Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

– О-го! Видать, городской хлеб на пользу пошёл.

– Лесной воздух, – поправил Газинур.

– Ладно, пусть будет лесной воздух. Как, Альфия, найдём ему невесту или нет?

– Извёл вконец Миннури, пожелтела даже вся, словно луковица, – сказала Альфия.

– Если как ты пожелтела, Альфия, беда поправимая…

– Сам увидишь, – сказала Альфия многозначительно. – А будешь много разъезжать по чужим краям, так и…

– Ну и злючка ты стала, Альфия, раньше совсем не такая была, – не дал ей договорить Газинур. – Муж-то кто? Ну, чего в пол уставилась? Смотри-ка, Ханафи-абы, замуж выходить не постыдилась, а мужа назвать, так стыдится.

– Чего мне стыдиться… Друг твой…

– Хашим-коротыш? Ну ладно, ладно, Альфия, не смущайся. Готовь «голубиного молока»[20]20
  Водка.


[Закрыть], в гости приду.

В этот день Газинур обошёл всё колхозное хозяйство, проведал Гарафи-абзы, Хашима, зашёл и к Салиму. Забежал даже к Газзану, но не застал его дома. Вечером они с председателем ездили осматривать поля. На обратном пути Газинур сказал, что хотел бы пока поработать на старом месте, около коней. Ханафи не возражал.

– Что ж, поработай, а то Сабиру-бабаю трудно приходится, – сказал он.

Газинур поспешил к конюшням.

– Вижу, сердце твоё по-прежнему беспокойное, – встретил его орудовавший метлой Сабир-бабай.

– Горбатого могила исправит, – засмеялся Газинур. – Эх, Сабир-бабай, знал бы ты, как соскучился я по колхозу! Нет, больше уж я никуда не поеду!

– Что, иль плохо было?

В глазах Газинура отразилось недоумение.

– Разве я об этом говорю, Сабир-бабай!.. Совсем там не плохо, там даже просто хорошо. И люди там очень хорошие. Но я, знаешь, о чём мечтаю? Сделать свой колхоз таким же, как город. Вот построим электростанцию, и всё у нас изменится. Я уж немного поучился электрическому делу.

– Там обучали, что ли, Газинур?

– Там… – Перед глазами Газинура встали Карп Васильевич, кудрявый Володя Бушуев, Катя с её чуточку печальными глазами, её отец, парторг Павел Иванович. Припомнилось ему совещание передовиков, и, глубоко вздохнув, он повторил: – А как же, многому обучали! Теперь у нас не должно быть незнаек. Жизнь теперь движется вперёд быстро, а кто отстаёт, тому на пятки наступают.

– Умное слово ты говоришь, Газинур.

К вечеру Газинур везде побывал, всё посмотрел, только Миннури ещё не видел. Но где только заходила о ней речь, он тотчас навострял уши. После многозначительно оборванной фразы Альфии он было сразу же собрался к Миннури, но, подумав, сдержал себя: зачем давать повод разным толкам?

Не принято в татарской деревне, чтобы парень приходил среди бела дня в дом к девушке. Издавна повелось, что парни и девушки встречаются обычно где-нибудь у ручья, на вечеринке и лишь ночью – в доме девушки, тайно от родителей. Повелось это с тех старых суровых времён, когда обменяться словом с мужчиной считалось для девушки тягчайшим позором и отцы ревниво дни и ночи напролёт стерегли окошки своих дочерей. Немало палок переломали тогда старики на спинах влюблённых. Давно уже парни и девушки свободно встречаются и на работе, и в клубе, и на улице, давно успокоились отцы, а парни и посейчас приходят к своим возлюбленным, когда сядет солнце и взойдёт луна.

Газинур хоть и пообтесался на стороне, а в таких делах оставался ещё деревенским парнем, придерживался старых обычаев.

Он решил, что пойдёт к Миннури, когда стемнеет, а пока, подозвав Халика, спросил его будто невзначай:

– Ну, сорванец, как твоя Миннури-апа поживает? Из парней кто ходит к ней?

Халик, конечно, был в курсе сердечных дел всех колхозных девушек, в том числе и Миннури. Но, будучи не менее хитрым, чем брат, не сразу развязал мешочек с секретами.

– Ходят, правда, к Миннури-апа сваты, да она всех отсылает обратно. А как встретит меня – непременно спросит: «Нет ли писем от Газинура?» Ещё конфеткой угостит иногда. А то шутит: «Сядь, говорит, каеныш[21]21
  Каеныш – младший брат мужа или жены.


[Закрыть], душенька, рядом, дай поцелую тебя разок». А сама и не думает целовать, смеётся только. Колючая, как шиповник.

– Её и сейчас зовут цветком шиповника?

– Сейчас больше крапивой обзывают.

Газинур громко расхохотался, и на сердце у него стало спокойнее. Да, видно, рановато было успокаиваться.

Только стемнело, в дом набралось полно молодёжи – все друзья-приятели. Песня сменяла песню. Сидели долго и, конечно, не за сухим столом. Но Газинур либо незаметно отставлял свою рюмку, либо, нарочно морщась, пил вместо водки воду, – все его мысли были вокруг Миннури.

– Разве в клубе сегодня ничего нет? – потеряв наконец терпение, спросил он товарищей.

– Вчера картину показывали, до того доклад был, а сегодня ничего.

Салим, как пришёл, сел на угол стола и молча, стакан за стаканом, пил водку.

– Ешь, опьянеешь, – уговаривали его.

Он отталкивал закуски и снова тянулся к стакану. Несколько раз взгляд его скрещивался со взглядом Газинура. Вдруг Салим грохнул кулаком по столу и, ухватив обеими руками скатерть, потянул её со всеми закусками и бутылками на себя. Все в один голос крикнули:

– Салим, что ты делаешь? Не дури!

Но он ничего не слышал, не видел. Уставившись куда-то перед собой остекленевшими глазами, с пьяной злобой зашипел:

– Зачем ты вернулся, Газинур? Снова хочешь стать мне поперёк дороги? Н-не позволю! Слышишь, что я тебе говорю? Лучше открой-ка сундук да покажи всем свою лесную девушку! Или, сорвав цветок, бросил в лесу?.. Ха-ха-ха! Думаешь, ещё твоя Миннури? Н-не-ет, Миннури никогда не будет твоей! Никогда… – Покачнувшись, Салим запел тонким, визгливым тенорком: – Асылъяр, конари, бергэ булырбыз эле…[22]22
  О, прекрасная возлюбленная, канарейка, мы ещё будем вместе…


[Закрыть]

Газинур, сидевший на противоположном конце стола, побледнел. Растолкав подскочивших товарищей, он подступил к Салиму.

– Ты что болтаешь? – и, хотя не был пьян, схватил его за ворот.

Но тот уже совсем обмяк. Газинур брезгливо, будто мешок, ткнул его обратно на скамью и неровными шагами направился к двери. Выйдя во двор, присел на чурбак. По тёмному небу плыла полная луна. Ярко мерцали звёзды. Вдали, на самом горизонте, застыли облака, – их края, освещённые мягким лунным светом, чуть белели во тьме. Воздух тёплый, ласковый. Гудя, проносились майские жуки. Из дома слышались звуки гармоники.

Газинур глубоко вздохнул.

«Да… Вот как оно бывает, если долго ездить по чужим краям… Теперь-то я понимаю, Альфия, в чей огород ты бросила камешек».

Какие-нибудь четверть часа назад все мысли Газинура были с Миннури, и сердце переполняло ожидание счастья, счастья скорой встречи с любимой. А теперь… Что осталось ему теперь?..

Вдруг он увидел рядом с собой невысокую, почти мальчишескую фигуру Хашима.

– Почему ушёл, Газинур? Салим растравил? Да ты его не знаешь, что ли?

Хашим свернул папиросу и протянул кисет Газинуру.

– Закури, друг, легче станет на душе, – и он положил руку на плечо Газинура.

Газинур поднял голову, блеснув в темноте своими большими глазами, и снова поник.

– Газинур, – подсев к нему, сказал Хашим, – ты ещё считаешь меня своим другом? Для меня ты по-прежнему друг. Помнишь, как мы работали, когда мостили Бугульминскую дорогу? А помнишь, как я заставил тебя бежать за санями, когда возвращались из Бугульмы?

Газинур невольно улыбнулся.

– Помню даже и то, как ты, балуясь, чуть не пробил мне тогда голову. До сих пор след остался.

– Значит, веришь в нашу дружбу?

Газинур молча обнял его.

– Спасибо, – сказал Хашим. – Ну, так вот что я, друг, тебе скажу. Вечер я сам закруглю. А тебя ждёт, томится уже небось Миннури. Иди к ней!..

– А Салим?..

– Иди, иди! Об этом после… На то и мошкара, чтобы в глаза лезть.

В какую-то секунду силы вернулись к Газинуру. Перепрыгнув через плетень, он мигом скрылся из глаз. Хашим постоял немного, вглядываясь во тьму, и вернулся обратно в дом, где веселье ещё продолжалось.

Газинур видел в темноте, как кошка, а ходил бесшумно, как летают ласточки. Он добрался огородами до самого дома Гали-абзы, не потревожив ни одной собаки. Осторожно стукнул в окошко Миннури. Краешек занавески тотчас приподнялся, изнутри послышалось:

– Дверь не заперта.

Прячась в густой тени, Газинур поднялся на крыльцо. В сенях было темно. Вдруг шею Газинура обхватили горячие руки.

– Газинур, любимый…

В темноте Газинур не мог разглядеть лица Миннури, чувствовал только её горячее дыхание. Вот его лица коснулись её волосы. Газинур стиснул девушку в своих объятиях.

– Миннури, дорогая… Постой, что же ты плачешь?.. – шептал Газинур.

А Миннури, держа его за руку, повела в свою горенку. Плотно задёрнула занавески, зажгла свет и взглянула на Газинура полными нежности и любви глазами.

Миннури заметно вытянулась; туфли на высоких каблуках делали её ещё выше. Теперь уже не подразнишь её толстой редькой. Стан тонкий, косы отросли ниже пояса, но концы по-прежнему чуть распущены.

Усадив Газинура, Миннури взяла его руки в свои.

– Так-то ты съездил на год?.. Ведь даже после возвращения Хашима сколько уж прошло.

В её словах прозвучала и скопившаяся за эти два года безграничная тоска, и горечь пролитых бессонными ночами слёз, и упрёк, и обида, и вместе радость, что он по-прежнему любит её.

Что можно ответить на эти слова упрёка, сказанные с такой нескрываемой любовью и нежностью? Как оправдаться перед чистыми, словно ключевая вода, и прекрасными, как летний восход, чувствами любящей девушки? Есть ли такие слова? Газинур их не знает…

– Газинур, а я слышала, как ты пел на горе, – тихо сказала Миннури и, словно вновь услышав эту песню, закинула голову назад и закрыла глаза.

Если бы Газинур знал, как затрепетало сердце девушки, когда долетела до неё такая нежданная песня любимого! Но у языкастой Миннури не нашлось смелости сознаться в этом. А Газинур и вовсе будто онемел. Неужели рядом с ним она, та далёкая Миннури, о которой он складывал песни, по которой так тосковал, чей голос слышался ему даже в пении птиц?..

Миннури в волнении вдруг, сама не зная зачем, встала со своего места и пошла в другую комнату. Но Газинур нагнал её и бросил на плечи любимой яркий шёлковый платок.

– Это мой подарок тебе, Миннури…

– Спасибо, Газинур.

Миннури опустила ресницы, положила руку на вздымавшуюся от волнения грудь. Потом снова подняла длинные ресницы на Газинура. Счастье переполняло её. И надоедливые приставания Салима, и все сплетни, что он распускал о Газинуре, и даже та мучительная тоска, которая точила её день и ночь в течение последних двух лет, показались ей такими ничтожными рядом с этим большим счастьем. Она забыла слова упрёка, которые приготовила для Газинура, забыла, как сердилась на него, и сразу растеряла все свои колючки. «У твоей дикой розы нет для тебя шипов», – говорил её взгляд.

И Газинур прочёл это. Он обнял Миннури. Приблизив горячие губы к лицу любимого, девушка зашептала:

– Газинур, я люблю только тебя, ты мой единственный… навеки…

В тёплом и ясном вечернем воздухе над током, где выстроились скирды свежей соломы, беспокойно вьются голуби. Иногда они опускаются на верхушки скирд и встревоженно поворачивают свои головки в сторону крытого гумна. Там их гнёзда, но голуби боятся лететь туда: в крытом гумне, заставляя содрогаться всё вокруг, ревёт молотилка, стучит веялка, снуёт необычное множество людей. В одни ворота этого высокого и длинного сарая одна за другой непрерывным потоком въезжают гружённые снопами телеги, а в противоположные выезжают подводы и автомашины, гружённые зерном. И только вечером, когда молотилка перестаёт работать, голуби безбоязненно возвращаются в свои потеплевшие от насевшей за день пыли гнёзда и начинают нежно ворковать. Но сегодня, несмотря на приближение ночи, молотилка в крытом гумне не собирается останавливаться. Некоторое время голуби недоумённо посматривают бисеринками своих глаз на грозно шумящий сарай, взмывают вверх, пробуют опуститься на крышу гумна, но, почувствовав её содрогание, тревожно снимаются и стремительно уносятся по направлению к деревне. Под лучами заходящего солнца ослепительно посверкивают их белые подкрылья, на крутом развороте они кажутся совсем серебряными.

Голуби – признак изобильной жизни. В прежние времена, в голодные годы, их, бывало, и вовсе не увидишь, теперь же эта самая безвредная, прекрасная птица стаями летает над колхозом. Особенно много голубей у колхозного тока. Их здесь никто не трогает, и они настолько привыкли к людям, что опускаются на землю и ходят почти у самых ног, как цыплята.

Из Бугульмы вернулись подводы, возившие туда хлеб для сдачи государству. С передней, что была запряжена рыжей, будто нарочно меченной по лбу белой полоской лошадью, соскочил Газинур и побежал на гудящее гумно. Среди десятков женщин и девушек, работающих у молотилки, его глаза искали Миннури. В белых нарукавниках, опустив посеревший от пыли платок на самые глаза, Миннури подавала снопы в бешено вращающийся барабан.

Ловкими движениями берёт она развязанный сноп и подсовывает его под барабан. Миннури работает быстро и легко, будто играя. Газинур любуется сноровкой своей возлюбленной.

А Миннури уже заметила Газинура.

– Что так скоро вернулся, мой рябенький? Уж не по дороге ли где свалил? – говорит она с задиристым смешком.

– Бугульминский элеватор на эти дни поближе к нам передвинули, – не моргнув, отвечает Газинур и уже так, чтобы слышали все, кричит: – Медленно пошевеливаетесь, девчата! Последние мешки забираем!

Газинур взваливает на плечи пятипудовый мешок, бежит к телеге, потом так же бегом возвращается обратно и, хотя из-за шума разговаривать почти невозможно, ухитряется рассмешить по пути девушек: то шутку бросит, то подмигнёт какой-нибудь, то бровью поведёт – и снова, взвалив на плечи тяжёлый мешок, бежит к телеге. Крутившийся волчком от темна до темна, а иногда даже глубокой ночью меривший расстояние от «Красногвардейца» до Бугульмы и обратно, Газинур не любил подавать виду, что устал, если даже и в самом деле валился с ног. Особенно подтягивался он, когда знал, что за ним следит внимательным взглядом его дикая розочка. Только попади на её острый язычок! Не посмотрит, что любимый.

Когда два десятка подвод были нагружены, Ханафи пересчитал мешки и, сделав ещё одну пометку в своём блокнотике, поднял руку, давая знак двигаться.

– Счастливого пути, джигиты! Долго не задерживайтесь: «Заря» и «Тигез басу» обгоняют, – подзадорил он. А сам посмеивался себе в усы: «Попотеть им придётся, пока обгонят!»

От «Красногвардейца» до Бугульмы восемнадцать километров, туда и обратно – тридцать шесть. Выехавшие с закатом солнца подводы возвратятся только ночью. Но об этом сейчас никто не думает. В горячую пору уборочной колхоз привык работать, не считаясь со временем. И всё же влюблённые всегда найдут удобную минуту и укромное местечко, чтобы увидеться и поговорить.

Газинур и его товарищи возвратились поздно ночью. Отвели измученных лошадей, запрягли новых. Как раз в это время и ослаб у молотилки ремень. Миннури тотчас подбежала к Газинуру, который стоял у нагруженной телеги в ожидании, пока нагрузят остальные подводы. Газинур взял Миннури за руку и повёл за высокую скирду. Миннури с наслаждением опустилась в мягкую свежую солому, сдёрнула с головы пропылившийся платок. В темноте лица её не было видно, поблёскивали лишь зубы да глаза.

– Устала? – спросил Газинур, присев возле на корточки.

– Устала… Нет сил руки поднять, – созналась Миннури и тут же рассмеялась. – До свадьбы отдохну ещё.

– А когда же свадьбу-то справим, Миннури? Скажи, когда?..

Закинув руки за голову, Миннури ответила нехотя:

– Когда красный снег выпадет…

С подвод засвистели.

– Зовут, пора ехать, – произнёс Газинур и сильно сжал Миннури руку. – Измучила ты меня вконец, колючая моя…

– Ты меня два года мучил – я ждала. А теперь несколько недель не можешь подождать?

– Недель?.. Значит, сразу после уборочной?

– Говорю, когда красный снег выпадет…

Вторично раздался свист, на этот раз более резкий, нетерпеливый.

– Я пошёл, – заторопился Газинур, поцеловал Миннури в щёку и убежал.

Миннури посмотрела ему вслед растерянно-счастливыми глазами, медленно прикрыла веки и приникла разгоревшейся щекой к мягкой прохладной соломе.

Так пролежала она минуты две-три, не больше. Но за это короткое время она, словно окунувшись в приятно-тёплую, ласковую воду, успела сладко вздремнуть и даже увидеть сон. Будто летят они с Газинуром на самолёте и им видна не только Татария и соседняя Башкирия, но и весь Советский Союз. И по всей стране, от края до края, собирают люди урожай. Везде высятся золотые вороха зерна, они выше гор.

– Смотри, Газинур, – будто бы говорит Миннури, держа любимого за руку, – как богата наша страна!

Всё дальше, всё выше летят они. Кругом так светло, так просторно, так празднично. На небе ни облачка… Откуда-то звучит песня. Радостная, весёлая. И на гармони играют…

Миннури поднимает веки и вскакивает. Собственное тело кажется ей лёгким-лёгким, будто она ещё вся в полёте. Сон уже окончательно развеялся, а душа ещё окрылена впечатлениями этого удивительного сна. С большака действительно доносится песня Газинура:

 
Полями прогуляться мне бы,
Лугами, где цветы цветут!
Дорогу дайте, – с новым хлебом
Обозы красные идут!
 

Загудела молотилка. Завязывая на ходу платок, Миннури побежала на гумно…

Утром председатель подозвал только что вернувшегося из Бугульмы Газинура:

– Подводу сдашь Валиахмету, а сам займёшь позицию у движка. Назначаю тебя помощником к Николаю Михайловичу.

– Меня? Помощником машиниста?.. – обрадованно переспросил Газинур.

– Приказы не повторяют.

Ханафи резко повернулся и пошёл к весам, где девушки вёдрами черпали из золотого вороха зерно и ссыпали его в мешки.

Весть о том, что Газинура перевели в «помощники машиниста», быстро облетела всё гумно. Миннури хотелось одним глазком взглянуть на своего «рябенького». Но барабан молотилки был ненасытен: где тут отлучиться, когда Миннури не могла урвать секунды, чтобы поправить выбившиеся из-под платка волосы! Она едва дождалась перерыва на обед. По дороге домой Миннури будто случайно заглянула в душное, пропахшее керосином и согретым маслом помещение машинного отделения. Из-за машины показался весь в масле, с засученными по локоть рукавами Газинур.

– Что ты тут возишься, трубочист? – делая вид, что поражена его присутствием, спросила Миннури. – Вот увидит Николай Михайлович, попадёт тебе.

Исполненный гордой радости, Газинур довольно подмигнул девушке.

– Может, прежде я тебя крапивой огрею – не ходи без спросу в машинное отделение. Не знаешь разве, что посторонним вход сюда воспрещён?

– Ой, мамочки мои! – прыснула со смеху Миннури. – Какой строгий! Да ты хоть что-нибудь смыслишь в этой машине?

– Если бы не понимал, не поставили бы сюда, Миннури, душенька моя!

Газинур подошёл вплотную к девушке и озорно пропел ей на ухо:

 
Не входи в быстрину Ак-Идели, джаным,
Доверяться не надо холодной волне.
Отойди, не шути ты и с сердцем моим:
Можешь вспыхнуть, сгореть в его жарком огне.
 

Миннури, быстро оглядевшись по сторонам, в тон Газинуру, тоже песней, вполголоса ответила:

 
Кто мне алое даст, тем, подобно огню,
Будет алое в дар – им цветистого нет.
Ни пред кем я своей головы не склоню.
Тот, кто дерзок, получит и дерзкий ответ.
 

Газинур протянул руку, чтобы привлечь девушку к себе, но Миннури выскользнула из его рук, шаловливо погрозила пальцем и исчезла.

Хотя Миннури шутила, чтобы Газинур ждал со свадьбой до красного снега, но они не дождались и белого и поженились задолго до зимы, как только закончилась молотьба.

Ранним утром Газинур запряг в тарантас вороного в белых чулках Чаптара и лихо подкатил к воротам невесты. Принарядившаяся, в новой жакетке, красиво повязанная белой с длинной бахромой шалью, Миннури уже ждала его. Провожать её вышли жена Гали-абзы Галима-джинги и Альфия.

Нетерпеливый Чаптар взял с места, едва Миннури успела опуститься на подушки тарантаса, а Галима-джинги и Альфия долго ещё махали вслед, желая счастливого пути.

– Кого это вы провожаете, ахирэт[23]23
  Ахирэт – обращение к подруге.


[Закрыть]? – спросила Галиму вышедшая по воду соседка. – Гость, что ли, приезжал из Бугульмы?

– Да нет, – отвечала Галима-джинги, смахивая слезу. – Миннури поехала с Газинуром в загс в Бугульму.

А вечером у Гафиатуллы-бабая собрался полон дом гостей. На самом почётном месте сидели Гали-абзы, Галима-апа и председатель Ханафи. Рядом с Гали-абзы – молодые, за ними – Сабир-бабай с дедом Галяком, бригадир Габдулла, Гарафи-абзы с Бибигайшой-джинги и другие почтенные гости. Хашим с Альфиёй сидели среди молодёжи, по другую сторону стола. Гафиатулла-бабай с подстриженной ради такого торжественного случая бородкой, Мисбах в белой с вышитым воротом рубахе и Шамсинур-джинги стоя прислуживали гостям.

Пора уже было открывать торжественный ужин. Все в ожидании смотрели на Гали-абзы и Ханафи. Наконец Гали-абзы поднялся и с улыбкой произнёс:

– Пусть эту свадьбу откроет самый старший в нашем колхозе – дедушка Галяк. Старикам почёт!

Сидевший в центре, красуясь своей белой бородой, дед Галяк весь просиял, будто полная луна, и солидно прокашлялся.

– За свою жизнь, – начал он, поглаживая свою круглую седую бороду, – перевидел я много свадеб – многолюдных и скромных, весёлых, шумных и печальных. Был и дружкой, и сватом, помогал, бывало, и девушек похищать. Однажды… Ну, об этом расскажу в другой раз… Много-много повидал ваш старый дед, однако на красной свадьбе бывать не приходилось. Теперь довелось вот и это счастье испытать: быть почётным гостем на красной свадьбе. И пусть она будет не последняя. Нуте-ка, миряне, не будем томить гостей излишним ожиданием, начнём нашу свадьбу. Пожелаем же молодым счастливой жизни!

Дед Галяк взял своей бурой, иссохшей рукой с набухшими венами полный до краёв стакан с мёдом.

 
Если петь заставишь, я спою.
Заворкую, коль прикажешь ворковать.
Ради сватов дорогих и жизнь свою,
А не только песню я готов отдать. Эх!
 

Он выпил до дна и, вытирая усы и бороду полотенцем с ткаными красными концами, добавил:

– Ого!.. Есть ещё порох у вашего деда Галяка.

Гости сразу оживились, загомонили. Сыпались всё новые поздравления и пожелания благополучной, счастливой жизни. Председатель Ханафи, подкручивая свой чёрный ус, пожелал молодым вырастить хороших работников для колхоза. Газинур с Миннури сидели смущённые, низко опустив головы.

Но настоящее веселье началось после того, как разошлись старики и за столом осталась одна молодёжь. Весёлый смех, песни не умолкали ни на минуту.

Салим тоже пришёл на свадьбу и держался как будто спокойно, больше всех смеялся и пел. Но человеку, видевшему, как потемнели его ввалившиеся глаза, нетрудно было догадаться, какая буря бушевала в его душе, как нестерпимо жёг ему сердце огонь ревности. Он не сводил лихорадочно блестевших глаз с Миннури. Этот взгляд чувствовал и Газинур, и, ещё больше, Миннури, но оба делали вид, что ничего не замечают, – слишком хорошо было им сегодня, и не хотелось замечать ничего, что могло омрачить их счастье.

Дружка Газинура и распорядитель вечера Хашим время от времени подходил к Салиму и что-то шептал ему на ухо. Он очень боялся, как бы Салим не наделал шуму, как в прошлый раз, и не испортил свадьбы. Но сегодня водка будто не действовала на Салима, хотя он пил больше других.

– Эх, Хашим, ты что, водой, что ли, водку разбавил? – кричал он после каждой рюмки. – Ты Газинурова добра не жалей!

Потом Салим запел. Он пел, прислонившись к стене, закрыв глаза и забыв, видимо, о присутствующих. Пел он негромко, с надрывом:

 
Не спросил я, какова цена.
Целый ящик яблок я купил…
Знал, что мне она не суждена,
Та, которую всегда любил.
 
 
Ты в ручье платок стирала свой,
И журчала весело вода…
Та, кого люблю я всей душой,
Не уйдёт из сердца никогда.
 

Какая-то женщина на кухне даже вздохнула и участливо произнесла:

– Эх, бедняга! И чего уж так страдать, больше девушек в колхозе нет, что ли?

Чёрные глаза Газинура сверкнули, дыхание участилось. Миннури сжала его руку и не выпускала до тех пор, пока разрыдавшегося Салима не вывели из избы.

Потом, словно отвечая всем, запела:

 
Эх, твой медный самовар бурливый —
Из трубы летит огонь и дым…
Много есть пригожих и красивых,
А такой, кого люблю, – один!
 

Рыдания Салима пробудили в душе Газинура неприятное чувство. Он не понимал, как можно потерять свою мужскую гордость. «Скулит, как щенок под дождём», – подумал он с досадой.

Но когда он услышал ответ Миннури, испорченного настроения как не бывало.

 
На охоту рано утром встанем,
В чистом поле много рыжих лис…
Мы, джаным, друг друга не обманем —
Впереди у нас с тобой вся жизнь! —
 

подхватил он песню любимой.

Гости разошлись поздно. Газинур протянул вперёд руки, зовя свою дикую розу. Склонив голову набок и кокетливо вскинув глаза, Миннури мгновение смотрела на него в нерешительности. Вдруг щёки её будто охватило пламенем, она бросилась к Газинуру и вложила обе свои руки в его.

– Голубка моя белая, вот мы и вместе! – прошептал Газинур и привлёк её к себе.