Текст книги "Остров пропавших девушек"

Одна за другой. Солнце наконец ушло с площади, но зной уже сделал свое дело. У Мерседес пересохло во рту, от напряженного ожидания ноет шея, порождая в голове знакомую резкую боль. Как только зайдешь в церковь, можно будет выпить воды. Но до тех пор все должны сохранять чистоту.

Белые одеяния на ступенях слегка колышутся. Руки в глубоких карманах передников сжимают их содержимое. «Начинается», – думает Мерседес и по наэлектризованному возбуждению толпы понимает, что остальные это тоже ощутили. Она встает на цыпочки, стараясь разглядеть, что творится в начале очереди, но видит только затылки тех, кто выше ее. «Ненавижу быть двенадцатилетней, – думает она. – Я только и делаю, что жду».

На лицах solteronas застывает суровое выражение. «Интересно, такими жестокими их сделала жизнь? Или Бог специально обрек их на одиночество, потому что они такие, какие есть?»

У тех, кто сейчас впереди, наверняка голова идет кругом. Они все различают знаки. И знают, что la sirena стоит рядом с ними. Можно ли быть до конца уверенной, что в этом году ты сама не станешь la sirena?

И вот они идут. Жена мясника. Школьная учительница. Жена молочника, шестеро дочерей которого то и дело ходят в синяках только оттого, что не родились мальчиками. Мария, заменившая на лето Мерседес в «Ре дель Пеше». Мария, семья которой из поколения в поколение убирается в замке. Еще одна Мария, торгующая суппозиториями в сверкающей новой аптеке. Так много Марий. И каждая из них, суетливо ссутулившись, благополучно проходит сквозь строй и скрывается в темном прохладном убежище церкви. Толпа колышется и вздыхает, в такт растущему и спадающему напряжению, похожему на волны океана.

Татьяна что-то говорит, и Мерседес поворачивается, чтобы шикнуть на нее. И когда коллективный вздох толпы вместе с рукой Лариссы, взлетевшей к ее рту, возвещает о начале посрамления, в воздухе уже мелькают изношенные кожаные плети, до этого прятавшиеся в карманах белых передников. Выбивают грех из грешницы.

«Кто это? Кто?»

Их цель скрыта маревом хлещущей белизны. Слышится яростный удар плети по человеческой плоти.

«Слава богу, это не я, – думает Мерседес. – Господи, не допусти, чтобы жребий когда-то пал на меня. Прошу тебя, избавь меня в жизни от соблазна».

Белая стена расступается, и по ступеням церкви под ударами пинков скатывается женщина с залитым кровью лицом.

«Как же я это ненавижу, – размышляет Мерседес. – Ненавижу. Что женщины поступают так с другими женщинами».

– О боже, – слышится чей-то голос, – это же Камилла.

– Гарсия?

– Да.

– Но что она сделала? В чем ее вина?

– Откуда ж мне знать!

– Но что-то натворила точно. Она вроде собиралась осенью замуж, нет?

– В таком случае ей повезло, что на свадьбе она будет в фате.

– Ага, если он после сегодняшнего не передумает на ней жениться.

Камилла Гарсия, их портниха, без сил лежит у подножия лестницы, теперь навсегда лишенная милости Господа и ее соседей.

Solteronas прячут свои плети и сопровождают друг друга на святое причастие. Улыбаются. Они довольны. Ведь сегодня их день.

Теперь можно не бояться. До следующего года.

– И что теперь? – вдруг спрашивает Татьяна.

Повернувшись к ней, Мерседес видит, что она не потрясена, а взволнована. Глаза горят, на губах играет странная открытая улыбка.

– Она пойдет домой, – отвечает Паулина.

– Одна, – добавляет Ларисса.

– А если не сможет?

– Сможет, – говорит Паулина, – рано или поздно все могут. У них нет выбора.

И переступает через ноги избитой женщины, торопясь оказаться в церкви и сделать глоток холодной воды.

Когда ей было шесть, Мерседес видела, как sirena на ощупь возвращалась домой. Прохожие, встречавшие ее на Виа дель Сирокко по пути на торжество, переходили на другую сторону дороги, потому как опозоренной нужно показать, что ее презирают. Туфли свои она где-то давно потеряла и теперь только прижимала к груди изодранный лиф праздничного платья, чтобы прикрыть срам. Лицо ее настолько распухло, что Мерседес даже не могла узнать, кто она. Только видела, что она была вся черная и липкая, вывалянная в куриных перьях, от нее пахло гнилыми овощами и тухлыми яйцами, которыми по пути домой ее забросали самые набожные, твердо давая понять, что никогда не простят ей грех. Ведь какой праздник без того, чтобы забросать женщину зловонными рыбьими потрохами.

– Пора, все проходят внутрь, – говорит Ларисса, подталкивая своих подопечных к двери церкви.

– А как же мужчины?.. – спрашивает Татьяна.

– Прекрати! – рявкает Паулина. – Дело сделано. Ничего с ней не будет, посидит немного дома, подлечится, а когда выйдет на улицу, все уже и думать про это забудут. К следующему году она и сама забудет.

У Мерседес на этот счет большие сомнения. Тут маленький остров, и она не раз проходила мимо бывших sirenas. Никто из них не выглядел так, будто вычеркнул случившееся из памяти. Даже уже состарившиеся. Легко понять, что их сломили навсегда, – достаточно один-единственный раз посмотреть им в глаза.

25

2016

Робин видит свою дочь повсюду: в толпе, в барах, на причалах, на улочках и в переулках. Но когда она, задыхаясь, прибегает туда, где ее видела, ее там уже нет – растворилась в колышущихся волнах человечества. Или, конечно, ее там никогда и не было.

Направляясь по Калле де лас Кончас в сторону рыночной площади, она видит паланкин со святым Иаковом и прибавляет шагу. Она старалась избегать праздничного шествия, потому как шум и танцы отвлекают на себя все внимание окружающих. Но процессия, похоже, движется как раз на рыночную площадь, где расположилась небольшая ярмарка с лотками, торгующими изделиями местных средиземноморских ремесленников, выпивкой и закусками, а также сцена с музыкальной аппаратурой для групп, которые будут развлекать публику до намеченного на полночь фейерверка.

Неподалеку от Робин стоит стайка англичан, уткнувшихся носами в путеводитель. Она незаметно подходит к ним ближе и замирает, дожидаясь удобного момента.

– Раньше, конечно, здесь была полнейшая сегрегация, – авторитетно заявляет один из них. – Мужчины вот тут, а женщины на церковной площади. Женщины весь день шли в процессии до церкви, а мужчины развлекались.

– Очень по-исламски, – неодобрительно говорит одна из женщин.

– Не скажите, – возражает он, – это были католики до мозга костей. То есть посмотрите, в честь чего именно устроено все это мероприятие. Думаю, это была просто традиция.

– Но вы же знаете, как медленно меняются такие вот уединенные уголки, – звучит еще один голос, – вполне возможно, это вообще осталось еще с каменного века.

– Или со времен римлян, – вставляет слово другой. – Римляне тоже забавно относились к женщинам.

– Что ж, я чертовски рада, что этому пришел конец, – говорит первая дама. – Хотя вся эта история с «Королевой русалок» довольно безобразна. Серьезно. Уверена, что существует золотая середина между избиением блудниц и шоу с девочками в бикини.

– Остынь, Джермейн, это всего лишь местная традиция, – говорит другой мужчина. – Они же не сжигают ведьм на кострах.

– Больше нет, – угрюмо возражает она. – Теперь они всего-то наряжают девочек подросткового возраста в пуш-ап-лифчики. Великолепный образчик прогресса. Кстати об объективации…

– Давайте возьмем чего-нибудь выпить до того, как принесут святого? – нетерпеливо вклинивается в их разговор другая женщина. – Мне кажется, всем этим лавочкам нужно будет закрыться, когда он появится на площади.

Они умолкают и глядят по сторонам в поисках палатки с пивом, и Робин бросается вперед.

– Прошу прощения!

Они поворачиваются в ее сторону.

Она приклеивает на лицо улыбку. «Видите, я улыбаюсь, никакой угрозы нет».

– Извините, что беспокою, – говорит она, – но… может, вы видели эту девушку?

И протягивает флаер, на который они смотрят с таким видом, будто это букетик вереска, который обычно впихивают прохожим цыганки[19]19
  Распространенное явление в Великобритании, где цыганки часто торгуют букетами вереска «на удачу».


[Закрыть].

– Это моя дочь, – продолжает Робин, – ей сейчас семнадцать лет. Фотография сделана в прошлом году.

Молчание.

– Она пропала без вести, – добавляет она на тот случай, если они не поняли.

Дама, до этого осуждавшая сексизм, осторожно берет листовку и вглядывается в лицо Джеммы. Потом качает головой и говорит:

– Простите.

Женщина передает флаер своим спутникам, которые по очереди берут его и друг за дружкой тоже качают головами. Последний протягивает его Робин, чтобы вернуть.

– Нет-нет, – возражает та, показывая ему целую пачку в руке, – пусть это останется у вас. Пожалуйста. На случай, если вы ее увидите. Там внизу номер моего мобильного.

– Да, конечно, – отвечает дама, первой взявшая листовку, берет ее у мужчины, складывает, засовывает в передний карман рюкзака и добавляет: – Сочувствую вам, надеюсь, вы ее найдете.

– Да-да, желаем удачи, – говорит вдогонку кто-то еще, и они все поспешно уходят, переключив мысли на пиво, которое им надо раздобыть за оставшиеся двадцать минут.

– Бедная женщина, – доносится до нее их разговор. – Представить страшно.

– Это точно, – отвечает на это чей-то голос, – и девочка симпатичная.

На глаза Робин наворачиваются слезы. Каждый раз, когда она думает, что выплакала их все, обнаруживается новый неиссякаемый запас.

«Джемма, умоляю тебя. Ты должна быть здесь. Не исчезай навсегда».

– Нам придется выйти и пойти пешком, – говорит Татьяна, – иначе до полуночи туда не добраться.

На Виа дель Дука собралась такая толпа, что «мерседес» едва движется, и недовольные прохожие лупят кулаками по крыше и капоту. Чтобы избавиться от пластиковых стаканов из-под пива, сыплющихся на ветровое стекло, Пауло приходится несколько раз включать дворники.

– Еще чуть-чуть, и мы будем на Харбор-стрит, – продолжает она, – это уже рядом. В гору, но всего пару сотен метров.

Джемма беспокоится. К таким туфлям она не привыкла. И это девчачье розовое платье, на котором настояла Татьяна, настолько короткое, что если она споткнется, то оно задерется ей на голову, а она и так привлекает достаточно внимания.

Когда они выходят из машины, воздух тут же наполняется улюлюканьем и свистом. Джемма смущается, однако Саре происходящее даже нравится. Она смеется, поправляет волосы и игриво покачивает бедрами в облегающем платье от Версаче.

– Прекрати, – делает ей замечание Татьяна из салона машины. – Нечего растрачивать себя на автослесарей. Или тебе нужны именно они, а?

Сара выглядит пристыженной. Она выпрямляется и демонстрирует, как ей кажется, надменные манеры супермодели. Татьяна говорит, что сегодня там будут и настоящие модели. Можно будет посмотреть на них и чему-нибудь научиться.

Улица впереди круто уходит вверх, упираясь в освещенный яркими огнями ресторан. Но в мостовой вырубили ступени, и они, по крайней мере, могут ставить подошвы своих туфель горизонтально.

– Вперед, – приказывает Татьяна и первой начинает подъем.

– До скорого, – бросает через плечо Вей-Чень.

Кивнув, Пауло возвращается в машину. «Вот он повеселится, пока будет разворачиваться», – думает Джемма, шагая за хозяйкой.

– Это весело, – произносит Феликс, одним стремительным, но плавным движением лопатки переворачивая сразу три куриные грудки.

– Странные у тебя представления о веселье, – отвечает ему Мерседес.

Она так и не обрела былой вкус к festa, хотя это уже не прежняя церемония времен ее детства. Но если ее от Дня святого Иакова лишь пробивает дрожь, то на Лариссу он влияет очень сильно. Мать сильна как конь, но июль делает ее слабой. Стойки для фейерверков на стене гавани, флаги на узких улочках старого города, гипсовые священнослужители на деревянных выкрашенных под мрамор подставках – все это словно высасывает из нее жизнь. И к ночи festa, самой загруженной для их ресторана, ее неизменно одолевает мучительная, тошнотворная головная боль, и она уходит прилечь.

В контракте Мерседес содержится пункт о том, что вечер festa и следующее утро у нее выходной, всегда. Это было единственное, на чем она настояла. Уже тогда она знала, что мама не будет прежней в День святого Иакова.

– Ну, я всю неделю не проводил с тобой так много времени.

Она толкает его бедром.

– У меня еще и утро свободное. Можем поехать ловить тех омаров, а?

– Jesu, – отвечает он, – умеешь ты осчастливить мужчину. Я надеялся понежиться в постели.

– Ш-ш, – отвечает она, – займись лучше делом.

Пятьсот лепешек. Надо было заказать больше. Год от года festa растет. После того как компания герцога, занимающаяся пиаром, напечатала в зарубежных СМИ несколько материалов об острове, количество пассажиров парома, сходящих тут на берег, возросло вдвое. Причал тоже забит. Владельцы яхт сегодня отправятся в «Медитерранео», чтобы литрами вливать в себя шампанское и невозможно белыми зубами вяло пережевывать канапе с лангустинами.

Она выглядывает на Калле дель Пуэрто посмотреть, не сократилась ли очередь. Замечает машину Татьяны в конце улицы и двух девочек, которые в этот самый момент исчезают на Виа дель Дука.

Она поворачивается к следующему посетителю, одаривает его своей фирменной островной улыбкой.

– Tarde! Курица или ягненок?

– А сосисок больше нет? – спрашивает он. – Простите, все разобрали, – отвечает Мерседес.

Он закатывает глаза, будто визит в местный ресторан в половине одиннадцатого в праздничный вечер дает ему право на незыблемое меню «Макдональдса».

– Думаю, курица, – недовольно бурчит он.

– Харисса? Чесночный соус?

– И то и другое.

– Хорошо.

Справа от нее маячит какая-то женщина. Простые брюки цвета хаки, футболка, огромная сумка на плече. В подвыпившей толпе выглядит чужой, брови задумчиво сдвинуты. Мерседес улыбается ей. Та воспринимает это как приглашение и подходит ближе.

– Эй! – кричит ей кто-то из ожидающих. – Тут очередь!

Женщина взволнованно поднимает глаза.

– Нет-нет… простите меня… я не собираюсь ничего заказывать.

Люди в очереди пристально наблюдают за женщиной. Мерседес подцепляет и переворачивает, снова и снова, и ждет. Ведерко у ее ног наполнено только на треть. Скоро им придется доставать крылышки и расхваливать халуми[20]20
  Сыр для жарки.


[Закрыть].

– Чем могу быть вам полезна, sinjora? – спрашивает она.

Женщина явно взволнована. Впрочем, у нее такой вид, будто волнение сопровождает ее всю жизнь.

– Я надеюсь, что вы сможете мне помочь, – говорит она, попутно копаясь в своей сумке.

«Вот черт, – думает Мерседес, – нашла время пытаться мне что-то всучить». Но продолжает готовить и прислушиваться к женщине.

– Я ищу дочь.

– А она что, была здесь, sinjora?

Незнакомка качает головой. Находит, что ей было нужно, и вытаскивает из сумки лист бумаги.

– Нет. Она пропала. Десять месяцев назад. Недавно мне стало известно, что она могла отправиться на Ла Кастеллану. На праздник. – Она протягивает листок и добавляет: – Ей семнадцать.

– Сочувствую, – благожелательно отвечает Мерседес, берет листовку. Делает вид, что смотрит на нее, хотя на самом деле проверяет, не пригорело ли мясо. – Вам, должно быть, сейчас нелегко.

– Я подумала… Может, вы куда-нибудь это повесите? Там есть номер моего телефона. Может, ее кто видел. Может, она сама зайдет сюда…

Ее перебивает посетитель:

– Долго еще?

Грубиян.

– Все блюда, sinjor, мы готовим с нуля, – вежливо отвечает ему Мерседес, – много времени это не займет. – И поворачивается обратно к женщине. – Ну конечно же. Может, вам сходить и в большой ресторан на горе? Он называется «Медитерранео». Там работает много приезжих, особенно официанток. Подрабатывают, прежде чем ехать дальше. А наше заведение, – Мерседес обводит ресторан лопаткой, – больше для местных.

– Да, я обязательно туда схожу, спасибо вам.

Незнакомка уходит.

Мерседес сует бумажку в карман передника и собирает питу нетерпеливому клиенту. Потом обращается к следующему в очереди:

– Tarde! Курица или ягненок? А может, халуми? У нас он просто изумительный.

После темноты и толп на улицах «Медитерранео» похож на рай, полный света и прохлады. Он из той категории мест, на неброские манящие двери которых – подчеркивают интерьер и скрывают посетителей от глаз прохожих – Джемма смотрела всю свою жизнь. Снаружи, мечтая попасть внутрь. Стеклянная стена ресторана перегораживает конец улицы, недвусмысленно заявляя: «Здесь вход только к нам. А если мы вас не пустим, то вам негде будет спрятаться от стыда».

По обе стороны от входа стоят два крепких парня в темных костюмах и черных очках. За дверями вестибюль: сияющие белые стены, выложенный голубой марокканской плиткой пол и небольшая стойка, за которой средних лет господин в смокинге. Сам ресторан надежно скрыт за высокой оштукатуренной стеной. Джемма видит лишь блеск хрома и стекла да вентиляторы на потолке, а за ними – таинственный бархат ночного неба.

«Интересно, я когда-нибудь привыкну к этому?» – размышляет она, когда при их приближении швейцары распахивают перед ними створки, каждый со своей стороны. Пол, хоть и кажется скользким и твердым, как камень, явно обработан покрытием, придающим устойчивость подошвам и каблукам туфель, и благодаря этому она ступает уверенно впервые после того, как они вышли из машины. На миг лицо метрдотеля принимает какое-то странное выражение, напряженное и немного испуганное, а рука тянется куда-то под стол – наверняка нажать кнопку, как думает Джемма. Но уже в следующее мгновение он успокаивается и улыбается:

– Sinjora Мид! Добро пожаловать домой! Как поживает Нью-Йорк? Как же нам вас не хватало!

«Sinjora? – думает Джемма. – Это ведь аналог „миссис“, не так ли? Он что, назвал ее женой собственного отца?»

– Нью-Йорк ужасен, Маурицио, – отвечает Татьяна, внешне ничуть не тронутая таким обращением. – Я так рада вернуться. Но сколько сегодня народу!

– Это точно, – благодушно отвечает он, – с каждым годом все хуже и хуже.

Кто-то выходит из-за стены, скрывающей ресторан. Старик, наряженный так, что напоминает жиголо. Джинсы с отутюженными, как острие ножа, стрелками; изумрудная шелковая рубашка, расстегнутая до пояса; волосы, тронутые сединой и замазанные гелем так, чтобы скрыть проплешины; и усы, похожие на кусок ковра.

– Tatiana bela! – восклицает он, широко распахивая руки. – Como estan la bela sinjorina? Как мы скучали! Как прекрасно, что вы вернулись! Теперь soirée может начаться по-настоящему!

– Серджио, – отвечает Татьяна, милостиво подставляя ему щеку для поцелуя. – Как вы?

– Хорошо. Но я несчастен, когда с нами нет вас.

За спиной тихонько хихикает Ханна, и Сара тут же щиплет ее, заставляя замолчать.

– Почему вас так долго не было? – продолжает он. – Вы же знаете, что без вас Ла Кастеллана пуста! Проходите, прошу вас. – Он опять разводит в сторону руки, приглашая их внутрь, и добавляет: – Вы даже не представляете, сколько народу сегодня о вас спрашивало.

Как только двери открываются, на них обрушивается лавина доверительных разговоров. Звукоизоляция потрясает. Татьяна плавно вышагивает впереди, а Серджио порхает вокруг нее, изображая различные фигуры с видом мима перед королевой. Метрдотель улыбается, улыбается, улыбается – и с легким наклоном головы его роль отыграна. Стоит Татьяне скрыться из виду, как от его улыбки не остается и следа. Когда мимо проходят девочки, он оценивающе оглядывает каждую из них с головы до ног, раздевая глазами, и даже не пытается этого скрыть.

Выйдя из ресторана, Робин возвращается на Виа дель Дука. Там царит суматоха: в толпе с черепашьей скоростью едет сверкающий черный лимузин, на крышу которого с проклятьями обрушиваются кулаки разгневанных прохожих. «Кому в голову пришла такая дурость? – думает она. – В такое место и в такую ночь поехать на машине». Робин поворачивает направо, чтобы подняться в ресторан на горе, и в сотый раз за этот день видит там Джемму, которая переступает порог и исчезает.

Как тяжело. Поднимаясь наверх, она раздает направо и налево флаеры с фотографией любимой дочери, прекрасно видя, что буквально через пару шагов их выбрасывают в помойку. Толпа к этому времени уже прилично навеселе. Ранние пташки, которым надоело слушать евророк на площади, уходят занять места, где лучше всего будет виден салют.

У Робин болят ноги, а холм крутой. «Я должна идти дальше», – убеждает она себя. Если Джемма действительно приехала на вечеринку к герцогу, а не просто на festa, то она будет с публикой с яхт, в ресторане.

Свет впереди устрашает. «Добро пожаловать, – говорит он, – если ты одна из нас. Но в кроссовках лучше держись подальше». «Я не хочу туда идти», – думает она. Но все равно упорно шагает вперед. «Ради моей дочери я готова стерпеть любое унижение. Только бы увидеть ее. Только получить шанс сказать ей „прости“».

Курица заканчивается в одиннадцать часов, и повязка фартука врезается Мерседес в шею под весом заработанных наличных.

– Пойду минуту передохну, – говорит она.

– Конечно, я совсем не устал, – иронизирует Феликс.

– Я принесу тебе пива.

– Как благородно с твоей стороны!

– Ну не шут ли.

– Кому-то приходится! – улыбается ей он.

В прохладном помещении на банкетке сидит мать с серым лицом и пьет кофе. Слишком рано ей стало дурно.

– Jesu, Mama! – Мерседес бросается вперед и кладет ей на лоб руку – так же, как в ее детстве делала сама Ларисса. – Ты вся горишь!

– Я в порядке, – отвечает та, – просто немного жарко.

– Тебе нельзя так напрягаться.

– Чушь, – отвечает Ларисса, но глаза у нее зажмурены.

– Ну хорошо, – решительно заявляет Мерседес, – одна минута, и я отведу тебя наверх.

Потом поспешно направляется к бару, вбивает код, открывает сейф и выуживает из кармана передника толстую пачку денег. Вспоминает отца, как он делал то же самое, только в руках у него были доллары.

– Там такой бардак, – бросает она через плечо.

Мерседес вытаскивает из кармана все новые и новые горсти монет, которые надо будет рассортировать, а завтра отвезти в банк.

– На одном только гриле мы, должно быть, заработали пару тысяч евро.

– Я должна тебе помочь, – слабым голосом говорит Ларисса.

– Все, мама, прекрати. Со мной Феликс, а здесь все под контролем держит Мария.

– Он у тебя хороший, – заявляет мать.

– Он заноза в заднице, – отвечает Мерседес, – но мы – твоя семья.

Затем вытаскивает еще две полные пригоршни мелочи, и ее рука задевает листок в переднике. Мерседес думает, что пропустила одну купюру, но, когда достает, видит перед собой флаер, который ей дала та печальная женщина. О господи. Опять дела, опять просьбы. Больше вещей, которые нужно запомнить. И ей так не хочется, чтобы эту бумажку увидела Ларисса. Особенно сегодня. Пропавшая девочка, почти того же возраста, что и Донателла. Это разобьет ей сердце.

Ей и самой не хочется смотреть. Тупая боль от потери тридцатилетней давности все еще может сбить ее с ног. Ты идешь вперед, потому что обязан, но чувство вины – это угрюмый дикий зверь, который таится в засаде, дожидаясь возможности вонзить в тебя когти. Тридцать лет прошло с тех пор, как Мерседес увидела отчаяние сестры, по ошибке приняв его за храбрость, но стоит ей об этом вспомнить, как боль разъедает грудь, будто она вдохнула щелока.

Скомкав флаер, она бросает его в корзину под барной стойкой. Поворачивается к матери, улыбается и нарочито бодрым голосом говорит:

– Идем, я уложу тебя в постель. И не спорь.

Ханна шмыгнула в самый уголок террасы, перегнулась через парапет и курит сигарету. Джемма в ужасе.

– Если тебя за этим занятием застукает Татьяна, тебе несдобровать! – шипит она. – У нее от этого башню сорвет!

Татьяна ненавидит курение. Джемма не раз замечала эту черту у богачей. Все дело в контроле. Ханна со смехом выпрямляется, но руку с сигаретой все же держит в темноте за спиной.

– Я тебя умоляю! И что она мне сделает? Отошлет домой? А где за такой короткий срок найдет замену всему этому?

Она широким жестом обводит свою фигуру. Она действительно потрясающая. А в платье, на котором настояла Татьяна, из черной лайкры и кружев, облегающих каждый изгиб ее тела, выглядит еще сногсшибательнее. Джемма не видела девушек белее Ханны, и при этом она похожа на статую богини плодородия из эпохи неолита. Осиная талия, а груди и ягодицы как мускусные дыни. И это, по ее собственным заверениям, без хирургического вмешательства.

Трое стоящих неподалеку мужчин умолкают и не сводят с них глаз. Один из них давится напитком, и его приходится с силой хлопнуть по спине. Джемма рядом с ней чувствует себя ребенком. «Как же мне хотелось бы быть более утонченной. По сравнению с этими девушками я выгляжу на двенадцать. Мне без конца досаждают вопросами о возрасте. Они даже Вей-Чень об этом не спрашивают, а ее едва видно из-за автомобиля».

– Сама не хочешь сигаретку? – интересуется Ханна.

Джемма оглядывается. Сияющую Татьяну взяли в плотное кольцо какие-то старики. Вей-Чень за столом меж двух грубоватых седеющих русских смеется над их шутками. Сара за другим столиком в приступе неприкрытого обожания пялится на актрису, которую они все узнают, хотя и не видели ни в одном фильме. Теперь она продюсер, что бы это ни значило. Татьяна указала им на нее, как только они пришли: «Такими вы однажды можете стать. К тому моменту, как ей исполнилось тридцать, она обеспечила себя на всю оставшуюся жизнь».

– Ладно, давай, – отвечает она, отворачивается от суеты вечеринки к сумраку.

Ханна достает из своего клатча пачку «Вог» – длинных и тонких, словно только притворяющихся сигаретами. Джемма закуривает, прислоняется к парапету и наслаждается налетевшим вихрем головокружения.

– Это что-то, правда? – говорит Ханна.

– Да, ты права.

– Мне еще никогда не доводилось видеть в одном месте столько сапфиров.

Джемма опять ощущает свою неполноценность. Как же далеко от нее ушли все эти девушки с их талантом отличать драгоценные камни от страз, одного дизайнера от другого, блеск губной помады «Шанель» от жирных мазков NYX.

– Удивительно, – робко произносит она, надеясь, что когда-нибудь эта публика перестанет внушать ей страх. Что они увидят в ней не приятный бонус, а крупный приз.

– И много у тебя было таких тусовок? – спрашивает Ханна.

– Если честно, то это первая.

Девушка делано отшатывается, изображая шок.

– В самом деле? Ты серьезно? Неужели ни одной?

– Ну как, на паре вечеринок я, естественно, была, – отвечает Джемма. – В Лондоне. Потом уик-энд в Каннах. Но такая поездка у меня впервые.

– Ах, Канны! – говорит Ханна, чуть раскачиваясь из стороны в сторону и раскидывая в стороны руки, от чего ее обалденная грудь скользит вверх, будто отдельно от тела. – Я была в Каннах в прошлом году. Сказочный особняк в горах с бассейном, разделенным на две части. Чтобы перебраться из одной в другую, надо было реально проплыть по тоннелю. У тебя там было какое-то мероприятие?

– Да нет, – отвечает Джемма. – Мы были на яхте в гавани, и к нам приезжали разные гости.

– Круто, – говорит Ханна, – обожаю тусовки на яхтах. Актеры были?

Рука с волосатыми костяшками пальцев. Полированное дерево и надраенная до блеска медь. Атласные простыни в каюте с низким потолком, воняющей спермой.

– Нет, – отвечает Джемма, – в основном главы крупных компаний. Парочка инвесторов.

– Понятно, – говорит Ханна, – оно всегда так, правда? Кстати, завтра вроде приезжает известный актер.

– Угу, Джейсон Петтит. Но мне кажется, он Татьянин.

Циничный смешок.

– Ой, да ладно, это его работа. А мы – вознаграждение.

По мере того как стрелка часов приближается к полуночи, сил становится все меньше. За долгим днем следует долгая ночь, а Мерседес уже израсходовала весь запас жизненной энергии. Феликс тоже. Больше не до шуток, флирта или подначек. Требовательная толпа, растущее раздражение и все более невнятные требования клиентов вымотали их до предела. Когда посетители за столиками редеют, к Мерседес и Феликсу на помощь спешит Мария, и вскоре они уже втроем молча подцепляют и переворачивают, подцепляют и переворачивают.

– Я хочу в постель, – говорит Феликс.

Он сейчас выглядит на все свои сорок три года. В нем можно разглядеть пожилого человека – такого, каким он будет в семьдесят.

Мерседес в ответ что-то неразборчиво бурчит. И размышляет о том, не остаться ли сегодня на втором этаже, вместо того чтобы тащиться на гору. До дома всего двадцать минут, но перспектива волочить свое разбитое тело по булыжникам мостовой, огибая кучи мусора, лужи блевотины и припозднившихся пьяных гуляк, которых так и тянет в пляс, наполняет ее тихим ужасом.

К стойке подходит какой-то человек. Она даже не поднимает на него взгляд – слишком устала. Если кому-то хочется посмотреть ей в глаза, пусть приходит завтра.

– Что будете? – механически спрашивает она. – Остались только ягненок и халуми.

Голос охрип, все те же слова, снова и снова.

– Я не… Мерседес, нам надо поговорить.

Она поднимает голову. Перед ней стоит Лоренс Вайнер, лицо серьезное и взволнованное. Вот черт, она совсем о нем забыла.

Феликс бросает на них взгляд, и она слышит, как он вздыхает так, как хотелось бы вздохнуть ей самой.

– Не сейчас, – звучит ее ответ.

– Но сегодня?

Ее усталость не выразить никакими словами.

– А до завтра не подождет?

Он колеблется.

– Нет. Нет, извини, Мерседес. Не подождет. Мне нужно поговорить с тобой сегодня.

– Лоренс, – говорит она, – мы вымотаны.

– Извини, – повторяет он, – но дело срочное. Действительно срочное.

Она швыряет рядом с грилем свою лопатку и тянется к завязкам передника. Феликс с Марией, занятые готовкой, искоса поглядывают на нее.

– Извините, ребята, – бросает им она, – я вернусь, как только смогу.

– Не здесь, – говорит он, – наедине. Может, пойдем ко мне в номер?

Он это всерьез?

Феликс закатывает глаза. Да, Ларисса права, он и правда терпелив, как святой.

– Ничего страшного, Мерса, – говорит он, – мы сами здесь справимся.

– Спасибо, Феликс, – благодарит его Лоренс, – вы же знаете, если б мог, я не стал бы…

– Проехали, – недовольно ворчит тот.

Когда Робин подходит к двери, ей перегораживает дорогу вышибала.

– Прошу прощения, мадам, – говорит он на эстуарном английском[21]21
  Эстуарный английский – диалект английского, на котором говорят в юго-восточной Англии.


[Закрыть], – у нас сегодня закрытая вечеринка.

– Но я не хочу заходить в сам ресторан, – протестует она. – Мне нужно только поговорить с…

– Извините, – перебивает он.

Перед дверью вырастает его коллега. Они даже не поинтересовались, есть ли у нее приглашение: настолько очевидно, что ей здесь не место.

– Нет, послушайте, – настаивает Робин, – я просто хотела спросить того человека…

– Извините, – еще раз повторяет он. Тон у него вовсе не извиняющийся.

– Он мог бы помочь найти мою дочь…

Тишина. На лице вышибалы ни следа эмоций. Она понимает, что разговор окончен, но отчаяние заставляет продолжить:

– Она пропала. Моя дочь Джемма. Ей всего семнадцать. Вот, взгляните… – С этими словами Робин достает флаер и протягивает ему.

Он даже не смотрит.

– Она еще ребенок. Я сама не своя, ищу ее уже год. Вы не могли бы… хотя бы показать эту листовку тому человеку за стойкой, чтобы он посмотрел?