Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

– А ребёнок?

– Ты иди, Хашим, мы сейчас подойдём, – вместо ответа сказала Миннури.

Обрадованный Хашим мигом скрылся за дверью. Миннури подошла к Газинуру, погладила его по волосам.

– Ты тоже, оказывается, ревнивый, Газинур, – сказала она нежно. – Но нужно же войти в положение товарищей. Ревность – это пережиток старого. Что случится от того, что я сыграю в спектакле? Я же всё равно, кроме тебя, никого не люблю. И никогда не полюблю!

Газинур поднял голову.

– А сама разве не ревнивая? Какие только что стрелы метала в меня из-за Гюлляр! А я с Гюлляр в спектаклях не играл. Интересно, как бы ты повела себя тогда?

– Сидела бы да смотрела, кто из вас лучше играет.

– Ой ли? А может, в волосы бы ей вцепилась?

Миннури сдвинула брови.

– Думаешь, я настолько глупа? Ну, одевайся, пошли. А то как бы Гали-абзы не опередил нас.

– Эх, пропади моя головушка! – решился, наконец, Газинур. – А Гали-абзы здорово поддел нас. Постелил мягко, да на жёсткое посадил.

– Так нам и надо! – отвечала Миннури.

…Давно уже поднят занавес, уже идёт спектакль. Гали-абзы, не раз видевший этот спектакль в исполнении профессиональных артистов, а в молодые годы и сам выступавший в нём на сельской сцене, не столько следит за игрой, сколько ищет глазами Газинура. А-а, вот он где!.. Около двери. На руках завёрнутая в одеяло дочка. Газинур легонько покачивает её, чтобы не плакала. Большие чёрные глаза его мечут искры.

– Молодец! – одобрительно шепчет Гали-абзы и, успокоенный, поворачивается лицом к сцене.

Не очень искусно расписанные декорации изображают деревенскую улицу. По ней, заметно скованные в движениях, ходят парни и распевают песню. Галиябану – Миннури – стоит у окна и смотрит им вслед…

Так они жили, мирно и счастливо. И если бы фашисты не начали войну, они жили бы так же и сегодня. Они понимали, что будущее колхоза – их будущее. А в светлые перспективы «Красногвардейца» Газинур и Миннури верили так же прочно, как в то, что завтра будет день и взойдёт солнце. Ведь это не от посторонних людей зависит, а от них самих, от того, как они будут работать. Ну а что касается работы, они оба умели отдаваться ей всей душой.

С начала зимы Газинур принялся усиленно готовиться к учёбе. Председатель Ханафи обещал послать его в Бугульму, на курсы механиков. Но зима 1939–1940 годов выдалась тревожная. Над родиной блеснула первая молния давно собиравшейся бури: начала войну Финляндия. Из «Красногвардейца» были призваны в армию Газинур, Мисбах и Газзан. Все трое выехали из деревни в один день и попали в одно отделение. Но воевать им не пришлось: с полпути, из Вологды, их вернули обратно. Испытав на собственной шкуре силу Красной Армии, белофинны очень скоро запросили мира.

Вернувшись в колхоз, Мисбах с Газзаном сразу же сменили солдатское обмундирование на свою деревенскую одежду, которая казалась им привычнее и даже как будто теплее. Один Газинур не пожелал расстаться с солдатской шинелью. А когда дни стали теплее, сменил её на гимнастёрку, но шлема со звездой не снял. Он даже сфотографировался в таком виде.

– Погляди-ка, мать, на солдата Газинура! – гордо сказал он, протянув Миннури небольшую фотографию.

Взяв в руки карточку, Миннури долго всматривалась в неё. Газинур снялся стоя. Правой рукой он держится за край стола, пальцы левой слегка согнуты. На голове будёновка. Ремень гимнастёрки чуть перекошен. Даже хворостину, которой погонял лошадь, забыл вынуть из-за пояса. Но Миннури и не заметила этого – она смотрела на его лицо. Чёрные глаза устремлены вдаль, – кажется, они видят там что-то очень увлекательное, чего не видят другие. Изогнутые брови немного приподняты, как бы от изумления. Чуть толстоватые губы слегка раскрыты. Какая хорошая у него улыбка, так и хочется улыбнуться в ответ…

– Вылитый! – поражается Миннури.

– Ни дать ни взять я сам, – смеётся Газинур.

– Ничего бы с тобой не случилось, – уже задиристо говорит Миннури, – если бы рот-то немного прикрыл. Видно, испугался, что выйдешь не похож на самого себя. А чего за хворостину-то ухватился? И потом, чем это ты так набил карманы? Надо было сказать, что фотографироваться будешь, я бы хоть гимнастёрку погладила.

Недолговременное пребывание в армии наложило свой отпечаток и на характер Газинура. Правда, он по-прежнему был не прочь подурить, посмеяться, затянуть песню. Но в то же время в нём исчезла юношеская беспечность. Она сменилась большой, тревожной ответственностью отца.

В сердце его, казалось, начала работать невидимая пружина, которая собирала все его душевные силы в один узел. С глаз будто упала розовая пелена, окружающий мир, жизнь, люди, их взаимоотношения и поступки теперь уже не казались ему такими простыми. Он видел их сложность, видел постоянную борьбу между старым и новым, и в этой борьбе ясно замечал такую красоту, о которой раньше и представления не имел. Конечно, Газинур никогда не был бесплатным седоком в телеге жизни, но когда он впрягся в неё по-настоящему, то почувствовал в себе небывалую силу. Будто он стремительно, как на крыльях, приближается к чему-то необычайно хорошему. Это знакомое ещё с детства, но тогда неясное, неопределённое чувство стало теперь более глубоким и конкретным. Оно неразрывно связывалось у Газинура с судьбой родины, с колхозом, с семьёй, ставшими для него ещё дороже, ещё ближе.

После финских событий он стал более трезво смотреть на опасность возможной войны. Но, с другой стороны, он рассуждал и так: враги ещё раз испробовали на себе силу Красной Армии, – рискнут ли они после этого так легко играть с огнём? С воссоединением Бессарабии и принятием в состав Советского Союза Литвы, Латвии, Эстонии Газинуру стало казаться, что опасность войны отодвинулась. И потому в день, когда над советской землёй снова загремела война, все его мысли были заняты мирными делами.

С вечера, раздавая в правлении наряды, бригадир Габдулла сказал Мисбаху и Газинуру:

– Вы завтра отправитесь к Сердцу – двоить пары.

Так называли в «Красногвардейце» лесную поляну, своими очертаниями напоминавшую сердце, – колхоз решил отвести её под опытный участок для нового сорта озимой пшеницы.

Братья отправились туда чуть свет. К тому времени, когда солнце поднялось на высоту оглобли, они уже вспахали довольно большой клин.

Впереди идёт Газинур. Одной рукой он нажимает на лоснящуюся от долгого употребления рукоятку двухлемешного плуга, другой держит вожжи, изредка похлёстывая ими лошадей – гнедого, с большими копытами Чабата и рыжую Малину. Сытые крупные лошади легко тянут плуг, глубоко врезающийся в рыхлую, чёрную, как вороново крыло, землю. Газинур то легонько присвистнет, то словом подбодрит лошадей, то запоёт громко, на всё поле. Шлем у него сдвинут на затылок, ворот успевшей уже выцвести на солнце гимнастёрки расстёгнут. По загорелому лицу струятся капельки пота. Должно быть, он смахивал их измазанной в земле рукой – на правой щеке остались следы пальцев.

Мисбах заметно отстал. А не спешит хозяин – и кони шагают с ленцой. Мисбах не подбадривает их криком, разве изредка ударит кнутом по тучным крупам. Тогда кони двигаются поживее, но скоро снова переходят на прежний неторопливый шаг.

Мисбах работает молча. И петь не любит. Лишь иногда мычит себе под нос, думая какие-то свои медлительные, тягучие думы.

И за плугом он идёт, словно тень. Однако нельзя сказать, что он лентяй. Работает он не меньше других и ничего не делает кое-как, но в то же время не старается никого и обогнать. Он всегда придерживался «золотой середины». Газинур, у которого работа кипела в руках, иногда полушутя, полусерьёзно говорил старшему брату:

– Хочешь, дам тебе взаймы огоньку, абы?

Любя Газинура и понимая, что в нём говорит нетерпение порывистой натуры, Мисбах не обижался на брата.

Дойдя до опушки, Газинур остановил лошадей и принялся очищать лопаточкой землю с лемехов. Он верен себе – даже такую пустяковую работу делает увлечённо. Маленькая деревянная лопаточка живо ходит в руках, а налипшая на лемехи земля далеко разлетается во все стороны.

Газинур распрямил спину и обернулся к Мисбаху. Тот прошёл ещё только полборозды.

– Чего ползёшь черепахой, абы? Возьму тебя на буксир! – вдруг вспомнил он это часто слышанное на лесозаготовках слово.

Проверив, не натёрло ли коням под хомутами, ласково потрепал их и с восклицанием: «Нуте-ка, милые!» – не дожидаясь Мисбаха, двинулся дальше. И снова понеслась по поляне его бодрая песня:

 
Красивые цветы у полевого льна,
И у колхоза дни красивые, друзья.
Сегодня радостью вся наша жизнь полна,
Но больше радости в грядущем вижу я!
 

Газинур был скромный человек. Ему и в голову не приходило, что он обладает красивым голосом. Но в эту минуту ему казалось, что всё вокруг поёт вместе с ним его песнь расцветающей жизни: и взрытая острыми лемехами чёрная, лоснящаяся земля, и окруживший поляну со всех сторон зелёный лес, и птицы, и бирюзовое небо, и солнце…

На дороге показалась женщина. Она была вся в белом: белое платье, белый платок на голове и даже узелок, который она держит, завёрнут в белую с красными клетками салфетку. За руку она вела маленькую девочку. Это Миннури несла ушедшим спозаранку Газинуру и Мисбаху завтрак.

Братья остановили коней, не распрягая, задали им овса и, расположившись в тени раскидистого дерева, с аппетитом принялись за горячую картошку с катыком[28]28
  Катык – кислое молоко.


[Закрыть]. После завтрака, пока лошади доедали овёс, Газинур, усадив дочку на плечи, ушёл с ней в лес.

Самига, которой шёл уже третий год, чувствовала себя наверху блаженства. Подражая отцу, она во весь свой голосок, проглатывая слоги, запела детскую песенку, которой её научил отец.

Лесной воздух был ясен, прохладен, душист. Трава в этом году буйная. Когда Самига ныряет в неё, Газинуру виден лишь розовый бантик на её голове.

– Папочка, смотри, какой я нашла красивый цветок! – кричит Самига и, подпрыгивая и хлопая в ладоши, пляшет перед цветком. Но тут она замечает бабочку, севшую рядом, и лепечет, захлёбываясь от восторга: – Папочка, папочка, ко мне бабочка пришла! Смотри, бабочка ко мне пришла!

Газинур сплёл венок, надел его на головку дочери и любуется ею. Но в это время его позвал Мисбах.

Они снова пашут. Миннури с Самигой уже скрылись за деревьями, а перед глазами шагающего за плугом Газинура неотступно стоит его маленькая дочка. В венке её личико ещё круглее, ещё румянее. Кем будет его Самига, когда вырастет, – врачом, агрономом, зоотехником?.. Э, кем-нибудь да будет! Для неё все пути открыты, только учись. А Мударриса (теперь у него был ещё и сын) он хотел бы видеть инженером-электриком. Ведь должен же быть в колхозе свой инженер…

Поляна ещё не перепахана, а солнце уже высоко, начинает сильно припекать. Лошади покрылись потом. Они беспрестанно бьют хвостом, отгоняя облепивших слепней. Газинур смазал бока и крупы лошадей раствором карболки, но толку было мало.

– Давай поворачивать к дому, Газинур. Заели совсем лошадей… Какая уж это работа! – ворчал Мисбах.

Взвалив плуги на телеги, они отправились в обратный путь. Почуяв дом, лошади, будто и не устали, бодро перебирали ногами. Проехали кладбище. Оттуда колхоз – как на ладони. В деревне творилось что-то необычное. У правления собрался народ. Вон ещё бегут женщины. А по самой середине улицы в камзоле поверх длинной, почти до колен, белой рубахи шагает дед Галяк…

Газинур, который до того безмятежно напевал, свесив ноги с телеги, подался вперёд и, приложив ладонь ко лбу, сказал:

– Не случилось ли какой беды, абы? Весь колхоз поднялся на ноги…

Не зная, что и предположить, братья быстрее погнали лошадей. На конном дворе их встретил взволнованный Сабир-бабай.

– Что случилось? Почему народ валом валит, Сабир-бабай? – спросили в один голос братья.

– Разве вы не слышали ещё, дети? Война!.. Гитлер проклятый войну начал против нас… Объявили по радио… Все на митинг собираются…

Газинур стоял неподвижно, растерянно оглядываясь. Только что вышедшие из ремонта жнейки, телеги, плуги, нераспряжённые кони, ровный, утоптанный лошадиными копытами двор – всё вокруг говорило о мирном труде. Зачем же война? Кому она нужна? Кто посмел начать её?..

Газинур бегом бросился к правлению. Там, стоя на возвышении, Ханафи-абы что-то возбуждённо говорил колхозникам.

Спрыгнув с телеги, Мисбах хотел распрягать лошадей.

– Мисбахетдин, сынок, – подошёл к нему старый конюх, – ступай и ты тоже к народу… я сам распрягу лошадей, – необычно мягким голосом проговорил он.

Сказать сразу о том, что Мисбаху, Газинуру и Газзану уже пришли из военкомата повестки, у старика не повернулся язык.

В поношенном демисезонном пальто, в калошах, надетых, на деревенский манер, на шерстяные чулки, Газинур, держа в своих руках руки Миннури, в последний раз заглянул в дорогие глаза. Хотя бессонная, полная тревог ночь и наложила печать грусти на её красивое лицо, на нём не заметно было ни отчаяния, ни растерянности. В её любящем взоре нельзя было прочесть обычного в таких случаях вопроса: «Что же я буду делать без тебя, одна, с двумя малыми детьми? Как буду жить?..» И только сейчас, в минуту прощания, когда Газинур взял Миннури за руки, длинные ресницы её дрогнули.

– До свидания, Миннури, душа моя, – тихо произнёс он. – До свидания, родная… Если обидел тебя когда, прости…

Обняв мужа обеими руками за шею, Миннури не могла оторваться, целовала его.

Возившиеся на кровати дети, почуяв в поведении родителей что-то необычное, уставились на мать и отца удивлёнными глазёнками.

– Не нужно, Миннури, не нужно, родная, не плачь. Разобьём фашистов и вернёмся… – голос Газинура надломился, стал тихим. Он подошёл к детям, взял их обоих на руки. – Расти большая, дочка, и ты, сынок… Растите большие и сильные сердцем, – говорил он, целуя то одного, то другого.

Миннури снова взяла себя в руки.

– О нас не беспокойся, – обняла она мужа, – в колхозе не пропадём. И детей воспитаю. Дни и ночи мы будем ждать твоего возвращения.

Газинур осторожно посадил детей на кровать.

– Я зайду попрощаться к отцу, Миннури. А ты иди прямо к подводам, – и он шагнул к двери.

Уже взявшись за ручку, он обернулся, взглянул на детей, на притихшую жену, подбежал к ним ещё раз, крепко перецеловал всех и, нахлобучив шлем, выскочил из комнаты.

Дойдя до середины двора, Газинур остановился, тяжело передохнул. От правления неслись звуки гармоники, песни, людской гомон. Мимо, окружённый своими родными, прошёл Газзан.

Не выходя на улицу, Газинур перемахнул через забор во двор отца. Мисбах уже был там.

На нарах стоял самовар. Молча выпили по чашке чаю. Затем Гафиатулла-бабай велел жене убрать посуду. На красной клетчатой скатерти остались только тарелка с нарезанными ломтиками хлеба и солонка. Наконец, на краешек нар присела и прибиравшая посуду Шамсинур-джинги. По дедовскому обычаю посидели с минуту в строгом молчании, и Гафиатулла-бабай дрожащим голосом начал прощальное напутствие.

– Вы уходите защищать родину, сыновья мои. Держитесь героями. «Храбрый джигит – краса войска», – говорили в старину… – Он помолчал немного и добавил: – Теперь вы слуги родины. Все взоры, вся надежда наша – на вас. Не беспокойтесь за семьи, не печальтесь о детях. Мы проживём тут, у нас теперь колхоз. Вместе всегда надёжнее. Возвращайтесь с победой живыми и невредимыми – вот вам моё пожелание, дети мои.

Старый Гафиатулла отвернулся, смахнул красным платком набежавшие на глаза слёзы. Братья отломили с тарелки по кусочку хлеба, слегка обмакнули в солонку пальцы, слизнули с них соль, проглотили хлеб и стали прощаться.

К дому правления – провожать уходящих на фронт – собрался весь колхоз. Подкатили тарантасы, запряжённые лучшими конями, они должны были довезти призванных до Бугульмы.

Держа под руки своих сыновей, Гафиатулла-бабай медленно идёт по улице. На нём короткий казакин, из-под которого торчат длинные рукава и подол белой рубахи. Он идёт, тяжело ступая, ссутулившись, его плечи придавлены тяжёлым горем: вот уже дважды в течение полутора лет он первым в колхозе провожает на войну своих сыновей. Притихший народ уважительно следит за ним глазами.

– Вот мои сыновья, Ханафи, – сказал он, остановившись перед председателем. – Обоих своими руками отдаю на службу народу. Последнее моё им отцовское слово такое: пусть мужественно охраняют родину… и возвращаются победителями!

Никто бы не причислил Ханафи к разряду мягкосердечных, но и он в эту минуту с трудом нашёл ответное слово.

– Спасибо, Гафиатулла-бабай, спасибо! Большие слова ты сказал. Для солдата отцовский завет, как приказ командира, свят. Мы уверены, что твои сыновья никогда не нарушат его.

– «Человек без родины – что соловей без песни», – приходилось мне слышать от людей. Соловья красит песня, а человека – свобода. Их дело теперь, не жалея себя, защищать нашу свободную жизнь.

Ханафи сердечно пожал старику руку.

Гафиатулла-бабай отошёл к старикам, но недолго устоял на месте и, подойдя к тарантасам, принялся взбивать и без того хорошо взбитое сено. Делая это, он что-то горестно бормотал себе под нос. Глядя на него, женщины тихонько вытирали слёзы, лица мужчин всё более суровели.

Мальчишки-провожатые уселись на козлы. Ещё неистовее заиграла гармонь. Газинур подошёл к гармонисту и запел:

 
Винтовку крепко держат руки,
Нет, им не ослабеть в бою.
Не пожалею юной жизни
В борьбе за родину свою!
 

Ханафи взглянул на часы.

– Что ж, друзья, – сказал он, – хорошо, когда путник, собирающийся в дорогу, уже в пути, – и встал на подножку тарантаса.

Люди сбились поближе к председателю.

– Сегодня, товарищи, – говорил Ханафи, – мы провожаем на войну лучших своих работников. Завтра-послезавтра, возможно, придёт очередь и для других. Но колхозная работа не должна останавливаться. Не так уж далеко и до уборочной. Чтобы не оставлять посты уходящих без замены, мы будем работать с удвоенной, с утроенной энергией, но не ударимся в панику. Мы тут постоим за себя, а Красная Армия, знаем, там сумеет дать отпор врагу. Я не сомневаюсь, что наши колхозники, которых мы сегодня провожаем, не запятнают чести «Красногвардейца»!

На соседний тарантас вскочил Газинур. Лицо его было мужественно-сурово, глаза колючие, гневные.

– Одноколхозники мои! – воскликнул он. – Враг бомбит наши сёла и города, убивает наших людей, не щадит даже детей. Может, он мечтает добраться и до нашего «Красногвардейца»?! Не бывать тому! Это богатство, – раскинул он руки, как бы желая обнять родные просторы, – мы создавали не для того, чтобы его разграбили фашисты. И хоть нам больше по вкусу мирный труд, но уж если пришлось взять в руки оружие, мы не дадим наступить себе на мозоль. Отец, Ханафи-абы, – повернулся он к отцу, а затем к председателю, – будьте спокойны! Джигиты «Красногвардейца» не заставят вас краснеть за себя! А мы просим вас об одном: высоко держите знамя колхоза, работайте во всю силу!

И так же проворно, как очутился на тарантасе, Газинур спрыгнул с него, подошёл к группе стариков и каждому пожал руку.

– До свидания, Галяк-бабай, будь здоров!

– До свидания, Газинур, сынок, до свидания! Отцы наши говаривали, бывало: «Чтобы испытать коня, нужен месяц, чтобы испытать человека – год». На большое испытание уходите… Будьте джигитами!

Лошади тихонько тронулись.

Всё это время Салим не спускал с Газинура глаз. Улучив момент, он подошёл к нему. От прежней заносчивости Салима не осталось и следа, – беззвучно перебирая пальцами клавиши тальянки, он глухо заговорил:

– Газинур, я… был несправедлив к тебе. Много сделал нехорошего… и в лесу, и в колхозе… Думал даже, что побьёшь меня… Наверно, так и уезжаешь, считая меня своим врагом…

У этого долговязого парня был сейчас необычайно смешной вид. Но Газинур даже не улыбнулся. Торопясь к Миннури, которая терпеливо ждала его в сторонке, он бросил на ходу:

– То, что было, Салим, быльём поросло. Хорошо, если станешь другим. – И побежал к жене.

Салим ещё долго стоял посредине улицы, опустив голову. Какие чувства возбудили в его душе торопливо брошенные слова Газинура, он сам не мог толком разобрать: ему хотелось и плакать, и ругаться. Он поднял голову, со всей силой растянул гармошку и пошёл к собравшимся кучкой парням.

Уезжавших провожали до околицы. Там остановились Газинур и Мисбах, встав по обе стороны Гафиатуллы-бабая, в последний раз попрощались с отцом.

– Не горюй, отец, живы будем – вернёмся. Не оставляй без помощи невесток.

И пошли к жёнам.

Любимая, родная Миннури! В то время как жёны Газзана и Мисбаха, повиснув на шее у мужей, ревмя ревут, Миннури, судорожно глотая воздух, не роняет даже слезинки.

– Я верю в тебя, Газинур, джаным, – говорит она негромко.

Вот кони уже взбираются на исаковский подъём. Встав в тарантасе, Газинур без устали машет шлемом и, посылая последний привет, протяжно кричит:

– До свидания! До свидания! Мы вернёмся!..