Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Вторую рекомендацию дал Газинуру старший лейтенант Григорьян. Третью он тоже мог бы взять в своей пульроте: стоило ему обратиться к гвардии капитану Ермилову или к командиру расчёта Степашкину – они бы не отказали. Но Газинуру хотелось третью рекомендацию получить от человека, знавшего его до войны, – от Владимира Бушуева.

Попросив разрешения, Газинур поспешил в роту капитана Бушуева.

– Долго не задерживайся. Сам видишь, как оборачиваются дела, – предупредил его старший сержант Степашкин.

Предбоевое приподнято-тревожное настроение охватило Газинура. В такие минуты мысли, чувства, воспоминания человека исполнены какой-то особой чистоты и значительности. Но была и другая причина его необычно приподнятого состояния: он чувствовал, что в его жизни начинается что-то большое, новое, словно он поднимается ступенькой выше. Ещё работая в колхозе, он мечтал вступить в партию, стать коммунистом, таким же бесстрашным, как Гали-абзы. И вот этот день почти настал. В его нагрудном кармане лежат две рекомендации в партию. За третьей Газинур идёт. Что скажет Бушуев? Не усомнится ли в нём?

Охватившее Газинура волнение усилилось, когда он вспомнил свою первую встречу на фронте с Бушуевым.

Была осенняя ночь с моросящим дождём. Полк двигался из второго эшелона на передний край. Шагавшие солдаты, подоткнув полы шинелей за пояс, по колено в грязи, вышли, наконец, на большак. Газинур, взвалив на плечи станковый пулемёт, шёл по краю дороги. Громко разговаривать и курить было запрещено. Раздалась протяжная команда ротного старшины украинца Михно:

– Подтянись!.. Взять вправо!

Колонна почти бесшумно подалась вправо. По дороге ехала машина с потушенными фарами. Несмотря на темноту, солдаты сразу узнали её.

– Генерал… – сказал кто-то.

– Костя, а какой примерно из себя наш генерал? – спросил у Старикова Газинур, ни разу ещё не видевший командира дивизии.

Стариков не успел ответить, как послышался голос того же Михно:

– Разговоры!..

В предрассветных сумерках полк уже размещался по землянкам переднего края. Ещё не везде ушли прежние хозяева, и Газинур, несмотря на безмерную усталость, соблазнился поговорить с солдатами переднего края. Расспросил о противнике, сам рассказал, как жилось во втором эшелоне.

– Лучше, чем в доме отдыха, – не моргнув глазом, заверил Газинур.

– А ты, браток, бывал ли когда в доме отдыха-то? – вмешался один из солдат, должно быть, раздражённый его чрезмерным восхищением.

– Я – нет, а жена была, – выпалил Газинур, охотно рассмеявшись вместе со всеми.

Старший лейтенант, разговаривавший при свете коптилки с Ермиловым, поднялся и подошёл к Газинуру.

– Знакомый голос, – сказал он.

Газинур привскочил от неожиданности.

– Товарищ Володя… товарищ Бушуев, товарищ старший лейтенант…

Газинур хотел ещё что-то сказать, но от волнения растерял все слова.

– Постой, постой. Да неужели это ты, Газинур?

– Так точно, товарищ командир. Он самый.

Они обнялись, как родные братья. Бушуев трижды поцеловал его, а Газинур, по татарскому обычаю, всё похлопывал его по спине.

– Значит, жив-здоров, Газинур?

– В ремонте, конечно, пришлось побывать, но ничего, не сдаёмся, – сказал Газинур.

Прошло немало времени с той встречи, а Газинур и теперь, вспоминая её, не мог не растрогаться.

И Екатерина Павловна, наезжая из медсанбата дивизии в полк, не забывала о Газинуре, словно Газинур был их младшим братом. А на самом деле он ведь им никто. Мало ли на свете людей, с которыми когда-то работал вместе. При случае можно посидеть часок-другой, поговорить, вспомнить старых знакомых; при следующей встрече обычно уже разговаривают стоя, а при третьей расходятся, лишь кивнув головой в знак приветствия.

Газинура удивляла и радовала душевность этих простых русских людей, то, что Володя и Катя видели в нём не только старого знакомого, но кого-то более дорогого, точно бы родственника. «Спасибо им. Любят они меня, – думал он. – Хорошо иметь верных друзей. Ради них и головы своей не жаль…»

Увидев Газинура с автоматом наперевес в расположении роты, Бушуев приветливо улыбнулся ему. Газинур рассказал о своём деле. Бушуев сразу стал серьёзным, посмотрел на него пристальным взглядом. Выпуклые чёрные глаза Газинура глядели ясно и смело. Во всей фигуре, даже в том, как уверенно придерживал он висевший на груди автомат, было нечто такое, что присуще только опытным солдатам. Это уже был не тот простодушный Газинур, который бегал по леспромхозу, заткнув за пояс рукоятку клейма.

В землянке Бушуев велел ординарцу приготовить чай.

– Татары чай любят, запомни это, Митя. Если когда зайдёт к тебе в гости татарин, ставь на стол не водку, а чай. Ну-ка, Газинур, как это ты говорил насчёт чая?

– «Приветливый взгляд, плиточный чай – лучшего угощения не желай», товарищ капитан, – сказал Газинур. Мягкая улыбка осветила его обветренное, шершавое лицо.

– Слышал, Митя? У тебя, кажется, есть плиточный чай? Не жалей, покрепче заваривай, Газинур не любит, когда сквозь чай Казань видно. Так, Газинур? Видишь, я ещё помню твои леспромхозовские прибаутки.

Бушуев с удовольствием рассмеялся. Рассмеялся и ординарец Митя, и сидевший в углу с телефонной трубкой связист, смех мгновенно передался по проводам в другие землянки, где тоже сидели связисты с телефонными трубками на ушах. Они тотчас заинтересовались, что за радость?

Газинур с любовным вниманием присматривался к Бушуеву: словно бы это и прежний моторист, валивший мачтовые сосны в Соликамских лесах, словно бы и нет, – настолько изменились его движения, жесты, даже в выражении глаз появилось что-то новое. Лишь когда он хмурил брови, поперечная морщинка по-прежнему разрезала его лоб надвое, да всё так же обнажались при улыбке ровные белые зубы.

Бушуев, заложив руки за спину, несколько раз прошёлся из угла в угол, сосредоточиваясь, и сел за рекомендацию. Его несколько раз отвлекали: то звонил комбат, то командир полка. По ответам капитана Газинур понял, что старшие командиры справлялись о готовности роты к предстоящему бою.

Пока капитан писал, Газинур боялся сделать лишнее движение. Митя поставил перед ним кружку крепкого чая, но Газинур даже не притронулся к нему. Он бесшумно присел к столу, медленно расстегнул шинель – на груди блеснула медаль «За отвагу», которой он был награждён за свою первую разведку на «Огурце».

Наконец Бушуев встал.

– Желаю тебе быть достойным коммунистом. – Он протянул Газинуру дорогую бумажку. – Я знаю, как ты работаешь, как воюешь. И Катя отзывается о тебе с похвалой. Но помни, Газинур: когда станешь коммунистом, внешне в твоей жизни ничего не изменится, ты останешься таким же пулемётчиком, но товарищи будут смотреть на тебя уже иначе. Для них ты уже будешь не просто пулемётчик, а пулемётчик-коммунист, отвечающий не только за свою роту, а за батальон, за дивизию. Больше – за всю Красную Армию. Но не бойся ответственности, ты берёшь её на себя сознательно. Ты понимаешь меня, Газинур?

«Морозов ведь тоже говорил об этом самом», – подумал Газинур и ответил серьёзно:

– Понимаю, товарищ капитан.

Бушуев положил руку на плечо Газинура. В этом движении капитана было столько дружеской теплоты и доверия, что Газинур долго потом не мог забыть его.

Он ощутил такое же чувство подъёма, какое, бывало, охватывало его, когда он выходил на весенней заре в поле проводить первую борозду, но только более сильное и глубокое. Так бы и шёл, не останавливаясь, не зная усталости, далеко-далеко… Ему хотелось запеть полной грудью, как пел он на своей деревенской улице. Но на переднем крае этого делать нельзя. Газинур шёл обратно узенькой тропкой и тихонько, почти про себя напевал:

 
Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца
И степи кругом огляди…
 

Газинур явился к командиру расчёта, старшему сержанту Степашкину. Это был человек старше средних лет, в высшей степени медлительный. Перед войной он был пасечником в Мордовии, и все его разговоры вращались вокруг пчёл.

– Пока дойдём до Берлина, – частенько шутил Газинур, – старший сержант всех нас сделает пчеловодами.

Степашкин, качая головой, без обиды посмеивался:

– Не то что до Берлина, хоть до края света с тобой, ефрейтор, дойди, из тебя пасечник не выйдет. Уж очень ты беспокойный, шумный человек. А пчёлы любят тихих.

Когда Газинур вошёл в блиндаж, Степашкин разговаривал со старшиной Забировым. То, что разведчик в такое время был здесь, несколько удивило Газинура.

– Ну, бугульминский джигит, какими делами ворочаешь? – протянул Забиров руку Газинуру.

Узнав от Газинура, откуда тот пришёл, старшина сказал одобрительно:

– Неплохое дело!

Старший сержант вышел. Забиров молча растянулся на нарах.

– Говорят, вы опять «языка» привели? – спросил Газинур.

– Да… – Забиров ответил как-то неохотно и, помолчав, вдруг добавил: – Давай споём, Газинур, нашу, татарскую. На душе что-то муторно. Только какую-нибудь старинную, протяжную…

– Хочешь старинную – найдётся и старинная… – и Газинур запел на мотив «Агым су»[34]34
  Агым су – проточная вода, река.


[Закрыть]:

 
Ох, над озером летает стая белых лебедей.
Над весенними садами пролетает соловей.
Ты скажи мне, дорогая: если встретимся вдвоём,
Снова будем ли шептаться, словно роза с соловьём?
 
 
Агым су!
В воде прозрачной белорыбица плывёт…
Я тоскую – мне разлука молодую душу рвёт!
 
 
Ох, когда земля просохнет, соловьи в садах звенят.
Улетев, они не скоро возвращаются назад…
Ах, зачем ты уверяешь: «Не забуду я тебя!»
Может, сразу позабудешь, с глаз твоих лишь скроюсь я.
 
 
Агым су!
Весною ранней пашни будет заливать…
По любимой чернобровой я не стану горевать!
 

Последние две строки песни Газинур спел один. Забиров поднялся и сел.

– Что, не понравилось? – спросил Газинур.

– Нет, не то…

Старшина нахмурился, глаза у него сузились. Он поднёс ко лбу стиснутую в кулак руку.

– Что случилось, Исхак? – удивился Газинур.

– Я любил её, как голубку, а она… оказалась вороной, – голос Забирова становился всё мрачней.

– Что… вышла замуж? – спросил Газинур.

И перед его глазами возникла девушка с тонкой талией, затянутой целлулоидным ремешком, с белыми, холёными ручками и светлыми волосами, что стояла в день мобилизации, склонив головку набок, за забором Бугульминского городского сада и переговаривалась с Забировым.

– Если бы только замуж вышла, это бы ещё с полбеды, – старшина тяжело вздохнул, – за это я, пожалуй, простил бы её. Нет, она, чёрная душа, сотворила такое… Вся страна, как один человек, встала против врага, а она… вздумала набивать себе карманы… Ух, ядовитая змея! – голос старшины перешёл в крик. – Пусть бы лучше всадила мне нож в спину, легче бы было… Как это я раньше не разглядел её?!

Газинур, чтобы отвлечь Исхака Забирова от его горя, пошутил:

– Любовь слепа, товарищ старшина. И не удивительно, что ты ничего не заметил. Не стоит напрасно расстраиваться. Была бы голова цела – девушки найдутся.

Старшина встал, надвинул пилотку. Нет, шуткой тут не поможешь.

– Пойду, а то, может быть, понадоблюсь старшему лейтенанту, – резко переменил он тон. – Смотри в оба, Газинур, и товарищам то же передай. Гитлеровцы закопошились. Понял? Ну ладно, будь здоров. О моём… что я рассказал тебе… никому ни слова.

Забиров вышел. Газинур от души посочувствовал этому сильному человеку, он понимал, что ему тяжело сейчас.

«И есть же на свете такие! Так и норовят подмешать в соль песку», – подумал он и, радуясь тому, что его Миннури совсем другая, направился к Косте Старикову – уже подошло время сменить его у пулемёта.

– Вернулся? Ну как? – спросил Стариков.

– Получил. Хороший он человек, капитан Бушуев. Чаем угощал.

– Тебя кто чаем угостит, тот и хорош, – пошутил Стариков.

– Нет, Костя, – возразил Газинур, глядя в амбразуру на поляну впереди, – чай вкусен только у человека с хорошей душой. Ну, что здесь нового? Как на той стороне?

– Пока что притихли, не шелохнутся. Иногда слышен шум. Не иначе, как танки.

– Старшина Забиров тоже предупреждал… чтобы были начеку, – сказал Газинур.

Стариков пошёл отдыхать. Газинур остался у пулемёта один.

В амбразуру дзота было видно несколько звёздочек. Когда взвивались слепящие ракеты, звёздочки тускнели, а то и вовсе исчезали на некоторое время, сияя потом ещё ярче прежнего. Газинур не мог смотреть на них подолгу, как бывало в деревне, возвращаясь ночью на порожней телеге. Теперь, окинув их беглым взглядом, он зорко впивался в просматриваемое из амбразуры укрытое ночной темнотою пространство. Этот болотистый луг, разрытый снарядами, опутанный ржавой проволокой, с торчащими надолбами и чуть не сплошь заминированный, был хорошо знаком Газинуру, и всё же он смотрит на него сегодня иными глазами. Сегодня там, впереди, засели со своим пулемётом Морозов и Мустафин. Наверное, они тоже прислушиваются в эту минуту к таинственной, зловещей тишине ночи.

Газинур поискал глазами окоп, в котором они укрылись, и не нашёл. Почему-то стало грустно.

В дзот вошли двое. Командира расчёта, старшего сержанта Степашкина, Газинур узнал сразу, по походке: тот всегда шаркал сапогами. Второго в темноте он не разглядел, но вскоре распознал мягкий, грудной голос парторга полка, лейтенанта Соловеева. Парторг говорил всегда с располагающей неторопливостью, без подчёркнутого панибратства, но и без тени искусственного пафоса. С бойцами держался непринуждённо, естественно. Эти качества парторга особенно привлекали Газинура, которого болезненно задевала всякая фальшь.

В армию Соловеев, уже немолодой человек, был взят в начале 1942 года. Летом, когда дивизия с тяжёлыми боями отступала, Соловеев с частью своей роты два дня защищал переправу, сдерживая врага. Оставшись один у станкового пулемёта, Соловеев стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Раненный в плечо и в ногу, он кое-как доволок пулемёт до реки и переправился на другой берег.

Сапёр, который должен был взорвать мост, лежал мёртвый. Соловеев последним усилием разжал его окостеневшие пальцы, взял бикфордов шнур, вернулся на мост. Там он поджёг шнур, но уползти у него уже не хватило сил. Расширенными от ужаса глазами смотрел он, как огонь по шнуру, дымя, подбирался к запалу.

Говорят, в жизни чудес не бывает. Но Соловеев остался жив. Пришедшие сюда позже бойцы нашли его на берегу, полузасыпанного землёй. Очнулся он через сутки, на санитарной машине.

В свободное время Соловеев и теперь любил сходить в свою роту, посидеть часок-другой с ветеранами.

До армии Андрей Андреевич Соловеев работал инструктором райкома партии в Чувашии. Ему приходилось бывать в Бугульме. Этого для Газинура было достаточно, чтобы в душе гордиться им, как своим земляком. Иногда они даже перемолвятся друг с другом по-чувашски: Соловеев говорил по-чувашски совершенно свободно.

Газинур ещё при первой встрече с парторгом обратил внимание на его привычку смотреть людям прямо в глаза. Казалось, он не просто слушал твой голос, а хотел узнать, что у тебя на душе.

Войдя, Соловеев поздоровался с Газинуром и, опёршись на стол амбразуры, стал всматриваться в минированное поле, объятое сейчас тишиной.

– Где? – не оборачиваясь, спросил он у подошедшего Степашкина.

По беспокойной нотке в его голосе Газинур догадался, что речь идёт о Морозове.

– Глядите в створ моих пальцев, – протянул Степашкин руку.

На вражеской стороне взметнулась ракета, и её призрачный свет на несколько секунд проник в блиндаж. Газинур близко увидел лицо Соловеева – оно было строгим и печальным. «О Морозове беспокоится», – с ещё большим уважением посмотрел Газинур на парторга.

Наступление гитлеровцев должно было начаться в семь двадцать три. Наше командование знало об этом и несколькими минутами раньше этого срока открыло по вражеским позициям ураганный артиллерийский огонь. Гитлеровцы оторопели. Артиллерийская подготовка, которая обычно предваряла их атаки, была сорвана. Лишь через пятнадцать-двадцать минут, потеряв один из важнейших моментов наступления – момент внезапности, – заговорили их орудия, воздух наполнился гулом самолётов. Но тут подоспели наши истребители, и где-то в вышине, над застилавшим землю чёрным дымом, завязались невидимые для глаза воздушные бои. О жаркой схватке, происходившей там, можно было догадываться лишь по врезавшимся в землю, объятым пламенем самолётам.

Но Стариков и Гафиатуллин не видели даже и этого. В узкую амбразуру дзота, в котором они находились, можно было наблюдать очень ограниченный участок боя. Перед позициями беспрестанно поднималась, тут же обрушиваясь, стена земли, дыма и пыли, но снаряды и бомбы снова и снова выбрасывали в воздух, один выше другого, чёрные фонтаны земли.

Сдвинув брови, Газинур не отрывал больших, сверкавших нетерпением глаз от этих гигантских фонтанов. Он страдал от бездействия, не зная, куда деть свои неугомонные руки.

– Смотри, смотри, Костя! – крикнул он.

Ему показалось, что вместе с клубами пыли и дыма взлетело пулемётное колесо. Он застучал кулаком по столу амбразуры и подался всем телом вперёд, как бы намереваясь выскочить наружу.

– Спокойно, Газинур, – сдавленным голосом прохрипел Стариков и, схватив за пояс, очень своевременно оттащил его: как раз в этот момент крупный осколок угодил прямо в камень, которым была укреплена амбразура, высек искру, рикошетом ударился в ствол пулемёта и, потеряв силу удара, шлёпнулся на стол амбразуры.

Газинур молниеносным движением, не соображая, зачем это делает, схватил его и выбросил в оконце. Тут только до его сознания дошло, что осколок ожёг ему руку.

Долго гремела гитлеровская артиллерия, а когда уже начало казаться, что грохоту не будет конца, внезапно установилась тишина.

Через минуту грохот возобновился: по лугу, оставляя за собой чёрные полосы, двигались танки. За танками показалась пехота. Гитлеровцы бежали во весь рост, раскрыв глотки, пуская автоматные очереди. Но крики и пальба глохли во всепоглощающем гуле танков и артиллерии, а сами гитлеровцы походили на картонных солдатиков… нет, не на картонных солдатиков, а скорее на крыс, поднявшихся на задние лапы.

Возле танков пачками рвались наши снаряды. Порой танки исчезали за чёрной завесой взлетающей земли и дыма, но проходило немного времени – они снова выползали из-под неё, ведя с ходу огонь. Разрывы наших снарядов всё учащались. Перед танками встала уже сплошная стена огня. Один из них загорелся, выбрасывая в воздух столбы чёрно-рыжего пламени. Остановился и другой, по соседству. Узкий проход не давал возможности развернуться остальным танкам, и они тоже попали в огненный мешок.

Однако не танки, а прежде всего шедшая за ними пехота приковала внимание пулемётчиков – Старикова, сжимавшего гашетку пулемёта, и Газинура, державшего наготове пулемётную ленту. Они первыми должны были открыть огонь из своего флангового пулемёта. Но гитлеровцев ещё плохо видно. Поле боя застилает дым. Оттуда, словно из ада, выбегают лишь отдельные фигурки.

– Начинай, Костя… – с дрожью нетерпения произносит Газинур.

Стариков сосчитал до двадцати и нажал на гашетку.

Пулемёт заработал, заходил всем корпусом. В низком дзоте его вой был особенно пронзителен. Газинур что-то крикнул, но Стариков не расслышал его.

Проглотив ленту, пулемёт замолк. Газинур вмиг вставил вторую ленту, пулемёт снова застрочил, снова посыпались на стол пустые гильзы. Газинур время от времени смахивал их рукавом на пол.

Несмотря на огненную преграду, созданную нашей артиллерией, несколько немецких танков прорвались к проволочным заграждениям. Артиллеристы вынуждены были прекратить стрельбу, чтобы не попасть в своих. Теперь по танкам били лишь лёгкие орудия в боевых порядках пехоты да противотанковые ружья. Вражескую пехоту, хотя она несла большие потери, скучившись, как саранча, тоже пока не удалось отрезать от танков. Стариков не прервал стрельбы даже тогда, когда в кожухе пулемёта закипела вода.

Один из гитлеровских танков, должно быть, заметил не унимавшийся ни на минуту пулемёт.

– Гляди, Костя, «пантера» на нас разворачивается! – крикнул Газинур.

Стариков не расслышал и этих слов Газинура. По его лицу струился пот, каска съехала на самые глаза. Вдруг пулемёт заглох.

– Ленту! – хрипло потребовал Стариков.

Не отрывая глаз от направленного на них танкового орудия, Газинур схватил ленту и в ту же секунду увидел короткое, вырвавшееся из дула орудия пламя. Он инстинктивно подался назад, выпустив из рук конец ленты. С замирающим сердцем ждал он разрыва. Но снаряд почему-то летел очень долго, так долго, что не хватало сил дожидаться его. Газинур не вытерпел и открыл глаза. Первый снаряд, видимо, пролетел мимо, но второй ударил в угол дзота. Из щелей между брёвен наката посыпался песок. «Третий угодит сейчас прямо в амбразуру. Нужно прятать пулемёт», – пронеслось с быстротой молнии в сознании Газинура. Но за это короткое мгновение обстановка на поле боя, должно быть, коренным образом изменилась: гитлеровцы стадом без оглядки повернули назад.

– Морозов шпарит! – радостно завопил Газинур.

Пулемёт Морозова заработал неожиданно и сокрушительно в самый напряжённый момент боя, когда фашисты, выйдя из-под фланкирующего огня, приготовились броситься в наши траншеи. Передние ряды врагов будто косой скосило, остальные метнулись назад, но по отступавшим в панике гитлеровцам открыли огонь свои же пулемёты. В ужасе они поневоле бросились вперёд и тут опять попали под кинжальный огонь морозовского пулемёта. Так метались они между двух огней, пока не были перебиты.

Оторванные от пехоты танки отступили за Ловать. Но «пантера», повернув на сто восемьдесят градусов и пройдя между разбитыми надолбами, устремилась прямо на окоп Морозова. Лишь на секунду показалась окровавленная голова Морозова. Он бросил под танк гранату и тут же скользнул обратно в окоп. Подбитый танк, сделав яростный рывок, стал утюжить окоп, ровняя его с землёй, пока один из бронебойных снарядов не попал ему в бензобак. Танк вспыхнул.

Газинур замер, наблюдая за поединком Морозова с немецким танком. Должно быть, в эту минуту не только у него, но и у многих солдат захватило дыхание.

– За Морозова! – отчаянно выкрикнул Стариков, а его смолкший на секунду пулемёт завыл с утроенной яростью.

Одна за другой были отбиты первая, вторая, третья, четвёртая атаки противника. Всю ночь с поля боя неслись стоны и крики о помощи раненых гитлеровцев. Их не подбирали, они уже никому не были нужны. За кого, за что умирали они здесь? Возможно, в эти последние часы своей жизни они проклинали ту минуту, тот день –22 июня 1941 года, когда ступили на нашу землю, проклинали тех, кто послал их на смерть…

На рассвете Морозова и Мустафина хоронили в кустарнике, недалеко от переднего края.

Пулемётчиков положили в одну могилу. И после смерти они были вместе, как в жизни. Газинур сложил им руки на груди и долго всматривался в их лица. Казалось, они просто очень устали после тяжёлой работы и сейчас спят, забыв обо всём на свете. Горячая слеза упала на застывшие руки Морозова.

– Прощайте, товарищи! – прошептал Газинур, устанавливая морозовский пулемёт в изголовье могилы.

Возле могилы сгрудились свободные от дежурства пулемётчики. Майор Кремнев, гвардии капитан Ермилов и Соловеев стояли тут же. Командир полка сказал несколько прощальных слов и посторонился, уступая место парторгу Соловееву.

Газинур вспомнил, как напряжённо искал Соловеев накануне ночью окопчик Морозова, вспомнил выражение тревоги на его строгом, опечаленном лице.

– Мы хороним, – негромко сказал Соловеев, – своих лучших товарищей. В этой могиле, как родные братья, покоятся коммунист Морозов и комсомолец Мустафин. Для блага родины они не пожалели своей жизни, до последнего вздоха били врага. Не выпустим же и мы из своих рук оружия, пока не уничтожим фашизм.

Он бросил в могилу первую горсть земли. Прогремел прощальный салют.

Газинур не отводил суровых глаз от пулемёта. Невольно вспомнились слова Морозова: «Я отвечаю за вас перед партией». Морозова нет, но слова его живы, живёт и будет жить партия.

– Костя… – прошептал Газинур, показывая на пулемёт.

Стариков сразу понял, что хотел сказать его напарник, и кивнул головой в знак согласия.

Стариков обратился к майору Кремневу с просьбой отдать им морозовский пулемёт.

– Вчера товарищ Морозов дал нам с ефрейтором Гафиатуллиным рекомендации для вступления в партию. Он завещал нам сражаться, как подобает коммунистам. Его пулемёт будет всегда напоминать нам об этом.

Став рядом со Стариковым, Газинур молча козырнул майору.

– А вы вполне отдаёте себе отчёт, что значит воевать с пулемётом Морозова? – значительно, отчеканивая каждое слово, сказал командир полка.

– Понимаем, товарищ майор, – отвечали пулемётчики.

Кремнев помолчал.

– Хорошо. После ремонта пулемёт старшего сержанта Морозова отдадут вам. Но помните: вы берёте на себя огромную ответственность.

Две пары глаз смотрели на него прямо и честно.

Бойцы разошлись. По небу медленно плыли тяжёлые облака. Посвистывавший в роще ветер засыпал свежую могилу жёлтыми листьями.