Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

XIV

На утро следующего дня над позициями полка снова неистовствовали огонь и железо. Особенно трудно доставалось первому батальону, оборонявшему танкодоступный участок. Уже разрушены были в нескольких местах вал и траншеи, уничтожены отдельные огневые точки. Прямым попаданием авиабомбы разворотило наблюдательный пункт командира второй роты. Стоны раненых, выкрики команды, сгоряча срывавшиеся крепкие словечки – всё тонуло в громовом грохоте разрывов.

Огонь противник сосредоточил на правом фланге первого батальона. Сама земля здесь, казалось, стонала. Дрожали прочные накаты, стены дзота. Хотя в темноте ничего не было видно, бойцы то и дело с опаской поглядывали на потолок: из щелей меж брёвен наката беспрестанно сыпался им на каски сухой песок.

Газинур сидел на корточках в переднем углу, ближе к амбразуре, чтобы, как только затихнет артиллерийский ураган, не теряя ни секунды, взяться за пулемёт. Песок всё стекал с потолка, и этот однообразный шорох сыплющегося песка воскресил в памяти Газинура далёкий Соликамск, домик Карпа Васильевича, невиданную до тех пор диковину – песочные часы. Бывало, придёт Газинур к старикам и долго смотрит на эти чудные часы: два стеклянных шарика, из одного в другой тоненькой, словно нитка, струёй бежит, пересыпается песок. И теперь, когда земля готова рухнуть в бездну, когда затаив дыхание ждёшь, что подвывающие авиабомбы вот-вот разворотят дзот, Газинуру приятно чувствовать, как на голову ему то слабее, то сильнее сыплется песок. Это как бы говорило о том, что жизнь не остановилась, что она движется.

В тёмном, полном едкого дыма дзоте всё труднее становилось дышать, ело глаза, хотелось выбежать, вдохнуть чистого воздуха. Но никто не двигался с места. Даже если б пришлось умереть, люди без приказа не ушли бы отсюда. Но выдержка давалась не легко, и бойцы безостановочно курили. То тут, то там, во всех уголках вспыхивали огоньки самокруток.

Артподготовка гитлеровцев, – потому, вероятно, что они ожглись накануне, – затянулась дольше обычного. Казалось, накат не выдержит и обвалится, и всё же самая острая минута приближалась – гитлеровцы вот-вот тронутся в атаку.

Сидевший рядом с Газинуром Стариков нащупал в темноте его руку и крепко сжал её. Газинур другой своей рукой накрыл руку Старикова и что было силы стиснул её, – это был безмолвный знак солдатской дружбы, священная клятва не оставлять друг друга: в огонь и в воду вместе, рука об руку, плечо к плечу.

Вдруг дзот точно сорвало с места и подбросило куда-то вверх, потом швырнуло вниз и обо что-то сильно стукнуло. Правый угол дзота осел. Затрещали брёвна наката. Стальной щит, прикрывавший амбразуру, с гулким звоном полетел наземь. Вместе с воздушной волной в дзот ворвалась пыль, а сверху словно рухнувшая гора накрыла. Снова затрещали брёвна, правый угол осел ещё ниже.

«Бомба!» – пронеслось в голове у каждого.

В дзоте установилась мёртвая тишина. Песок перестал сыпаться, и все сразу услышали это. Казалось, остановилось время, остановилась сама жизнь. Не прошло и мгновения, как тишину прорезал вопль раненого:

– А-а-а!

Трудно было распознать по голосу, кто ранен, но крик этот вывел бойцов из оцепенения. Все повскакали с мест и принялись шарить по карманам спички. Вдруг у двери дзота вспыхнул карманный фонарик, и пулемётчики удивлённо повернулись на свет. Передние, которым луч упал в лицо, ослеплённые, не могли разглядеть, откуда взялся свет, но стоявшим сзади и сбоку было отчётливо видно, что фонарь держала женщина-врач. Её тонкое, продолговатое лицо побледнело, губы были крепко стиснуты.

Она сделала несколько шагов и наклонилась над скрючившимся на полу бойцом. Теперь и Газинур увидел её и чуть не вскрикнул: это была Бушуева. «Катя Павловна!.. Как она попала сюда?»

Командир расчёта, старший сержант Степашкин, бросился проверять сначала амбразуру, потом дверь. С трудом распахнул её. Узкий проход был засыпан землёй.

– Нас завалило! – закричал молодой боец.

Степашкин в два шага очутился возле него.

– Тихо! Не паниковать! – приказал он и опустился на колено возле Бушуевой. – Куда ранен, товарищ военврач? Серьёзно?

Екатерина Павловна перевязывала раненому голову.

– Занимайтесь своим делом, – спокойно сказала она.

Газинур зажёг коптилку. Фитиль потрескивал от набившегося в него песка. Крохотный язычок пламени всё уменьшался и наконец совсем погас.

По совету Степашкина Газинур поставил коптилку на пол и снова чиркнул спичкой. Теперь жёлтый огонёк горел чуть веселее.

– Стариков, Гафиатуллин, Иванов! – приказал старший сержант. – Расчистить ход. Землю отбрасывать внутрь. Остальным расчищать амбразуру. Быстро! Сейчас гитлеровцы двинутся в атаку.

Газинур первым подскочил к двери и стал откапывать ход.

«Фашист, подлюга, думает, что похоронил нас. Ну нет, мы и из-под земли выйдем…» – думал Газинур, яростно отбрасывая железной лопатой глину.

– Погоди-ка, – сказал Степашкин и, опустившись на колено, прислушался. Но, должно быть, ничего не услышал. – Ну-ка, Гафиатуллин, послушай ты, у тебя слух поострее…

Никто не обратил внимания, как встрепенулась после этих слов сидевшая на корточках возле раненого женщина-врач. Всех интересовала дверь. Поднявшись с колен, Газинур покачал головой.

– Ничего не слыхать. Наверняка весь проход завалило.

В узком пространстве за дверью негде было повернуться. Старший сержант велел работать по одному и чаще сменяться.

– Дай мне лопату, Газинур, – сказал Стариков. Тяжело дыша от нехватки воздуха, Газинур присел у стены.

– Газинур, это ты? – подошла к нему Екатерина Павловна.

– Как вы сюда попали, Катя Павловна?

– Приехала по делу в санроту, да, кстати, хотела повидать Володю. Вчера до меня дошёл слух, будто он ранен…

Екатерина Павловна умолкла. Газинур понимал, о ком она думала в эту минуту.

– Вы не беспокойтесь раньше времени, – сказал он.

– За себя-то я не боюсь. За него… – Екатерина Павловна глубоко вздохнула.

У Газинура защемило сердце. Быть может, и Миннури так же вот вздыхает о нём…

– Екатерина Павловна, вы помните моего брата? – заговорил Газинур, надеясь в простоте душевной отвлечь этим Бушуеву от её грустных мыслей.

– Билалетдинова?

– Да.

– Помню. Где он? Жив? Ты, кажется, говорил, что он ранен?

– Отрезали ему ногу. Домой вернулся на протезе. Сейчас в колхозе работает. Вам передавал поклон.

– Спасибо.

– Мой младший-то ходить уже начал. Я его ещё и не видал – после моего отъезда родился. Пишут – уже достаёт до подоконника. Я попросил измерить его рост ниткой и прислать мне в конверте. Скоро уже придёт. Моя Миннури утешает, говорит: «На тебя похож». Что ж, поднимает настроение у солдата. Женщины это умеют – соломки подложить под больной бок.

Бушуева невольно улыбнулась.

Бойцы у двери зашумели. Газинур бросился туда и, выхватив у кого-то лопату, с жаром принялся за работу.

Екатерина Павловна осветила фонариком смуглое лицо раненого. Боль дочерна опалила его губы. По подбородку тянулась струйка крови, в глазах застыла мольба о помощи.

– Потерпи немного, родной, – сказала Екатерина Павловна. – Сейчас откопают выход.

Боец не ответил. Он тихо закрыл глаза.

XV

Гвардии капитан Ермилов пришёл на наблюдательный пункт командира первой стрелковой роты капитана Бушуева в момент, когда натиск гитлеровцев усилился. Все огневые средства полка уже были введены в бой. Гитлеровцы также били из всех видов оружия. В густо окутанном чёрным дымом пространстве всё ревело, стонало, сотрясалось. Бомбы, мины, снаряды ложились так густо, что не слышно было отдельных взрывов, всё сливалось в один сплошной гул. Казалось, никто и не пытается разобраться в царившем вокруг смертоносном хаосе. Невероятной представлялась самая мысль о том, будто возможно управлять этим страшным в своём неистовстве ураганом огня и железа. Однако же этот видимый хаос подчинялся командирской воле.

В полуразрушенном наблюдательном пункте, запорошенные пылью, стоя бок о бок, Ермилов и Бушуев неотрывно следили за развитием боя. Со своего наблюдательного пункта командир полка майор Кремнев нацеливал стереотрубу туда, где, по его мнению, решался в данный момент успех операции. И где-то, немного дальше от переднего края, сжимал телефонную трубку и поглядывал то и дело на ручные часы командир дивизии. На массивном лбу пожилого генерала прорезались глубокие складки, в его прикрытых седеющими бровями глазах словно отразилось всё боевое напряжение его дивизии. Время от времени ему звонят, он даёт короткие, ясные указания, то сердится, то подбадривает, кое-кого ругает. Но и в самые затруднительные минуты в его глазах не гаснет выразительная хитринка: мне, мол, очень многое известно, но пока что помолчим, всему своё время. Хотя вражеский огонь и нарастал, командир дивизии оценивал это по-своему – примерно как старый моряк, который по одному ему известным приметам предугадывает, что шторм, достигнув высшей точки, вот-вот начнёт спадать.

Он решительно поднялся с места, взглянул на часы и, энергичным движением приложив к уху трубку, спросил:

– Кремнев, обстановка?

Раздавшийся будто издалека голос командира полка ответил:

– Вражескую пехоту прижал к земле. Веду огневой бой с танками противника. Четыре танка горят.

– А что голос такой невесёлый? – неожиданно спросил генерал.

По недоумённому хмыканью Кремнева генерал догадался, что тот не сразу понял скрытый смысл вопроса, и усмехнулся, представив себе смущённое выражение лица своего любимого командира полка.

– А гитлеровцы как воюют? – продолжал спрашивать генерал. – С оглядкой, говоришь? То-то и оно! Будь готов наступать им на пятки!

– Есть! Понял! – послышался сразу оживившийся густой голос майора.

В то время, как два старших командира говорили по телефону, подготавливая следующий этап сражения, оба капитана по-прежнему руководили каждый своим подразделением с одного и того же наблюдательного пункта.

Капитан Бушуев без суеты отдавал короткие чёткие команды. Вся его рота находилась у него на виду, это облегчало руководство боем. Пулемётчики же гвардии капитана Ермилова были рассредоточены по ротам. Он их не видит, у него нет с ними даже телефонной связи. И всё же в этом страшном грохоте гвардии капитан ясно различал суховатые очереди своих пулемётов. Они работают безотказно. Умолк почему-то лишь правофланговый пулемёт старшего сержанта Степашкина. Ермилов послал туда своего связного. Вернувшись, тот доложил, что разорвавшейся авиабомбой дзот засыпало землёй – пулемётчики, верно, погибли.

Ермилов взглянул из-под полуприкрытых век на Бушуева и промолчал. Губы его сурово сжались. Своими собственными глазами он видел, как Екатерина Павловна укрылась в этом дзоте, вернее – сам он почти втолкнул её туда, когда начался артобстрел.

Бушуев поднёс к глазам бинокль и, не обращая внимания на прижатых к земле вражеских автоматчиков и на ревевшие перед надолбами танки, не отрываясь следил за ползущими по низине самоходными орудиями с сидевшей на них гитлеровской пехотой.

– Десант! Сигнал артиллеристам! – крикнул он не оборачиваясь.

Тотчас в сторону, откуда шли самоходные орудия, полетели две зелёные ракеты.

Гвардии капитан Ермилов тоже ракетами дал сигнал своим пулемётчикам. И с сожалением подумал: «Как не хватает сейчас правофлангового пулемёта! Он бы легко смыл этот десант».

Связист протянул Бушуеву телефонную трубку.

– Майор Кремнев.

Присев на корточки, приложив к одному уху телефонную трубку, а другое зажав ладонью, Бушуев доложил, что противник пытается бросить танковый десант. Командир полка выслушал его, не перебивая, потом спросил с усмешкой.

– А что голос у тебя такой невесёлый?

Бушуев с удивлением слушал приглушённый смех командира и не вытерпел, отдёрнул телефонную трубку от уха, будто она обожгла его. Что это! Что за странный смех?

Низко просвистел снаряд и разорвался где-то почти рядом. Не выпуская из рук трубки, капитан сполз на самое дно траншеи. И тут же почувствовал, как на его вспотевшую спину обвалилась земля.

– Бушуев, Бушуев! – тревожно звал Кремнев в трубку. – Живой? Присыпало, говоришь? Приготовься к сабантую! К сабантую, говорю!.. Понял?

– Понял, – сразу оживившись, ответил Бушуев.

Капитан Ермилов, лёжа у края разрушенного вала, показывал молоденькому лейтенанту, командиру пулемётного взвода, новые цели. Пулемётчики, артиллеристы, миномётчики рассеяли своим огнём большую часть десанта, разбили одно орудие. Но тут, воспользовавшись тем, что десант отвлёк огонь на себя, поднялись в атаку залёгшие было вражеские автоматчики. По ним ударил молчавший до сих пор пулемёт правого фланга.

– Степашкин косит! Молодец! – воскликнул Ермилов, и его озабоченное, строгое лицо преобразилось.

– Мёртвые ожили, что ли? – в тон ему произнёс лейтенант.

– Нас убить не так-то легко! – сказал гвардии капитан и подумал о Бушуеве: видно, под счастливой звездой родился человек.

Да, действительно, это был пулемёт старшего сержанта Степашкина. Заваленные землёй пулемётчики расчистили, наконец, выход и вынесли пулемёт на открытую позицию. Кругом оглушительно рвались снаряды, мины, в бесконечный рокочущий поток сливались пулемётные и автоматные очереди.

Едва они установили пулемёт, как вражеская пехота поднялась в атаку. Пулемёт стучал, захлёбываясь, словно сердясь, что его так долго продержали под землёй без действия. Кончилась лента, Газинур вставил другую.

– Шпарь, Костя, шпарь! – прохрипел он.

Гитлеровцы добежали почти до проволочных заграждений, но тут были прижаты к земле. Ястребами вынырнули из облаков краснозвёздные штурмовики. Пролетев низко над гитлеровцами, они полили их свинцовым дождём.

Не дожидаясь второго захода штурмовиков, гитлеровцы в панике врассыпную бросились назад, к своим траншеям.

– Ну и драпают! – торжествовал какой-то боец.

Старший сержант Степашкин вскочил на вал.

– По отступающему противнику…

Стариков открыл огонь, не дослушав конца команды. Когда же Газинур, высунув голову, выглянул из окопчика, старшего сержанта на валу уже не было. К ним полз, весь в поту, подносчик патронов.

– Старшего сержанта убило! – закричал он так, словно все оглохли.

И хотя подносчик сказал очень ясную вещь, его слова не вдруг дошли до сознания Старикова и Гафиатуллина: ведь они только что перебороли смерть, вырвались из-под накрывшей их земли, можно сказать, из могилы!..

– Пуля попала прямо в сердце… – упавшим голосом добавил подносчик патронов.

Когда Стариков осознал наконец, что случилось, у него ослабели пальцы, пулемёт, словно скакун, почувствовавший ослабленные поводья, притормозил, стал захлёбываться. Но уже в следующую минуту сержант взял себя в руки, и пулемёт застучал с прежним напором.

– Доложите лейтенанту, – крикнул Стариков, не переставая стрелять, – я беру команду на себя. Ефрейтор Гафиатуллин, на моё место! Иванов – вторым номером!

На переднем крае, по ходам сообщения, сотрясающимся от шквального огня артиллерии, шагает среднего роста человек в офицерской шинели. Он заходит в дзоты, блиндажи, останавливается у огневых позиций и наблюдательных пунктов, подолгу задерживается в траншеях пехотинцев; где только позволяет обстановка, он беседует с солдатами и офицерами, даёт советы, внимательно, не перебивая, слушает, когда ему отвечают. А если не слышно в грохоте голоса, положит свою руку на плечо солдата и вместе с ним спокойно оглядывает поле боя – это бушующее море огня.

И оттого, что этот человек в любых условиях, днём и ночью, запросто появлялся среди бойцов, делил с ними все тяготы войны, его везде встречали, как своего.

Он не повышал голоса, не отдавал команд, но там, где он появлялся, и без того утверждалась крепкая дисциплина.

Это был парторг полка Соловеев. Он оказался около пулемётного расчёта Газинура, когда отступали последние немецкие танки и самоходные орудия. Опустившись на колени у пулемёта, парторг несколько минут смотрел на горящие немецкие танки.

Газинур перестал стрелять.

– Сегодня больше не полезут, товарищ парторг, – сказал он, лихо сдвинув каску с запотевшего лба. – Досыта угостили…

– Нет, Газинур, – парторг всё ещё обозревал огромное изрытое поле боя, – нечего ждать, когда они снова полезут. Их надо гнать! Гнать, не давая передышки.

Газинур согласно кивнул головой.

– Гнать – это мы всегда готовы.

В это время по всему переднему краю, покрывая остальные звуки, раздалась команда:

– В атаку!

Кто-то из пехотинцев, вскочив на вал, взмахнул автоматом:

– За Родину – вперёд! Ура-а-а!..

Тысячи людей подхватили и понесли дальше перекатами:

– Ура-а-а!..

Пулемёт Старикова некоторое время с места поддерживал атакующих. Но, увидев сигнал командира взвода о смене позиции, Стариков крикнул:

– Вперёд, друзья!

Газинур с трудом разжал впившиеся в гашетку пальцы, вытер тыльной стороной руки пот со лба и, волоча за собой пулемёт, вместе с Ивановым побежал вслед за Стариковым.

Догнав пехотинцев, Стариков приказал установить пулемёт на небольшом холмике. Газинур снова приник к своему «максиму».

– За Морозова, за старшего сержанта! – выкрикивал он, стреляя в серо-зелёные спины убегающих фашистов.

Он был ранен, но где и когда, и сам не знал. По лицу из-под каски стекала струйка крови. Но он не замечал этого и продолжал стрелять. Только когда фашисты скрылись в окопах, Газинур отпустил гашетку. По всему полю, на сколько хватало глаз, наши лавиной двинулись в атаку. Вперёд вырвались три пехотинца. Один из них, споткнувшись, упал, двое вернулись, подняли упавшего товарища и дальше опять побежали вместе, втроём. Вокруг них рвались мины, взвивалась облачками пыль, поднятая пулемётными очередями. А три неизвестных друга всё шли вперёд, и смерть словно отступала перед ними – ни пули, ни осколки мин не причиняли им вреда.

Стариков подал команду переменить позицию. Гафиатуллин и Иванов потащили за собой пулемёт. Но Газинур не упускал из виду неразлучную тройку друзей. Они всё ещё держались вместе, а вокруг по-прежнему, не переставая, свистели пули, по-прежнему раскатывались взрывы, только теперь уже рвались не мины, а гранаты. Он видел их и с новой позиции, на которой укрепился расчёт.

– Вот герои ребята! – сказал Газинур, но никто не услышал его.

Пройдя сквозь проволочные заграждения, три солдата одновременно бросили гранаты и разом прыгнули во вражеские траншеи.

XVI

Выйдя из тёмного, вонючего немецкого блиндажа, Газинур присел на валявшийся поблизости хвост «юнкерса» и жадно, всей грудью, вдохнул прохладный осенний воздух. «Где же твоя головушка? Где ноги? – мысленно поиздевался Газинур, оглядев измятую, обгорелую груду металла. – Один хвост остался, будто от ящерицы…» Газинур звучно сплюнул сквозь зубы и тут же забыл о жалких остатках «юнкерса» – другие мысли и чувства переполняли его.

На этот раз их полк не ограничился тем, что отразил вражескую атаку, но и сам поднялся в контратаку, на плечах противника с боем ворвался в его траншеи и закрепился там. Потеряв удобные позиции, откуда отлично просматривалось расположение наших батальонов, гитлеровцы двое суток непрерывно контратаковали высоту, пытаясь занять её снова. На третий день они выдохлись и затихли.

– Есть такое дело! Зарылась гитлеровская лодка носом в песок, – сказал Газинур, поглаживая, как живое существо, ствол пулемёта. – Теперь надо приниматься за работу.

Он поплевал на ладони и взялся, как бывало в колхозе, за лопату. Батальон ночь напролёт углублял траншеи, укреплял блиндажи, огневые точки, переделывал амбразуры, обращённые у врага на восток, – приспособляя их для стрельбы на запад. Солдатская жизнь – это непрерывный тяжёлый труд. Руки, всю ночь перекапывавшие землю ломами, железными лопатами, кирками, болели так, что их трудно было поднять, а с рассветом эти руки должны уже будут взяться за автоматы, пулемёты, миномёты. Газинур не остыл ещё от горячки боя и потому не испытывал пока той острой тоски по раненым и погибшим товарищам, которая охватывает после боя сердце каждого солдата. Тоска эта пришла к нему несколько позднее. Сейчас он жил лишь радостью победы! Ни бессонные ночи, ни натруженное тело, ни перевёрнутая, взрытая земля, ни искорёженные орудия, танки, автомашины – ничто не могло омрачить его светлого настроения.

– Правду говорят, что победителям всё представляется в радостном свете… – невольно улыбнулся Газинур.

Мимо Газинура прошёл боец Иванов, он принёс с кухни обед. Вкусный запах супа приятно защекотал ноздри. Газинур поднялся и, взглянув в сторону противника, повёл бровью: «Праздник-то на нашей улице, господа…»

В блиндаже Иванов, как всегда, расставил на шершавом столике шесть котелков – на весь расчёт.

Четыре котелка сразу же оказались в руках их владельцев. Два осиротело стояли на столе. С краю стоял котелок старшего сержанта Степашкина с выцарапанной меткой «А. С». Газинур взглянул на него, и сердце его дрогнуло, ложка упала на пол. Он тяжело передохнул, отодвинул свой котелок и, опустив голову, вышел из блиндажа.

Вот опять сидит Газинур на помятом хвосте «юнкерса». Небо синее и глубокое, будто озёрная гладь.

Только вдали плывёт по-весеннему лёгкое, белоснежное облачко. Тепло, даже спину припекает. Этот ясный, тёплый осенний день действует на Газинура успокаивающе. Когда он ещё ходил пастушонком, он так же вот, если, бывало, найдёт на него невесёлое настроение, пристраивался где-нибудь на солнышке, в укрытом от ветра месте и замирал в неподвижности, следя за лениво передвигавшимися коровами, козами и овцами. Постойте-ка, а с чего это вдруг Газинуру, опечаленному гибелью боевых друзей, пришли на память далёкие дни детства? Что общего между тем давно прошедшим беззаботным временем и его теперешней суровой солдатской жизнью?

Было начало весны. Однажды Газинур, карауливший стадо, заметил в небольшом озерке, полном талой воды, одинокого дикого гуся. Бедняга печально кричал и, запрокидывая голову к синему небу, словно искал там друзей. Проплывёт немного и снова испускает протяжный, жалостный крик, и снова изгибает шею, смотрит в пустое небо. Три дня метался он в тоске. «Заблудился, бедный», – подумал тогда Газинур. Он бросал в воду кусочки хлеба, но дикий гусь и не взглянул на еду. На четвёртый день он сделал последний круг по уже убывавшей воде и, тоскливо закричав, улетел вдаль. И Газинур долго, со слезами на глазах, провожал его взглядом. А спустя несколько дней по другую сторону озерка, в мелколесье, на мокрой земле, Газинур нашёл его пару. Подстреленная гусыня лежала мёртвая, раскинув крылья.

Тёплый весенний ветер высушил слёзы, а вот запавшая в сердце боль осталась и ожила через много лет.

Газинур закурил. Неподалёку бойцы углубляли траншею. Работа кипела. Ближе других стоявший к Газинуру пожилой солдат вдруг перестал копать, взял в обе руки свою железную лопату, повертел её и сразу как-то притих, – должно быть, прочёл чьё-то вырезанное на черенке имя. Плечи у солдата странно опали, будто на них взвалили непосильную ношу. Поглощённые работой, его соседи даже и не заметили этого, а Газинуру было так понятно, что испытывал солдат. Он тяжело вздохнул и прикрыл рукой глаза. «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!» – прозвучало в его ушах как бы издалека. Газинур вздрогнул, отнял руку, которой прикрывал глаза. Ему хотелось сказать что-то такое, что сделало бы пережитое им понятным для всех, но он не сказал ничего. Есть чувства, которых не выразишь словом. Они таятся в крови человека, в самом биении его сердца, в каждом его вздохе, эти простые, ясные чувства сыновней любви к матери-Родине.

Газинур услышал шаги и обернулся. К их блиндажу приближался почтальон.

– Гафиатуллин, что задумался? А ну, пляши, с тебя причитается, – привычно весело сказал он. – Получай письмо от своей Миннури.

Чёрные глаза Газинура заблестели и стали, кажется, ещё больше.

– Где? Где? Давай скорее, родной!

Газинур тут же разорвал конверт. В письмо был вложен обрывок зелёной нитки. Лицо Газинура осветилось довольной улыбкой.

– Эй, эй, товарищ почтальон! – позвал он ещё не успевшего далеко отойти почтальона. – Постой, постой-ка! Видишь нитку?.. Миннури прислала… Я сам писал, чтобы прислали. Хе, ты смотри-ка!

Газинур растянул нитку перед глазами ничего не понимавшего почтальона.

– Видишь, родной, каким стал! А ну-ка, дай твой карабин. – Приложив нитку к карабину, Газинур заговорил ещё возбуждённее: – Ого, куда тянется, курносая кнопка! С карабин ростом. Гвардейцем становится ведь, а?

Почтальон понемногу начал улавливать смысл его бессвязных слов:

– Сынишку измерили, что ли?

– Ну да. Младшенького. Ещё и не видел его. Я ушёл в армию, а он родился… на четвёртый день. Хе, ты только посмотри на него – с карабин ростом!..

– Ну ладно, ефрейтор, – почтальон прихлопнул рукой по сумке, – тут и для других ещё радостей много. Я пошёл.

– Порадуй, дорогой, порадуй людей, – Газинур от души пожал руку почтальону. – Спасибо, брат, благородная у тебя служба.

Газинур снова уселся на хвост «юнкерса» и принялся читать письмо. Начиналось оно так: «Большой вам привет, пишите ответ…» В левом уголке Миннури мелким ровным почерком наискось написала:

 
По утрам я солнца ожидаю,
Вечерами встречи жду с луной…
Как луну и солнце, жду письма я
От тебя, мой Газинур родной!
 

И в правом уголке тоже песня:

 
Я любимому письма шлю,
От него получаю вести.
Он на фронте, а я в тылу,
Но сердца наши бьются вместе.
 

На полях цветным карандашом расписаны цветы. «Самига рисовала!» – обрадовался Газинур и стал читать письмо.

«…Сердце моё, Газинур! Ты, верно, там, среди огня, тревожишься о нас. А мы все живы и здоровы. Умоляю тебя, не тревожься. Если бы ты увидел твою Самигу и Мударриса, то не узнал бы их: они такие большие, такие умницы. Однажды Самига видела тебя во сне. Как проснулась, заплакала: «Где, говорит, мой папа? Он же вернулся…» И как завидит в окно кого-нибудь в шинели, прыгает от радости: «Наш папа вернулся! Папа вернулся!» – и бежит на улицу. Если напеку оладий, говорит: «Оставлю папе, он любит оладьи». Сейчас она сидит на другом конце стола, морщит свои губки, пишет тебе письмо. Мударрис рассматривает книжку. Спрашивает: «Мама, а почему не нарисовали здесь танк?» Младший наш спит у себя в люльке. Ты писал, чтобы я измерила его рост и прислала тебе, – посылаю. Чего ты только не придумаешь, Газинур! Как получили твоё последнее письмо, Самига и Мударрис каждый день измеряют рост Анвара – целую катушку ниток извели. Сегодня прихожу с работы – они бегут навстречу, прыгают от радости: «Мама, мама! Анвар сегодня большой вырос… Скорее пиши папе письмо». Посмотрю на них – и всякая усталость забывается.

В колхозе почти не осталось мужчин, так что работы нам хватает. Меня назначили в транспортную бригаду бригадиром. День и ночь возим зерно в Бугульму. Задание уже выполнили. Сейчас ссыпаем дополнительное зерно в счёт фонда обороны. Я тоже сдала двадцать пять пудов.

Отец работает на току. Старый человек, временами прихварывает. Он очень сдал за эти два года, Газинур. Ты не сходишь у него с языка. Говорит: «Только бы дождаться Газинура, тогда можно и умереть». Когда Мисбах-абы возвратился из госпиталя, мы поставили его завхозом. Он частенько заходит к нам. О тебе он всегда отзывается с похвалой.

Сабир-бабай и дед Галяк каждый раз, как встречают меня, спрашивают: «Миннури-килен[35]35
  Килен – невестка.


[Закрыть], нет ли писем от нашего Газинура?» Когда Сабир-бабай узнал, что ты получил медаль, то принёс ребятам гостинцев, гладил их по головкам и всё приговаривал: «Будьте такими же, как ваш отец. Медаль дают только тем, кто показал себя героем». Хороший он старик, и дети его очень любят. Гарафи-абзы тоже всё время о тебе расспрашивает. Он работает бригадиром. Очень старается и очень со всеми обходителен. Сам знаешь, каким он был слабохарактерным, военные годы сильно изменили его. Альфия ведёт две работы: счетовод и звеньевая. От её коротышки Хашима письма приходят часто, и он получил награду, только какую, не написал. Получили известие от Ханафи-абы. Он где-то в партизанах. Все мы очень беспокоимся, почему нет писем от Гали-абзы. Старики говорят: «Должно быть, послали его на очень большое дело, некогда ему писать. Но сам он жив и здоров». Мы тоже так думаем.

Газинур, джаным, ты просишь, чтобы я не ленилась писать о колхозниках-односельчанах. Да разве я поленюсь! В начале прошлого месяца умерла бабушка Гандалиба. Жена Гарафи-абзы, Бибигайша-апа, родила мальчика. Дочь Галима-абзы из «Алга», Сания, переехала к нам учительницей. Была свадьба Рашиды, дочери Гыльфана, – она вышла замуж за вернувшегося после ранения комбайнера Муртазу. Как видишь, жизнь в колхозе не останавливается, несмотря на войну и свадьбы справляем, и дети родятся. Эх, Газинур, если бы ты вернулся, то не узнал бы своих земляков. Самые дряхлые старухи, которые раньше и со двора-то не выходили, сейчас вовсю стараются. Кто вяжет для фронтовиков носки, кто варежки, кто вытаскивает из своих сундуков что есть поценнее и сдаёт в фонд обороны. Наши отец с матерью тоже не остались в стороне… О молодых уж и говорить нечего. Ложимся ли мы, встаём ли поутру, – думаем только о вас. С мыслью о вас принимаемся за работу, с мыслью о вас трудимся, с мыслью о вас возвращаемся домой. Мы все свои силы отдаём для победы, Газинур…

…Газинур, милый! Забыла написать. В колхозе нашем произошло прескверное событие. Ты, наверное, помнишь Морты Курицу, которого посадили в тюрьму за порчу колхозных лошадей? Этот пройдоха вдруг объявился в колхозе. Как приехал, всюду стал расписывать, будто он с фронта, получил ранение. Начал задираться: «Тогда, говорит, напрасно погубили мою головушку. Теперь я доказал на войне свою честность, в огонь и в воду лез, не жалея жизни…» А сам в страдные дни, когда каждый готов на сорок частей расколоться, только и знает, что требует от колхоза то одно, то другое. «Не хотите, говорит, уважать фронтовиков, так я вас заставлю». Чуть не избил председателя, спасибо, народ не дал. Взбеленившись, он хотел поджечь колхозные амбары. Мы поймали его на месте преступления. Он отстреливался, и всё же ему не удалось уйти из наших рук. На суде открылось, что он всё врал. Оказывается, он и не нюхал фронта. Это ему, бандиту, дружки сломали руку. А в колхоз вернулся по подложным документам… Суд приговорил его к расстрелу…»

– Собаке собачья смерть! – вырвалось у Газинура.

«Если бы гитлеровцы дошли до «Красногвардейца», они бы наверняка сделали этого ублюдка Морты своим холуем – старостой или полицаем», – подумал Газинур и от одной этой мысли пришёл в ярость. Но по мере того, как читал дальше, лицо его всё более прояснялось. Когда же Газинур узнал, что деда Галяка назначили бригадиром молодёжной бригады, он от всего сердца рассмеялся.