Текст книги "Остров пропавших девушек"

58

Мерседес

Даже Пауло, заслуженный ветеран атак и боев, застыл неподвижно, как статуя.

Урсула нащупывает стул, не в состоянии отвести глаз от экрана. Падает в него. Когда умерла Донателла, она, вероятно, едва научилась ходить. Для нее девушка на экране – просто незнакомка.

– Нет… – произносит она. – Нет…

Видео продолжается.

Голова Мерседес кружится. Она рухнула на мокрый ковер, слабая, как котенок.

– Это все взаправду? – спрашивает Урсула. – Не может быть. Скажите мне, что это не по-настоящему.

«Я не могу на это смотреть. Не могу и не должна. Потом до конца жизни не забуду».

Донателла смотрит перед собой затуманенным взором, огромная слеза выкатывается из ее глаза, скользит по переносице и затекает в другой. Она даже не моргает.

Камера отъезжает назад.

– Нет! – кричит Мерседес, отчаянно старается отвести взор или закрыть рукой глаза, но ее будто парализовало. – Пожалуйста, нет!

Оператор поднимает камеру и несколько мгновений снимает себя в зеркало. Широко ухмыляется. На заднем плане виднеется круглый иллюминатор, по обе стороны которого висят бесполезные парчовые занавески. Стена обшита полированным орехом с леопардовым узором, над кроватью красуются четыре фотографии, каждая размером со страницу из атласа. За происходящим наблюдают два человека. Один наблюдает с серьезным видом, чтобы сохранить это зрелище в памяти навсегда, второй смеется.

Человек, ухмыляющийся за ручной камерой, не кто иной, как Мэтью Мид.

Пауло сбрасывает с себя оцепенение. Направляет пульт на телевизор. Экран гаснет. Они долго молчат. Мерседес боится, что ее сейчас стошнит, но тошнота не подкатила привычно к горлу, а разлилась по всему телу. Она подается вперед, облокачивается на журнальный столик. Пытается сделать вдох. Безуспешно. Пытается снова.

«Она не покончила с собой… – думает она. – Но это настолько хуже. О нет. Нет, нет, нет и нет. О нет… Ох, Донателла…»

– Ты знаешь, где это? – холодным твердым голосом спрашивает Пауло.

Она не может говорить.

– Где, Мерседес? Ты знаешь, где это?

– Да, – отвечает она.

– Где?

– На яхте. На старой яхте. Это каюта Татьяны, – глухо произносит она.

Пауло поворачивается и размашистым шагом выходит из комнаты.

59

Джемма

Время идет. Она не знает, сколько прошло. Его течение она замечает только по тому, как наполняется ее мочевой пузырь и все больше болят связанные руки и ноги. Она пытается повернуться, чтобы хоть немного ослабить давление, но у нее почти нет пространства для маневра. Связали ее на совесть.

За дверью порой слышны шаги. Но они никогда не останавливаются. Проходят мимо и растворяются в плеске волн.

Она силится ослабить путы, но те затянуты крепко и неумолимо, поэтому она только обдирает кожу. Через несколько часов от напряжения все тело опять сводит судорогой, которая добирается и до межреберных мышц, отчего даже дыхание и то превращается в изощренную пытку – воздух в легкие приходится впускать крохотными глотками, один, второй, третий, четвертый, а потом медленно выпускать. Когда же она пытается вдохнуть полной грудью, ей кажется, что в нее вонзили нож.

Уже вонзили нож.

Время идет.

«Я существую, – думает она. – Но скоро меня не станет. Я это знаю. В какой-то момент я услышу грохот поднимаемого якоря, а когда яхта выйдет в море и никто не сможет услышать мои крики, они придут за мной».

В какой-то момент ее мочевой пузырь сдается. И когда горячая струя остывает на пластике, ее охватывает странное удовлетворение. «Так им и надо! Девушка, воняющая мочой. Надеюсь, им такое нравится». Но радость быстро проходит. Скорее всего, им действительно это нравится. «Им хочется довести меня до такого», – думает она.

Она больше не плачет. От длительного пребывания в неудобном положении у нее нарушилось дыхание и охватил жуткий страх удушья.

«Может, и стоило бы… – думает она. – Может, мне надо опять разреветься и не останавливаться, пока не смогу сделать и вдоха. Буквально заплакать себя до смерти. Обыграть их, воспользовавшись той единственной возможностью, которая у меня еще осталась».

Но все равно больше не плачет.

Из темноты доносится звук. Опять шаги. Она резко открывает глаза под своей мокрой и скользкой от слюны и соплей маской. В коридоре открываются двери. Едва слышно, одна за другой. Потом их так же тихо затворяют. Все ближе и ближе. К ней кто-то идет.

«Они уже здесь… – думает она. – Пришли за мной».

Дверь открывается.

Тишина. Кто-то с глубоким вздохом переступает порог. Задвижка с тихим щелчком встает на место. Она слышит, как он идет по ковру и через мгновение склоняется над ней.

«Прошу вас. Пожалуйста. Если собираетесь начать, давайте. Я больше не вынесу. Знаю, к чему это ведет, и хочу, чтобы все закончилось».

Ее зовут по имени. Так тихо, что она едва слышит. Голос ей знаком. Лондонский акцент, который она точно где-то слышала.

– Не бойся, малышка, я пришел вытащить тебя отсюда.

* * *

Джемма брыкается, как кролик, угодивший в силок.

Он ждет, пока она не выбьется из сил. А когда она затихает, тяжело дыша, говорит опять:

– Ты должна сделать в точности, как я скажу. В точности. Ты меня поняла? Я пришел помочь тебе, но, если ты меня не послушаешь, мы пропали. Команда на яхте, и они не на твоей стороне. Кивни, если тебе все понятно.

«Он мучает меня. Он здесь не для того, чтобы мне помочь, а чтобы зря обнадежить».

Она опять брыкается. Он ждет.

– Ты поняла?

Джемма кивает.

– Вот и хорошо. Ты должна вести себя тихо, как мышка. Когда выберемся отсюда, можешь орать сколько угодно, но, если нас услышат сейчас, нам конец. Поняла?

Она опять кивает.

– Умница, – говорит он. – Теперь я сниму у тебя с головы эту штуку. Для этого мне придется к тебе прикоснуться. Ты меня поняла?

Джемма снова кивает. Отпускает последнюю надежду. Через дырки в районе ноздрей проникает тусклый свет. Когда он дотрагивается до ее плеч и шеи, она напрягается всем телом.

Она закрывает глаза. Посылает во вселенную слова любви: «Мама. Мамочка. Я люблю тебя. Прости меня. Я тебя люблю».

Вжикает железная собачка «молнии», и маска ослабевает. Она чувствует, как его пальцы поддевают маску за край и снимают ее. Через миг ее лицо уже обдувает благословенный воздух, и все, что она видит перед собой, – это яркий-яркий свет, настолько, что приходится даже зажмурить глаза.

– Господи, – говорит он. – Подожди, я сейчас вытащу это. И не забывай, Джемма, ни звука. Это очень важно, ты меня поняла?

Она опять кивает.

– Черт! – продолжает он. – Ты же не знаешь, кто я, да?

Джемма открывает глаза. Перед ней стоит Пауло. Тот большой охранник, который дежурит в доме. Улыбается ей с таким видом, будто они играли в прятки и он только что выиграл.

Ее охватывает такое облегчение, что она начинает плакать.

Улыбка исчезает с его лица.

– Все хорошо, – произносит он тоном конюха, успокаивающего нервного скакуна. – Хорошо. Ты, главное, дыши… Дыши…

Потом склоняется над ней и вновь протягивает руку куда-то ей за голову.

60

Мерседес

«Ненавижу тебя».

Ярость – ослепительный белый свет. Стирает цвета, уничтожает тени.

«Я тебя ненавижу».

У нее зудят ладони. Ей очень хочется сжать в них нож для разделки мяса.

Она уходит, в последний раз переступив порог «Каса Амарилья», и размашисто шагает по безмолвной горной дороге. На нее злобно зыркают черными пустыми глазницами окна, в которых нет света, будто наступил апокалипсис. Будто в мире, кроме нее, никого не осталось. Обитатели острова наверняка начистили перышки и отправились в замок. Порхают по парадному залу и чмокают воздух рядом с щеками друг друга.

Будь они прокляты. Пусть горят в аду герцог и все его лизоблюды. Если бы в мире существовала справедливость, этот замок давным-давно бы сгорел со всеми его обитателями.

«Нена-вижу, – ухает в ритме шагов ее сердце. – Нена-вижу, нена-вижу, нена-вижу, нена-вижу».

«Я ненавижу тебя, Мэтью Мид. Я три десятилетия несу в себе поровну боли и вины. Обвиняю соседей, себя саму, маму и отца. Но сейчас я отдала бы все на свете, чтобы снова взвалить эту вину на себя, лишь бы не знать, что вы с ней сотворили. В каком мире мы живем, если он допускает существование таких, как ты? Какой бог позволяет такое?»

Навстречу ей вверх по склону катит большая черная машина. Когда Мерседес сходит на обочину, чтобы ее пропустить, над зубчатыми стенами малиново-золотисто-голубым цветком взрывается первый салют. Мысли замирают. Как красиво, красиво, красиво… Через несколько мгновений она приходит в себя и идет дальше к огням города Кастелланы.

«Ре дель Пеше» все еще открыт. Последние клиенты после позднего ужина растягивают удовольствие от чашечки кофе и рюмочки limonxela, наблюдая, как персонал готовит все необходимое для завтрака на следующий день. Ларисса подходит к дочери.

Мир опасно кренится набок.

«Я не могу рассказать маме, – думает она. – Это ее убьет».

– Дело сделано, – произносит она, – я теперь на яхту, буду ждать его там.

Ларисса внимательно вглядывается в ее лицо и говорит:

– Что-то случилось.

Мерседес отворачивается, чувствуя, что все ее черты перекошены в лютой злобе.

– Он улизнет. В ту секунду, как он поймет, что все раскрылось, он поднимется на борт и совсем скоро будет далеко отсюда. Я не могу этого допустить.

– Будь осторожна, Мерседес, – медленно произносит Ларисса.

На краткий момент – всего на миг – она сомневается, что у нее хватит сил. А что, если эта ярость приведет к гибели ее саму? Но уже в следующую секунду она вспоминает лицо сестры на том экране, и ее ослепляет гнев.

Этой ночью ему не уйти.

– Присмотришь? – спрашивает она мать, протягивая телефон.

На лице Лариссы отражаются сомнения.

– По его сигналу меня могут отследить, – добавляет Мерседес. – Позвони Феликсу.

– Что передать?

– Он и так знает. Скажи, что я на яхте и что со мной маячок. Он все поймет.

Плана у нее нет, одни лишь намерения. План придет позже.

Вбив на панели код, она идет по тоннелю в волнорезе. Там сыро и темно, впереди, в дальнем конце, маячат огни. Эти стены никогда не внушали ей ничего, кроме ненависти. Она никогда не могла избавиться от ощущения, что тоннель соединяет два совершенно разных мира, и каждый раз страшилась того, что может ждать ее на противоположном конце.

Прямо сейчас там вырастает силуэт, от вида которого она замирает на месте. Что-то огромное, массивное. Заполнив собой все пространство и загородив тусклый свет пристани для яхт, оно с пугающей скоростью двигается к ней по тоннелю, из которого теперь нет выхода. Но, подойдя ближе, Мерседес видит перед собой Пауло, огромного Пауло с Джеммой на руках.

– Открой! – кричит он.

Мерседес бегом возвращается обратно.

Пауло пинком открывает ворота.

Подождав пару минут, она слышит изумленные крики собравшейся на набережной толпы и идет дальше.

«Ненавижу тебя.

Я тебя ненавижу. Тебе место в аду. Я ненавижу тебя, Мэтью Мид. И всегда ненавидела, хотя только теперь поняла почему».

У «Принцессы Татьяны» в гавани есть собственный эксклюзивный причал, расположенный у самого подножия канатной дороги и в стороне от остальных – подальше от посторонних глаз. Это место она ненавидит. Вместе со всеми его яхтами – совершенно одинаковыми, выстроившимися в ряд точно так же, как в ее представлении должны выстраиваться дома в городах.

«Ненавижу их. Всех ненавижу. Они отняли у меня дом. Мы тысячу лет не покорялись захватчикам. Эти люди – такие же захватчики, хоть и пришли с бриллиантами, жемчугами и рабочими местами».

На мостике и в иллюминаторе горит свет, однако других признаков жизни нигде не видно.

Мерседес перевешивает на левую руку сумку-холодильник – ее прикрытие на тот случай, если на борту повстречается Филипп, – и открывает калитку к трапу. Затем тихонько ступает на сходни и замирает, когда они принимают ее вес. Чувства ее так обострены, что ей кажется, будто сходни тяжело провисают под ней, хотя в действительности они всего лишь слегка покачиваются.

К ней никто не выходит, новые огни на яхте тоже не зажигаются. Мерседес поднимается на палубу.

Как же ей здесь все знакомо. В ее жизни это уже третья «Принцесса Татьяна», но точно такая же, как две предыдущие. Все до последних деталей, включая планировку, мебель и всевозможную безвкусицу, которая призвана облегчить наслаждение жизнью, – все осталось таким же. Все то же самое, только более современное. Юношеские фантазии о жизни богатого мужчины, застывшие во времени, как муха в куске янтаря. Даже золоченый якорь, и тот никуда не делся, все так же стоит рядом с дверцей трапа – его перетаскивают на каждую новую яхту со старой, как сверкающую бронзовую фигуру с носа корабля. Напоминание о том, с чего он начал. Напоминание о том, чьи жизни он загубил.

«Я ненавижу тебя, Мэтью Мид».

Проскользнув на лестницу для персонала, она спускается во внутренние помещения судна. Если пробраться в душную каюту для прислуги, где над кроватями повсюду следы скотча, которым ее жильцы приклеивают фотографии любимых и близких, служащие им отрадой в одиночестве ночей, там ее точно никто не найдет.

61

Робин

Хотя до ворот пристани для яхт от «Ре дель Пеше» без малого две сотни метров, из наблюдательного пункта в спальне Робин сразу же замечает его. Крупный мужчина. Насколько он крупный, она понимает, только когда видит, что груз в его руках – это другой человек. Он идет в сторону ресторана, толпа расступается перед ним, как библейское Красное море, и на миг ей кажется, что в его руках кукла-переросток. Нагая марионетка. Но потом она видит, что «кукла» хватается за него, как тонущий за прибрежные скалы, с видом перепуганного ребенка прижавшись головой к груди. В следующее мгновение она видит копну растрепанных кудряшек, покачивающихся на ходу, затем длинные худые руки и ноги. В то же мгновение какая-то частичка ее естества – та самая пуповина, которая так и не порвалась, – подсказывает ей, что она видит свою дочь.

Робин выкрикивает ее имя, но сама себя почти не слышит.

Он несет ее дочь, как мешок муки, подхватив под коленями и под мышками. Девочка хоть и в сознании, но едва понимает, что происходит. Ее голова безвольно свесилась, будто ее ничего не держит. Она плачет.

Сбежав по лестнице, Робин видит, что Ларисса уже открыла дверь на улицу и теперь жестом просит ее отойти. И хотя каждый нерв в ее теле призывает броситься к своему ребенку, она прижимается к стене ресторана, освобождая им путь.

Ларисса хватает шаль и набрасывает ее на диван. Джемма в жутком состоянии: пот, сопли, кровь, слезы, застарелый аммиачный запах. Что-то натерло ее лодыжки и запястья так сильно, что из них сочится кровь, губы растрескались и распухли.

Когда Пауло нежно, будто боясь разбить, кладет ее на диван, она сворачивается калачиком, подтягивает колени к подбородку и прижимает локти к бокам. Ребенок, пытающийся вернуться в материнскую утробу. Нагой, грязный и весь в синяках. Робин заламывает руки, дожидаясь своей очереди.

Мужчина отходит назад.

«Бедная моя девочка. Солнышко мое, любимая моя, что же они с тобой сделали?»

– Мне пора идти, – говорит Пауло. – Надо возвращаться. Дело еще не закончено. Вы тут справитесь?

– Мерседес… – начинает Ларисса.

– В доме никого нет, – говорит он, – мне надо вернуться.

– Спасибо, – отвечает ему Ларисса, – спасибо вам, Пауло. Mersi milli. Бог вас вознаградит.

На его лице отражается удивление, которое сменяется сомнением.

– С ней все будет в порядке, – говорит он, – она гораздо сильнее, чем может показаться.

Робин не уверена, к кому из них он обращается, чью именно дочь имеет в виду.

К ней возвращается дар речи:

– Спасибо.

В ответ он отрывисто кивает, уже думая о чем-то другом.

– Я вернусь, как только смогу, – говорит он, – а вы пока позаботьтесь о ней.

– Я обязательно вам потом сообщу. Спасибо. Спасибо вам за все. Хоть я вас не знаю, вы хороший человек. Мы теперь вам по гроб жизни обязаны.

Пауло заливается румянцем. Выглядит так, будто следующие слова дадутся ему с невероятным трудом. Ох уж эти крутые парни. Тяжело им в такие моменты.

– Хорошо, договорились, – отвечает он, поворачивается и уходит.

Ларисса переводит на нее взгляд, кивает и говорит:

– Давайте, вы ей сейчас очень нужны.

Робин вдруг чувствует сомнение. Страх. С чего вообще начать? Она в смятении смотрит на сжавшуюся фигурку. Целый год Джемма не нуждалась в ней. Может, и сейчас мать ей нужна в последнюю очередь. Робин совсем не знает эту исхудавшую молодую женщину с израненным лицом; с глазами, под которыми залегли черные круги; с губами, которые настолько распухли, что растрескались и теперь из них сочится кровь. Незнакомка. Внешне вроде похожа на прежнюю, но при этом чужая.

«Но когда это случилось? Как давно? Я полагала, что знаю ее, но это оказалось ошибкой. Мы сами во всем виноваты. Я и Патрик. Мы настолько уверились, что нам лучше знать, что вообще перестали ее слушать».

Она подходит к кровати и становится на колени. Из ее глаз вот-вот прольется водопад слез.

– Джемма? Милая?

Девочка невидяще смотрит перед собой. Потом какая-то нотка в голосе матери возвращает ее к действительности, и она поднимает на нее взгляд.

– Хочешь сказать «я же тебе говорила»?

62

Татьяна

От платья, хоть и роскошного, болит голова, а от тугого корсета еще и кружится. Ночь стартовала под лозунгом il faut souffrir pour être belle[27]27
  Красота требует жертв.


[Закрыть], однако сейчас, ближе к полуночи, ночь понимает, что на всем белом свете нет ничего, что стоило бы подобных страданий.

Когда она спустилась к ужину, Джейсон несколько мгновений пялился на ее грудь, после чего судорожно сглотнул, будто борясь с тошнотой. А потом, за столом, поглядывал на нее, сидя напротив и внимательно прислушиваясь к тридцатилетней трофейной жене медийного воротилы из Германии (когда это не противоречит его интересам, он вовсе не против прессы). Когда же все отправились в замок, актер растворился в гуще bal masqué, даже не оглянувшись, еще до того, как она вышла из лимузина.

«Придется сделать грудь», – думает она. Еще один пункт, который надо внести в список. Она ненавидит постоянную гонку со старостью по поддержанию внешности. Ненавидит осознавать, что битва в любом случае будет проиграна. Но что поделать? Мужчины презирают женщин, пускающих все на самотек, а к праздной жизни с посиделками на Палм-Бич она пока еще не готова.

Когда подвыпившая толпа высыпает на поле перед замком, чтобы полюбоваться фейерверком – говорили, что только за него Джанкарло выложил без малого четверть миллиона, – Татьяна тихонько ускользает, чтобы найти водителя и съездить домой. Быстро переодеться во что-нибудь щадящее, проглотить пару таблеток трамадола – и она опять будет само очарование, будет готова танцевать до самого утра.

Татьяна закрывает глаза.

Радует отсутствие машин – все, кто хоть что-нибудь значит, сейчас в замке, а местные жители забрались на крыши своих домов, как крестьяне, наблюдающие за солнечным затмением.

Это платье – настоящая пытка. С половины седьмого она ни разу не вдохнула полной грудью, ее все больше охватывает ощущение, что ребра вот-вот лопнут, не выдержав давления. «Клянусь, – думает она, – эти бабы затянули на мне корсет так туго исключительно от злости».

Ворота заперты изнутри. Сенсоры регистрируют прибытие машины – она видит, как створки чуть двигаются взад-вперед в своих пазах, пытаясь открыться, но каждый раз безуспешно.

– В чем дело? – спрашивает она.

– Не знаю, мадам, – отвечает водитель.

– Может, тогда ты выйдешь из машины и позвонишь? – раздраженно бросает она.

В зеркало заднего обзора Татьяна несколько мгновений видит его взгляд. Потом он отстегивает ремень безопасности, выходит, нажимает на кнопку звонка и застывает в ожидании, перекатываясь с пятки на носок.

Никто не выходит.

Водитель возвращается, садится обратно за руль и говорит:

– Никто не отвечает, мадам.

– Ах, спасибо, – язвит она, – сама бы я не догадалась.

И вновь мельком ловит в зеркале его взгляд.

Она достает из своей крохотной сумочки телефон, собираясь позвонить охраннику, но вдруг понимает, что не знает его имени.

– Как зовут нашего секьюрити?

– Пауло, мадам.

Она листает список контактов. Ни одного Пауло среди пяти тысяч имен.

«Чертова Нора! – думает она. – Все наперекосяк!»

– Помоги мне, – произносит она, – я сама открою.

Требуется целая минута, чтобы вытащить ее из автомобиля, и к воротам Татьяна выходит уже в полном бешенстве. Она звонит Мерседес, чтобы устроить ей взбучку, потому что не знает, кому еще позвонить. После пары гудков она слышит голос Мерседес, отвечающий ей на кастелланском.

– Мерседес! – орет она. – Какого черта! Я стою у ворот, но здесь реально никого нет. Куда вы все подевались? А ты сама? Почему тебя нет? Ты не можешь сваливать, когда тебе заблагорассудится. Ты же знаешь, что для этого тебе нужно разрешение. И где этот долбаный Пауло? Что, за воротами вообще никто не следит? А если бы это была не я, а банда грабителей или что похуже, а? Для чего вас, на хрен, вообще тогда здесь держат?

Татьяна нажимает кнопку отбоя и сует телефон обратно в сумку, по ходу репетируя в голове не столько гневную, сколько скорбную речь, которую надо будет произнести завтра перед тем, как уволить охранника. После чего вбивает код, открывает вмонтированную в ворота дверь и переступает порог.

Яркий свет и мертвая тишина. Татьяна подхватывает юбки, семенит по двору, проходит в дом и кричит:

– Эй! Эй! Есть здесь кто-нибудь, черт бы вас побрал?

Без ответа.

В чем дело? Что здесь, на хрен, происходит?

Направляясь в гостиную, она мельком бросает взгляд на комнату охраны и видит, что дверь широко распахнута, а внутри горит свет. Ей становится не по себе, ведь код доступа есть только у одного человека – которого, очевидно, здесь нет.

Татьяна достает из сумочки телефон и сжимает его в руке, готовясь в любую минуту набрать экстренный номер. Потом осторожно ступает в sala, держась начеку, чтобы при малейшей опасности убежать.

Они все там: повар, прачка, вторая экономка, поваренок, даже садовники. Сидят на диванах, на столике перед ними открытая бутылка граппы. Без униформы. А на Стефани, если присмотреться, и вовсе пижама и халат.

– Какого черта? – спрашивает она. – Вы что, серьезно? Что это вы здесь устроили? Это что, вечеринка?

В ту же секунду они поворачиваются к ней, и только тогда она понимает, что они сидели в полной тишине. Каждый из них смотрит на нее так, будто с ее рук капает кровь.

Она чуть не давится словами, но ей не впервой скрывать шок. Присущее ей умение не выказывать на лице ни единой эмоции вошло в легенды – по крайней мере, ей самой так кажется.

– Ну привет, – говорит она и одним движением пальца нажимает кнопку быстрого набора номера отца, дожидается соединения с голосовой почтой – во время вечеринок он никогда не берет трубку, считая это обязанностью прислуги, – подносит телефон к уху и говорит: – Папуля? В доме происходит что-то странное. Тебе сюда лучше не возвращаться.

В этот момент из-за спины к телефону тянется рука и выхватывает его. Обернувшись, Татьяна видит перед собой Пауло – с лицом чернее тучи.

– Это я заберу, – говорит он.