Текст книги "Избранные произведения. Том 5"

XXII

Проснулся Газинур от резкого вскрика:

– Подъём!

Значение этого простого слова не сразу дошло до его сознания. На переднем крае они привыкли к команде: «В ружьё!» По этой команде, в каком бы состоянии ни был солдат, он вмиг забывал о всякой усталости и вскакивал на ноги. И сейчас Газинур стрелой поднялся с нар, надел шинель, противогаз, повесил через плечо патронташ. Остальные сделали то же самое.

У дверей, заложив руки за спину и широко расставив ноги, стоял широкоплечий, с сердитым взглядом старшина.

– Шинели не надевать! На физзарядку выходить в одних гимнастёрках! – приказал он.

И только тогда бойцы опомнились и, смеясь, стали сбрасывать с плеч шинели.

– Человеческий язык перестали понимать, – сказал старшина.

Зарядку провели на просторной площадке за домом, где когда-то школьники играли в волейбол. После первой же зарядки курсанты «уяснили» себе, что старшина «попьёт их кровушки». Помимо положенных упражнений, он прогонял их минут пятнадцать бегом, потом заставил снять рубашки и вымыться до пояса холодной водой.

– Мыла не жалеть. Начальник школы осматривать будет. Чтобы блестели, как огурчики. Уши мыть хорошенько, сам проверю.

И в самом деле проверил каждого. Никого не похвалил, троих погнал снова умываться, а тем, кто отращивал усы и бороду, приказал побриться и через пять минут явиться к нему. Попало и Газинуру.

– Здесь не передний край, товарищ курсант. За каждую волосинку в бороде взыщу.

– Товарищ старшина, – оправдывался Газинур, и его большие чёрные глаза заиграли, – какой мне расчёт бриться каждый день? Побреюсь, так сразу все оспинки будут видны. А тут, говорят, медсанбат недалеко.

– Как фамилия? – строго спросил старшина, сдвинув белёсые брови.

– Ефрейтор Гафиатуллин.

– Вижу, что ефрейтор! – оборвал старшина. – Только советую запомнить всем: вы здесь курсанты!

Он со скрипом повернулся на каблуках и быстрым, чётким шагом вышел из класса.

– Ну, ефрейтор-курсант, не будет тебе теперь от старшины житья, – посочувствовал Газинуру незнакомый боец.

Гафиатуллин с мыльной пеной на лице правил бритву.

– Не тревожься, товарищ курсант, он ещё станет моим близким другом, – рассмеялся Газинур. – В молодости и мы были не прочь поершиться.

Чернобровый, с широким лбом украинец Ильченко, тот, что шёл сюда в одной группе с Газинуром, пришивал к гимнастёрке чистый подворотничок, а когда надел её, восхищённый Газинур увидел, что почти вся его грудь в орденах и медалях.

– Ого, младший сержант, а куда, интересно, ты будешь вешать свои награды, когда дойдёшь до Берлина? Вот грудь! Генеральская!..

Ильченко туго подтянулся широким ремнём, расправил все складки на гимнастёрке и лишь тогда сказал:

– Не ломай, братишка, голову над пустяками. Прибереги свой драгоценный ум, на другое пригодится.

Газинур хотел было ответить – бойкое словечко у него всегда на кончике языка, – но, взглянув на сведённые брови Ильченко, промолчал. Он, конечно, не знал, что этот человек был одним из тех трёх неизвестных друзей, что, неразлучные и невредимые под пулями и осколками, будто заговорённые, шли впереди всех на штурм высоты и первыми ринулись во вражеские траншеи. Впрочем, если бы и узнал, нисколько бы этому не удивился.

Повели на завтрак. В сараях, за длинными, узкими, наспех сколоченными столами, они ели из непривычных алюминиевых мисок. Кто-то пошутил:

– Мы на переднем крае считали: лучше голову потерять, чем котелок, а здесь котелок не в почёте!

– А солдатский суп, друзья, оказывается, вкусен только из котелка! – задорно прозвучал с другого конца стола голос Газинура.

Из столовой вышли строем. Старшина скомандовал:

– Запевай!

Но все молчали. Старшина повторил приказание, но строй продолжал шагать молча.

– На месте! Раз, два, три…

Проманежив их минут пять на месте, старшина подал команду:

– Шагом марш!

Газинур, стеснявшийся было начинать, вдруг запел звонко:

 
Ходу, ходу, братцы,
Смело на врагов!
Перед нами город
В тысячу домов.
 

Лицо старшины просветлело: нашёлся-таки запевала! Строй дружно подхватил:

 
Надо его взять,
Родине отдать.
Перед нами город
В тысячу домов.
 

Газинур пел и на ходу посматривал по сторонам. Видно, деревня была большая, зажиточная. Давно ли здесь, словно облитые простоквашей, цвели яблони, вишни, черёмуха, по улицам плыл сладкий запах, которым не надышишься… Беспечно распевали песни девушки в пёстрых платьях… А теперь на месте деревни пожарище, и там, где стояли чистенькие домики с белыми занавесками, торчат задымлённые трубы да наворочены кучи земли и щебня в воронках. Железные крылья ветряного двигателя валяются в пыли, башня накренилась. Спалённые сады напоминали опустевший печальный дом, откуда вынесли покойника. Когда-то перед школой стояла древняя ива. Сейчас трудно даже сказать, что это было за дерево, – до того обуглился ствол. Изуродованное, клыкастое, оно торчало чёрным памятником фашистским мерзостям.

Недалеко под горой на мгновение показался белый с красным крестом флаг медсанбата. «Екатерина Павловна, оказывается, совсем рядом, урву время – проведаю», – подумал Газинур. Казалось, осуществить это будет очень просто. Жить в одной деревне, да не повидаться!.. Но скоро Газинур понял, что ошибся.

Через десяток минут их снова построили, разбили на роты, взводы, отделения. Командирами рот и взводов были офицеры, командирами отделений назначали самих же курсантов. Газинур попал в отделение Ильченко. Командиром взвода у них был немолодой младший лейтенант, командиром роты – капитан, недавно вернувшийся из госпиталя и ещё заметно прихрамывавший. Газинур встречал его раньше: он командовал ротой во втором батальоне.

Старшина выдал одеяла, простыни, тюфяки. Солому велел принести с поля.

Когда курсанты закончили заправку постелей, в казарму – так теперь стали называть школу – вошёл старшина. Он приказал встать всем у своих постелей и, тщательно осматривая каждую, прошёл из конца в конец.

Газинур опасливо подумал, что старшина наверняка уж прицепится к нему. Но старшина потрогал его постель, и, ни слова не говоря, пошёл дальше. Газинур с трудом подавил улыбку. «Старшина не мелочный человек, оказывается».

После обеда взводные вывели курсантов на площадку перед школой для строевых занятий, потом были занятия по тактике, по уставам. Уже в темноте их повели на другой конец деревни, в баню.

Наконец-то отбой. Но уже одиннадцать часов вечера. На курсантов-фронтовиков, привыкших к условиям переднего края, резкая перемена порядков произвела вначале странное впечатление. За день они узнали столько нового о знакомых как будто вещах, что в ушах гудело от длительного напряжения внимания.

– Не знаю, как у вас, а у меня голова что полное с верхом лукошко, ребята, – пошутил Газинур, с наслаждением растянувшись на мягкой, покрытой свежей простынёй постели.

Если не считать дней, проведённых в госпитале, то с начала войны это был первый случай, когда он отдыхал раздевшись, как дома.

– Если нас каждый день будут так начинять учёбой, то через три месяца мы либо генералами станем, либо наши головушки лопнут, как раздутые пузыри, – не мог угомониться Газинур.

– Кто там разговаривает? Замри! – появился вездесущий старшина.

«Ох, и заноза этот старшина!» – подумал Газинур и, закрыв глаза, вытянулся так, что суставы затрещали. Правая нога, на которой был оторван палец, тихонько ныла. Но Газинур не любил обращать внимание на такие пустяки. Улыбаясь, он покачал головой. «Удивительные дела творятся на белом свете, – мои домашние небось переживают за меня: Газинур, мол, в бою, под пулями, лежит в сыром окопе. А он себе нежится на мягкой перине…»

Давно бы пора уснуть, но Газинуру не спится. Вспомнились оставшиеся на переднем крае – Стариков, Иванов, Забиров. Что-то они делают сейчас? Не сердятся ли на него, что оставил их? Нам, мол, всё твердил о наступлении, а сам смылся… Нет, если начнётся наступление, Газинур не будет здесь отлёживаться.

Отворилась дверь. Кто-то вошёл. «Опять этот беспокойный старшина», – подумал Газинур и открыл глаза. Но это был не старшина, а командир роты. Он бесшумно прошёл вдоль казармы и, взглянув на свои ручные часы, скрылся за дверью.

«Не спится ему… Тоскует, что ли?..»

С потолка, освещённого тусклым светом фонаря, стоявшего на столе дневального, свешивались остатки электрической арматуры. «Значит, в деревне была электростанция», – подумал Газинур, и сразу же вспомнилась Гюлляр. Газинур даже улыбнулся этому неожиданному воспоминанию. Как-то сложилась судьба этой милой девушки? Газинур ещё до войны слышал, что она закончила учёбу и работает в Казани инженером. Возвратившись из леспромхоза, он всё собирался съездить к ней, но так и не удосужился. И почему это Гюлляр оставила в его душе какое-то немеркнущее светлое чувство? Бывает же такое: ты и не влюблён в девушку, а поговоришь однажды – и уж не можешь забыть её, так крепко засядет она в твоём сердце. И где бы ты ни был, она не только в твоей памяти, но и как будто немой свидетель всех твоих дел. Ничто не может изгнать её из твоей души, даже горячая и ревнивая любовь твоей любимой. Что ж это за чувство? Когда Газинур лежал в госпитале, ему приходилось слышать, якобы между мужчиной и женщиной дружбы быть не может: либо возникает любовь, либо они расстаются. Пустое говорили. Газинур верит, что между мужчиной и женщиной возможна настоящая дружба. Если бы не так, разве носил бы он годами в своём сердце имя этой девушки? Разве берёг бы память о ней?

С этими мыслями Газинур уснул.

И вдруг:

– Тревога!..

Газинур встрепенулся, сбросил одеяло и, хотя одевался в большой спешке, не сумел опередить товарищей.

Первым оделся командир отделения Ильченко и, дав команду отделению выходить и строиться, побежал к двери. В непроглядной черноте ночи лишь слышались голоса командиров отделений:

– Первое отделение первого взвода…

– Первое отделение второго взвода…

Газинур опрометью кинулся в ту сторону, откуда доносился голос Ильченко.

Когда курсанты построились, командир роты с карманным фонариком в одной руке и часами в другой, бросил стоявшему рядом с ним старшине:

– Сходите проверьте. – И обратился к выстроившимся бойцам: – Пятнадцать минут одевались, товарищи курсанты! Плохо, очень плохо!

Старшина принёс обронённый кем-то брючный ремень, показал его командиру роты.

Газинур ощупал себя – нет, его ремень на месте.

– Чей ремень? – спросил командир роты.

Никто не признавался. Командир повторил вопрос. С левого фланга послышался срывающийся голос:

– Мой…

Капитан поставил виновника перед строем и отчитал не только его, но и всех остальных.

– Пять минут – и вы должны в полной боевой готовности стоять в строю, – внушал он строго. – Пока не научитесь, буду объявлять тревогу каждую ночь и даже по нескольку раз за ночь. Запомните это!

В казарме Газинур едва, показалось ему, успел задремать, как снова послышалась команда. Вскочив, Газинур удивился: было уже утро.

– Выходи!.. На физзарядку!

Начался новый день, ещё напряжённее вчерашнего, и чем дальше, тем напряжение всё возрастало. Теперь Газинур понял, как наивно было рассчитывать, что у него будет свободное время навещать Екатерину Павловну. На переднем крае и то он нет-нет да и встречался с Бушуевой.

XXIII

– Курсант Гафиатуллин, вы командир отделения. Противник отходит на юго-запад, в направлении Никольского. Задача вашего отделения – узнать, думает противник оборонять Никольское или нет. Если будет, то какими силами, где его передний край, каков характер оборонительных сооружений, система огня, где резервы… Как будете действовать?

Командир взвода протянул Газинуру планшетку с картой. Ответив в коротких точных выражениях на поставленные вопросы, Гафиатуллин прочертил пальцем свой путь по карте и встал «смирно».

Полы его шинели трепал ветер, в лицо колюче хлестал дождь, смешанный со снегом. Льдистые снежинки садились на приклад висевшего на груди автомата и тут же таяли.

– Выполняйте! – приказал командир взвода. – Обратно быть через час.

Газинур взглянул на ручной компас, установил нужный азимут и, выйдя из полуразрушенного кирпичного амбара, стоявшего посреди поля, направился со своим отделением в юго-западном направлении, держась чуть боком к дующему навстречу ветру. Вскоре они скрылись из глаз.

Курсанты допоздна оставались в поле. Классных занятий становилось всё меньше. Почти всё обучение проводилось в условиях, приближённых к боевой обстановке: атаковали укреплённую оборону противника, вели траншейные, а также уличные бои, учились читать карту, ночью ходить по азимуту, преследовать отступающего противника, форсировать реки и другие водные преграды. В ходе занятий каждый курсант успевал побывать и командиром отделения, и простым бойцом. Дождь ли, буран, ветер, холод ли, слякоть – на погоду не обращалось внимания: указанные в расписании занятия проводились точно в назначенное время. Курсанты, словно кроты, изрыли поле окопами и ячейками, исползали его на животах вдоль и поперёк. Попадалась на пути вода – лезли в воду, встречалось болото – преодолевали болото. «Тяжело в учении – легко в бою», – подбадривали командиры, но курсанты и по собственному боевому опыту хорошо знали это. Добравшись к одиннадцати вечера до соломенных матрацев, они тут же, едва голова касалась подушки, засыпали. Давно были забыты первые ночи, когда, мучаясь бессонницей, они ворочались с боку на бок.

Отделения, рассыпавшиеся в разных направлениях – каждый сообразно со своим заданием, – точно через час снова были у кирпичных амбаров. Командиры отделений доложили командиру взвода о добытых ими сведениях, потом начался разбор.

– Отделение Гафиатуллина выполнило свою задачу удовлетворительно… – сказал командир взвода.

Газинур жадно слушал, чуть приоткрыв свои пухловатые губы. Он насквозь вымок, перемазался в глине, но был в бодром, приподнятом настроении.

Разожгли костёр. Протянув над огнём озябшие руки, один из курсантов сказал:

– Раньше мне и в голову не приходило, что для того, чтобы хорошо воевать, тоже нужна наука. А ведь, если толком разобраться, я до сих пор полуслепым воевал.

– Все мы так думали. Что такое, дескать, фашист? Прыщ. Раздавил, мол, и кончено.

– А он из автоматов постреливает…

– Потому-то нас и послали сюда – учиться побеждать малой кровью… – проговорил Ильченко.

– Скорей бы вернуться на передний край, – сказал рыжеусый пожилой курсант. – Теперь будем воевать с дальним прицелом, с перспективой.

– У кого сильная рука – одного свалит, у кого сильные знания – тысячу свалит, – вставил и Газинур своё слово, сказав это, как всегда, с добродушной усмешкой.

На следующий день взвод был назначен в наряд. Отделение Газинура отправилось топить баню.

– Смотрите, чтобы горячей воды было вволю! – предупредил его старшина.

– Не беспокойтесь, товарищ старшина, сделаем, хватит всей роте и горячей и холодной воды. Для любителей попариться веничков припасём. Вот мёду – почаёвничать после баньки – не обещаю.

Невзначай слетевшее с уст Газинура словечко заставило его глубоко вздохнуть. Шутка насчёт мёда напомнила ему Степашкина. Любил старший сержант поговорить о пчёлах, помечтать, как он будет разводить их после войны. Хороший был человек, вечная ему память.

– Разве после бани обязательно пить чай, да ещё с мёдом? – улыбнулся старшина.

– Так точно. С липовым, – отвечал Газинур. – От него косточки размягчаются, человек словно бы молодеет.

Старшина даже закашлялся – так хохотал.

– Ну и жук ты, я погляжу! И где ты такой родился, где рос?

– В отцовой шапке. Говорят, я родился раньше сроку, ну, чтобы не замёрз, меня и клали в отцову меховую шапку.

В этот день ему наконец удалось проведать Екатерину Павловну. Баня удалась на славу, и вечером Газинур отпросился в медсанбат, расположенный на другом краю деревни. Он шёл по занесённой снегом улице, когда его догнали сани, запряжённые красивым тёмно-серым конём.

– Эй, берегись! – крикнули с саней.

Газинур увернулся в сторону. Мимо него со свистом пронеслись Григорьян и Забиров. Узнав Газинура, старшина осадил мчавшегося во весь опор коня, а Григорьян замахал рукой, подзывая своего бывшего разведчика. Газинур подбежал к саням.

– Как тебя занесло сюда, Гафиатуллин? – спросил Григорьян.

– Учусь, товарищ старший лейтенант, на курсах.

– На генерала?

– Так точно, товарищ старший лейтенант, на генерал-сержанта.

Все трое весело рассмеялись шутке. Газинур отметил про себя, что ни Григорьян, ни Забиров нисколько не удивились, что он учится.

– Скоро заканчиваешь? – спросил Забиров серьёзно.

– Говорят, не долго продержат.

– Ну ладно, Гафиатуллин. Желаем тебе успеха, – сказал Григорьян. – Спешим. И ты поспешай, арагацкий орёл… – подмигнул старший лейтенант.

Забиров присвистнул, и тёмно-серый жеребец рванул и понёс. Газинур завистливо посмотрел им вслед. Через минуту кошёвка скрылась из глаз.

«Вот это езда, я понимаю, – подумал Газинур. Он и сам был не прочь прокатиться с ветерком на таком коне. – Постой-ка, курсант, а почему это старший лейтенант сказал вдруг: «И ты поспешай?» Разведчик слов напрасно не бросает… Неужели?..»

Екатерина Павловна очень обрадовалась, увидев Газинура, и тотчас забросала его вопросами. Она не была на переднем крае с того памятного дня, как их засыпало тогда в блиндаже. Узнав, что Газинур прибыл сюда на курсы, Бушуева тоже нисколько не удивилась. «Смотри ты, всем кажется в порядке вещей, что я учусь!» – поразился Газинур.

В тесной, на два шага, комнатке Екатерины Павловны едва помещались походная кровать и столик. На столике – всякие лекарства, книги. На стене – фотография Володи Бушуева, ещё мирного времени. Он снят в белой, с вышитым воротником рубашке, улыбающийся, кудри зачёсаны назад. Таким Газинур видел его по выходным дням в Соликамске.

За чаем Екатерина Павловна расспрашивала Газинура об учёбе. Газинур, будто от родной сестры, не скрыл от Екатерины Павловны трудностей:

– Достаётся как следует, крепко заставляют попотеть.

– Неужели?

– Да, вот когда я уразумел, что добывать знания, – это всё равно что колодец рыть иглой. На переднем крае, пожалуй, легче…

Екатерина Павловна рассказала, что получает письма от своих прежних помощниц по госпиталю – Гали и Нины, что они по-прежнему на Карельском фронте. В каждом письме шлют Газинуру приветы.

– Не забыли ещё? – обрадовался Газинур.

– Те, кто знал тебя близко, скоро не забудут, – сказала Бушуева.

Застеснявшись, как девушка, Газинур опустил глаза. Екатерина Павловна, вынув из планшета карточку, протянула Газинуру.

– Узнаёшь?

– Павел Иванович! Он тоже в армии?

– Командиром танкового полка… был…

Газинур долго всматривался в знакомые черты. Да, совсем не похож этот суровый танковый командир на прежнего Павла Ивановича в белом костюме и пенсне с золотой цепочкой, каким он увидел его в леспромхозе, когда впервые несмело вошёл к нему в кабинет.

– Кто же остался в леспромхозе, если и Павел Иванович уехал? – спросил Газинур, не выпуская из рук карточки. – А Карп Васильевич, дядя Митрофан живы-здоровы?

– Карп Васильевич, писали, стал начальником леспромхоза, Митрофан Савельевич – бригадир.

– Хорошие люди. Никогда их не забуду.

Екатерина Павловна взяла у него снимок и долго вглядывалась в карточку. Газинур прочёл глубокое горе в её глазах, и только тут до его сознания дошло то страшное значение, которое она вложила в слово «был».

– Последняя память об отце… Друзья прислали с фронта… – сказала она.

Голос её пресёкся. Она опустилась на лавку и заплакала.

– Катя Павловна… Катя Павловна, не надо… – проговорил Газинур растерянно, но и у него глаза затуманились, голос сошёл на шёпот.

Екатерина Павловна подняла голову.

– Танк был повреждён… Гитлеровцы облили его бензином… и… подожгли. Они… в горящем танке… пели «Интернационал»…

Взяв Газинура за обе руки и положив голову ему на грудь, Екатерина Павловна тихо плакала…

– Тяжело, Газинур… Так тяжело… Сердце разрывается. Тебе первому сказала… больше никому… не могла. Володя ещё ничего не знает. Ты тоже пока не говори ему.

Сжав руки в кулаки, Газинур мрачно глядел в окно, на занесённую снегом деревенскую улицу.

XXIV

Как быстро пролетели три с половиной месяца! Давно ли, кажется, Газинур с трепетом отправлялся по этой дороге на учёбу. Давно ли он с таким трудом отвыкал от своего ефрейторского звания, осваивался с положением курсанта…

И вот по той же самой фронтовой дороге Газинур с товарищами возвращается на передний край. С каждым шагом он ближе к своим друзьям, и сердце бьётся в нетерпеливом волнении от предстоящей встречи. То-то обрадуется Костя Стариков! Спасибо ему, не ленился писать; под конец, правда, писем не было, – вероятно, ждал, что Газинур скоро вернётся.

Чудно устроен человек! Стоит только ему возвратиться туда, где он жил и оставил друзей, – он уже забывает, что разлука была тягостна, и только удивляется, как скоро, как незаметно пролетело время. Газинур уже забыл те заботы, тревоги и волнения, которыми он жил эти три с половиной месяца в полковой школе, забыл, сколько пролил пота, сколько сил положил, чтобы добыть военные знания. Он и не замечал, насколько стал выше прежнего ефрейтора Гафиатуллина.

Всё вокруг покрыто снегом. На ледяном небе, словно дрожа от январской стужи, мерцают восемьдесят тысяч звёзд. Почему именно восемьдесят тысяч? В песне так поётся. Газинур ещё мальчишкой пел:

 
Луна – одна и солнце – лишь одно,
А звёзд на небе – восемьдесят тысяч…
 

Медленно плывёт полная луна, заливая печальным своим светом посечённые, изуродованные леса и перелески. Сожжённые деревушки, исковерканные скелеты машин вдоль дороги, мрачно черневшие осенью бомбовые воронки – всё лежит под снежной пеленой, укрывшей на время раны земли.

Чем ближе подходили они к линии фронта, тем чаще взвивались ракеты, тем ярче вспыхивали зелёные, белые, красные, лиловые зарницы. Бухали орудия, заставляя содрогаться спящую под снегом землю. Без перерыва строчили пулемёты, словно кто-то тачал на швейной машинке необычайной длины занавес. Если эта фронтовая обстановка пугает своей неизвестностью новичка, то у бывалого солдата она вызывает лишь чувство возвращения в знакомую стихию и только обостряет желание поскорее добраться до мест, войти в привычную жизнь.

Несколько дней назад бушевали бураны. Однако протянувшийся через лес большак расчищен – его укатали прицепленными к трактору тяжёлыми волокушами. При лунном свете на дороге отчётливо виднеются узорчатые, в ёлочку, отпечатки колёс автомашин. После них проехали здесь дровни, оставив блескучие ленты полозьев. Потом, различает Газинур, проехала кошёвка на железных полозьях – по узорчатому следу автомашины ясно отпечатались две узкие полоски.

Газинур, по старой привычке разведчика, невольно читал эту своеобразную дорожную летопись. И в то же время перебирал в памяти последние дни на курсах. Перед отъездом он забежал на минутку к Бушуевой. Тягостно было сознавать, что он бессилен помочь ей в её большом горе.

– Зашёл попрощаться, Катя Павловна, – сказал Газинур тихо. – Учёбу закончили. Ночью возвращаемся на передовую.

– Так скоро? – спросила Бушуева чуть дрогнувшим голосом.

– Скоро? А мне кажется – я тут год прожил.

Она поздравила Газинура со званием сержанта, пожелала ему заслужить офицерское звание. И вздохнула.

– Жаль, не успею написать письмо Володе. Передай ему привет.

Они прощались стоя – было рабочее время, – и хотя Бушуева не говорила ему особо ласковых слов, всё же Газинур унёс после свидания с Катей Павловной согревавшее его всю дорогу тёплое чувство.

Группу то и дело обгоняли гружённые боеприпасами, продовольствием и снаряжением пятитонки. Проехал дивизион полковых миномётов, за ними – крытые брезентом машины.

– Гвардейские, – с удовлетворением произнёс молчавший всю дорогу Ильченко. – Так, значит… Вовремя возвращаемся!

– Да, не опаздываем, – подхватил Газинур, прибавил шагу и вытер рукавицей вспотевший лоб.

Очутившись в расположении своего подразделения, Газинур облегчённо вздохнул: «Наконец-то дома!..» Его подмывало скорее побежать к своему расчёту, обнять и расцеловать товарищей, пожать им руки: «Вот, вернулся, принимайте». Он оглядывался, не подвернётся ли возле штаба кто из пульроты. Но, как на грех, никого не было видно.

Его вызвали к командиру.

Первым, кого он увидел в землянке комбата, был Ермилов. Газинур обрадовался: «Вот хорошо, что гвардии капитан здесь. Он, конечно, возьмёт меня в свою роту», – мелькнуло у него, но тут же внимание Газинура привлекла майорская звёздочка на погонах Ермилова и он сообразил, что в его отсутствие Ермилова сделали комбатом. Должно быть, это произошло недавно, Стариков ничего не писал об этом.

Гвардии майор подал Газинуру руку, расспросил, как шла учёба.

– Ну, куда же теперь послать тебя? – раздумчиво сказал комбат.

– В свою роту бы мне, товарищ гвардии майор, – подсказал Газинур.

Сжав рукой подбородок, гвардии майор задумчиво покачал головой.

– Нет, Гафиатуллин, в пульроту послать не могу. – И, увидев, как изменилось у него выражение лица, повторил: – Не могу. Там командиры отделений есть, и неплохие. Я пошлю тебя на самый трудный участок – в первую стрелковую роту, к капитану Бушуеву. Ты знаешь, какое значение имеет в батальоне первая рота.

Газинур немного опомнился, лишь выйдя из землянки. Вот она, судьба солдата… И зайти к Косте Старикову не сообразил попросить разрешения. Теперь с ним и не увидишься – они ведь будут на разных флангах. Но Газинур не осмелился вторично беспокоить гвардии майора.

Покуда он горевал по поводу своей несообразительности, из землянки вышел сержант Ильченко. Его назначили во вторую роту. Некоторое время им было по дороге, и они пошли вместе.

Когда Газинур переступил порог землянки командира роты капитана Бушуева, тот что-то читал. Голова у него была забинтована. «Ранен был, что ли?» – встревожился Газинур, не знавший, что рота несколько дней назад участвовала в дневной разведке боем.

– Кто там? – не поднимая головы, спросил Бушуев.

Гафиатуллин чётко доложил, что назначен командиром отделения в первую роту. Отложив книгу, Бушуев встал.

– А ну, покажись, как ты выглядишь в сержантских погонах? – сказал он, пожимая Газинуру руку. – Неплохо, неплохо… Ну, поздравляю, Газинур!

Усадив его рядом, капитан долго расспрашивал о порядках в полковой школе. Газинур в свою очередь поспешил рассказать, что он два раза видел Екатерину Павловну, и передал от неё привет.

С отделением Бушуев знакомил Газинура сам, хотя, конечно, мог бы сделать это и через командира взвода. Он предупредил Газинура, что раненого на днях командира первого отделения бойцы очень любили. В таких случаях новому командиру всегда несколько труднее – бойцы первое время держат себя с ним особенно настороженно. Важно с самого начала завоевать их доверие.

Газинур сидел в тёплой землянке в кругу солдат своего отделения. Свернув козью ножку, он пустил кисет по кругу.

Газинур только что побывал у Соловеева. Тёплая встреча с парторгом вызвала в нём радостное чувство удовлетворения.

– Будешь опять агитатором, – сказал Соловеев.

И вот Газинур, перебирая пуговицы новенькой гимнастёрки, рассказывает бойцам о положении на фронтах.

Он расстилает на коленях вырезанную из газеты карту военных действий.

– Смотрите, товарищи, сколько советской земли освобождено Красной Армией за 1943 год, – говорит он и обводит пальцем огромное пространство от Владикавказа, Сталинграда, Воронежа, Ржева до Витебска, Киева, Кривого Рога и Херсона. – Дальше, я думаю, пойдёт ещё быстрее. Теперь инициатива в наших руках.

Газинур на минуту умолк, продолжая скользить взглядом по карте. Взгляд его задержался на не освобождённых от врага районах. Сколько предстоит ещё пройти дорог, форсировать рек, прежде чем они выйдут к границам советской державы! А дальше – Европа. Её тоже надо освободить от фашистов.

– А скоро мы двинемся, товарищ сержант? – спросил боец с удивительно ясными глазами.

– А как вы сами думаете, товарищ Комлев? – не отвечая прямо, сказал Газинур. – Есть нам расчёт долго сидеть здесь?

– Расчёту-то нет, а вот когда приказ будет?

– Этого я тоже не знаю, – улыбнулся сержант. – Не сочли нужным поставить меня в известность.

– Я вот вчера видел приятеля, – вмешался в разговор другой боец. – Он из госпиталя вернулся. Говорит, на наш фронт войск прибывает видимо-невидимо.

– Ну и болтун твой друг, – зло прервал его ефрейтор с орденом Красной Звезды на гимнастёрке. – Не перевелись ещё люди вроде нашего Гордеева – всегда рады из мухи слона сделать.

– Ну, ну, поосторожнее, товарищ ефрейтор! – пробурчал сонный, небритый боец, до сих пор молча сидевший в сторонке. – Чем тебе Гордеев насолил?

– Молчи уж, а то расскажу товарищу сержанту, как ты свою бдительность в кавычках показывал.

Газинур видел, что все улыбнулись, но смысл намёка ефрейтора до него не дошёл.

«Ничего, скоро с полуслова понимать буду», – подумал он.

– Я тоже не люблю, когда изо рта живую сороку выпускают, – сказал Газинур серьёзно. – В тылу, конечно, войск достаточно. Но прорывать оборону придётся всё равно нам.

– Точно. Об этом и надо говорить, – поддержал его всё тот же ефрейтор. – Расскажите, товарищ сержант, что нового в нашем военном деле. В школе вам, наверно, говорили об этом.

– Да, говорили, и много, – живо отозвался Газинур.

Он рад был поделиться своими знаниями. Его слушали внимательно, даже Гордеев пересел поближе и больше уже не дремал.

Так началась командирская жизнь Газинура.

В тот же день Газинур, улучив свободную минуту, сбегал в пульроту. Старикова не было – его откомандировали, как и предсказывал Газинур, на курсы младших лейтенантов.