку выбившийся вихор русых вьющихся волос.

– Тут дело не во мне, Костя. О Матросове – и захотел бы – с холодком не расскажешь. Такие герои родятся только на нашей земле. А среди гитлеровского сброда откуда героям взяться?

– А почему? – заинтересовался Морозов.

– Само собой разумеется почему, товарищ парторг! Советский боец – он защищает свою Родину. А гитлеровец что? Впереди у него пулемёт, сзади пулемёт. За кого, во имя чего лезет в огонь – ни черта он не разбирает. Потому и получается у него дело швах. – Газинур помолчал, подумал и добавил: – Известно, все люди родятся без рубашки. Но молодое деревце можно согнуть и так и этак… то же, по-моему, и с человеком. Можно воспитать его на хорошие дела, а можно и разбойником сделать. Матросова воспитала Коммунистическая партия, она сделала большой его душу. А фашиста кто состряпал? Сумасброд Гитлер. А яблочко от яблони недалеко падает. По-моему, корень в этом, товарищ старший сержант.

– Правильно, – сказал Морозов. – Молодец! – И принялся писать.

Стариков и Газинур неотрывно следили за каждым движением его руки. Эта тяжёлая, мозолистая рука писала им самую верную в мире путёвку – рекомендацию в Коммунистическую партию.

Кончив писать, Морозов неторопливо встал. Поднялись и Стариков с Гафиатуллиным.

– Хотелось бы поговорить с вами пообстоятельнее, товарищи, да времени у меня в обрез. Я знаю, вы неплохо воевали. Верю, что, став коммунистами, будете воевать ещё лучше. Помните: я отвечаю за вас перед партией своим именем, своей честью. На коммунистов смотрят не только солдаты своих рот и батальонов, на них смотрит весь мир – друзья и враги.

– Можете на нас положиться, товарищ парторг, – сказал Газинур. – Для родины не пожалеем сил…

– Ваше доверие оправдаем, – сказал Стариков.

Морозов пожал им руки.

Накрапывал дождь. Низко нависло серое небо. Немецкая артиллерия бестолково била по стоявшему невдалеке фанерному заводу. Сквозь дым разрывов виднелись разбитые корпуса и чудом уцелевшая высокая труба. Гафиатуллин со Стариковым возвращались к себе вдоль вала. Их остановил майор Кремнев, разговаривавший с группой командиров.

– Вы что здесь ходите? Почему не на своих местах?

Майор строго взыскивал за беспорядочное хождение на переднем крае. Гафиатуллин и Стариков объяснили, куда и зачем отлучались, и строгое лицо командира полка смягчилось.

– Добре, добре! – повторил он своё любимое слово. – Что ж, шагайте к себе, готовьтесь… Смотрите сегодня в оба!