Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Газинур хотел было сказать, что он агитатор только первого батальона, но, посмотрев на смятенного обросшего Салима, насторожился и промолчал.

– Насилу нашёл… Командир отпустил только на час… – Вдруг Салим схватил Газинура за руку и умоляюще вскрикнул: – Спаси меня, Газинур-абы! Хотят погубить мою голову… Из-за двух банок консервов… Пожалуйста, поговори с командиром полка… Пусть не передаёт в трибунал… Я не виноват!

Улыбка сошла с лица Газинура, он брезгливо отвёл руку Салима и сухо сказал:

– Расскажи всё толком!

– Ночью было дело… Ну, везли продукты со склада… Дорога плохая… упали, видно, банки-то. Мы не заметили. А командир не верит…

Тяжело, неприятно было слушать этот дрожащий, жалобный голосок. «Дать бы тебе как следует по шее, заговорил бы иначе, да не хочется руки марать», – сердито подумал Газинур.

– И это всё? Ты ничего не скрываешь?

– Хлебом, солнцем клянусь, Газинур-абы. – Салим опять схватил Газинура за руку. – Ты, Газинур-абы, партийный, твоего слова послушаются… Не дай погубить меня, расскажи, как я старался в колхозе…

Газинур хорошо понимал, что Салим говорит не всё, дело, вероятно, не в двух банках. Но почему Салим вместо того, чтобы непосредственно обратиться к своему командиру, пришёл за поддержкой именно к нему? Что у него на уме? На что он рассчитывает?

Чем больше Газинур хмурился, тем жалостнее ныл Салим:

– Газинур-абы, мы ведь из одной деревни, с мальчишек из одного родника воду пили… В одном колхозе… Очень прошу… ради отца, матери…

Газинур встал. Лицо его было суровым, строгим. Он показал на военную присягу:

– Читал?

– Читал, – тихо ответил Салим, вставая.

– И расписался?

– Да… – почти прошептал Салим.

– Ещё раз прочитай. Вот это место.

Салим, не смея возражать, подошёл к плакату.

– Читай!

– «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу…» – Салим, весь в поту, запнулся.

– Читай, читай!

– «…то пусть меня…»

– До конца читай!

– «…постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…» – Салим, склонив голову, зашмыгал носом.

– Ну что ты строишь из себя мокрую курицу? – Газинур едва сдерживал себя. – А если об этом напишут в колхоз?..

Салим пятился к двери, испуганно поглядывая на Газинура, – он понял, что пощады ему здесь не будет.

– Не верю я твоим словам, Салим… Неправду ты говоришь. И командиров своих собираешься обмануть. Не вертись зайцем, будь мужчиной. Иди к командиру и расскажи всё, как есть. Ничего не скрывай. И проси за своё преступление заслуженного наказания. А я… я слова не вымолвлю в защиту человека, который залез в солдатский котёл. Мне стыдно за тебя, Салим.

Салим опрометью бросился из землянки. Газинур долго прохаживался из угла в угол. Рука не поднималась дописать начатое письмо. «Кто поверит, что в нашем колхозе вырос такой негодяй! – думал он. – Морты Курица понятен – это кровный враг советской власти. А Салим?.. Учился в советской школе, вырос в колхозе…» Многого Газинур никогда не ждал от него, но и не думал, что Салим способен пасть так низко. Но, нанизав на одну нить все проступки Салима, совершённые в разное время, припомнив и леспромхозовский сундучок на огромном замке, Газинур уже не удивлялся, что Салим подошёл так близко к краю пропасти. «Впрочем, оно и к лучшему, если стоячая вода потечёт».

Прежнее душевное спокойствие к нему так и не вернулось. Подошедшие товарищи заметили дурное настроение ефрейтора. Газинур не умел и не любил таиться, он тут же рассказал о случившемся. Газинуру и в голову не пришло назвать это беседой о военной присяге, и всё же это была одна из лучших бесед, проведённых агитатором Газинуром Гафиатуллиным.

XX

Где-то южнее вот уже которые сутки день и ночь, всё разрастаясь, гремела и перекатывалась, словно горное эхо, артиллерийская канонада. Ночами сплошные вспышки орудийных выстрелов на горизонте трудно было отличить от зарева пожарищ. Там шли жестокие наступательные бои. Только тогда, когда надо прорвать построенную с расчётом на длительное время сильную оборонительную полосу, гремит такая канонада. Опытные солдаты это хорошо знают. После прорыва оборонительной полосы, во время преследования врага, такой сокрушительной стрельбы не бывает. В окопах, траншеях, на огневых позициях, у замаскированных миномётов, пушек бойцы подолгу прислушивались к доносившемуся издалека незатихающему грохоту орудий.

– Здорово бьют!

– Где бы это?

– Похоже, в районе Великих Лук.

– Пожалуй, что у Невеля.

– Калининский фронт наступает.

– Всерьёз двинулись.

– Если так, ребята, то и мы долго не задержимся.

Пожилой солдат, покрутив усы и окинув хозяйским взглядом тяжёлую, укрытую маскировочной сеткой пушку, добавил, как человек, хорошо знающий цену своим словам:

– В Сталинграде тоже так начиналось. Сейчас мы научились везде сражаться по-сталинградски.

У землянки собрались пулемётчики, свободные от дежурства.

– Что-то не видно нашего агитатора. Сводку бы послушать, нетерпеливо сказал молодой боец и кивнул одобрительно головой туда, где волнами перекатывалась канонада: – Пашут – лучше не надо!

Никто не сомневался, что канонада гремела с нашей стороны. Давно прошли времена, когда враг кичился своим превосходством. Да, теперь праздник на нашей улице – это знал, видел, слышал каждый солдат.

От штаба батальона к землянке шагал по ходу сообщения своей лёгкой, быстрой походкой Газинур Гафиатуллин. Он ничем не отличался от других бойцов: та же серая солдатская шапка-ушанка, на поясе гранаты в брезентовом мешочке, шинель с прожжённой у костра полой, под ефрейторские погоны подложена резинка, чтобы не мялись. И всё же его не считали простым солдатом. Пехотинцы ли, миномётчики, пэтээровцы – все обращались к нему с особым уважением. У него справлялись о последних известиях, с ним советовались, с ним делились и горем и радостью, читали письма из дома. Так уже само собой получилось, что не только татары и башкиры, плохо знающие русский язык, но и бойцы всех подразделений батальона называли Газинура не иначе, как «товарищ агитатор». Газинур был очень горд этим, хотя минутами терялся: к нему ли относится это почётное обращение? Но внутренний голос тотчас разрешал его сомнения: «Партия подняла тебя так высоко, она вырастила тебя, Газинур. Ты – маленький деятель партии. Ты – коммунист, а каждый коммунист – обязательно и агитатор».

– Что нового, товарищ агитатор? – остановил спешившего Газинура пехотинец.

– Новости хорошие! – Газинур обернулся к лесу, над которым полыхало по небу багровое пламя, и воскликнул почти торжественно: – Наши соседи перешли в наступление!

С этими словами он вошёл в землянку. Давно поджидавшие пулемётчики тотчас окружили его. Не раздеваясь, он прошёл к столу, поближе к свечке, и стоя прочитал приказ Верховного Главнокомандующего:

– «Генералу Армии Ерёменко… генералу Армии Соколовскому… Войска Калининского фронта после ожесточённых четырёхдневных боёв прорвали оборонительную полосу противника…»

Слушавшие Газинура бойцы, не отрывая глаз от его торжественного, светившегося счастьем лица, закричали от радости. Газинур переждал, пока стихнет шум:

– «…и на пути к Смоленску штурмом овладели важным опорным пунктом немцев – городом Шуховщина».

Кто-то зажёг ещё одну свечу. Газинур продолжал читать:

– «Войска Западного фронта после ожесточённых боёв сломили сопротивление врага и заняли важный опорный пункт немецкой обороны – город Ярцево…»

Газинур давно закончил чтение приказа, а солдаты, особенно те, кто прежде сражался под Духовщиной, долго ещё делились воспоминаниями.

– Теперь понятно становится, – сказал сержант Стариков, – почему гитлеровцы лезли на нашем участке в наступление. Это была только демонстрация, чтобы сбить с толку советское командование и заставить нас отказаться от наступления.

– Словом, – подхватил Газинур, – стреляя мимо, хотели попасть в цель. За воробышка думали заполучить гуся. Шалишь! Не те нынче времена!

Газинур ушёл на пост к пулемёту. Уже часа два как он наблюдает за врагом с запасных огневых позиций. На переднем крае сегодня особенно тихо. Немцы присмирели, даже ракеты у них взлетали сегодня как бы нехотя. Вдруг Газинур обратил внимание, что уже не слышно гула дальней канонады. Полно, так ли? Когда же это случилось? Газинур даже поковырял пальцем в ушах. Нет, уши здесь ни при чём. Обвёл глазами небо – зарево погасло. Зажглись звёзды, взошёл месяц.

«Значит, пошли вперёд», – сказал себе Газинур и живо представил преследующие врага полки. Его сердце встрепенулось, как от первого весеннего ветра. Скорее бы тронуться! Ну, да теперь уже недолго ждать. Через неделю-полторы начнутся и здесь горячие денёчки.

Пришла смена, Газинур отправился в землянку отдыхать.

– Ребята, месяц народился лежачий. Погода пойдёт на вёдро, – объявил он с порога. – Для нас это очень кстати – легче будет гнать врага.

– Сначала ещё надо выкурить его из берлоги, – сказал кто-то.

Газинур, снимая шинель, отозвался:

– Это дело «бога войны», братец. Наша артиллерия способна выгнать из берлоги любого медведя. Слышал, какие концерты четыре дня задавала…

Присев на корточки перед печкой, Газинур подбросил дров, погрел руки и, ни к кому не обращаясь, заговорил:

– Хороша сегодня ночь была. Люблю такие звёздные ночи. Небо – что синяя бархатная тюбетейка, расшитая жемчугом.

Газинур неторопливо свернул папиросу. Из угла раздался чей-то тихий смешок.

– Товарищ ефрейтор, ты часом в бюро погоды не работал? Больно здорово погоду предсказываешь…

– Нет, товарищ Данилов, с бюро погоды я никаких дел не имел. Но от стариков кое-чего набрался. Наработаемся, бывало, в поле или на току, а как стемнеет, прежде чем разойтись по домам, сидим сумерничаем на брёвнах возле амбаров. В нашем «Красногвардейце» это самое оживлённое место. Вот конюх Сабир-бабай или дед Галяк посмотрят, бывало, на небо, скажут: «Ну, ребятушки, теперь дни пойдут погожие, – смотрите, луна легла на спину, как на банный полок». Мы смотрим, попыхиваем молча самокрутками. С полей – наши поля на взгорье, а колхоз лежит в низинке – льётся запах поспевающей ржи. – Газинур почувствовал, что бойцы, приподнявшись на нарах, слушают его. – Вы не забыли, ребята, как пахнет в поле, когда хлеба поспевают? Я бы полжизни отдал, чтобы подышать сейчас нашим вольным воздухом…

Писавший за столом строевую записку старшина роты Михно заговорил мягким, воркующим голосом:

– Ты вот, ефрейтор, всё хвалишь свой колхоз. А позволь спросить: велико ли хозяйство твоего «Красногвардейца»?

По рассказам Газинура солдаты знали «Красногвардеец» настолько хорошо, будто сами там жили. Делились ли они делами своего колхоза, они всегда начинали так: «А в нашем «Красногвардейце…» Получали ли письма с родины, радовались: «Получил из своего «Красногвардейца» письмо…» И только старшина Михно упорно не признавал «Красногвардейца» – из-за отсутствия, как он говорил, масштабов.

Газинур знал, что старшина Михно, до войны председатель довольно крупного украинского колхоза, с пренебрежением относился к мелким колхозам, и поэтому избегал ввязываться с ним в спор. Но старшина, хотя и прекрасно, как своих ротных солдат, представлял себе хозяйство «Красногвардейца», не в первый раз вынуждал Газинура повторять, есть ли у них племенной скот и сколько гектаров всей земли. А услышав, что у «Красногвардейца» «всего-навсего каких-то восемьсот гектаров», поднимал со страшно удивлённым видом брови.

– На весь севооборот? – переспрашивал он с невинным видом.

И начиналось:

– Чего ж ты расхваливаешь его с пеной у рта? Название, конечно, хорошее, не возражаю: «Красногвардеец»!.. Такое имя украсит любой колхоз. А что касается всего остального… Вот наш если взять – это да! Шесть тысяч гектаров земли! Всю работу двигали машины. А если восемьсот разделить на поля, то что же получится? Носовые платки? – Старшина вынимал из кармана платок и помахивал им, подчёркивая наглядно всю незначительность маленьких колхозов. – У вас не то что комбайну, трактору развернуться негде.

Газинур и сегодня нисколько не обиделся на Михно.

– Алып-батыр[38]38
  Алып-батыр – сказочный герой.


[Закрыть], товарищ старшина, и тот не от рождения стал великаном, – ответил Газинур с безобидной усмешкой. – Зато впоследствии, когда вошёл в силу, вытряхивая свои лапти, наваливал целые горы земли. Так и мы. Дай вырвем с корнем фашизм, а там возьмёмся ещё жарче за колхозы, подумаем, как их укрепить. Ещё дождёшься – вызовем ваш колхоз на социалистическое соревнование, товарищ старшина.

– А котелок у тебя, ефрейтор, действительно не пустой, – рассмеялся старшина Михно. – Не зря тебя назначили агитатором. Вчера видел старшину третьей роты Сибгатуллина. Здорово хвалит твой доклад об Александре Матросове. – И неожиданно добавил: – Молодец! Высоко держишь честь своего колхоза!

Взгляд старшины вдруг стал беспокойным; он подошёл к одному из солдат и властным движением опустил поднятый воротник шинели.

– Последний раз предупреждаю, товарищ боец. Почему нарушаете форму советского воина?.. Смотрите у меня!

Старшина вышел. В землянке на некоторое время воцарилось неловкое молчание. «Завтра проведу беседу о внешнем облике бойца», – подумал Газинур, лёг, свесив ноги, на нары и тихонько запел.

Песня вызвала образ Миннури. Она стояла перед глазами, как живая. «Тяжело, верно, тебе, свет очей моих, – грустно подумал он, – тяжело… Эх, крыльев нет… слетал бы помочь. Скорей бы вернуться в колхоз, к Миннури, выйти бы в поле да, расстегнув ворот и засучив рукава, поработать всласть! Колхоз отдал большинство своих коней в армию. Но Батыр остался. Вскочить бы на этого серого в яблоках коня да помчаться по бугульминским дорогам! Посмотреть бы, как колышется золотая пшеница, послушать бы шум жнейки, комбайна!..»

– Товарищ ефрейтор, спойте что-нибудь повеселее, – попросил лежавший рядом солдат. – Тоски на сердце и без того хватает…

– Что ж, можно и повеселее, – и Газинур, не отрываясь мыслями от Миннури, запел песню, которую узнал совсем недавно:

 
По дороге пыльной, что легла под уклон,
Шёл широкой рысью наш лихой эскадрон.
 

Все подхватили хором:

 
Эх! Видим, у дороги девка-краса,
Чудо-коса, море – глаза!
Да! Улыбнулась улыбкой простой,
Нам помахав рукой.
 

Счастье, если в роте есть хороший запевала, – песня воодушевляет солдата, зовёт, поднимает настроение. Потому и любили Газинура боевые товарищи по-особому, не только за весёлый нрав, за неиссякаемую энергию, но и за прекрасные песни, которые он готов был петь, когда бы его ни попросили.

Утром Газинура вызвал к себе командир роты. Гвардии капитан пил чай из большого медного чайника.

– Как дела, товарищ ефрейтор?

– Не так хороши, чтобы было чем хвастать, но и не так плохи, чтобы жаловаться, товарищ гвардии капитан, – ответил Газинур.

– Вот как!

Обжигая губы, Ермилов отпил несколько глотков из железной кружки и внимательно взглянул своими синеватыми глазами на ефрейтора. Бойцы уже освоились с этой его привычкой долго, пристально всматриваться в человека, если предстояло поручить ему что-то серьёзное. Газинур насторожился.

– Вот что, ефрейтор, готовься в путь-дорогу. Поедешь учиться, – круто отрезал гвардии капитан и, видя, что Газинур ничего не понимает, тем же не допускающим возражения тоном повторил: – Поедешь в полковую школу учиться на младшего командира.

– А кто же воевать будет? – помимо воли вырвалось у Газинура. – Наш расчёт и так ведь не укомплектован…

– Приказ не обсуждают, товарищ Гафиатуллин, – прервал его гвардии капитан.

Газинур глубоко вздохнул, недоумённо посмотрел большими чёрными глазами на капитана и, подавив возбуждение, отчеканил:

– Есть! Разрешите идти?

– Идите!

Гвардии капитан был суховат. Послать солдата учиться, считал он, – всё равно что послать его на выполнение боевого задания. А раз так, нечего и предаваться чувствам. Но если бы он догадался, какое это огромное для Газинура событие, что Газинур впервые в жизни ехал специально на учёбу, у него, может, и нашлось бы для ефрейтора несколько тёплых слов.

XXI

Газинур не ожидал, что всё произойдёт так быстро. Под вечер того же дня, простившись с товарищами, он вышел из землянки. Вышел он в своей видавшей виды шинели, с тощеньким вещевым мешком за спиной, в котором легко уместились нехитрые солдатские пожитки, с автоматом через плечо. Взяв автомат из пирамиды и повесив его на шею, пошёл провожать друга Костя Стариков.

По тропинкам, мимо землянок, огневых позиций, они добрались до поля. На краю дороги присели на обгоревший остов автомашины. Остальные товарищи, отправлявшиеся вместе с Газинуром на учёбу, ещё не подошли.

– Завернём по одной, – сказал Газинур, глядя куда-то в сторону.

Стариков впопыхах оставил свой кисет в землянке, алюминиевая табакерка Газинура, как обычно, была пуста. Порывшись по карманам, едва наскребли на одну завёртку. Стариков скрутил папиросу и, не зажигая, протянул Газинуру.

– На, потяни на дорожку, ты отъезжающий человек.

Газинур, пряча в кулаке огонёк папиросы, несколько раз затянулся и отдал её Старикову, тот, сделав две-три затяжки, вернул окурок Газинуру. Так по очереди они курили, пока не стало жечь губы. В сосредоточенном молчании оба смотрели на далёкий пламеневший горизонт. Над многострадальной, израненной снарядами и бомбами землёй медленно сгущалась темнота. Где-то на переднем крае взметнулись одна за другой ракеты. Отсюда, издалека, их призрачно-белый свет не слепил глаз. В долине жидким дымком расплывался вечерний туман.

У друзей вырвался протяжный вздох.

– Хотелось бы что-нибудь подарить тебе, Газинур, – сказал Стариков. – Но что может подарить солдат? – Он порылся в своей полевой сумке и вытащил оттуда маленькую книжечку рассказов Горького. – Возьми её на память, Газинур.

Растроганный Газинур взял книжку.

– Спасибо, друг, спасибо! – пожал он Старикову руку и в наступившей темноте своими зоркими глазами прочёл: «Слава храбрым». – Это та книжка, в которой написано про Данко, про Сокола?

– Да, та самая.

– Хорошая книга…

Ощупав свои карманы, Газинур вынул алюминиевую табакерку.

– Что делать, Костя, лучшего подарка у меня нет. У нас говорят: «И верблюд – подарок, и пуговица – подарок». Была бы память о человеке.

– Спасибо! – сказал Стариков.

Он знал, что алюминий на табакерку добыт со сбитого самолёта. На крышке её концом штыка было выцарапано: «Газинур».

– Да, рассчитывал, Костя, до Берлина с тобой дойдём, – сказал Газинур протяжно, – а приходится разлучаться.

Стариков положил Гафиатуллину руку на плечо:

– Ничего, Газинур, ты без друзей не останешься.

– Это ты верно говоришь, Костя, – оживился Газинур. – На друзей я счастлив. Раньше старики говорили: «Настоящий друг может быть только один». Да вижу – не годится эта поговорка для нашего времени. Где я ни бывал, у меня везде находились друзья. И каждый меня научил чему-нибудь… Ты знаешь, Костя, ведь я впервые иду в настоящую школу. Даже как-то и не верится.

Задумавшись, Стариков расковырял землю носком сапога – показались два осколка.

– Да, – сказал Костя Стариков, ставя рядом кусочки железа, – у советского человека друзей много всюду.

– И всё же, Костя, – вздохнул Газинур, – расставаться со старыми друзьями – всё равно что от себя кусок отрывать…

Ракеты залили притихший было передний край мертвенно-бледным светом, с обеих сторон сухо затрещали пулемётные очереди. Стариков заторопился – ему пора было возвращаться. Правда, не в привычке гитлеровцев на ночь глядя начинать бой, а всё же лучше быть на месте. Кстати подошли и попутчики Газинура – человек десять.

Стариков и Газинур обнялись, поцеловались.

– Ну, родной, учись на «отлично». И обязательно возвращайся, вместе на Берлин двинем, – говорил Стариков, крепко пожимая Газинуру руку.

– Не послали бы и тебя на курсы лейтенантов. Ведь был уже такой разговор.

– Всё равно будем вместе, – и в последний раз пожав Газинуру руку, Стариков зашагал к передовой.

Газинур что-то крикнул ему, но, видя, что тот не слышит, бросился вдогонку.

– А если начнёте, Костя… я тут же подоспею… ни на что не посмотрю…

Стариков серьёзно посмотрел ему в глаза.

– Выкинь из головы эту дурь… Сейчас твоё дело – учиться. Понял? Учиться!.. Ну, будь здоров…

Газинур стоял, пока не пропала из виду удаляющаяся фигура Старикова.

– Родной он, что ли, тебе? – спросил кто-то.

– Больше, чем родной, – отозвался Газинур.

Тронулись. В темноте Газинур не мог хорошенько разглядеть своих попутчиков, он различал их по росту да по голосам. Широкоплечий боец с мягким украинским выговором, ни к кому не обращаясь, словно размышляя вслух, говорил:

– Странные времена! На войне – и вдруг посылают учиться. Вот уж не думал. В тридцать девятом году, когда я работал на шахте, меня тоже направляли на учёбу. Я отказался, не хотел бросать забой…

– А отсюда с радостью едешь? – уколол тонкий насмешливый голос.

– Типун тебе на язык! – рассердился украинец. – Меня ещё в сорок первом посылали, а в сорок втором генерал два раза вызывал, и каждый раз я упрашивал, оставляли в роте. А на этот раз и слушать не стали: приказ – и никаких разговоров.

Низкие облака закутали небо. Редкая звёздочка мелькнёт меж облаков, и тут же её затягивает. Беспрерывно сигналя, проезжали на передний край машины со снаряжением и продовольствием. Из темноты двигалась навстречу фронтовикам рота пополнения.

– Эй, нет ли кого из Донбасса? – крикнул украинец.

– А из Бугульмы?.. – спросил в свою очередь Газинур.

– Есть, твоя милая привет передавала, – ответил кто-то со смешком.

Рота прошла, но долго ещё слышался тяжёлый солдатский шаг. Из тьмы выплыла длинная автоколонна.

Все машины шли с потушенными фарами. Потом снова повстречались пехотинцы. Как ветер, пролетела легковая машина.

Часа через полтора где-то впереди залаяла собака, закричал петух.

– Слышишь, петух поёт! – схватил Газинур за руку шедшего рядом с ним украинца.

– Ну и что? – спросил тот. – Эко диво, подумаешь! Ему по уставу положено.

– С начала войны не слыхал, – прошептал Газинур, не обращая внимания на насмешливый тон своего попутчика.

– Ты, верно, из деревни? – сказал украинец.

– Из колхоза, – поправил Газинур.

Показались окраинные дома деревни.

Газинур с товарищами подошли к штабу дивизии. Во дворе толпился народ – все такие же, как и они, командированные на учёбу бойцы.

У землянок политотдела Газинур столкнулся с Соловеевым. Тому уже, видимо, было всё известно, он нисколько не удивился, увидев Газинура во втором эшелоне.

– Значит, учиться, Гафиатуллин? – сказал он радушно.

– Всё так неожиданно, товарищ парторг, – словно извинялся Газинур за свой уход с переднего края. – Сейчас самое время гнать фашистов, а меня невесть с чего послали сюда…

– Допустим, не одного тебя послали… Но ты что, возражаешь, что ли?

По тому, как произнёс Соловеев эти слова, Газинур понял, что парторг не одобряет его.

– Не то что возражаю… – смущённо оправдывался он. – Я ведь, товарищ парторг, сами знаете, молодой коммунист, ничего путного не успел ещё сделать. Товарищи могут подумать чёрт знает что…

Искорка одобрения мелькнула во взгляде парторга.

– Не беспокойся, Гафиатуллин, товарищи о тебе плохого не подумают. Командование и партия считают нужным послать тебя на учёбу. Это такой же приказ, как идти в атаку.

– Я понимаю, товарищ парторг. А всё-таки…

– Вот и хорошо, если понимаешь. Об остальном забудь. На учёбе не теряй ни минуты. Помни – время дорого.

Через час всех командированных построили в колонну и повели дальше.

Осенние ночи длинные. Когда они входили в деревню, где размещалась полковая школа, было всё ещё темно. Солдат ввели в дом, просторный двор которого был когда-то обнесён забором. Сейчас от забора остались только кое-где торчащие столбы.

В просторном двухэтажном здании прежде была школа. Теперь посредине класса возвышались в два яруса голые нары. Огарок свечи потрескивал на столике. Командир проверил бойцов по списку, отдал приказ отдыхать и вышел.

Устроившись на нарах, солдаты ещё долго разговаривали. Постепенно, один за другим, они смолкли. Сон одолел их. «Что ни говори, Газинур-абзы, теперь ты не кто-нибудь, а курсант!» – уже засыпая, подумал с улыбкой Газинур.