Текст книги "Дон Иван"

Я успеваю закончить роман перед тем, как стемнеет. Квартира кишмя кишит звуками. Их издают непоседливые голоса и фальшивая тишина, отданная на откуп трескотне телевизора. Контраст между книгой и звуками столь разителен, что я снова впадаю в прострацию, но не рисую, как раньше, кольца на потолке, а таю клетка за клеткой в сгустившихся сумерках. Теперь, когда ушел свет, я оказался словно бы по противную сторону – от него, романа и запечатанной под переплетом любви. Я снова лунатик. Остается дождаться луны. Если уж мне суждено подбирать со стола Фортунатова крохи и пробавляться безвыходно донжуанством, удобнее делать это в сомнамбулическом состоянии.

Наконец они появляются. От них чуть пахнет спиртным, чуть – той кислой закваской стыда и задумчивости, какой маскируют супруги свое нежелание близости. Скоротать дежурство в приемной у сна им помогают журнал и газета. По упавшему шелесту я понимаю, что раб Божий уснул.

Он спит, как ишачит: дышит прерывисто, жалобно, но вдруг огрызается храпом, чтобы взвизгнуть испуганной фистулой и захолонуть. Кошмар его – толстая тетка – опускается гузном на грудь и шепчет на ухо угрозы. Длится это с минуту, потом гузно растворяется, и моросящими вдохами рогоносец-прелюбодей семенит обратно в мелкий, неискренний сон, где вместо шагов хлюпают слюнкой его трусоватые стоны.

Промежутки меж всхрюком и всхлипом становятся все короче. Ксения лежит без движения, повернув к супругу лицо и не сводя с него глаз. Пристроившись сзади, я принимаюсь за дело. Кровать под нами колышется. Впечатление такое, будто хозяина наша запретная нежность убаюкала лучше, чем дележ океана с женой. Иногда, думаю я, именно этого им не хватает – третьего, вовсе не лишнего. Во мне просыпается чувство, которое больший наглец назвал бы, пожалуй, родительским. Я ощущаю себя многоопытным шкипером, ведущим корабль во тьме сквозь опасные рифы – без карты и компаса, доверившись лишь осязанию и волне. Их мне будет достаточно, чтобы добраться до берега.

Я не забыл, что Ксения говорила про спину. Тело хозяйки трепещет, будто внутри у него беснуются призраки всех не рожденных детей. Она молчит – даже зубы не лязгают, но в океане под нами затевается шторм. Плевать на него! Я хочу, чтоб она навсегда унесла в себе эту ночь – не раскаяньем, а упоением, не грехом, а крещением, вспышкой, а не пятном. А еще хочу верить, что, когда она смотрит сейчас неотрывно на мужа, в ее черных глазах полыхают не одни только страсти и месть. Я хочу, чтоб в ее что-то вспомнившем взоре блеснула, как в небе разрядом, любовь. Может быть, я хочу слишком многого…

Когда я встаю, муж выдает уже трели. Сон его торжествует, поет. Не таясь, я облачаюсь подробно в костюм, целую Ксению в лоб (лицо так распахнуто взглядом, что я задеваю губами пылающий жаром зрачок) и выхожу вон из спальни. Под каблуками чеканит шаги африканское древо. Если муж вдруг проснется и спросит, что я здесь делаю, можно ответить ему, что я снюсь. В этом будет ирония правды: сон у лунатиков крепкий, значит, я снюсь и себе самому.

В зеркале над сундуком, словно символ двусмыслицы, отражаются пара нулей, двоеточие, две единицы. Перевернув их в уме, я понимаю, что надо спешить.

Внизу на стоянке меня ожидает машина. Ее темную сталь скоблит добела лунный свет. Я еду к шлагбауму и моргаю фарами будке. Барьер поднимается. Когда ты бежишь от кого-то, все просто. Особенно если бежишь налегке – без себя.

Я петляю по переулкам, выскакиваю на кольцо и вышибаю из двигателя табун лошадей. Точный адрес мне не известен, зато имя Синицы и дом я запомнил: мы заезжали за ней как-то с Жанной. (“Содержанка? – Конечно. – Квалификация? – Высшая лига. – Место? – В тройке призеров. – Берем на заметку? – Как раз не берем. – Почему? – Потому что красивей меня и гораздо моложе”.) Во дворе я жму на клаксон. Узнаю в одном из окон и выхожу из машины. Моим появлением она озадачена, но не сказать, что расстроена. Даже не хмурится, только поводит плечом. Потом улыбается и раскрывает в приветствии ладонь. На пороге подъезда зудит зудом зуммер.

Добро пожаловать в миф, господин Приятный Сюрприз, думаю я уже в лифте. Поиметь в один день и жену, и любовницу – доблесть, достойная Дон Жуана. Им я сейчас и служу. Я презираю свое амплуа, но иного лишен. Невозможно всегда быть не тем, кем тебя все считают. Не побывав, пусть какое-то время, другим, нельзя стать, хотя бы на время, собою. На то и расчет…

За расчетом – отчет. Хронометраж пребывания Дона Ивана в гнезде у Синицы:

23:30–00:15 – беседа и ужин;

00:15–00:45 – упражнения в постели (первая серия);

00:45–01:15 – перекур и водные процедуры;

01:15–02:30 – упражнения в постели (вторая серия);

02:30–03:45 – перекур, сон гостя в ванне и отъезд хозяйки на заемном транспортном средстве по местожительству его владельца;

03:45–04:15 – возвращение хозяйки домой на такси и обсуждение с гостем перипетий по незаметному возвращению заемного транспортного средства его законному собственнику;

04:15–05:45 – упражнения в постели (третья серия);

05:45–09:20 – гигиена и сон;

09:20–09:25 – телефонные переговоры хозяйки с нерасторопным любовником и последующее их обсуждение с любовником расторопным;

09:25–10:30 – утренняя зарядка в постели; утренний туалет; утренний кофе; завтрак; отбытие гостя к лучшей подруге хозяйки в сопровождении лучшей подруги хозяйки на поданном лучшей подругой хозяйки транспортном средстве.

Что еще приключилось со мной в те недели, что я бегал по кругу, назначенному прихотью старых сюжетов судьбы? Ничего – и, увы, слишком многое. Я метался от женщины к женщине, как угорелый, пытаясь одновременно забыться и вспомнить – ради чего я бежал. В лучшем случае удавалось забыться, в худшем – забыть, отчего я бегу. Меня передавали из объятий в объятия, как эстафетную палочку на отрезках спринтерской гонки, отмеряемой сутками, днем или парой часов. Я спал с десятком красавиц, десятком бывших красавиц и полудесятком полукрасавиц. Я спал с ними так много, что почти и не спал. Я спал на загривках ревнивых мужей, в унылых альковах свекровей, в автомобилях любовников, на лужайках у бывших мужей, спал на поле для гольфа и в клубном подполье, на кушетке семейного доктора и под бородкой духовника, спал под банкетным столом, на бильярдном столе и на столе у подруги – с той я спал до того на диване кузины, с которой я спал в том же доме, но в спальне, где даже проспал целый день. Я спал вопреки желанию и совести, вопреки здравому смыслу и в укор нездоровым фантазиям, вопреки себе и в издевку другим – за то, что эти другие считали, будто спят не с лунатиком, а со мной. Я спал со стольким количеством звезд, что вычихивал звездную пыль. Спал с такими богатыми дамами, что золотая пыльца с их одежд забивала мне глотку. Спал с идиотками и иностранками, со стервами и минервами, с умными и остроумными. Я спал четырнадцать дней напролет, но просыпался лишь дважды: когда спал с Ариной и когда не заснул с Далидой. С одной я спал, потому что, кроме меня, с нею спать никто не решался. С другой не заснул, чтобы не спать с мужиком.

Ариной звали девушку-рёву лет двадцати, гигантского роста и исполинского сердца, на осколки разбитого в теле таких гренадерских размеров, перед которыми обыкновенно я пасовал, но поскольку случай был исключительный, я допустил исключение. В интимном списке великанши я числился разом вторым, последним и первым (вторым по порядку, последним и первым – из тех, кто в этом порядке остался и дальше в порядке). Мой предшественник, в коего дева была безнадежно, страдальчески влюблена, годами забрасывая его подарками даже на День космонавтики, упорно ее игнорировал, потом, спьяну поспорив с приятелем, он вдруг решил позабавиться. Спор обалдуй проиграл: был задушен в объятиях барышни, потерявшей контроль над собой по причине оргазма. Скандал удалось замять благодаря Мизандарову, кого Аринин папаша убедил уладить конфуз. Труп обнаружили в клетке с питоном работники зоопарка. Паренек был из бедной семьи, так что следствие не усердствовало. Спустя сорок дней родители жертвы купили машину и получили по почте путевку на море. Отец гренадерши старался, как мог, задобрить суд Высший, применяя к нему те же подходы, что и к суду уголовному. Если в чем родитель Арины и затруднялся, так это в том, как спасти дочь. Горе девушки было безмерно, грядущее – беспросветно.

Ее историю мне поведала Далида, заполучившая меня в постель после вечеринки у Лидии, с которой я переспал втроем с Лилией, ее близнецовой сестрой. Двойняшки были бесстыдно развратны, бесстыдно глупы и бесстыдно давно – вот уже года два – находились на содержании у Окантовского. Надо сказать, содержание было весьма содержательным: дважды три комнаты на Павелецкой, двойная охрана, два шофера в две смены плюс побрякушки тысяч на десять “зеленых” (в двойном экземпляре) в неделю. Сам олигарх сестер пользовал редко. Чаще он “подносил” их своим зарубежным партнерам. Посылки ”Ли-Ли” доставлялись по воздуху от Сенегала до Мексики, от Женевы до Улан-Батора, от взлетно-посадочной полосы посреди африканских пустынь до пятачка приводнения в Адриатическом море, откуда товар доплывал на дежурившем катере прямиком на роскошную яхту. Иногда командировки затягивались, что вызывало у куколок приступ синхронной хандры и потребность гасить ностальгию фонтаном из премиальных. По возвращении в Москву сестрицы устраивали пирушку, на которой оттягивались с размахом, заметно превосходящим масштабы их релаксаций по службе: господа, как известно, гуляют с тоски, а господская челядь гуляет с получки. Я в меню озорниц проходил как десерт.

Прибыл я к ним в состоянии, близком к критическому. Шли тринадцатые сутки моих сомнамбулических будней. Сперва я трудился в гримерной известной певицы, отмечавшей в тесном, но именитом кругу свой нечаянный юбилей. Пока она принимала подарки, на периферии, за сценой, в хрустящей чащобе букетов меня совращала сопранная дочь. Потом администраторша театра оттеснила меня в закуток за кулисы. Потом был банкет. А потом помню смутно и напрочь забыл, как был доставлен в дом к сестрам. Помню лишь, что здорово перебрал и отдавал долги по пути, рыча из окна лимузина. Когда я явился по адресу, перед глазами вдруг задвоилось. Я попытался смахнуть половину. Грянул хохот. Он меня оскорбил. Раздвинув его, я прошествовал через громкую комнату на трепавший язык занавески балкончик, откуда мне сразу открылся чарующий вид на тот свет. Прыгнуть я не успел: меня облепили объятиями, зашептали молитвами, чуть облизали и, сочтя мою свежесть вторичной, отнесли отмокать в облака. Пена в джакузи была очень кстати, но как-то не очень вкусна. Когда меня закидали грудями, я ее нахлебался изрядно.

Пьян, пожалуй, я не был. Скорее был больше обычного мертв. Но не весь: кое-что было, как водится, живо, так что сестренок внакладе я не оставил.

– Тихо падаю в аут. Жмусь и ежусь от встречи с великим. Франкенштейн нервно курит в углу, – поделилась Лидия с Лилией после ночных испытаний экстримом. Лилия не нашлась, что ответить, и уронила на пах мне слезу. Обе сестры смотрели туда уже не с восторгом, как прежде, а с сердобольной опаской.

– И чего тебе не хватает, горемыка ты неприкаянный! – запричитала Лидия.

– Этот, как его… Вечный Жид! – радостно всхлипнула Лилия. – Вот он кто.

Лидия призадумалась. Потом предложила:

– А проверим его Далидой? Если и с ней не споткнется, значит, и впрямь – писун вечный.

– Споткнется, – расстроилась Лилия и опять не промахнулась слезой.

– Ставь на Жида, – посоветовал я предприимчивой Лидии. – Ведите свою Далиду.

– Лучше поставь на кулончик с топазом, – шмыгнула Лилия носом и пояснила: – Дона – туда, а кулончик – сюда. И цепочку в придачу.

Оговорив бартер по телефону, сестры передали меня с рук на руки подъехавшей Далиде. Та жила в квартире на Пятницкой, куда отвезла меня на своем “шевроле”. Я в машине не спал, но храпел, что меня самого раздражало: даже в свинском своем состоянии не люблю быть свиньей. Щепетильность меня и спасла. Но не полностью.

К тому моменту, как я нащупал разницу, мы с Далидой забрели в глухомань сладострастия несколько глубже, чем следовало. Надо заметить, поцелуи с мужчиной, принятым вами за женщину, отличаются лишь послевкусием. Хуже него может быть только непоправимость развязки.

Слава небу, меня оно уберегло! Меньше свезло плутоватой хозяйке, лишившейся пломбы, рабочей одежды и запеченных начинкой в корсет силиконовых блямб: один холодец повис на серьге дряблой лупой, другой сдох медузой в гнезде парика.

Смыв грим, Далида превратилась в Давида и, ставя примочки, усмехнулась мне в зеркало перекошенным ртом:

– Удел трансвестита: принимают за женщину, бьют, как мужчину.

– Это еще недодали.

– Дон Иван – гондон и мужлан, – срифмовала она (почти он). – Попробуй скажи, что тебе не понравилось, и я выброшусь из окна.

– Еще заикнешься, я сам тебя выброшу.

– Между прочим, мне платят больше, чем сестрам. Ага.

– Постыдился бы, оборотень.

– На себя посмотри. Проститут!

Я зашел Давиду за спину и посмотрел. Трудно сказать, кто был мне противней.

– А отчего ты, сестренка, без имплантатов? Столько бабла зашибаешь – могла б раскошелиться.

– Приятно для тела, плохо для дела: многие любят в девочках мальчиков. А есть и такие, кому невтерпеж самому стать девчонкой – хотя бы на час.

Я присвистнул:

– Так ты, брат, совсем педераст!

– Андрогин я. Ага. Перводочеловек. Эталон утерянной цельности.

– Вы, тетя, шаболда.

Он показал средний палец. Потом голый зад. Потом завилял ягодицами и отнес их в постель.

– Передумаешь – милости просим.

Я вдруг заплакал. Завыл, как сопляк.

Усевшись в кровати, Давид наблюдал, как я капаю на сигарету.

– Сложный ты организм, – укорил меня он. – Делов-то – всего ничего. Подумаешь, чуть не наведался с черного хода к нормальному, взрослому кайфу. Все равно ведь придется трудиться на оба маршрута. Поступит крутой спецзаказ – и прощай, целомудрие. “Фауста” Гете читал? Цену любому таланту назначает сам дьявол. Уж он-то найдет, как тебя опустить. Наградил тебя даром влюблять – тем же проклятием будет пытать. Смири ты гордыню. Ага. Корчишься – прямо противно. Кончай.

Куда там! Я как раз брал разгон.

– Крепко тебя прихватило, – поскреб бритый череп Давид. – Ты вот что…

Он крутанул пальцем сальто, но слов под него не нашел. Удрученный, зашлепал, болтая морщинистым пенисом, в ванную. Я растянулся спиной на ковре, щелкнул жабрами, гулькнул, утерся халатом.

В спальне пахло цветами, обкуренной мышью и похмельной, мигреневой сыростью. За окном ковыряли проспект фонари. Где-то над ними зевал звездопадом на крыши утомившийся вечностью космос. Я был его сыном, внебрачным, внебрючным и внедоношенным. Галактический недоносок с патологической тягой к любви и фатальным в любви невезением. Придаток вселенской печали к отростку в паху, которым привык обонять ускользающий мир. Голый и глупый ответ макрокосму. Случайный просчет естества. Промашка природы. Побочный, приблудный продукт ее небрежения. Сопливая боль без трусов.

Я облачил ее снова в помятый костюм. Высморкал и причесал. Что делать с ней дальше, не знал. Ясно было одно: пора уносить истеричку подальше, сомнамбула в кои-то веки проснулась и спешила проверить, так ли уж крепко не спит.

Стоя в дверях, я вдруг осознал, что Давид покончил с собой. Из ванной не раздавалось ни звука – только ровная нота воды вязала из крана канаты и составляла в петлю, а невидная тень усталой струи водила бесцветным мелком по хребту тишины. Тишина остывала. Была в этой смерти какая-то рукотворная искренность. Возможно и гордость, не знаю. За нею было совсем не зазорно последовать, вот важно что! Как ни крути, а страшнее смерти может быть только жизнь. Внезапным примером своим Давид намекал мне на “смерть от воды”, а ей я всегда отдавал предпочтение: удобней в смерть вплыть, чем в нее вляпаться.

Входную дверь разделял от ванной десяток шагов, которых хватило, чтобы все эти мысли пронеслись у меня в голове. Я даже успел понадеяться, что чаша джакузи вместительней пары поджарых смертей, а значит, мне не придется тащить Давида на сушу. Это бы путало карты: вместо смерти-приятельства, смерти-на-брудершафт получалась бы смерть-процедура.

На деле и вовсе случилась смерть-лгунья. Пока я заглядывал под занавеску и проверял труп в шкафу, в замке щелкнул ключ. Голос снаружи скомандовал:

– Сиди и не рыпайся.

Я ударил дверь по лицу.

Давид пригрозил:

– Не груби. А то впрысну парализин и брутально тебя отымею. Лучше послушай историю.

Так я узнал про Арину. И так принял вызов.

– Ну что, сеньор мачо, рискнешь? Богоугодное дело. Если ей руки связать, особых проблем для здоровья не будет. Мог бы обнять напоследок, мужлан!

Я прогнал вон Давида, улегся в постель и стал ждать. Время ломало мне кости, жевало мозги и листало заставки на окнах: полудохлая ночь, костлявый рассвет, по-китайски сощуренный полдень… Когда по экрану дымком поползли волосатые сумерки, заявилась Арина – с подарком: набором хлыстов и цепей.

– Он сказал, ты без плеток не можешь. А я не могу без цепей.

Юмор у Далиды был того же пошиба, что и повадки. Мало ей все-таки чистили морду!

– Нам серпентарий не нужен. Прибери обратно в коробку всех змей.

Она покачнулась и села, угодив мимо кресла.

– Ну и ну! Ты еще и пьяна.

Арина встала на ноги, подержалась руками за воздух и вдруг ловко, вся разом, словно высотка под взрывом, обрушилась на ковер.

Я набрал номер Давида:

– Ты что ей скормил, идиот?

– Неважно. Она обезврежена?

– Более чем. Что теперь прикажешь мне делать?

– Чеши себе яйца, пока не проснется, а потом убеди, что все уже было. Чтоб избежать повторения, пририсуй себе синяки. Как выставишь за порог, позвони.

– Трудишься за гонорар?

– Покрываю убытки. Душат разом и совесть, и жаба. Вторая – сильней.

Я склонился над гостьей и пощупал ей пульс. Где-то внутри, в глубине ее вен, топотал полк солдат, маршировавших в туннеле. Я послушал работу дыхания. В этих недрах водились вулканы и топи. Интересно, что на уме у природы, когда она лепит так много?

Я прилег на ковер и положил Арине на грудь свою голову. Сердце в ней стучало почти так же тихо, как и мое во мне. Вскоре они стучали уже в унисон, исподтишка помогая друг дружке справиться с робостью. Ощущение было очень чужим и приятным. Будто где-то рядом, но мимо, взмахнула крылом своей шали неуловимая мать моя. Немногим позднее я испытал и вовсе что-то вроде благоговейной, ликующей жалости – к ней, к Арине, к себе, ко всему, что есть мы, когда мы – это всё, что взывает к спасению.

Вызволять ее из одежд пришлось долго, но то, что предстало в итоге моему восхищенному взору, оказалось творением Рубенса. Возможно, и лучшим – просто фламандцу не хватило жизни, чтобы его завершить, так что пришлось покорпеть триста лет на том свете. Подо мной был шедевр. И шедевр притворялся, что спит. Выдавала легкая дрожь – трепет песочного грунта, предвещающий бурю в пустыне.

Я зарылся ладонями в дюны, лицом примостился в ложбине меж них и губами опробовал вкус безразмерного одиночества. Оно было сладким и теплым. И у него было сердце, которое билось моим, норовя обогнать. Я пришпорил свое. Пустыня вздохнула и побежала волной.

Подо мной было море. Я плыл в нем туда, где никто еще по-настоящему не был.

Внезапно оно заштормило и, словно челнок, оторвало меня от себя.

– Не хочу. Давай цепи. Убью.

– Они на тебе, – сказал я. – Но мы их порвем.

– Сумасшедший, – шепнула она и шире раскинула руки.

Подо мною был крест. Я творил по нему молитву любви, умоляя ее снизойти на меня хотя бы мгновением гибели. Я источал такое страдание нежности, что его хватило б на весь этот мир, будь он правдой, а не ее отрицанием. Я растворялся в роскоши плоти, как крапинки соли на мокром снегу. Утопал счастливой снежинкой в оживших сугробах печали. Задыхался раскаянием в хриплом отчаянии радости, которым Арина стреножила муки изнемогавшего тела.

– Обними же меня. Не бойся. Так нужно, – настаивал я.

Но она, затворив на замок свои веки, металась по сторонам головой и, вцепившись ногтями в ковер, ударяла по полу плечами, а из груди доносился шершавый, пеняющий гул проржавевшего колокола – я так понимаю, то била в набат тень удавленного дуралея. (Господи, сколько же раз спасают нам жизнь мертвецы! Неужто настолько чураются нашей компании? Если да, что-то в нас явно не так.)

Даже когда в пустыне затеялась буря, а море взвихрил циклоном тайфун, пальцы Арины не выпустили ковра. Пока она драла эту сомнительную страховку, комната полнилась звоном крушения. Этажерка у ближней стены опрокинулась и затянула на дно за собой все свое состояние. Первой перевернулась гондола, нырнув бескозыркою вниз. Искрометнулась за нею лодочка в стиле Галле. Вслед утопился в осколках фарфоровый Шива. Обитель Далиды не досчиталась также плафона от ночника и хрустальных часов, взорвавших салютом паркет при попытке удрать с трясущегося комода. Но и этим потери не ограничились: список жертв пополнили гипсовый бюст Мишеля Фуко и картинка Сафронова с изображением двух полушарий, равно похожих на ягодицы, половинки разрезанной груши и женскую грудь.

Обнаружил я их, прибираясь после ухода растроганной гостьи. Фуко был без уха, но выглядел молодцом и заслужил водрузиться бочком на самом верху гардероба. Что до картины, то ей пришлось туго: рамка разбилась, а посередке холста, на самой границе грудей-ягодиц, зияла дыра, откуда торчал нехорошим намеком перст Шивы.

Опасения мои подтвердились: хозяин стоиком не был.

– Чудовища! Монстры! Уроды! Животные! Звери! Скоты! Фрицы! Фашисты! Нацисты! – Судя по связкам синонимов, у Давида троилось в глазах. – Чем вы здесь занимались?! Бомбометанием? Можно подумать, не трахались, а кидались моими шкафами!

– На вот. Возьми и заткнись. – Я протянул кредитную карту. – Код записан фломастером на обороте.

Давид поглядел и присвистнул:

– Тут имя папаши.

– У него таких штучек хватит еще на вагон твоих Шив.

– Спасибо, братишка. Будешь рядом, еще заходи. Привет Жанке.

Я сошел на пролет по ступенькам.

– А что за штука такая – парализин?

Давид отмахнулся:

– Туфта. Но действует безотказно. Ага.

– Сука ты. Хотя, если честно, еще не совсем педераст. Пока, Далида.

На улице тихо мурлыкало солнце. Или утро мурлыкало где-то во мне. Я совершенно проснулся и очень хотел наконец-то поспать. Жанна как раз садилась в такси.

– Вот и я.

– Вот и ты.

– Сломалась машина?

– Сломались мозги. Я пьяна.

– Так рано?

– Скорее так поздно: не просыхаю вторую неделю. Ты вернулся или просто пописать зашел?

– Увидим.

– Что же, пошли?

Мы отпустили такси и пошли.

Говорить было не о чем. Зато помолчать нужно было о многом. Жанна сняла покрывало с кровати и улеглась подле меня, но до меня не дотронулась. Я подумал, что это похоже на дом. На притулившуюся к печи усталость. На уютный заговор тишины, поднесшей палец к губам. На бессрочный вердикт о твоем постоянном помиловании. На сон, который совсем и не сон, а прозрение в покой…

Когда я очнулся, была уже ночь. Пропахнув насквозь табаком, она втиснулась желтым порезом под дверь.

Жанна трудилась в своем кабинете: строчила нетленку, презрительно глядя в ноутбук. Я глотнул из ее чашки кофе и закурил.

– Рада, что ты уцелел, – сказала она.

Я кивнул. Тогда я не понял, что она имела в виду. Понял позднее, сидя в машине: Жанна решила проветрить мозги и предложила прогулку. Было три часа ночи. На Садовом – почти никого, лишь мелькавшие фарами мимо последние угли дотлевавшей, дорастлевавшей свои миллионы Москвы.

Мы вырулили на Ленинский и помчались в сторону Внукова. Жанна не сводила взгляда с дороги. Лицо ее осунулось и постарело, но не морщинами – выражением. Так смотрят те, кто вдруг увидел больше в себе, чем вокруг. На моей памяти так она смотрела только однажды – когда навестила Клару в больнице, а потом мне призналась, что отныне ее ненавидит. (“Кисть не срослась. Операция не помогла. Теперь Клара – калека. А у калек есть калечное свойство: калечить любого, кто рядом. Я всучила букет. Он лежал у нее на груди, а потом соскользнул, и она подхватила его машинально обрубком. Чуть меня не стошнило. Цветы были уже не цветы. Их погубила культя. Исковеркала, перечеркнула бинтами… Не хочу становиться увечной. Не позволю уродовать ей свою жизнь. Жизнь должна быть красивой, пусть ее красота эфемерна. А красота эфемерность и есть. Так же, как розы и жизнь. Разве нет?”)

Мы покинули очертания города. Я был удивлен: если едем в аэропорт, как быть с отсутствием паспорта? В то, что Жанна решила сюрпризом подарить мне в обертке гражданство, верилось мало. Меня охватило дурное предчувствие.

– Где-то здесь, – сказала она, сбросив скорость. Остановила машину и опустила стекло с моей стороны.

На обочине грунт был заметно чернее, чем ночь. По нему пролегала глубокая борозда. Она срезала дерн с разбитого напрочь кювета и взрыхлила настил из щебенки. Фонарь шевелил на нем пятна разлитого масла. А может, то было не масло. Только разве питаются кровью подмосковные муравьи?

– Кто? – еле слышно выдавил я. Но ответ уже знал.

Жанна зажгла свет в салоне, подняла, нажав кнопку, стекло и вернула глазам моим ночь. Потом повторила:

– Я рада, что ты уцелел.

– Она сделала это нарочно?

– Не знаю. Иногда людям хочется счастья, чтобы скорей умереть. Ужасно, конечно, но ты поступил так, как нужно.

– Это Давид тебе позвонил?

– Он жутко расстроен. Сказал, что боится за вас. Что-то плел про кредитку. Был явно на взводе. Помышляет бежать.

– Бедный пидор. Называется, сделала баба доброе дело…

– У Давида хорошее алиби: был с тобой у себя. Ты, соответственно, был лишь с Давидом.

– Удар ниже пояса.

– Предпочитаешь пулю в затылок?

– Еще не решил.

– Не хами. Мне самой пристрелить тебя хочется. Что с тобой?

– Ничего.

– Лучше вам встретиться прямо сегодня. Где-нибудь в людном безнравственном месте. Поворковать, подержаться за ручки. С тебя не убудет… Да что такое с тобой?

– Ничего. Небольшая истерика.

– Тебя так колотит, что даже машину трясет.

– Я потрясающий Дон.

– Хотя бы поплачь, идиот!

– Дельный совет. Сама напросилась.

Я рыдал всю дорогу. Потом рыдал в ванне. Потом – на диване, под музыку. Потом в тишине, прильнув к Жанне. Потом – занимаясь любовью. Потом я уже не рыдал, а икал на рассвет. Потом отрубился и продрых до самого вечера. А когда я поднялся, приехал Давид и сказал, что Аринин папаша взял ложный след:

– Ментовская разводка. Насочиняли летевший по встречке КамАЗ. Теперь как найдут перевернутый грузовик со свеженьким трупом в кабине, так и запросят награду. Помяни мое слово. Ага! Снимаю перед коррупцией шляпу. Да здравствует алчность в погонах! Нам с тобой повезло. Поздравляю. И возвращаю вот это.

Он сунул мне в руку кредитку и тут же раскланялся.

– Ножницы в ящике справа. Зажигалка и пепельница – на столе. Будешь жечь, иди на балкон. Не выношу запах жженого пластика. От него разит крематорием!

Восклицательный знак Жанна поставила дверью, захлопнув ее у меня перед носом. У дам неревнивых ревность к живым заменяется ревностью к мертвым: тем неревнивость свою не докажешь.

Поразмыслив, я положил кредитку в карман, а в развитие событий вмешалась судьба, уже порядком осоловевшая, наблюдая за моими обрыднувшими скитаниями. Вцепилась в единственную вещицу, доставшуюся мне на память от несчастной и до смерти осчастливленной жертвы (официально – несчастного случая). Вот она – святая благодарность мертвых, прядущих чудесную пряжу для наших нескладных планид. Аллилуйя тебе! День я не забыл: 30 августа 2002-го. Ни лето, ни осень. Не преступник и не безвинный. Не живой и не труп. Такой вот безличный пунктирчик безвременья.

Судьба опустила в карман лотерейный билет и взяла перерыв на пять лет. Если быть точным, на пять лет, два месяца и два дня. Оставалось лишь посадить пятно на рубашку.

Итак, я положил кредитку в карман и пошел на балкон, размышляя о том, что такое Арина. Она мне старалась помочь, как могла: пока я таращился на прохожих и слушал строчащие швы по асфальту покрышки машин, небо вдруг поперхнулось, закашлялось, и поднялся сухой жесткий ветер – словно большой сизый голубь ударил Москву по макушке крылом и сорвался с секретной депешей ткать небо. Пепел попал мне в глаза, я зажмурился, и в то же мгновенье судьба, уплывая, вильнула хвостом, задев меня им по лицу: рявкнул сквозняк, воткнул форточку в раму и больно обрызгался треском. Холодная пуля вонзилась мне в лоб.

– Мысль материальна, – посетовал я оттиравшей тампонами кровь хмурой Жанне. – Хотела меня пристрелить? Получай!

– Я тебя уже пристрелила – в романе.

– Вот видишь! Убийца давно среди нас. Вам бы только сюжеты строгать, а страдать потом нам. Впаять бы писателям срок за подстрекательство яви к насилию…

– Упрек не по адресу. До меня тебя убивали сто раз – за три с половиной-то века!

– А я вам назло все живу.

– А ты все живешь и трахаешь людям мозги. Раздевайся. Бросай ее в стирку. А лучше в огонь.

Так рубашка моя оказалась на дне гардероба. Изгой, затиснутый между резервным матрасом и пледом. Мина, зарытая на глубину пяти лет, о которых мне рассказать даже нечего: я жил, потому что был жив, а совсем не затем, чтобы жить. Их могу пролистать я за четверть часа. Одно слово – рутина!

Чем я ее заполнял? Большей частью чтением книг, посещением музеев, походами в театр, побежками к слабому полу да уроками на дому. Идея учить языки пришла Жанне:

– Лучший способ бороться со скукой. Обретаешь в себе идеального собеседника, который боится ляпнуть вслух глупость, но не боится услышать твою. И потом, для тебя только это пока доступный вид путешествия. Начинай с английского и французского. Зубри параллельно.

– Почему сразу с двух?

– Первый – пропуск в сегодня, второй – во вчера.

– И к чему мне ходить во вчера?

– Не ходить, а расти из него. О родословной судят не по уровню твоих знаний, а по степени твоего невежества. Дворянин может быть дураком, но обязан уметь говорить по-французски.

– Хочешь вручить мне фальшивую метрику?

– Снабжаю верительной грамотой. С французским не пропадешь. Всякая фраза на нем воспринимается как каламбур. Можешь нести ахинею, но если она на французском, прослывешь острословом.

– А как же испанский?

– Он номер три. Все и так полагают, что ты его знаешь, потому можно не торопиться. Я ж не спешу читать “Анну Каренину”…

– ???

– Вот видишь, внезапная правда шокирует. Между тем это так, что, согласись, добавляет пикантности образу Клопрот-Мирон. А еще не читала я Библию, “Бесов” и “Золотого теленка”. И, скорее всего, не прочту: зачем тратить время на то, что в тебя напихали цитатами?