Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

XX

Дом у старого Гафиатуллы был небольшой, и Газинур вскоре после женитьбы, с согласия родителей, отделился от них. Соседний дом справа пустовал – хозяева его уехали. Этот дом они и купили.

– Наши каменные палаты! – пошутил Газинур, открывая дверь низенького с подслеповатыми оконцами домишки, обмазанного снаружи и изнутри глиной. – Со счастливой ноги, товарищ Газинур! – с подчёркнутой серьёзностью сказал он самому себе, переступая порог своего нового жилища, и положил на непокрытый стол каравай хлеба, с которым, по старому обычаю, проводил его отец. Он проделал всё это с беспечной, почти мальчишеской радостью.

Миннури, войдя в затхлый, запущенный домишко, растерялась. Лицо её померкло – так поразил её жалкий вид её будущего жилища после хотя небольшого, но обжитого дома свёкра и особенно после светлого, опрятного, по-деревенски богатого дома Гали-абзы.

Газинур тотчас заметил, как опечалилась его подруга.

– Никак ты уже и загрустила у меня, Миннури-джаным? – Он нежно обнял жену за плечи. – Эх, моя дикая розочка, пусть тебя не смущают наши маленькие окна – они смотрят в большой мир. Дед Галяк говорит: «Не гнездо красит сокола, а сокол гнездо». Годика через два, если дела в колхозе пойдут хорошо, мы с тобой такой дом-пятистенку поставим – загляденье… С большущими окнами!

Чёрные глаза Миннури постепенно снова засветились улыбкой. Лишь в самой глубине их, словно далеко ушедшая тучка миновавшей грозы, ещё оставалась лёгкая тень раздумья.

– Ах ты, мой смелый сокол! – сказала она с ласковой иронией и тут же засучила рукава. – Беги за водой. Попроси у кладовщика немного мелу. Пока не побелю, не отмою всё дочиста, в дом не пущу.

– Слушаюсь, розочка моя, бегу! – и, гремя вёдрами, Газинур помчался к колодцу.

С улицы донеслось до Миннури, как он крикнул кому-то:

– Приходите к нам на новоселье!

Миннури невольно улыбнулась такому преждевременному гостеприимству. Ей больше всего и нравилась в нём эта мальчишеская подвижность, эта живость и лёгкость характера, умение жить не унывая, как бы трудно ни складывались обстоятельства.

Миннури росла сиротой, у неё не было родного дома. Но даже птица свивает себе гнездо. Миннури никогда не мечтала попасть на готовенькое, она знала, что придётся создавать и дом, и всё в доме собственным трудом. Иногда ей становилось от этого чуточку грустно, но грусть эта рассеивалась так же быстро, как утренний туман. Она ведь тоже не любила отступать перед трудностями, да и работы не боялась. Где бы она ни была, что бы ни делала, с губ её, как и у Газинура, не сходила песня.

Когда Газинур вернулся с двумя вёдрами воды, Миннури, босая, в стареньком тёмном платье, повязав голову ситцевым платком, снимала паутину в углах.

– Кого это ты приглашал на новоселье? – спросила она. – Надо же сначала дом привести в порядок, чтобы можно было войти человеку…

Летний день длинный, но пока дом побелили изнутри и снаружи, пока мыли окна и полы, незаметно и вечер наступил. В эту ночь Газинур и Миннури спали в сенях.

На другой день Газинур чуть свет ушёл к лошадям и вернулся лишь к полудню.

– Сними фартук, вытри ноги, вымой руки, тогда входи. Вода и мыло во дворе, полотенце там же, – выглянув в окно, командовала с улыбкой Миннури.

В точности исполнив всё, как было велено, Газинур переступил наконец порог своего нового дома и, ошеломлённый, застыл в дверях.

Чисто выбеленные стены были украшены полотенцами с красными ткаными концами. Напротив двери вместо ковра висела белая вышитая скатерть. Отмытый пол блестел, словно янтарный, постель опрятно застлана, подушки взбиты. На стене зеркало с наброшенным на него тканым полотенцем. На подоконнике бальзамин в цвету, фуксии, за ними колышутся белые марлевые занавески. На расписанном яркими цветами подносе шумит самовар.

Миннури, подбоченившись, стояла у печки, весьма довольная результатами своих трудов.

– Постой, постой, я не ошибся часом? Это что, дом шадривого Газинура? – посмеивался он.

– Ну, ну, не делай сладкие глаза, словно кошка, нализавшаяся масла.

– Говорят же, что у ловкой хозяйки и на снегу котёл вскипит. Верно, оказывается! – и, подойдя к Миннури, Газинур крепко расцеловал её.

Настала зима. Ребятишки целыми днями катались на санках, на лыжах. А взрослые с утра до вечера трудились на полях, задерживая снег. Газинур с молодой женой тоже ходил на поля. Газинур работает без рукавиц, они торчат у него за поясом. Он в телогрейке и стёганых штанах, в валенках, шапка лихо сдвинута набекрень.

– Эй, Гарафи-абзы, отстаёте! – кричит он в одну сторону. – Девчата, придётся брать вас на буксир! – тут же поворачивается он в другую. – Гюльназира, душенька, ты ведь не перину готовишь своему жениху, живее пошевеливайся! – подзадоривает он чуть отстающую девушку.

Вот он оторвался на минуту от работы и, опёршись на черенок лопаты, всматривается в даль. По полю вихрится позёмка, будто развевается грива невидимого белого скакуна. Газинур запевает песню, а взгляд его ищет среди женщин Миннури.

Миннури беременна. Её никто не посылает на полевые работы, но она не хочет отставать от других. Бригадир Габдулла даже сердится на неё:

– Из-за тебя мне от людей проходу нет, Миннури. Особенно женщины, рта не дают раскрыть… «Неужели, говорят, людей в колхозе не стало, что ты посылаешь беременную женщину в поле?» Сколько я тебя просил: «Оставайся на ферме…» Нет, своевольничаешь. Куда Газинур, туда и ты. Боишься, что его украдут, что ли?!

Газинур долго сдерживает себя, но в конце концов всё же подходит к Миннури, берёт из её рук лопату и тихо, чтобы никто не услышал, говорит:

– Ты бы немного поостереглась, Миннури. Тебе ведь нельзя поднимать тяжести.

– А я и не поднимаю… Снег разве тяжёлый? – улыбается Миннури обветренными губами.

Вернувшись домой, пообедав и отдохнув немного, они идут в клуб. Газинур углубляется в газеты. Оторвавшись от заинтересовавшей его статьи, он вскидывает глаза на Миннури – она читает вслух газету собравшимся. На короткое мгновение, когда Миннури после точки переводит дыхание, взгляды их встречаются. Они понимают друг друга без слов. Через несколько месяцев у них должен родиться ребёнок. Первый ребёнок! У какого отца, у какой матери не дрогнет при этой мысли сердце от светлой радости и вместе с тем от тайного беспокойства! За рубежом фашисты стремятся развязать войну. Залита кровью Испания. Бесится Гитлер, бряцают оружием японские самураи, финские правители тоже закопошились. Неужели они осмелятся напасть на СССР? Оторвут от мирного труда, вынудят взять в руки оружие… Газинур вспоминал беседы Павла Ивановича и глубоко задумывался. Да, Павел Иванович верно говорил: вторая мировая война уже началась. Ну и как не вспыхнуть палящей ненависти против тех, кто забрасывает бомбами детские колыбели!

Вечерами, когда Газинур и Миннури не идут в клуб, они читают друг другу вслух книги. Читает большей частью Миннури, Газинур слушает. Обычно непоседливый, он весь превращается в слух, сидит недвижимо, подперев рукой подбородок и уставив огромные глаза в одну точку. Иногда перед ним встаёт Катя в её заячьей шапке. Вспоминается, как она, прислонившись спиной к натопленной печке, читала им вслух прекрасные книги, вроде той, где говорилось о Павле Корчагине, матросе Жухрае, – и на сердце у него теплеет.

Однажды Миннури читала Газинуру «Галиябану»[24]24
  «Галиябану» – популярная пьеса М. Файзи.


[Закрыть], читала почти наизусть – она сама не раз выступала в кружке самодеятельности в роли Галиябану.

Газинур тоже хорошо знал эту пьесу, а песня, которую пела в ней Галиябану, была его любимой песней. Но каждый раз, когда ему приходилось перечитывать или смотреть пьесу, она снова и снова захватывала его.

Так и на этот раз. Молчавший сначала Газинур вскоре не выдержал и прервал жену восклицанием:

– Ну и негодяй этот Исмагил! Попадись он в мои руки, оторвал бы, кажется, его поганую голову, сунул ему же под мышку, да и пустил бы так по свету…

– Слушай ты спокойно, не петушись, – одёрнула его Миннури. Она не любила, когда её прерывали.

Подперев рукой подбородок и опять уставившись в одну точку, Газинур послушно умолкает. Но проходит несколько минут, и он снова не удерживается, чтобы не вставить словечко:

– А живи Галиябану в колхозе, из неё настоящий бы человек вышел, верно, Миннури?..

– Верно, – передразнивает Миннури и продолжает читать.

– И Бадри-абзы не погубил бы собственную дочь, позарившись на деньги. Тёмной, тяжёлой была их жизнь.

– Да будешь ты слушать спокойно или нет? – выходит из себя Миннури.

– Всё, душенька, всё… Дай твоё колечко, возьму в рот, чтобы молчать.

А когда дочитывали книгу, у Газинура даже слёзы проступили. Он поднялся, накинул на плечи пиджак и, как был, с непокрытой головой выскочил на улицу.

– Куда ты, дурной? Ведь простудишься! – крикнула ему вслед Миннури.

Газинур вернулся через пять минут. Он не возразил ни слова подтрунивавшей над ним Миннури. Молча подошёл к ней, обнял её и усадил рядом с собой.

Прижавшись к плечу мужа, Миннури спросила:

– Кого бы тебе хотелось, Газинур, – сына или дочку? – и краешком глаза снизу вверх взглянула на мужа.

Газинур надавил ей указательным пальцем на кончик носа.

– Теперь что дочь, что сын – одинаково дороги. Это ведь только в старое время мечтали о сыне, чтобы на него надел земли получить. Девочек, сама знаешь, так и называли Артыкбикэ[25]25
  Артыкбикэ – буквально – лишняя.


[Закрыть]. А теперь земля за колхозами закреплена навечно, и кто бы ни родился, девочка ли, мальчик ли, каждого одинаково ждёт своё счастье.

– А всё-таки?.. Почему-то отцы всё больше за мальчиков, – сказала Миннури.

– Это уж так полагается, – смеясь, отвечал Газинур, – сын родится – отцу будет помощник, дочь – матери.

Собрание колхозников было назначено на вечер. Вопрос о подготовке к весеннему севу волновал всех, и потому небольшой клуб «Красногвардейца» ещё задолго до начала собрания был битком набит. Газинур с Миннури сидели где-то в средних рядах, между такими же задорными, говорливыми молодожёнами. Случайно в их кругу оказался Сабир-бабай. Его морщинистое, седобородое лицо резко выделялось на фоне молодых, дышащих здоровьем лиц.

Когда Ханафи предложил избрать президиум, начали, как всегда, выкрикивать привычные имена людей, которых избирали в президиум от собрания к собранию: членов правления, учительницу, председателя, бригадира. Вдруг встал Гарафи-абзы и, переждав, пока гул несколько стихнет, сказал:

– А я, Ханафи, предлагаю записать нашего Газинура.

Со всех концов зала послышались одобрительные возгласы:

– Правильно!.. Пиши Газинура!..

Газинура точно подменили. Он сидел притихший, смущённый, раскрасневшийся. Впервые избрали его в президиум, да ещё на таком большом собрании.

– Прошу членов президиума занять места, – проголосовав список, сказал Ханафи.

Газинур встал, но тут же снова сел. Миннури усмехнулась в уголок белой шали и подтолкнула его локтем.

– Чего же ты? Иди на сцену. Или без меня боишься?

Сидевший по правую руку от Газинура Сабир-бабай понял душевное волнение парня.

– Если народ оказывает тебе честь, иди смело, сынок, – сказал он.

Когда Газинур под одобрительные шутки сверстников стал пробираться вперёд, Сабир-бабай шепнул Миннури:

– Помяни моё стариковское слово: придёт время – ещё доклады будет говорить.

Миннури, хотя внутренне и была горда за мужа, по привычке снасмешничала:

– Ну, уж если мой рябой начнёт доклады делать, не останется кому их слушать.

До её сознания не дошло, что ответил огорчённый её тоном Сабир-бабай. Всё её внимание было занято мужем. Окончившая семилетку, некоторое время жившая в городе, Миннури считала себя опытнее мужа в общественных делах. Она ждала, что Газинур скромненько пристроится позади всех. Но Газинур сел рядом с Ханафи и тут же что-то зашептал председателю на ухо, видимо, очень смешное. Миннури от изумления даже руками всплеснула.

Слушая докладчика, Миннури не спускала глаз с мужа.

Вместе с радостью ею овладевала тревога: вдруг Газинур выкинет что-нибудь несуразное, смешное, что навсегда уронит его перед народом. А ей так хотелось, чтобы её мужа считали серьёзным человеком, чтобы он так и остался в числе тех почётных людей, которых выбирают в президиум постоянно, чтобы если уж он выступит, то говорил толково, интересно, умно, как говорит Гали-абзы или учительница, например.

Выступающие, как всегда, говорили о лошадях, о семенах, об инвентаре, об агрономических мероприятиях, о расстановке сил, о МТС. Собрание проходило довольно вяло. Покритиковали, правда, слегка председателя, бригадира Габдуллу, немного больше – нового завхоза Салима Салманова.

Миннури поискала его глазами. Важно развалившись, Салим сидел вполоборота к президиуму, в первом ряду, вместе со стариками и почтенными людьми колхоза. Казалось, одним глазом он наблюдает за президиумом, другим – за сидящими в зале. Новенький, с серым барашковым воротником, полушубок расстёгнут, лоснящиеся от масла белёсые волосы гладко зачёсаны назад, отчего голова у парня кажется несоразмерно маленькой.

«Вот индюк!» – подумала Миннури и чуть не вскрикнула. Председательствующий объявил, что даёт слово Газинуру. Она тотчас забыла обо всём. В сердце её осталось только одно чувство – тревога. Вот она, та страшная минута, когда Газинур может упасть с седьмого неба. До сих пор он никогда не выступал на собраниях, разве что бросит с места две-три реплики. Миннури думала, что и на этот раз Газинур поступит так же. Но произошло нечто совсем неожиданное.

Газинур вышел к трибуне. Улыбнулся, виновато почесал затылок, снова улыбнулся. По скамьям побежал лёгкий смешок. Миннури в жар бросило.

– Кончил, что ли? – едко кольнул его своим тонким голоском Салим.

– Дай начну, а тогда уж как-нибудь и кончу, товарищ Салманов, – спокойно отбил Газинур под сочувственный смех всего зала.

Миннури была вне себя: разве так выступают серьёзные люди!

– Вот вы, старики, любите повторять, – громко заговорил вдруг Газинур: – «Пожалеешь весной отдать труд земле – будешь плакать осенью на гумне». Так, дед Галяк? – обратился он к древнему деду, сидевшему, как всегда, в первом ряду.

Одной рукой дед опирался на толстую суковатую палку, другую, чтобы лучше слышать, приложил к уху.

– Так, так, правду говоришь, сынок.

– Только эта пословица уже устарела, дед.

– Что-о-о?! – протянул в недоумении дед.

– Устарела, говорю, твоя пословица. Теперь, если хотите получить добрый урожай, надо готовиться к севу с зимы. А как мы провели зиму? Да так, что у нас каждый норовил пораньше привалиться к тёплому бочку своей жены…

Миннури прикусила губу и покраснела до ушей. «Ну, подожди же, покажу я тебе тёплые бока, шадривый!»

– Агроучёбы, считай, что не было, значит и в этом году думаем работать по старинке. А с инвентарём? Наш завхоз сам-то надел вон, видите, новую шубу – даже в клубе не снимает, хоть с него пот градом льёт, а плуги, сеялки, жнейки под снегом валяются. Не подумал, небось, наш завхоз товарищ Салманов, что ржа их ест. А в кузнице? Навалили всё на одного человека и успокоились. Так и к осени ремонта не закончим. И вы, Ханафи-абы, вожжи пораспустили, и ты, Габдулла, не туда глядишь. А потом начнётся беготня, суетня, совсем как на свадьбе у нерадивой невесты: того нет, этого не хватает. Невесту в таких случаях выручают подруги, а нас кто выручит?..

– Глубоко пашет, глубоко, – поддержал своего любимца Сабир-бабай.

– Ой, не говорили бы уж лучше, дед! – перебила его Миннури.

На самом деле она была очень рада, что Газинур сумел заставить слушать себя, но самолюбие не позволяло ей признаться в этом даже перед самой собой.

– Нет, буду говорить, буду!.. – упрямо твердил старик.

И когда Газинур кончил, он первый встал с своего места и сказал:

– Очень правильные слова говорил тут Газинур, товарищи колхозники. Кузница-то рядом с конюшнями. Нам хорошо видно, как мается наш кузнец Сулейман. Ему помощь нужна вот как, – провёл дед ладонью по горлу, – не на словах, а на деле. Я предлагаю дать в помощники Сулейману Газинура. В леспромхозе он кое-чего набрался в кузнечном ремесле. Неплохо работал и у движка. Пусть ещё раз покажет свою сноровку. А с лошадьми мы как-нибудь без него управимся.

Старика поддержали.

Придя домой, Газинур вытащил из-под лавки запылённый сундучок и начал перебирать свой несложный слесарный инструмент.

Миннури сидела рядом в накинутой на плечи тёплой шали и совсем легонько, без обычных колючек, подтрунивала над мужем. Она уже забыла, как словно на иголках сидела в клубе. Страх сменился чувством внутреннего удовлетворения, и оно выливалось теперь в тёплом юморе и безобидных шуточках.

Ни свет ни заря заявился на следующий день Газинур в кузницу. Сулеймана ещё не было. Газинур потянул на себя незапертую дверь лачужки, оглядел её хозяйским глазом: не понравилось! Грязь, инструменты разбросаны.

– Может, и рассердится кузнец, а всё же я возьмусь за дело, – пробормотал он.

Выбросив накопившийся хлам, он начисто вымел земляной пол, разжёг горн, валявшиеся инструменты разложил по порядку. Свой пристроил в сторонке, отдельно.

– Это кто тут шурует? – переступив порог, крикнул кузнец, с виду щуплый, слабосильный мужчина.

– Доброе утро, Сулейман-абы, – ответил Газинур.

– Да никак ты уже здесь, помощничек?

– Люди говорят: кто рано встаёт, тот две нормы сдаёт. Так чего же спать…

– А сам вчера наговорил, что наши колхозники любят притулиться к тёплым бокам своих жён.

– Так моя больно колюча, Сулейман-абы, что ёж. Около неё не разоспишься.

Кузнец скупо улыбнулся, надел кожаный фартук и уже строго сказал:

– Ну, начнём. Я во время работы болтовни не люблю. Сегодня будем ремонтировать плуги. Отвинти-ка ножи лемехов вон у того плуга.

Остался ли он доволен наведённым порядком в кузнице, догадаться было трудно. Во всяком случае, к работе он приступил так, будто ничего не произошло. Прежнего своего молотобойца послал вытаскивать из-под снега плуги. Только предупредил, чтобы не спал на ходу.

Газинур принёс отвинченные ножи лемехов. Кузнец повертел их в руках и один за другим сунул в горн, а Газинуру велел раздувать мехи. Когда ножи раскалились, Сулейман выхватил один из них длинными клещами, бросил на наковальню и тонко зазвенел по нему своим лёгоньким молотком. Газинур взял кувалду и принялся со всего маху бить по тем местам, куда указывал молоток Сулеймана.

Газинуру не нравилось одно – то, что кузнец работает молча, без шуток, без песни. Время от времени он делал попытки расшевелить мрачного кузнеца, но тот был верен себе. Только уже перед самым обедом он открыл наконец рот, чтобы сказать недовольно:

– У тебя, Газинур, сегодня не руки будут болеть, а язык. Много говоришь…

«Молчуна Газзана тебе в помощники, вот бы вас пара была», – подумал Газинур, но сказал другое:

– Мы же не в мечети сидим, Сулейман-абы, чего же молчать?

Кузнец махнул рукой и пошёл обедать.

XXI

На полях «Красногвардейца» шёл весенний сев. Председатель Ханафи бросил на поля лучших пахарей и сеяльщиков, лучших коней колхоза. Сегодня работали на пашнях «Урта Кулка». С раннего утра звучали здесь покрики пахарей. Ханафи можно было разыскать только здесь. На тарантасе, запряжённом неизменным Чаптаром, председатель носился от одной бригады пахарей к другой, оттуда к сеяльщикам и обратно – и всё прямиком, полями; Чаптар неразборчив в дороге, он привык к такой езде.

Въехав на взгорье, Ханафи наблюдает, как идёт сев у соседей. Вон они, пашни «Зари», «Прогресса» и «Тигез басу». Там работают тракторы. Да, хорошая вещь трактор! Только вчера отгремели они на полях «Красногвардейца», а ночью уже перебрались к соседям.

– Ну, теперь до уборочной, председатель. Сев ты круто взял, – сказал бригадир трактористов Исхак Забиров, прощаясь.

– Хвосты ещё остались, – усмехнулся Ханафи. – Твои тракторы не везде ведь могут лазить.

Высоко в синем небе заливается жаворонок. Ханафи поднял голову, прислушиваясь. Вывел его из задумчивости внезапно заржавший Чаптар. Председатель по-хозяйски огляделся вокруг. Заметив у лесной опушки сеялки, Ханафи повернул коня в ту сторону. На задке передней сеялки стоял Газинур и, разравнивая отборное зерно, с улыбкой наблюдал, как оно течёт в стальные сошники.

Улыбка эта была его сердечным напутствием золотым зёрнам пшеницы, которые он провожал в жирную, тёплую почву, его пожеланием благополучно прорасти и колыхаться зелёным волнующимся морем всходов. Пусть сейчас за ним чернеет лишь влажная перепаханная земля – ему уже кажется, что он слышит, как шелестят на ветру колосья.

– Здравствуйте, парни! Здравствуйте, девушки! Как идут дела? – Ханафи сошёл с тарантаса и, заложив руки за спину, пошёл следом за сеяльщиками.

– Идут что надо! – дружно ответила молодёжь.

– А у тебя, Газинур?

– Прекрасно, Ханафи-абы! Семена уж очень хороши. Чистые, крупные. Замечательная кондиция!

Ханафи улыбнулся неточному выражению Газинура. Лукаво покручивая ус, он произнёс:

– А что подаришь за радостную весть? Ну-ка, развязывай кисет!

У Газинура глаза полезли на лоб. Он ночевал в поле и не знал, что вчера Миннури отвезли в Бугульму в родильный дом.

– Раненько утром позвонили… Разрешилась благополучно… Что, иль не рад? – продолжал Ханафи, подсмеиваясь над онемевшим Газинуром. – Дочка у тебя!..

– Дочка?! – выкрикнул сдавленным голосом Газинур. – А мать как? Мать-то здорова, Ханафи-абы?

Ребёнка ждали немного позже, поэтому Газинур и волновался: «Что случилось? Не подняла ли Миннури что тяжёлое?»

– Да успокойся ты, – сказал Ханафи, – и Миннури, и ребёнок здоровы.

Ханафи направился ко второй сеялке, а Газинур дрожащим от счастья голосом крикнул подвозившей семена девушке:

– Насима, дочь у меня… дочка!

Через шесть дней Гафиатулла-бабай со старшей снохой Майсарой привезли Миннури домой. Полевые работы ещё не кончились, и Газинур не смог сам съездить за ней. В тот день он работал на дальнем поле и вернулся домой, когда уже стемнело.

– Где моя дочь? – бросился Газинур к подвешенной, должно быть, отцом люльке.

Но Миннури преградила ему дорогу.

– Куда ты с холоду? Простудишь ребёнка. Разденься сначала.

Газинур схватил в объятия Миннури, торопливо разделся и снова устремился к колыбели. Но Миннури опять не подпустила его к ребёнку.

– Нет, нет, теперь вымой руки, отогрей их у печки…

Миннури не отходила от колыбели. Подурневшая и расплывшаяся за последние месяцы беременности, она после родов опять похорошела и казалась совсем девушкой. Послушно исполняя всё, чего требовала жена, Газинур не отводил от неё любящего взгляда.

Отогрев руки, он подошёл к колыбели и молча обнял жену за плечи. Как свежая струя аромата с цветущих лугов, поднялось из глубины его сердца новое чувство безграничного уважения и любви к Миннури-матери, и он с благоговейным трепетом произнёс:

– Мать!

Миннури замерла, прислушиваясь к учащённому биению сердца мужа, и ещё крепче, ещё доверчивее прижалась к нему, растроганная и даже чуть-чуть смущённая. Потом, ласково смеясь, подняла голову.

– Вот как у нас, Газинур. Целая вечность, как пришёл – не поцеловал, о здоровье не спросил, сразу – «мать»!

– Да показывай скорей дочку-то! – взмолился Газинур.

– Всё твердишь – дочка да дочка, а сам даже люльки не приготовил, – не унималась Миннури.

Растерявшийся Газинур ответил с простодушным удивлением:

– Поди ж ты! И на ум ведь не пришло…

– Ах ты, несчастье моё! – пожурила его Миннури и осторожно приоткрыла личико ребёнка.

Ребёнок лежал с закрытыми глазами и тихонько посапывал.

– Как птенчик! Малюсенькая какая!.. – прошептал Газинур и легонько коснулся губами тёплого лобика дочери.

Потревоженный ребёнок беспокойно задвигал головкой.

– Не любит, когда целуют, сердится, – произнесла Миннури со счастливой улыбкой.

– На меня похожа, – пристально вглядываясь, сказал Газинур. – Ах ты, голубка моя сизокрылая!

– Ну, ну, довольно, а то, пожалуй, всех любимых птиц переберёшь, – прикрывая ребёнку личико, пошутила Миннури.

– А как же мы назовём её? – спохватился Газинур.

– Как тебе нравится, – отвечала Миннури. – Твоя дочь.

Дочку назвали Самигой.

Теперь уж, возвращаясь после работы домой, Газинур не садился за стол без того, чтобы не потормошить дочку. А в свободные дни неустанно часами возился с ней, забавляя припевками, которых знал бессчётное множество:

 
Баю-бай, малюточка!
Где же твоя мамочка?
В лес пошла за ягодой,
За гостинцем дитятке!
 

В одну из таких минут к ним зашёл Гали-абзы, приехавший из района в колхоз на сабантуй. Газинур и Миннури, как дети, обрадовались ему. Накрывая на стол, Миннури без умолку расспрашивала дядю о здоровье, о делах, о городских новостях.

Гали-абзы вынул из кармана портсигар, но, взглянув на люльку, спохватился и сунул его обратно.

– И забыл совсем, что теперь у вас малыш в комнате, – сказал он. – А ну, показывайте вашу геройскую девицу. Как зовут-то её? Самига?

Слегка покрасневшая Миннури взяла из колыбели ребёнка и поднесла к Гали-абзы. Едва касаясь пальцем подбородка ребёнка, Гали-абзы зачмокал губами. Девочка раскрыла ротик, казалось, заулыбавшись, но вдруг заплакала.

– Ай-яй-яй, геройская девица, – неумело успокаивал ребёнка Гали-абзы, – разве можно сердиться на гостя?

– Дайте-ка мне сюда мою Самигу, – сказал Газинур и, взяв дочку на руки, стал подбрасывать её.

 
Уч-уч-учтики!
Не выросла крошечка.
Скоро, скоро вырастет
Девушкой-красавицей!
 

Ребёнок сразу же перестал плакать.

– Подумайте!.. И всегда так. Словно какое-то блаженство – к отцу на руки попасть! – сказала с лёгким оттенком ревности Миннури. – Сразу видно, что папенькина дочка…

– Вы мне расскажите, как живёте-то? – расспрашивал Гали-абзы за чаем.

Молодые переглянулись и оба разом рассмеялись.

– Живём – воркуем… словно голуби.

– Ханафи говорил мне, работаете вы оба хорошо, стараетесь. За это хвалю… – Гали-абзы помолчал некоторое время, протянул Миннури свой стакан, чтобы она добавила горячего чая, сделал несколько глотков и продолжал: – Я для вас свой человек, имею право сказать прямо, что думаю. Вижу, что Миннури сделала всё, что было в её силах, – в домике чистенько, уютно, цветы, полотенца и всё прочее… А вот часов не вижу. И книг на полке маловато. И двор открыт всем четырём ветрам…

– Газинур всё… – начала было Миннури. – Не лежит у него душа к домашнему хозяйству…

– Постой-ка, мать, – прервал её негромко Газинур. – Хороший ли, плохой ли, но купили вот дом, корову купили. Всё за один год. А в нынешнем, если снимем урожай по-прошлогоднему, по шесть-семь килограммов на трудодень получим, – и мебель купим. Видел я в Бугульме, в магазине, кровати с шарами, как у Гарафи-абзы… – Он задумался на мгновение и закончил неожиданно: – Но раньше я бы радиоприёмник купил и барометр.

Миннури от изумления даже руками всплеснула. Гали-абзы улыбнулся. Строгость в голосе исчезла, и он уже совершенно иным тоном закончил:

– Ты меня не так поняла, Миннури. Я не говорю, чтобы вы, словно хомяки, тащили всё только в свой дом. Газинур правильно смотрит: обильно в колхозе – значит, богато и в доме колхозника. Пора уже и в деревне жить по-культурному. У вас для этого есть все возможности. Поняли, к чему я клоню?..

Газинур понимающе улыбнулся. Разговор перешёл на колхозные дела, на строительство. И тут уж, конечно, не могли не размечтаться о колхозной электростанции. Слово за слово, вспомнили о Гюлляр. Газинур спросил, не видал ли её Гали-абзы во время своей последней поездки в Казань, ведь она работает сейчас по электрификации сельского хозяйства.

Услышав имя Гюлляр, Миннури надулась. Она до сих пор не могла забыть, с каким восхищением смотрел Газинур на Гюлляр, когда та делала свой доклад, как потом они о чём-то шептались, как плясали, вызывая друг друга.

– Уж если заходит разговор о Гюлляр, себя не помнит от радости, – сказала она раздражённым тоном. – Будто у Гали-абзы есть время искать её в Казани!

– Ты разве и ревновать умеешь, Миннури? – спросил Гали-абзы.

– Ревнивая – спасения нет… – поторопился ответить Газинур шутливо за жену.

– С чего это ревновать-то тебя? – кольнула Миннури.

В дверь постучались. Вошёл Хашим. Увидев гостя, он несколько растерялся.

– Проходи, проходи к столу, чаю налью, – пригласила Миннури.

– Спасибо, некогда. Я по срочному делу…

– Ко мне? – спросил Газинур, вставая.

– Нет… к Миннури… – немного замялся Хашим. – Наш кружок хочет показать ради праздника пьесу «Галиябану», а Насима вдруг заболела, и некому играть Галиябану. Не знаем, что и делать… спектакль срывается… Товарищи послали меня к Миннури. Она ведь девушкой всегда исполняла эту роль.

– Девушкой… а теперь у меня грудной ребёнок. С кем я его оставлю? Он ведь каждую минуту может проснуться.

– Мы и об этом подумали. Позовём бабушку Гульджихан.

– Ой, что ты, Хашим! Да разве я доверю ребёнка бабушке Гульджихан? Она и за своими-то не умела смотреть. Нет, наша Самига такая плакса. Кроме отца, никого знать не хочет.

Нескрываемое огорчение выразилось на лице Хашима. Собравшийся было уходить Гали-абзы, поглядывая на молодёжь, тихонько посмеивался: «Интересно, что придумают эти чудаки?»

– А почему бы Альфие не сыграть? – сказала Миннури.

– Она и без того играет старуху, – Хашим растерянно-просительно взглянул на Миннури. – Неужели же Самига, кроме отца, никого не хочет знать?

– То-то и оно… Папенькина дочка…

– Эх, Хашим, друг, ростом ты короток, а умом и того короче. Думаете липовым клином меня забить? Да липа дерево мягкое. Это что же получается? Отправь жену в клуб играть на сцене, а сам сиди дома за няньку… Хороши же твои дела, Газинур, лучше не придумаешь! – Газинур так протянул последние слова, что все, кто был в комнате, покатились со смеху.

Ребёнок проснулся и громко заплакал.

– Похоже, и вправду плохо твоё дело, Газинур, – усмехнулся Гали-абзы. – А скоро вы начинаете спектакль? – повернулся он к Хашиму.

– Да уж полон клуб народу…

– А кто играет Халила[26]26
  Халил – герой пьесы, возлюбленный Галиябану.


[Закрыть]? – поинтересовался вдруг Газинур.

– Салим.

– А-а-а! – заметался Газинур по комнате. – Ну, нет… Если бы ещё кто другой, может, и остался бы за няньку, а раз Салим – не согласен! Пусть свет провалится – не согласен!

Почему противился Газинур, было понятно всем троим. Салим, ухаживавший за Миннури, когда она была ещё в девушках, до сих пор не был женат, и верно или нет, но болтали, будто он кому-то сказал однажды: «Не досталась мне Миннури – другой не возьму».

Гали-абзы надел кепку.

– Ну, так будьте здоровы. Завтра Галима-апа ждёт вас к нам. А ты, Хашим, не вешай головы. Если женщинам «Красногвардейца» не стыдно будет, что ж, я сам сыграю роль Галиябану. В молодости игрывал, и не раз[27]27
  До Октябрьской революции роли татарских женщин часто исполнялись мужчинами, так как женщинам запрещалось выходить на сцену.


[Закрыть].

С этими словами Гали-абзы вышел. С минуту в комнате царило молчание.

– Что же будем делать? – вздохнул Хашим.

Миннури молча принялась одеваться.

– Ты куда? – спросил Газинур удивлённо.

– В клуб, – холодно отрезала Миннури.