Текст книги "Остров пропавших девушек"

50

Серджио заявляется домой только через два дня. Не говорит ни слова. Где он был, они не знают. Знают лишь, что не в барах и не у соседей. В последний раз его видели, когда он бежал по ступеням церкви, пока святой отец с герцогом спешили укрыться внутри. Они Видели, как он проскользнул в дверь перед тем, как ее закрыли.

С его появлением все проясняется. Когда в порт въезжает присланный из замка лимузин и из него выходит Серджио, таща за собой огромный чемодан, они сразу же понимают, где он был. Предатель. Гнусный предатель. Они убили его дочь, а он с ними заодно.

Серджио проходит в дом через ресторан. Женщины, собравшиеся в тени terasa за семейным столом, молча наблюдают за ним. А когда он исчезает внутри, Паулина накрывает ладонью руку Лариссы, чуть ее сжимает, и они застывают в ожидании.

Через двадцать минут он появляется снова, волоча за собой по плиткам все тот же чемодан. На плече – вещмешок. Смотрит угрюмо, как подросток. Но при этом преисполнен невероятного самодовольства, благодаря которому они сразу догадываются, что будет дальше.

– Мне доверили ресторан на горе, – заявляет он.

Тишина. Иудины деньги. Он их принял.

– Это прекрасный ресторан, – продолжает Серджио.

Женщины смотрят на него как на навозного жука.

– Если хотите, можете пойти со мной, – говорит он, и Мерседес, к своему изумлению, понимает, что он действительно думает, что они могут согласиться.

Они молча наблюдают за ним. Он пожимает плечами.

– Или оставайтесь здесь. Мне все равно. Довольствуйтесь малым, если считаете, что большего не стоите.

Ларисса наконец нарушает молчание:

– А чего стоила твоя дочь, Серджио? Сколько она стоила?

На секунду – даже на долю секунды – ему становится стыдно. «Мы знаем, что ты сделал, – говорят взгляды этих женщин. – Мы знаем, какой ты, Серджио Делиа». Но стыд исчезает с его лица, и он уходит, выпятив грудь, запихивает багаж в ожидающий его лимузин и уезжает.

Ларисса долго смотрит на свои руки, касается обручального кольца и стаскивает его с пальца. После смерти дочери она так похудела, что оно стало болтаться и снять его не составляет никакого труда. Ларисса кладет его в грязную пепельницу рядом с окурками, встает и берет передник.

– Ну и ладно.

Повязывает его и выходит накрывать на столы.

51

Цепных псов он спускает на следующий день после окончания официального траура. От жажды наживы его душа, может, и прогнила насквозь, но даже герцог понимает, как будет выглядеть, если натравит своих собак, когда женщины еще не сняли черных одежд.

К тому же благодаря этому у него есть месяц, чтобы все тщательно спланировать.

Когда в лимузине из замка приезжает Луна Микалефф, накатывает страх. Его чувствуют все без исключения. Добра от его визитов не дождешься. Все привыкли видеть эту машину у трапа «Принцессы Татьяны», но, когда она въезжает в порт и подкатывает к «Ре дель Пеше», вокруг повисает странная тишина. Все замирает. Больше не слышно ни болтовни рабочих, разгружающих лодки, ни грохота грузовых тележек по мостовой, ни гулких ударов со стороны старого склада, которы переоборудуют под таможенный пост и полицейский участок, ни обмена приветствиями. В воцарившемся безмолвии можно услышать, как на скалах возводят дома.

Видя, что из машины выходит секретарь герцога с кейсом в руке, уже водрузив на нос очки в знак серьезности своих намерений, Мерседес застывает как вкопанная посреди terasa с тарелками в руке. Женщины, каждый день собирающиеся за семейным столом и помогающие при необходимости, тоже смолкают. Ларисса откладывает вилку от своего обеда, встает, снимает фартук, приглаживает волосы и направляется к двери его поприветствовать.

– Мне зайти с тобой внутрь? – окликает ее Паулина Марино.

Ларисса качает головой, и через минуту они уже идут в дом.

Паулина берет фартук и занимает место Лариссы в зале. А когда проходит мимо Мерседес, ободрительно потирает ее между лопатками и говорит:

– Не переживай. Твоя мама – сильная женщина. Чтобы это ни было, она разберется.

Мерседес не отвечает. Она чувствует, будто земля вот-вот развернется у них под ногами.

«Хуже уже быть не может, – думает она. – Это невозможно. Я и так потеряла сестру и отца».

– Просто нужно не высовываться и жить дальше, – продолжает Паулина. – Впереди нас ждут перемены, Мерседес. Поверь, все еще наладится.

Но нет. Все становится только хуже.

Каждый знает, что происходит, когда умирает арендатор. Но на Ла Кастеллане ни на чьей памяти не бывало разводов. Жены исчезают. Не шляются по острову. Жены исчезают, мужья сохраняют свою аренду, бабушки и дедушки забирают детей к себе, и жизнь продолжается. Развод? Неслыханное дело. Наконец герцог принимает решение.

Землевладельца прилюдно лучше не унижать. Ничем хорошим это не заканчивается.

– Он может арендовать только одно место, – говорит Ларисса. – Так что здесь аренда заканчивается через месяц.

Собравшиеся изумленно ахают.

– А ты не можешь переписать ее на себя? – спрашивает Паулина.

– Почему не могу? Могу, – отвечает Ларисса.

– Тогда все нормально, разве нет?

– Она стоит сто тысяч американских долларов.

Шали плотнее обхватывают плечи, губы смыкаются.

– Через месяц?

Ларисса согласно кивает.

– Но на что вы тогда будете жить?

– Не знаю, – отвечает она, – кроме работы в ресторане я больше ничего не умею.

– А что Серджио?

Ларисса кривит лицо.

– А что он?

У Мерседес гудит голова. Как насчет кладбища? Может, им удастся построить кафе там? Но где они тогда будут жить? К тому же через кладбище просто так никто не ходит, и ни о какой естественной посещаемости там говорить не приходится. «Мы умрем. Из этой ситуации нет выхода».

Вечером приходит Серджио. Замирает на пороге, самодовольный щегол. Он подстриг волосы в новом салоне отеля «Гелиогабал» и отрастил усы, идеально сочетающиеся с новенькой атласной бирюзовой рубашкой.

– Вы по-прежнему можете переехать в «Медитерранео», – говорит он, – двери я ни перед кем не закрывал.

– «Медитерранео»? – ледяным тоном спрашивает Ларисса. – Так ты его назвал?

– Да, – отвечает он. – Там будет потрясающе. Куда лучше, чем это место даже могло бы стать.

– Я рада за тебя, – отвечает она. – Жаль, что ради него тебе пришлось продать свою семью. Кстати, ты забыл застегнуть пуговицу на рубашке. Смотри, так и простудиться недолго.

– Ларисса…

– Что?

– Ты все еще моя жена.

– Формально.

– Но могла бы оставаться ею по-настоящему… Я готов тебя простить.

Ларисса хватает тарелку и швыряет ему в голову.

– Но что же нам делать? – спрашивает Мерседес. – Мам, мы же не сможем жить.

– Хочешь уйти к нему? Хочешь, да?

Тринадцать лет. Возраст достаточный, чтобы бросить школу. Но как же глубоко она уже познала жизнь.

– Мам…

Ларисса ни на кого не смотрит. Просто работает и работает, как автомат. Шинкует, варит, жарит и подает. Стоит ей переступить порог дома, как улыбка, с которой она обслуживает посетителей, слетает с ее губ.

– Ну что же, если хочешь, иди, – говорит она. – Иди-иди, я тебя держать не буду.

– Мама, я не… На меня-то ты почему злишься? Что я такого сделала?

– А зачем тебе со мной оставаться? – отвечает она. – Ведь со мной тебе ничего не светит. Ровным счетом ничего.

– Будем жить на горе, – произносит Мерседес. – Оттуда, по крайней мере, нас точно никто не выгонит. Что-нибудь придумаем. Я тебе обещаю.

– Нет, это конец, – отвечает Ларисса. В отчаянии многие склонны к драме. – У меня ничего больше не осталось. Без этого места моя жизнь лишится смысла.

– Но у тебя есть я… – говорит Мерседес, и собственный голос звучит в ее ушах тихо-тихо, будто ее мольбы долетают с расстояния в несколько миль.

«Да, знаю, я всего лишь ее жалкое подобие. Разве мне под силу заменить красавицу-сестру? Разве я могу заполнить дыру, в которой когда-то сияла яркая звезда?»

– Мама… – вслух произносит она, и из ее глаз катятся слезы.

«Я ведь только ребенок. Просто ребенок».

Ларисса вдруг приходит в себя – будто кто-то щелкает выключателем. Замечает перед собой дочь, подходит и заключает ее в объятия.

– Прости меня. Прости. Не слушай меня, Мерседес. Ты для меня все. Все, понимаешь? Мы обязательно что-нибудь придумаем.

Но в прикосновении ее рук явно что-то не так. Как и во всем остальном. Мерседес больше не хочет, чтобы ее обнимали.

Она помнит, что такое сон. Отдаленное воспоминание. В этой комнате, где, кроме нее, теперь больше никого нет, ей не спится – ее по-прежнему со всех сторон окружают вещи Донателлы. Забравшись в кровать сестры, можно ощутить ее запах. Найти на подушке несколько волосков и прочувствовать телом вмятину в старом матраце, на котором она раньше спала.

«Я хочу умереть, – думает Мерседес. – Не могу больше так жить».

Ее внутри гложет чувство вины. «Ну почему, почему я ее не поняла? Почему решила, что она хотела просто уехать? Ее ведь можно было остановить и спасти. Она бы меня за это на какое-то время возненавидела, но осталась бы жива. А теперь все пошло прахом. И лучше уже никогда не будет.

Но мне надо спасти мать. Этот дом – все, что она знает, с тех пор, как ей было столько же лет, сколько Донателле. Этот дом, этот ресторан и эти люди. Как вообще случилось, что герцог владеет нами как своей собственностью? Мы ведь его рабы, причем с самого рождения. Все внешние атрибуты свободы присутствуют, но в реальности ее нет. Жизнь каждого из нас принадлежит ему, он располагает ею, как заблагорассудится, и он никогда не простит маму за то, что сказала ему, каков он на самом деле.

И что мне делать? Что? Я не могу допустить, чтобы они у меня отняли мать. Не могу. Сто тысяч долларов? С тем же успехом это мог бы быть миллиард. Или океан. Я бы ничего не пожалела. Отдала бы что угодно, лишь бы ее спасти. Что угодно. Даже собственную жизнь. Только у кого взять сто тысяч американских долларов?»

Она вдруг садится в постели сестры. Ей известно, кто располагает такими деньгами. И как убедить их одолжить такую сумму.

52

Пятница

Джемма

Она превратилась в сплошное месиво из соплей и слез. В последние полчаса из груди наружу рвутся рыдания, которые больше не удается сдерживать. Она стоит, боясь пошевелиться, и вся дрожит, не уверенная, что все уже позади, страшась, что сейчас все начнется по новой. А когда слышит удаляющиеся шаркающие шаги, последние веселые возгласы, силы подводят ее, и она падает на колени на ковер.

На руках перерезают кабельную стяжку. Потом хватают за запястья, и она вся сжимается, думая, что все начинается по новой. Но голос Татьяны прямо над ухом велит не глупить и сидеть смирно, а к этому времени ее уже так натаскали, что она просто делает, что велено.

Но даже когда у нее развязаны руки, к маске она прикасается, только дождавшись разрешения. «Они не хотели, чтобы мы видели, кто из них что делал. Даже у них остались жалкие ошметки стыда».

– Ладно, – говорит Татьяна, – теперь можете снять маски. Отличная работа, девочки. Вы постарались на славу!

Стащив маску, Джемма глядит по сторонам. В этой комнате, спрятанной в самом конце коридора, они сегодня впервые. Мужской зал: сплошная кожа, вельвет и красновато-коричневое дерево. На экране, больше уместном в кинотеатре, застыло смазанное черно-белое изображение, которое она не может разглядеть, – будто кто-то нажал на паузу посередине фильма. Журнальный столик заставлен пепельницами и бокалами. Посередине стоят четыре японские керамические миски, в которые накидали монет, разных цветов: красная, зеленая, желтая и синяя. В зеленой монет гораздо больше, чем в остальных. Кто бы в нее ни целил, глаз у него меткий.

Рука тянется к резиновому браслетику на запястье, и она гадает, может ли уже его снять. Цвет тот же. Жуть.

Сара с Вей-Чень еще держатся на ногах, но у Ханны тоже подкосились колени, и теперь она стоит на четвереньках. Они все бледные, словно испытали страшное потрясение, будто из них высосали всю кровь. «Значит, не одной мне досталось… – думает Джемма. – Это было слишком». Но лица остальных не выглядят заплаканными. «Плакала только я. Одна я».

– Извините меня, мои дорогие. – Татьяна говорит своим прежним голосом, который они слышали, когда их сюда привезли, – снисходительным, будто угощает их мороженым. – Они сегодня малость перевозбудились. Мужчины, что с них взять! – продолжает она и закатывает глаза, будто ее гости разбили футбольным мячом окно, а не сотворили с ними… такое. – Надо полагать, добрый глоток горячительного вам сейчас не помешает.

Сара, пошатываясь, подходит к креслу и дрожащим голосом говорит:

– Это точно.

– Тогда располагайтесь поудобнее, – тем же снисходительным тоном продолжает хозяйка, – а я принесу вам бренди.

С трудом передвигая ноги, они тащатся к креслам, которые еще хранят тепло тех, кто в них недавно сидел.

Джемме кажется, что ее внутренности превратились в один сплошной синяк. Будто ее ранили изнутри.

– Охренеть… – говорит Сара. – Не уверена, что это стоило двадцати кусков.

– Надеюсь, что на этом и правда все, – отвечает Вей-Чень. – Не думаю, что смогу выдержать продолжение вечеринки.

Ханна чуть раскачивается в кресле взад-вперед. Ее бедра в крови. Джемма, как в тумане, сует руку в промежность – проверить. Пальцы становятся липкими, влажными, но крови нет. Она даже удивлена.

– Да, дорогая, – говорит Татьяна, энергично перешагивая порог и толкая перед собой низенький сервировочный столик. На нем стоят четыре огромных бокала для бренди, в каждом из которых добрая четверть бутылки. – На этом все. Теперь только веселиться, веселиться и еще раз веселиться! Нежиться в постели, плавать в бассейне, щеголять в элегантных платьях и пить шампанское! Держите! До дна! – говорит она, впихивая им в руки бокалы.

– Я хочу домой, – говорит Ханна.

– Не дури! – отвечает Татьяна. – Хорошенько выспишься, примешь ванну и будешь как огурчик.

Когда Джемма подносит бокал к губам, чтобы сделать большой глоток, у нее дрожит рука. Бренди теплое и сладковатое на вкус. «Больше я это делать не буду, – думает она. – Им нравится причинять другим боль. Настоящую боль. Я думала, что еще немного и я сломаюсь».

Она вытирает запястьем лицо.

Татьяна берет пульт и выключает застывшее на экране изображение. Джемме от этого становится чуточку легче: хотя картинка и расплывчатая, в ней все равно есть что-то тревожное.

– Татьяна? – спрашивает Сара. – А обезболивающее есть?

– Серьезно? – спрашивает та, напуская на себя удивленный вид, будто после всего, что творили с ними эти мужчины, у них не должно ничего болеть. – Конечно, есть. Что бы ты хотела?

– А что есть?

– Да полно всего, – небрежно отвечает Татьяна. – Ибупрофен, трамадол, зоморф?

53

Суббота

Мерседес

Семь утра, Пауло уже заступил на дежурство у ворот. Прислуга гремит чем-то на кухне, пока остальной персонал заходит в дом, готовясь оценить масштабы ущерба.

Sala воняет вечеринкой.

Мерседес оглядывается. На полу красное пятно от вина – из закатившейся под диван бутылки вылилась целая лужа, которая теперь медленно, но уверенно впитывается в ковер.

– О господи… – вздыхает она, но вспоминает, что в кладовке есть запасной.

Декоративные подушки снова декоративно раскиданы где попало. Девять жутких бесполезных думок, покрытых перьями марабу пастельных тонов.

Эти подушки Мерседес ненавидит всеми фибрами души. Уже два года ей приходится ежедневно их взбивать. На распутывание свалявшихся перьев у нее ушло немыслимое количество часов – даже думать страшно. «Ну ничего, – думает она, – сегодня это в последний раз. Больше не будет ни портретов, ни липких простыней, ни лосьона для загара на камнях, которыми выложена дорожка вокруг бассейна. За эти годы я так очерствела, что даже забыла, до чего ненавижу эту жизнь. Ненавижу все, что меня окружает. Ненавижу хозяев всех этих вещей, которые заперли меня в этой ловушке на лучшие мои годы».

Когда она поднимает подушку, на пол со стуком что-то падает. Опустив глаза, Мерседес видит сумочку Джеммы с блестками и брелоком в виде крохотной бриллиантовой кошечки. «Странно. Я думала, она будет аккуратнее после вчерашнего». Она поднимает ее и заглядывает внутрь. Все то же самое: паспорт, ингалятор «Вентолин», коричневая перламутровая помада и пара презервативов в золотистой упаковке. «Ей это пригодится», – думает она. Но время неумолимо бежит вперед, и, пока дом не проснулся, Мерседес предстоит еще много дел.

Она кладет сумочку на видное место – на небольшой зеркальный столик у подножия лестницы – и возвращается спасать диван.

Они спускаются вниз поздним утром – медленно, по одному. Татьяна в длинном, до пола, халате и мужчины: неряшливые, нечесаные, небритые – все, кроме принца, который щеголяет в привычной форме из узких брюк и блейзера, будто провел ночь, сложенный в коробку. Мерседес сама распаковывала его вещи и знает, что у него в шкафу висят десять совершенно одинаковых костюмов и шестнадцать идеально наглаженных рубашек, завернутых в папиросную бумагу. Но после приезда он только один раз сменил трусы. Ходячая метафора: отполированный снаружи, грязный внутри.

Мэтью неуклюже ковыляет к столику у бассейна и целует в висок дочь. На нем махровый халат и трусы, над поясом которых свисает круглое волосатое брюхо.

– Яйца, – говорит он, – и тост. И кофе.

– Как приготовить яйца, сэр? – спрашивает Мерседес.

– Господи, ну не знаю, – отвечает он. – Удиви меня. – Потом поворачивается к Татьяне и спрашивает: – Ты что-нибудь поешь?

– Ты платье мое видел? – отвечает она.

– Она немного набрала после примерки, – говорит Джейсон Петтит и ухмыляется.

– Иди к черту, Джейсон, – срывается на него Татьяна.

Его губы опять расплываются в ухмылке. Мешки под глазами этим утром у него больше похожи на мошонки. Сегодня ему точно понадобится та мазь от геморроя, что лежит у него на раковине в ванной на случай появления фотографов из журнала «Хелло!».

– Все хорошо? – спрашивает Мэтью.

– Отлично. Все уже погрузили на борт, – отвечает Татьяна.

– Мистер Петтит, вам что-нибудь принести? – спрашивает Мерседес.

– Черный кофе, – отвечает Джейсон, – омлет из белков и тост без глютена.

После чего бросает на Татьяну взгляд из серии «видишь, как надо?», который явно приводит ее в ярость.

– Я буду тост, – говорит на это она, – не только с глютеном, но и с маслом. К нему прошутто и инжир.

Джейсон Петтит поднимает брови и утыкается в свой неизменный айфон.

– В котором часу начинаем? – спрашивает принц.

– А какая у нас там каюта? – интересуется Мэтью Мид.

– Моя, – отвечает Татьяна, после чего поворачивается к принцу. – Начнем в десять. На восемь у нас на террасе «Медитерранео» заказан большой столик.

– Девочки тоже будут?

– Разумеется.

– Если, конечно, вообще смогут передвигаться… – мерзко хихикает Джейсон Петтит. Тут же осекается на полуслове и хмурится. – Черт, опять эта долбаная «Дейли Мейл».

– Что случилось? – спрашивает принц.

– Обычный злобный треп. Вот же черт.

– Ха! – восклицает Татьяна. – Если бы они только знали.

Все мужчины чуть поворачивают в ее сторону головы.

– Кстати, Мерси, дорогая моя, в комнате охраны надо прибрать. А то вчера ночью мы там немного посидели.

Ее накрывает волна облегчения. Теперь не нужно прибегать к уверткам. Татьяна только что в тысячу раз упростила ей задачу.

– Когда будешь готова, дай мне знать, я тебя туда впущу, – добавляет Татьяна.

– Да, конечно, – с улыбкой отвечает Мерседес.

Девочки появляются ближе к обеду. Ханна, Вей-Чень, Сара: легкие пляжные шорты с топиками в цветочек и коротенькие кимоно. Волосы спутаны, в уголках глаз еще прячется сон. Мерседес слышит их на лестнице, и настроение у них не радостное.

– …на такое не подписывалась… – доносятся до нее слова Вей-Чень.

– Да ради бога, – отвечает ей Сара, – а ты думала, они отвалят двадцать кусков просто так? Легкий перепихон и быстрый минет? Это тебе, блин, не благотворительная организация.

– Да, но… – начинает Ханна.

– Ну все, хватит. Силой тебя никто не похищал. К тому же, насколько я понимаю, это был гвоздь программы, и дальше все будет только легче.

– Буду надеяться.

– Завтра на рассвете все выходят в море на яхте Старика, – говорит Сара, – так что…

– Черт, но я чувствую себя как кусок дерьма, – жалуется Вей-Чень. – Такое ощущение, словно совсем не спала. Кто-то из вас помнит, как ложился в постель? Я совсем не помню.

– Да, – отвечает Сара, – такое и правда отнимает все силы.

Спустившись ниже по винтовой лестнице, они видят у ее подножия Мерседес, надевают «рабочие» лица и кричат:

– Доброе утро!

– Доброе утро! – отвечает она. – Остальные собрались у бассейна.

– Слава богу, – шепчет Ханна, но тут же машинально улыбается.

– Вам что-нибудь принести? – спрашивает Мерседес.

– Я бы убила за чашечку кофе, – отвечает Ханна.

– «Дайкири»! – хором восклицают Сара и Вей-Чень.

– Джемма еще спит?

Удивленно хмурятся бровки.

– Да нет… – отвечает Ханна. – Я думала, она уже встала. А внизу ее нет?

– Не знаю, я ее не видела, – отвечает Мерседес и ищет глазами сумочку, которую оставила на столике.

Однако там ее уже нет.

– Я хочу фисташек, – говорит Мэтью.

Мерседес согласно кивает. Конечно, у нас есть фисташки, как раз на случай, если внезапно вам их захочется.

– Отличная мысль! – восклицает принц. – Принесите тогда и мне.

– Конечно, сэр, – отвечает она.

– Мне тоже, – добавляет волосатый кинопродюсер, а когда она вежливо кивает, добавляет: – У меня такое ощущение, что я израсходовал все запасы белка.

Мужчины взрываются хохотом.

Три небольшие тарелки и еще три пустые для скорлупы, иначе она месяцы будет попадаться меж камней дорожек. «Хотя это уже не моя проблема», – думает Мерседес, ставя их на поднос и добавляя еще парочку, зная, как любит обезьянничать вся эта публика. На душе у нее какая-то странная легкость, которая даже пьянит. Она чувствует, как новое будущее становится все более отчетливым.

Девочки садятся рядочком на краю бассейна и опускают в воду ноги. У Вей-Чень на бедре огромный синяк, Ханна без конца тянет руку к затылку и крутит шеей, будто пытаясь вправить на место позвонок.

Когда Мерседес ставит перед актером блюдце, он смотрит на него с таким видом, будто она только что на него пернула, и восклицает:

– Да господи!

Татьяна безразлично поднимает глаза и тут же отводит в сторону, не спросив, в чем дело. Джейсон Петтит буравит Мерседес взглядом и кричит:

– Унесите немедленно! Я что, просил фисташек? Нет! А раз так, то уберите эту гадость! Вы что, хотите меня убить?

Мерседес ставит блюдце обратно на поднос, улыбается ему милейшей улыбкой и говорит:

– Вообще-то я не прочь, сэр.

Вей-Чень хохочет, но тут же понимает, что ее никто в этом не поддерживает, и смолкает. Мерседес улыбается ей с видом заговорщицы, берет отвергнутые орешки и несет девушкам, которые благодарят ее улыбками. Актеришка тем временем таращит глаза, будто кто-то дал ему пощечину.

На плече и шее Ханны красуется узор из небольших синяков, похожий на хватку грубых пальцев. Она поворачивается, осторожно, исподтишка смотрит на хозяйку и спрашивает:

– Эй, Татьяна, а где Джемма?

– Ушла, – отвечает та, даже не поднимая глаз.

– Ушла?

– Ну да.

– Но куда?

– Она не докладывала мне, дорогая, – отвечает Татьяна, – да и потом, мне на это глубоко наплевать.

«Но оставила паспорт… – размышляет Мерседес. – Куда она без него?» От ее безоблачного настроения не остается и следа.

– Ей сделали предложение получше, – говорит Мэтью Мид.

– Получше? – потрясенно переспрашивает Сара.

– Именно так, – отвечает Татьяна.

Девочки переглядываются между собой.

– Справедливости ради, – говорит Брюс Фэншоу, – вчера здесь речь шла о серьезных деньгах. Должно быть, ей предложили так много, что даже для вас это слишком.

– Я ей точно ничего не предлагала, – говорит Татьяна.

– Боже, – отвечает на это Вей-Чень, – ну почему со мной такое никогда не случается?

«И не надо, – думает Мерседес. – Серьезно. Я догадываюсь, куда она подевалась, и ты не хотела бы оказаться там же».

– Черт, да кто позарился на эти бесконечные слезы и сопли? – спрашивает Сара.

– Не знаю, – отвечает Джейсон, – в подобных вещах есть своя притягательность.

Татьяна бросает на него взгляд, в котором полыхает чистая злоба.

– Охрененное, должно быть, предложение, – продолжает Сара, – она все свои вещи здесь оставила.

– Возможно, просто не захотела вас будить, – отвечает Татьяна.

– Не думаю, что этой ночью меня хоть что-то могло поднять с постели, – говорит Вей-Чень, – я даже не допила последнюю порцию.

– Но она вообще ничего с собой не взяла! – восклицает Ханна. – Оставила одежду, белье… Даже сережки.

– Ух ты? – тут же оживляется Вей-Чень. – Те, бриллиантовые?

– Ага!

– Можете поделить все между собой, – говорит Татьяна, – она больше не вернется.

– Как? Даже драгоценности?

– Если она хочет себе богатенького папика, – со вздохом отвечает Татьяна, – то пусть он ей покупает. К тому же эти сережки ей подарила я, а раз так, то могу забрать их обратно.

– Ух ты! – повторяет Вей-Чень, и вдруг все они подскакивают и бегут, только капельки воды из бассейна сверкают в воздухе.

Ох уж эта способность подростков моментально восстанавливаться. Первой, на добрых три метра опережая остальных, мчится Ханна, до этого сидевшая ближе к мелкому краю бассейна. И это несмотря на поврежденную руку и хромоту. Влетая в дом, она победоносно хохочет.

«Вот так оно всегда и бывает, – думает Мерседес. – Покажи человеку яркую безделушку, и он тут же забудет о вопросах, которые должен был задать. Точно как мой отец. Одного взгляда на „Медитерранео“ ему хватило, чтобы позабыть о старшей дочери. Надеюсь, с этой девочкой все хорошо. Что она до сих пор жива. Что за ночь с ней ничего плохого не случилось».

Собственная улыбка теперь причиняет ей боль. В данный момент она не может ничего сделать. Ей остается только одно – держать лицо и надеяться.

Взрослые с веселыми улыбками смотрят убежавшим девочкам вслед.

– Вот поэтому, – говорит Мэтью Мид, – я никогда не обеднею. За деньги люди готовы на что угодно.

Брюс Фэншоу щурит глаза, как греющаяся на солнце ящерица.

– Меня теперь интересует, что они еще готовы сделать за деньги и сами об этом не догадываются.

Все смеются.

– Ты реально позволишь ей разговаривать с гостями в таком тоне? – капризно спрашивает Джейсон.

– Что?

– Я о служанке.

– Ой, замолчи, – отвечает Татьяна. Медовый месяц определенно закончен. – Она предана нам душой и телом. Я знаю ее с двенадцати лет.

Мерседес уходит приготовить все необходимое для уборки.

Ей вслед несутся слова Татьяны:

– Мерси сделает все, что я ей велю. Я не рассказывала вам, как однажды на нее пописала?

Пройдя за работодательницей по коридору, она вежливо отворачивается, когда та вбивает код, потом подхватывает ведро с чистящим порошком и слышит, как за ней с тихим шорохом закрывается дверь.

На нее обрушивается лавина затхлых запахов. Они выключили кондиционер, поэтому за ночь запахи настоялись и окрепли. Недопитые бокалы со спиртным, дым от сигар. Что-то соленое. Что-то напоминающее испражнения. «Так пахнет смерть, – думает она, натягивая резиновые перчатки. – Даже воздух здесь кажется мертвым».

Татьяна никак не комментирует ни запах, ни бардак. Мерседес даже не представляет, как можно дойти до того, чтобы даже не извиниться перед человеком, которому приходится убирать подобную грязь.

«Но нам ведь за это буквально платят, правда?»

– Как закончишь, дай мне знать, – говорит Татьяна, – и я запру.

– Думаю, это будет нескоро, – отвечает Мерседес.

В ярких лучах светильников на потолке она выхватывает взглядом липкие разводы почти на каждой поверхности. Пятна. На креслах и ковре. Этап, когда уборка в этом доме вызывала у нее тошноту, давно остался позади. Она как-то слышала о компаниях, специализирующихся на уборке после убийств или смерти одинокого человека, о которой узнают, только когда гниющая плоть превращается в вязкую субстанцию, протекающую к соседям внизу. «Я бы там справилась на отлично, – думает она, переступая порог. – Только мы на Ла Кастеллане не бросаем людей умирать в одиночку».

– Неважно, – отвечает Татьяна и возвращается к своей тусовке.

Среди бутылок и пепельниц на столе лежит небольшая кучка кабельных стяжек – затянутых, но разрезанных. Мерседес известно, что именно ими связывали. «Ненавижу их… – думает она, шагая по липкому ковру, чтобы вылить в мойку на кухне ведро. – Гнусные, отвратительные, мерзкие твари. Каждый из них вполне заслужил то, что с ними вскоре случится. В полной мере».

На уборку ей понадобится не меньше двух часов. Закончив, она заткнет сливное отверстие мойки пробкой, откроет кран и запрет дверь.