Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

Часть вторая

I

Всю ночь Газинуру не спалось. Он смотрел в узкое окошко товарного вагона и думал, думал. Перед глазами то вдруг вставал матрос, опоясанный патронташем, размахивающий гранатой, то вихрем пролетали тачанки… «Вот и мы едем на войну. Сумеем ли не посрамить славную память старших товарищей?»

Рядом, заложив руки под голову, уставившись в потолок, лежали убитый разлукой Мисбах и мрачный Газзан.

Забрезжил рассвет. В вагоне затянули под гармонь старую солдатскую песню. Газинур слушал берущий за душу напев и, не отрываясь, смотрел в оконце теплушки.

Поезд вырвался на простор неохватных колхозных полей. Тронутые предутренним ветерком, чуть колышутся колосья. И под затихающую мелодию гармони Газинуру чудится, что он слышит их шелест. Шелест колосьев! Некоторые, возможно, не слышали его за всю свою жизнь. Газинур же, выросший в поле, любил слушать, как тихо шуршат и трутся друг о друга спелые колосья. Их шелест меняется день ото дня. Когда пшеница совсем созреет, в звонком шелесте её колосьев таится зов, просьба, будто колосья шепчут: «Скорее сожните нас, иначе пропадут наши золотые зёрна».

Вот и сейчас Газинур словно улавливает сквозь песню, музыку и стук колёс эту мольбу: «Что же вы покидаете нас, сыны земли? Мы уже созрели. Соберите нас скорее! Ведь мы – детище ваших рук. Не уходите, не уходите…»

Сердце Газинура переполняется нестерпимой болью: он уже не может откликнуться на этот зов, он уходит, должен уйти…

Дорога свернула круто вправо. Теперь Газинур видит весь состав от паровоза до последних вагонов, – он подлиннее, пожалуй, чем вся улица в «Красногвардейце». Ещё вчера люди, заполнившие эти теплушки, мечтали вырастить обильный урожай, а сегодня, оторванные от своего мирного труда, они бросают осиротевшие поля. Кто уберёт, кто обмолотит эти хлеба? Кто свезёт их в зернохранилища?

Газинур вспомнил Миннури. Рядом с нею встала Альфия и другие женщины и девушки «Красногвардейца». Тут же среди них Ханафи, бригадир Габдулла, дед Сабир, отец, младший брат Халик… Нет, они не пустят по ветру взращённое их руками богатство. Но трудно им придётся. Газинур вздохнул и, словно вторя ему, тяжело запыхтел паровоз – дорога пошла на подъём. Ветер крепчал. Густой паровозный дым относило то вправо, то влево.

Гармонист заиграл песню о трёх танкистах, и она сразу увела Газинура в леса Соликамска, туда, к Володе Бушуеву, к Кате, к Павлу Ивановичу и Карпу Васильевичу. Узнать бы, там ли они по-прежнему. Интересно, а как Володя с Катей – поженились? Кто знает, может, они тоже едут сейчас защищать родину. Не такие они люди, чтобы отсиживаться в дни испытаний. Первое время Газинур изредка писал им, они отвечали. Потом переписка сама собой прекратилась, нет, пожалуй, по вине Газинура, – не любил он писать письма.

Газинур посмотрел на Мисбаха, на Газзана – они продолжали угрюмо молчать. Горюют о своих, конечно. Газинура тоже сосёт тоска по детям, по Миннури. Но нельзя же ей поддаваться. Время такое… Правильно сказал Гали-абзы на прощанье – нужно стать сильнее самого себя…

– Дядюшки мои, – повернулся он к землякам, – как бы вам не просверлить глазами потолок. Что-то рано вы затосковали… Успеем надуматься в окопах. Солдат должен быть бодрым! Помните, что говорил наш комиссар по дороге в Финляндию?

– Так-то оно так, – согласился Мисбах, – да только наши руки больше привычны к лопате да к плугу. Винтовку по-настоящему и держать не приходилось.

Газинур поднялся на локте.

– Не прибедняйся, абы. Мозолистые руки, они ко всему быстро привыкают. К тому же ты забыл, что наши руки не только с лопатами да вилами, но и с машинами имели дело.

Неожиданно эшелон остановился. Газинур выглянул. За окошком – не тронутая косой лесная поляна. Газинур спрыгнул с полки и поспешил к двери.

– Не выходи! Не успеешь сесть! – крикнул ему вдогонку Мисбах.

Но Газинур уже бежал вместе с другими такими же бойкими парнями по поляне. Между берёз, в траве, алели полевые гвоздики. Газинур сорвал приглянувшийся ему цветок и вдел его в шлем.

– По вагонам! – раздалась команда.

Газинур сорвал ещё цветок и, взяв калоши в руки, чтобы ловчее было бежать, в одних чулках припустился к вагону.

Эшелон звякнул буферами и тронулся. Газинур бросил в открытую дверь вагона свои калоши, потом солдаты втянули за руки и его самого.

Эта короткая остановка оживила людей. Поднялись со своих нар даже те, кто, подобно Мисбаху и Газзану, пролежали молча всю дорогу.

С порозовевшим лицом, с возбуждённо блестевшими глазами Газинур подошёл к Исхаку Забирову и, прищёлкнув пальцами, сказал:

– Даёшь, земляк, плясовую!

Забиров понимающе улыбнулся, и тотчас полились рассыпчатые трели «Апипэ»[29]29
  «Апипэ» – татарская плясовая мелодия.


[Закрыть]. Газинур ещё раз щёлкнул пальцами и, лихо притоптывая ногами в шерстяных чулках по пыльному полу, волчком завертелся по вагону. Самозабвенная горячность, с какой плясал Газинур, передалась бригадиру трактористов, он заиграл быстрее. Солдаты хлопали в такт ладошами, подзадоривая плясуна. На самых опечаленных лицах засветилась улыбка.

Газинур кончил пляску так же внезапно, как и начал. Встав в сторонку, он поглядывал на всех разгоревшимися глазами. Забиров подошёл к нему и, не снимая с плеча гармони, протянул для пожатия руку.

– Ты, кажется, из «Красногвардейца»?

– Из «Красногвардейца», – гордо ответил Газинур.

– Бывал… Ваша молодёжь горазда на пляски. Особенно девушки.

Газинур вспомнил, как плясала Фатыма, а Забиров, не отрывая от неё глаз, подыгрывал ей на гармони, и многозначительно усмехнулся: знаем, мол, в чей огород камешки бросаешь!

– Ты, кажется, и петь мастер? – спросил Забиров.

Газинур с лукавым видом повёл бровью в сторону Мисбаха и Газзана, сидевших, свесив ноги, на нарах.

– Если не позабыл в колхозе свой мешок с песнями, то, пожалуй, спою.

Забиров тронул гармонику лёгким перебором и заиграл новую, недавно сложенную в Бугульме песню. Газинур запел так свободно, словно песня сама лилась из груди:

 
Ветры буйные веют и веют,
Кто сумеет их силу сдержать?
 

Парни из «Алга» и «Тигез басу» тотчас сгрудились вокруг. Десятки голосов подхватили:

 
Разве душу джигит пожалеет
За любимую Родину-мать?!
 

Мимо небольших станций и разъездов эшелоны шли без остановок. Да и на больших станциях не задерживались. Только наберёт паровоз воды – и снова в путь. На станциях – военные, в теплушках – военные. «Весь советский народ поднялся», – подумал, забираясь вечером на верхнюю полку, Газинур.

Ночью проехали станцию Юдино, недалеко от Казани. «В Москву везут», – поговаривали солдаты. Где-то у Мурома их выгрузили из эшелона. Сводили в баню, выдали обмундирование. Газинур простился, наконец, со своими шерстяными чулками, сбросил старенькое пальтишко. Надев новое обмундирование, вынул из кармана осколок зеркала и погляделся в него.

– Здорово, солдат Газинур, как самочувствие? – улыбаясь, хитрецки подмигнул он своему изображению.

Ночью их эшелон действительно подошёл к Москве. Газинур выскочил из вагона.

– Где ж она, Москва-то? – нетерпеливо спросил он у проходившего с фонарём железнодорожника.

Человек с фонарём, не разглядев в темноте возбуждённого лица Газинура, бросил мимоходом:

– Там, где стоишь, – и прошёл дальше.

Станция – кто-то назвал её Лихоборы – была забита воинскими эшелонами. Длинными рядами выстроились платформы с танками, орудиями, автомашинами. По соседнему пути пронёсся бронепоезд с торчащими по сторонам стволами орудий.

Газинур переждал, пока утихнет железный грохот бронепоезда.

– Товарищ Васильев, скажи, пожалуйста, в какой стороне Кремль, не знаешь? – спросил он стоявшего рядом солдата.

– Вон там, – махнул солдат рукой в темноту. – Отсюда не видать.

Газинур жадно посмотрел в ту сторону, куда указал солдат. Но огни на улицах Москвы были погашены, всё поглотила густая тьма. Лишь вдоль железной дороги смутно вырисовывались силуэты невысоких зданий.

Газинуру вдруг стало грустно. Единственный раз в жизни приехал он в столицу, и то не может даже издали поглядеть на Кремль. Хорошо бы, эшелон простоял до рассвета. Да где там, не такое теперь время, чтобы долго держать на пути к фронту. Вчера политрук в беседе говорил, что идут очень сильные бои и фашисты захватили довольно много наших районов.

Эшелон и в самом деле скоро тронулся.

– Что, совсем поехали? – поинтересовался Газинур.

Товарищ только пожал плечами – мол, мне ведь не докладывали.

Но эшелон, пройдя несколько километров, опять остановился, паровоз отцепили. Прислушиваясь к удалившемуся шуму паровоза, Газинур порадовался: «Может, до рассвета простоим».

С вечера его назначили дневальным по вагону. Когда солдаты улеглись, Газинур побрызгал и хорошенько подмёл пол, потом, прислонившись к дверному косяку, задумался, глядя вдаль. Но разве летняя ночь это ночь? Вот и светать начало.

К Газинуру подошёл в накинутой на плечи шинели Забиров. В тусклом предутреннем свете лицо его казалось задумчивым. Расставшись со своей кожаной тужуркой, он перестал так резко выделяться среди других. Но и сейчас, вглядевшись в его крепкий подбородок с ямочкой посредине, в его пронзительные, быстрые глаза и твёрдый рот, можно было угадать в нём человека сильного характера.

– Вон сельскохозяйственная выставка. В прошлом году я был на ней… – он указал рукой за станцию.

– Разве мы всё ещё в Москве? – с нескрываемой радостью спросил Газинур.

– Да, нас только перебросили по Окружной дороге на другой вокзал.

– А в какой стороне Кремль?

Забиров, высунувшись из вагона, показал вдаль:

– В той стороне должен быть.

Газинур легко выпрыгнул из вагона и, обойдя его, стал вглядываться в даль. В чистом утреннем свете перед ним возвышалась Москва. Газинур закричал вдруг радостным голосом:

– Кремль! Кремль!

Не иначе, как на глаза ему попалось одно из бесчисленных каменных зданий Москвы с башенками, и он решил, что это Кремль: увидеть со станции Кремль было невозможно.

Эшелон вскоре двинулся дальше. Сначала мелькали подмосковные дома, дачи с террасами, уютно расположившиеся среди соснового леса, но не прошло и двух часов – поезд снова вышел на простор полей.

На одной из больших станций эшелон задержали более чем на полсуток. За это время подошли ещё несколько новых составов. Побежавший за кипятком Газинур неожиданно столкнулся с Салимом – тот выскочил из только что прибывшего эшелона.

– И-и-и! – удивлённо протянул Газинур. В солдатском обмундировании Салима было не узнать. – И ты двинулся? А как Хашим?

Салим тоже не сразу узнал Газинура.

– Его тоже мобилизовали, – вздохнул Салим. – Когда я уезжал, он оставался в Бугульме. А Мисбах и Газзан с тобой?

– Мы пока держимся вместе. Наш вагон третий от головы.

– А куда везут, Газинур? Не знаешь?

– Кто говорит – в Ленинград, кто – в Петрозаводск. А чья правда, сказать трудно.

– Как на курьерских везут. Неужели сразу и в бой пойдём? Прямо с поезда?

– По вагонам! – громко раздалась команда дневальных.

– Никак, наши! – сказал Газинур, оглянувшись. – Так и есть. Вот так у солдат: не успели поздороваться – уже и до свидания. – Он торопливо обнял Салима. – Не унывай, Салим, не пропадём, коли головушки будут целы.

– Привет Мисбаху и Газзану! – крикнул вслед растроганный Салим.

Громыхая буферами, эшелон тронулся. Газинур, стоя у раскрытой двери вагона, долго махал рукой. В эту минуту он не чувствовал прежней неприязни к Салиму. «Оба мы теперь солдаты», – думал Газинур. Это вроде бы роднило их.

Проехали древний русский город Ярославль. Вологду. Среди бойцов распространился слух, что везут их в Петрозаводск, против белофиннов.

II

В Петрозаводске и в самом деле выгрузились. Пока ещё не дали команды строиться, земляки из «Красногвардейца» держались вместе.

– Ну и широк наш Советский Союз! – сказал Газинур. – Сколько едем, а всё нет ему конца-краю. Не иначе, как совсем помутился рассудок у врага, – покушаться на такую страну!

Газзан и Мисбах в молчании рассматривали большой кирпичный дом с развороченной крышей, с закопчёнными у оконных проломов стенами.

– И сюда, оказывается, бросает… – произнёс упавшим голосом Мисбах. – Смотрите, задней стены совсем нет. Сколько людей погибло, осталось без крова…

Ответа не последовало – подали команду строиться. В казармы их вели окраинами города. По пути часто попадались воронки, выбоины, развалины. Под ногами скрипело битое стекло.

Через каменные ворота, по обеим сторонам которых стояли вооружённые часовые, колонна прошла во двор казармы.

Двери в гулких, с высокими сводами комнатах, где разместились солдаты, раскрыты настежь, на полу обрывки бумаги, – видно, отсюда недавно и очень спешно ушли.

«И нас здесь долго держать не будут», – подумал Газинур и занял себе угол поближе к окошку. Место любого, даже самого короткого постоя становится для солдата его родным домом, где надлежит быстро осмотреться и поудобнее устроиться. У солдата нянек нет – это Газинур усвоил ещё с финской кампании.

Не прошло и часа, как разместились в казарме, а он успел уже обшарить её вдоль и поперёк, узнать все новости и даже завести знакомства. Людей тянуло к этому черноглазому, с густыми чёрными бровями весёлому говоруну, неутомимому плясуну и певцу. Не одному бойцу хотелось попасть в одну роту с Газинуром, – видать, душа человек, с таким не пропадёшь, не заскучаешь, на такого товарища положиться можно и в походе, и в бою.

Газинур узнал, что фронт не очень уж далеко отсюда, что гитлеровцы снова теснят наших, что пока основные силы Красной Армии ещё не подошли.

Над Петрозаводском часто кружат вражеские самолёты. По ним из городского сада, с крыш высоких домов бьют зенитки.

Приказано не расходиться – скоро будет построение. Говорят, будто разделят на маршевые роты и ночью отправят на фронт. Мисбах и Газзан, сидя на брёвнах во дворе, сосредоточенно, неторопливо дымят махоркой. Лица у обоих озабочены, глаза устремлены вниз, на носки сапог.

– Тот раз вернулись с полпути домой, – вспоминал Газзан. – А на этот раз угодили, кажется, в самое пекло. Уцелеют ли наши головушки?.. – Помолчав немного, он добавил: – В обоз бы попасть.

– Может, в санитары зачислят, – сказал Мисбах. – Ведь и в наших военных билетах так указано…

Через казарменный двор к новому флигелю, где разместился штаб, деловито проходят командиры, писаря с бумагами в руках. Изредка мелькают и женщины, они тоже в военной форме. Газзан провожает их мрачным взглядом.

– Тоже на фронт?

По его тону не понять, одобряет он это или осуждает.

– Наверное, врачи или сёстры, – говорит Мисбах, несколько успокаиваясь: уж если здесь женщины – должно быть, то, что называют войной, не так уж и страшно.

– Врачи не таскают катушек, – иронически замечает Газзан и задирает голову к небу: оно ясное и спокойное, совсем как над пшеничным полем «Урта Кулка». Даже трудно поверить, что с такого безоблачного неба могут сыпаться бомбы.

Мисбах упорно смотрит в землю. По белёсому стебельку травы, пробившейся из-под камней, мирно взбирается муравей. Другой волочит за собой высохшую былинку больше его самого. К нему на подмогу спешит третий. «Война войной, а жизнь идёт своим чередом. Вот муравья не останавливает, что его могут раздавить, он всё равно продолжает своё дело», – подумал Мисбах и, бросив окурок, загасил его сапогом.

– Сказать бы Газинуру, чтобы повидал он нужного человека, – как бы между прочим проговорил Газзан, отводя взгляд от Мисбаха. Он не договорил своей мысли, но Мисбах без труда догадался, куда клонит земляк.

Со второго этажа донеслись звуки гармони, – играл, должно быть, всё тот же Забиров. Странные люди есть на свете: не знают они ни заботы, ни печали, была бы гармонь да пляска, песня да музыка. Неужели и в бой пойдут вот так, с песней?

Из открытых окон вырвалась дружная хоровая песня, в которой звонкий голос Газинура взлетал, словно жаворонок в поднебесье. Мисбах даже руками развёл: что бригадир МТС как ни в чём не бывало наигрывает на гармони, это ещё не удивительно, – всё-таки орденоносец, ему это даже как-то идёт, – а Газинур… Оказывается, как плохо знал его до сих пор Мисбах! Сколько же в Газинуре такого, чего не замечалось в колхозе и что только сейчас, совершенно неожиданно для Мисбаха, вышло наружу!

– Слышишь, Газзан, наш чудак распелся, – Мисбах сказал это брюзжащим тоном старика, которому претит озорная весёлость молодых. – И здесь ему море по колено!

– Мензелинских щей не хлебал ещё[30]30
  Татарская поговорка.


[Закрыть], – ввернул Газзан и добавил: – Что-то не видно Салима. Неужели сразу на передовую попал?

На крыльцо вышел Газинур. В задумчивости он и не заметил сидевших внизу на брёвнах Мисбаха и Газзана. Газинур был туго подпоясан, и от этого его широкая, мускулистая грудь казалась ещё шире; гимнастёрка с белоснежной полоской подворотничка – без единой морщинки, надвинутая на брови пилотка сидит слегка набекрень, сапоги начищены до блеска.

– Не задень неба! – крикнул ему снизу Газзан. Увидев их, Газинур сбежал по каменным ступенькам.

– Что это вы в особицу ото всех, как куры, греетесь на солнышке? Газзан-абы даже небритый. Хочешь постарше выглядеть, чтобы в обоз попасть? Не выйдет, и не надейся. Всё равно за пулемёт поставят или дадут цеповище – ПТР…

– Не до шуток, Газинур, – сказал Газзан. – Дело к тебе есть.

Они присели втроём на бревно, и Газзан снова заговорил о том, что сейчас его больше всего заботило:

– Конечно, владей мы солдатским ремеслом, было бы другое дело. А так – что мы с Мисбахом? Опыта у нас никакого…

Газинур слушал сначала с улыбкой, но постепенно улыбка сходила с его лица, брови хмурились.

– А ты как думаешь, абы? – обратился он к Мисбаху.

– Конечно, неплохо было бы, если бы нас обучали подольше, – задумчиво протянул Мисбах. – Но ведь дни-то какие, разве сейчас время обучать…

– Вот именно, абы! – подхватил Газинур, пристально глядя в круглые, как лесные орехи, глаза Мисбаха. – Винтовкой владеть умеем, – а опыт придёт со временем. Не обучать же нас год, как в мирное время, когда нужно сейчас, сию минуту, бить врага.

Газзан заёрзал на месте.

– Смотри, Газинур, – сказал он хмуро, – не больно храбрись, пока не побывал в бою.

Пронзительно завыли сирены, тревожно загудели паровозы: это в городе объявили воздушную тревогу. Двор сразу опустел. Газзан и Мисбах с необыкновенной прыткостью шмыгнули в ближайшую щель. Газинур не шелохнулся. Сдвинув пилотку на затылок и приложив козырьком руку к виску, он всматривался в голубое небо. Самолётов не было видно – они гудели где-то в стороне, видимо, бомбили станцию. От сильных, следовавших один за другим взрывов сотрясалась земля.

Вдруг из-за высокого корпуса казарм вынесся немецкий бомбардировщик. Он летел низко, оглушительно ревя моторами. Двор накрыла его чёрная тень. В ту же секунду показался преследовавший немца краснозвёздный истребитель. Почуяв, видно, что ему наступают на пятки, бомбардировщик круто повернул и стал набирать высоту. Всё разрешилось неожиданно: истребитель взмыл вверх, сделал мёртвую петлю и, как ястреб на вороньё, бросился сверху вниз на немецкий бомбардировщик, стреляя из пулемёта по бензобакам. Фашистский самолёт вспыхнул и, оставляя за собой в воздухе хвост дыма и копоти, грохнулся где-то за казармами.

Газинур, в полном самозабвении наблюдавший эту короткую напряжённую схватку, громко, во весь голос, закричал:

– Сбил! Сбил!

Но, кажется, его никто не слышал – двор был пуст.

– Живо!.. В укрытие!

Обернувшись не сердитый окрик, Газинур увидел рядом с собой женщину. Из-под пилотки выбивались длинные каштановые волосы, на петлицах гимнастёрки два кубика.

– В укрытие! Чего стоишь столбом? – повторила женщина-командир.

– Фашиста сбили. Ну, долбанул он его, словно ястреб налетел, – сказал Газинур, прыгая в щель.

Как только тревога кончилась, Газинур первым выпрыгнул из щели. Ему не терпелось узнать, куда упал фашистский самолёт, и увидеть ещё раз женщину-командира, которая так рассердилась на него.

Газинур узнал, что фашистский самолёт рухнул чуть не рядом, за казармами, экипаж сгорел. Но заинтересовавшая его женщина-командир так и не встретилась больше. «Вот тебе! Была и пропала», – недоумевал он. В столовой, уплетая солдатский суп, он рассказал об этом Мисбаху с Газзаном.

– Ну, кажется мне, что я где-то уже видел её, а вспомнить не могу.

Газзана это очень обрадовало. Но он и виду не показал, сведя всё к шутке, многозначительно подмигнул Мисбаху и вздохнул:

– Ох, бедная Миннури!

Газинуру не понравился тон Газзана, и он перевёл разговор на схватку в воздухе.

– Вот это да! Значит, гитлеровцев можно бить, как миленьких!

На женщину-командира Газинур наткнулся, когда выходил из столовой. И остолбенел. Это была Катя, та самая Катя, которая обучала его русской грамоте в Соликамском леспромхозе, которая в своей белой заячьей с длинными ушами шапке приходила к ним в красный уголок читать книги.

– Катя… – произнёс Газинур, и голос его пресёкся.

Услышав своё имя, Катя остановилась и внимательно посмотрела на молодого красноармейца.

– Газинур… ты ли это?

– Он самый… Только что прибыли. Давеча во дворе я вас не узнал.

Как обычно бывает при таких нечаянных встречах, они с торопливой жадностью засыпали друг друга вопросами. Газинура интересовала и судьба Карпа Васильевича, и что с Павлом Ивановичем, с Володей Бушуевым, и как занесло Катю в эти края.

Оказалось, что Екатерина Павловна, теперь Бушуева, работает врачом в военном госпитале. В город приехала за медикаментами, а заодно ей поручено отобрать санитаров. Вчера ей пообещали людей, но они тут же были отправлены на фронт. Сегодня она получила новый список.

– Тебе случайно никогда не приходилось работать санитаром, Газинур? – спросила она.

Газинур сказал, что во время финской кампании был зачислен в часть санитаром.

– Гафиатуллин… Гафиатуллин… Вот она, твоя фамилия, здесь, – сказала Бушуева, просматривая список. – Значит, едешь со мной. Скорей собери свои вещи.

В этом же списке были и Мисбах с Газзаном.

Через час они, человек пятнадцать красноармейцев, тряслись в открытой полуторке по шоссе, которое пролегало через нетронутый сосновый бор. Сзади ехала тяжёлая крытая машина. Кабина её, так же как и кабина полуторки, была замаскирована зелёными ветками.

Перед тем как тронуться в путь, Газзан благодарно пожал руку Газинуру, всерьёз считая, что они попали в санитары только благодаря ему. Газинур хмыкнул, махнул безнадёжно рукой, но объясняться не стал. Бушуева сидела в кабине второй машины.

После отъезда Газинура Екатерина Павловна работала в леспромхозе около полутора лет. Володя Бушуев вскоре ушёл в армию. Он окончил пехотное училище и участвовал в финской кампании, где получил лёгкое ранение. Летом 1940 года Екатерина Павловна переехала к нему в Петрозаводск и устроилась в одном из городских госпиталей. В канун первого дня войны они сидели в белых плетёных креслах на веранде, обращённой окнами на Онежское озеро, и мечтали о том, как поедут в отпуск в Соликамск. В тот памятный вечер пришли гости, Володины товарищи – командиры. А к утру, не было ещё четырёх часов, зазвонил телефон. Подошёл Володя, выслушав, начал торопливо одеваться. Он направился было к двери, но потом вернулся и крепко поцеловал жену. После этого Екатерина Павловна больше его не видела. В ту же ночь он выехал со своей частью на фронт, а Екатерина Павловна получила назначение в полевой госпиталь.

Ничего этого Газинур не знал, ему очень хотелось поподробнее расспросить её обо всём, но сейчас это было невозможно. Зато сам он рассказал бойцам по порядку всё, что знал про Катю. Он говорил о ней с таким неподдельным жаром, словно рассказывал о своей возлюбленной, и это дало повод к весёлым солдатским остротам. Но не оставался в долгу и Газинур. В то же время острые чёрные глаза его схватывали всё вокруг.

– Вот где первосортный лес! Не чета нашему дымскому, бавлинскому или липовскому. Даже Соликамскому далеко до него. Вы только посмотрите на стволы – ведь золото!

Они уже подъезжали к городу Суоярви, а всё ещё было светло. Люди, впервые попавшие на дальний север, не могли надивиться тому, что солнце здесь совсем не заходит. Машины остановились на краю города, у двухэтажных деревянных домов. На воротах развевался белый флаг со знаком Красного Креста.

– Прибыли к месту назначения, хлопцы. Слезайте, – сказал вышедший из кабины шофёр.

– А фронт отсюда близко? – спросил кто-то.

Где-то, казалось – в глубине леса, ухали орудийные выстрелы, рвались снаряды. Шофёр кивнул головой в ту сторону. Этот выразительный, хотя и немой, ответ поняли все.