Текст книги "Остров пропавших девушек"

35

Мерседес

– Давай, делай, как тебе велено.

Мерседес на лестнице застывает как вкопанная. «Эта работа. Эта жизнь. Я больше не могу. Я не вынесу».

Шлепок. Такой громкий, вряд ли по лицу. Оставлять следы они не любят – скорее всего потому, что это неуважение по отношению к ее следующему клиенту.

Уже недолго, Мерседес. Уже недолго. Через пару дней ты всех их прижмешь к ногтю.

– Да давай же, сучка. Вставай на колени. Вот так хорошо.

Он что, не мог закрыть окно? Боже праведный, знает ведь, что их могут услышать.

Знает и поэтому не закрывает.

«А-а-а-а», – триумфальный стон мужского удовлетворения.

Все эти милые девочки. Им бы в школе учиться, познавать мир и собственные сердца. Какую же боль им пришлось познать, что они сделали такой выбор, что за блестящие побрякушки, которые им предлагает Татьяна, они убивают на корню свою способность любить.

– Вот так… – рокочет голос.

Мерседес никогда не смотрела порнографию, но совершенно уверена, что манера речи позаимствована из соответствующего сценария.

– А-а-а, да, да, грязная сучка…

Еще один шлепок.

– Да, да, до конца. До самого, твою мать… а-а-а.

Она зажимает уши, не в состоянии больше это слушать, и сбегает вниз по лестнице с чистыми полотенцами для кухни.

Ханна сидит у принца на коленях и щекочет ему ухо. Сам он вместе с остальной компанией заходит на новый круг из бренди и сигар, не обращая на нее никакого внимания. Татьяна своими бледно-розовыми ноготками поглаживает руку Джейсона Петтита, пока тот раболепно хихикает над шутками принца. Вей-Чень с Сарой, на данный момент никем не востребованные, сели на краю бассейна, задрав юбки, и лениво болтают в воде ногами. На лицах – полная безучастность, будто выключились.

А в мягком кресле, способном запросто уместить двух человек, восседает Мэтью Мид, довольный как жаба, поймавшая муху. Годы его не состарили, но и жира за это время меньше не стало – он только сполз вниз под воздействием гравитации. Теперь он ходит с тростью, так как из-за собственного веса то и дело кренится в сторону и легко может перевернуться. А если падает, напоминает жука, и встать может разве что при помощи двух крепких мужчин. Но, несмотря на это, по-прежнему держит у кровати серебристую коробочку с голубыми таблетками, ведь человек с такими аппетитами, как у Мэтью, не станет себе в чем-то отказывать.

Мерседес ставит поднос и разносит крохотные чашечки турецкого кофе. «Я невидимка, – опять думает она. – Женщина-невидимка. Даже Татьяна, и та в действительности меня не замечает. Вспомнит, что я была здесь, только когда я уйду».

Оно и к лучшему.

– …он никогда не получил бы «Оскар», если бы не отсосал у членов комитета, – говорит Джейсон Петтит, когда она ставит перед ним его чашку.

Времени прошло совсем не много, а он уже вновь превратился в брюзгу. «Человек в принципе не может долго скрывать свое истинное „я“», – думает Мерседес.

– Разве Брюс не входил в комитет в этом году? – спрашивает Татьяна, все поднимают глаза на балкон и смеются.

– Думаю, он бы подтвердил, – говорит на это Мэтью, – что ему наплевать, кто сосет, лишь бы старательно.

Раздается новый раскат хохота.

Так или иначе, но они только об этом и говорят. О деньгах и сексе, о сексе и деньгах. Если бы читатели глянцевых журналов только знали, что это за публика. Когда она сквозь ресницы смотрит на принца, то гадает, были ли давно разрушенные королевские дворы Европы такими же.

Как же он собой доволен. Будто и правда заслужил, чтобы у него на коленях сидела эта обольстительная нимфетка, будто это его личный магнетизм приманил ее сюда. Мерседес так и подмывает уйти, оставив их самих со всем этим разбираться, просто чтобы получить удовольствие, увидев, как каждый из них попадет в расставленную Мидом ловушку.

Но среди них есть девушка, которая даже не догадывается, как далеко все это может зайти. И Мерседес не может этого допустить. Она знает: если с девочкой что-то случится, для нее это будет то же самое, что убить ее собственными руками.

В комнате наверху все стихло. Она берет отставленный принцем пустой бокал, ставит перед ним новую пепельницу и идет дальше. Мэтью Мид грузно поворачивается в кресле, щурит глаза и смотрит на девочек у бассейна. Надо полагать, выбирает. Скорее всего, они обе знают, что одну из них сегодня вечером он заберет себе. «Интересно, а что они чувствуют, пока так мило улыбаются? Страх? Или уже безразличие?»

Дверь гостиной отъезжает в сторону, и на пороге, напоказ заправляя в брюки рубашку, появляется Брюс Фэншоу.

– Ага! – встречает его возгласом Татьяна. – Вот и наш воитель вернулся!

Шагая по внутреннему дворику, он напоминает обезьяну. Он уже успел воспользоваться спортзалом с видом на океан, и его перекачанное тело – бедра, от которых натягиваются штанины, выпирающий из-под рубашки торс и похожая на баобаб шея – указывает, что ходит он туда ежедневно.

– Поразвлекся? – спрашивает Татьяна с таким видом, будто он отошел перекусить пиццей.

Он изобразил рукой жест «так себе».

– Та еще плакса. Плесни-ка мне виски, радость моя. Скотч. Односолодовый. С горой льда.

– Будет сделано, сэр, – говорит Мерседес, идет в дом и слышит, как он бросается на диван из ротанга и скулит: «Плак-плак у-у-у-у!»

Она слышит взрыв их хохота.

Пауло стоит под портиком на часах, молча наблюдает. Не упускает ни единой детали.

– Ты как? – говорит она.

– Ни минуты покоя, – отвечает он.

– Когда заканчивается твоя смена?

– Не раньше шести.

– О господи.

– Так мне за это и платят. Хотя его телохранитель тот еще бюрократ: отработал свои двенадцать часов и ни минутой больше.

Она сочувственно цокает.

– Перед тем как уйду, принесу тебе кофе.

– Спасибо, – отвечает он.

– Может, заодно и поесть?

– Не стоит, у тебя и без меня дел полно.

– Принесу тебе сэндвич, заверну в бумагу, чтобы ты мог съесть его, когда будет удобно.

Пауло широко улыбается. Ничто не расположит его к тебе так, как еда.

* * *

Она идет на крышу снять белье. Поздним вечером это делать лучше всего – оно уже сухое, а ветер, несущий песок из Сахары, еще не поднялся. Как правило, ей нравится эта работа. Обычно это последнее, что нужно сделать. Наверху прохладно, с моря дует легкий бриз, голоса пассажиров яхт стихают до далекого бормотания.

Простыни высохли. Растянуты на крыше в пять рядов, по три в каждом, у первого из которых она ставит корзину для белья. Начинает снимать прищепки.

Кашель из-за парапета со стороны дороги.

Замерев на месте, Мерседес вглядывается во мрак. Там кто-то есть – свернулся калачиком, будто плод в материнской утробе.

– Кто тут? – зовет она.

Без ответа.

Положив прищепки, Мерседес ныряет под простыню и подходит ближе.

Это Кудряшка Джемма. Та, которая выглядит так, будто у нее только недавно выросла грудь. Обхватила ручками-палочками палочки-ножки и уперлась в колени подбородком. Похоже, даже не замечает, что рядом кто-то есть.

– Эй, Джемма! С тобой все хорошо?

Девушка медленно-медленно поднимает голову и смотрит на нее. Она плакала. Лицо посерело, макияж потек.

– Ты в порядке?

Она опять кашляет и говорит:

– Простите… У меня, похоже, приступ астмы.

В голове Мерседес проносятся мысли. Может, она что-нибудь приняла? Может, ей что-то дали? Вид у нее просто ужасный.

– Хотела подышать свежим воздухом, – говорит девушка, дыша со свистом, но при этом как-то умудряясь засмеяться, – а ингалятор оставила внизу. Иронично, не правда ли?

Мерседес подходит еще ближе и говорит:

– Я тебе его сейчас принесу.

Джемму до такой степени удивляет это проявление доброты, что душу Мерседес тут же заполняет печаль. Неужели к тебе никогда и никто не был добр? Бедный ребенок. Дело в этом? В твоей жизни было так мало любви, что ты посчитала это… такую жизнь… нормальной?

– Правда?

– Ну конечно же. Где ты его оставила?

– В сумочке, – отвечает она, – у бассейна. На голубом столике. Такая маленькая, в виде пирамидки… – она судорожно глотает воздух, – с пайетками.

– Хорошо, – говорит Мерседес, – жди здесь.

Как будто ей есть куда идти.

Из холла доносится глубокий утробный смех, больше похожий на рык, и игривый девичий вскрик. Она замирает наверху лестницы, размышляя о том, куда бы деться. Когда они направляются наверх со своей жертвой, им не нравится, если рядом болтаются слуги. Должно быть, видят свое отражение в их глазах, каким бы бесстрастным ни было их выражение.

– Однако ты гораздо тяжелее, чем кажешься! – восклицает мужчина.

Принц.

– Секундочку. Сейчас я тебя…

Снова вскрик. На этот раз настоящий. Грохот, глухой удар, женский стон. Мерседес выглядывает из-за перил. На мраморном полу лежит Ханна, над которой, сдавленно фыркая, стоит принц. Хихикает. Визгливый смех школьника. Мерседес принимает решение и спешит вниз.

Одновременно с ней в вестибюле появляется Пауло и тут же бросается к девушке.

– Упс! – произносит принц. – Переоценил собственные силы.

Ханне, похоже, не на шутку больно. Она сжимает руку, изо всех сил стараясь не плакать. Пауло опускается рядом с ней и просит ее показать. У него за плечами медицинская подготовка. Кто бы сомневался.

Девушка сердито взглядывает на принца, из ее глаз вот-вот брызнут слезы.

– Я же говорила не брать меня на руки! – кричит она. – Смотри, что ты натворил!

– Ханна! – раздается хлесткий окрик Татьяны. – Да как ты смеешь разговаривать в таком тоне с нашими гостями?

О господи. Мерседес огибает их всех стороной. Мужчины на диванах на улице продолжают пить, не обращая внимания на происходящее.

– Но он же меня уронил! – воет Ханна, а когда Пауло поднимает ее на ноги, кривится, стискивает зубы и со свистом втягивает в себя воздух. – Ай! Чертов проклятый…

– Мне ужасно жаль, – говорит Татьяна, повернувшись к гостю. – Поверить не могу…

Мерседес выходит на улицу. Воздух у бассейна провонял сигарами, выпивкой и тестостероном. Вей-Чень с Сарой так и сидят на краю, опустив в воду ноги, таращась в пустоту. «Господи, – думает она, – да на ваших глазах человека зарежут, а вы и не двинетесь».

Как и сказала Джемма, сумка лежит на столике рядом с мраморной нимфой. Мерседес беззвучно скользит к ней, радуясь, что довела до совершенства искусство оставаться незамеченной. По ходу слегка улыбается девушкам и прикладывает к губам палец.

– На перелом не похоже, – говорит Пауло, – так, небольшое растяжение. Приложить лед, дать ибупрофен, отправить спать – и будет полный порядок.

– Ну вот… – произносит принц с видом раскормленного мальчугана, у которого отняли пончик.

Пауло резко вскидывает на него глаза, но тут же стремительно отводит взгляд.

– Хотя бы к завтрашнему дню ей станет лучше? – спрашивает Татьяна.

Он опять поднимает глаза, на этот раз гораздо медленнее.

– Надеюсь. С парой обезболивающих точно будет в форме.

– А что теперь делать мне? – спрашивает принц.

– Вей-Чень! – орет Татьяна. – Иди сюда!

Джемме стало хуже. Теперь она действительно задыхается, как выброшенная на берег рыба, втянув голову в плечи и широко разинув рот. Мерседес впихивает сумку ей в руки. Девушка достает ингалятор, сует его в рот и нажимает. Шипение. Тишина. Из груди девушки со свистом вырывается воздух, плечи опадают, она откидывается на парапет и закрывает глаза.

Современная медицина. Настоящее чудо. И как они обходились без нее раньше?

– Спасибо, – говорит Джемма.

– Не за что, – отвечает Мерседес, достает из кармана передника холодную бутылочку воды «Фуджи». Девушка осушает ее в три глотка, щеки у нее начинают розоветь. – Как ты?

Джемма кивает. Не особо уверенно.

– Я в порядке. Все это чуть серьезнее, чем я ожидала.

– Ничего, скоро все закончится, – успокаивает ее Мерседес. Хотя знает, что «скоро» – это непостижимый отрезок времени, который может тянуться вечность. – Не успеешь и глазом моргнуть, как вновь окажешься в Лондоне.

Девушка долго ничего не отвечает, потом жалобно произносит:

– И что потом?

«А мне почем знать? – раздраженно думает Мерседес. – Я не Бог».

Но только утешительно поглаживает ее по руке и забирает пустую бутылку.

– Я так скучаю по маме, – говорит Джемма.

– Мне жаль, – говорит Мерседес, не зная, что добавить еще.

Вполне возможно, что мать умерла. Она не может себе представить, что за человек может бросить свою дочь в таком юном возрасте. Уж точно не тот, кто заслуживал бы ее возвращения.

Она берет из хлебницы foqqaxia, накладывает в нее scamorza и ветчину, разогревает пару минут в микроволновке и относит Пауло. Зайдя в холл, слышит шорох шагов. Она скрывается в тенях под лестницей, чтобы не путаться под ногами. Это Мэтью, багровые ноги в черных резиновых шлепках, за которым тащится безутешная Сара. Рядом с ним девушка кажется совсем крохотной. «Наверняка ощущение такое, будто на тебя свалился шкаф, – думает Мерседес. – Удивительно, что у девочек кости остаются целы после таких выходных».

Сквозь открытую дверь sala слышны жалобы Джейсона Петтита.

– Я думал, она достанется нам, – стенает он.

– Ну что ж, тебе придется довольствоваться мной, – раздраженно бросает ему Татьяна.

– А что случилось с другой? Думаешь, она уже приняла ванну? Как насчет нее?

– Да заткнись ты, Джейсон! – срывается Татьяна.

Мерседес догадывается, что поездка Татьяны не соответствует ее ожиданиям.

Пауло мрачно стоит в тени жакаранды. Он берет бутерброд и кофе, яростно набрасывается на еду и спрашивает:

– Все нормально?

– Сам знаешь. – Она пожимает плечами.

Он задумчиво жует.

– У меня старшая на четыре года младше этих девчонок, – произносит он. – И эта мысль никак не дает мне покоя. Ее начинает интересовать косметика, шмотки и мальчики.

Мерседес ждет. Он откусывает еще кусок и с тяжелым вздохом продолжает:

– Мне пора с этим заканчивать. Я чувствую, что все больше превращаюсь в сурового папашу. В прошлый приезд понял, что кричу на нее, чтобы она стерла с лица всю эту дрянь. Они ведь не знают, правда? Понятия не имеют, каковы мужчины.

– Не все, – отвечает она, удивляясь, что оказалась по ту сторону баррикад. Они поменялись ролями.

Он резко кивает.

– Да. Ты права. Видишь. Эта работа искажает перспективу. Нельзя без конца закрывать глаза и вместе с этим сохранить душу, так?

– Нет, нельзя, – отвечает она, задумчиво глядя на него.

36

Остров

Август 1985 года

– Мерседес! Jala, глянь! Так она называется – «Мерседес»!

Неделю назад паром доставил новую машину Мэтью Мида – черную, блестящую, с тонированными стеклами, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. И сейчас она здесь, приехала отвезти их на новоселье. Все женщины семейства Делиа выстроились в ряд в роскошных нарядах с чужого плеча. Мерседес не стала рассказывать, что на них одежда покойницы, впрочем, они и не спрашивали, но выглядят все прекрасно. Ларисса в шелковом платье на запах винного цвета (под него она целомудренно надела комбинацию, дабы предотвратить непредвиденные казусы, но все равно выглядит элегантной и соблазнительной) и Донателла в белом, как ангел, – в платье слишком коротком для solteronas: приталенный корсаж и юбка, развевающаяся на бедрах, как у фигуристки. Мерседес надела свое розовое платье, а сестра нанесла немного коричневых теней на ее веки, чуть поработала кисточкой с тушью над ресницами и подчеркнула розовым скулы, благодаря чему Мерседес впервые в жизни чувствует себя взрослой.

– Думаешь, машину и правда назвали по имени нашей девочки? – спрашивает Ларисса.

Ее родители – сущие дети. Искренни и непосредственны во всем, чего не знают. «Они крестьяне…» – думает Мерседес с заоблачных высот своего летнего рабства. И тут же чувствует жгучий стыд, потому как и сама впервые проехалась на машине лишь пару недель назад, хотя сейчас ей кажется, что с тех пор прошла целая вечность. Но не может сдержать протяжные нотки превосходства в своем тоне. Слава богу, что через три дня Татьяна возвращается в Англию, в интернат. Мерседес прекрасно понимает, что разлагается в ее обществе.

– Это название бренда, только и всего, – объясняет она. – Так же как «Гаджия» ну или… – Девочка копается в голове, вспоминает их новый телевизор в sala и добавляет: – Ну или «Самсунг». Машины не называют, как яхты. У них нет имен, просто марки.

– Думаю, ты права, – отвечает на это Донателла, – в противном случае она бы называлась «Принцессой Мерседес».

Они покатываются со смеху.

Они все в приподнятом настроении. Серджио – потому что его включили в список гостей наряду с самыми могущественными жителями острова. Ларисса – потому что неделями наблюдала, как выгружали мебель с прочей утварью для «Каса Амарилья», и теперь сгорает от любопытства. Донателла – потому что там будут напитки, бассейн и, как ей говорили, качели над самым утесом, к тому же у нее наконец есть возможность надеть это платье, не вызвав волны негодования. А Мерседес – потому что ее неволя подходит к концу, а лето еще нет, так что после школы можно будет побегать со старыми друзьями по полям и броситься в океан, чего она ждет не дождется.

Расточая без конца улыбки, водитель Мэтью Мида распахивает дверцу и жестом приглашает их сесть.

Один за другим они забираются в машину. В салоне восхитительно пахнет полировкой и кожей.

– Ух ты! – восклицает Ларисса. – Ух ты, ничего себе!

Она утопает в сиденье с глазами круглыми, как у совенка. Рядом с ней располагается Серджио, и они устраиваются как паша с женой, гладя обивку сидений, будто кошку.

– Какая нежная! – восклицает Ларисса. – Прямо как бархат!

Девочки садятся к ним лицом – спиной к новенькой асфальтированной дороге, идущей на восток вверх по холму. Донателла вертит головой по сторонам, словно в музее. Когда Ларисса обнаруживает крохотные бутылочки с водой, Серджио берет одну из них, чтобы открыть крышку.

– Нет! – кричит Ларисса, выхватывая ее у него из рук. – Серджио! Нет!

– Ладно тебе, мам, их для этого туда и положили, – говорит Мерседес, сама безмятежность. – В подвалах замка их полно.

И просто чтобы продемонстрировать свою полную осведомленность в автомобилях, нажимает на рычажок в подлокотнике, после чего его верх плавно открывается, и под ним обнаруживается упаковка салфеток «Клинекс».

– Ay, madre de dio! – восклицает Ларисса. – L’ostia, они позаботились о любой мелочи!

Дверь захлопывается, и в салоне включается кондиционер. Когда водитель снимает машину с ручника и давит на газ, Ларисса тихо вскрикивает, изо всех сил хватается за подлокотник и не думает отпускать, когда машина трогается с места. Серджио с небрежным видом нажимает на кнопку, и окно тут же полностью опускается вниз. Он притворяется, что сделал это из чистого любопытства, но, конечно, на самом деле – чтобы все соседи видели, кто именно сидит в лимузине, величественно выезжающем из города.

Они выходят из машины на дорогу у недавно построенной ограды с кованой вывеской, будто можно спутать единственный дом на этих скалах с чем-то еще. Семейство Делиа опять выстраивается в шеренгу, пока Ларисса хлопочет над ними: разглаживает галстук Серджио, одергивает подол платья Донателлы, в последний раз проводит гребнем по волосам Мерседес. Когда она убеждается, что никто из них ее не опозорит, берет мужа за руку, и они входят внутрь.

– Oao, – тянет Серджио.

На торжественном приеме не менее пятидесяти человек выпивают и беседуют, но помещение все равно кажется просторным и полным воздуха. Не досаждает даже шум голосов. Он поднимается вверх и теряется под потолком, который выше всего дома Мерседес.

Люстры. Мраморная лестница, уходящая ввысь от скользкого пола из белого закаленного стекла. Колонны с каннелюрами, поддерживающие крышу. Вдоль стен – полуобнаженные мраморные женщины двух метров ростом: Татьяна говорит, что это Музы, но Мерседес они внушают отвращение. Гигантский портрет хозяина в массивной золоченой раме. В центре фонтана во внутреннем дворе – сияющий рог изобилия с экзотическими фруктами, по словам Татьяны – высеченный из цельной глыбы хрусталя. Над чашей изящно склонилась нимфа из черного мрамора в золотом бикини, обреченная до скончания веков мыть в ней руки.

– Боже правый, – говорит Ларисса, которая выглядит довольно напуганной, – здесь даже удивительнее, чем в самом castillo!

– Чушь! – отвечает Серджио. – В castillo много такого, чему уже тысяча лет.

– Да, но здесь-то все новое, – возражает на это Ларисса.

Серджио закатывает глаза, замечает у уставленной напитками буфетной стойки начальника порта и направляется к нему, радостно протягивая ему ладонь для рукопожатия с таким видом, будто повстречал старого друга после долгой разлуки, а не скандалил с ним пару часов назад по поводу вывоза мусора. Его семейство осталось стоять у двери – маленькое и нелепое. Ах, каково это – быть мужчиной. Знать, что для тебя есть место в жизни. И даже среди незнакомцев понимать, что тебя, такого как ты есть, достаточно.

Мерседес чувствует, как Ларисса берет ее за руку, прекрасно понимая, что та не столько желает ее ободрить, сколько сама нуждается в утешении. Она сжимает ладонь матери и чувствует, что у той расслабленно опускаются плечи. В голову приходит мысль: «Ей тяжелее всего. Донателла красива, папа занимает в обществе определенное положение, а я все лето разыгрываю из себя богачку. Она же никогда не бывала в таком месте. И сейчас больше чем когда-либо осознает, что она – никто».

К ним подходит женщина, одна из прислуги с яхты. В руках у нее небольшой груженный напитками поднос. На лице – улыбка. Новый персонал Мэтью Мид набрал из филиппинцев. По словам Татьяны, как слуги они весьма популярны, так как всегда улыбаются.

– Шампанское? – предлагает она. – Кампари? Апельсиновый сок?

Выражение лица Лариссы отчетливо говорит «мне бы не следовало», но она берет бокал шампанского, чуть ли не хихикая от собственной смелости. Хлопает по руке Донателлы, когда та тоже тянется за шампанским. Старшая дочь откидывает через плечо волосы и буравит ее взглядом. Ларисса, ничего не говоря, отвечает ей материнским взглядом.

«Скоро это не сработает, – думает Мерседес. – Донателла на грани. Что-то изменилось этим летом, и это каким-то образом связано со мной. Она презирает отца, потому что тот ведет себя как угодливый лакей, и презирает мать – за то, что та, как ни крути, ему всегда уступает».

Донателла хватает с подноса сок, одним глотком его выпивает, глядя матери в глаза, и ставит бокал обратно на поднос, пока не ушла официантка. Потом молча поворачивается и, решительно пройдя через толпу, выходит в сад.

Несколько мгновений Ларисса смотрит ей вслед, затем ее внимание привлекает зрелище поважнее.

– L’ostia! – шепчет она. – Здесь же сам герцог.

Донателла окунается в вечерний бриз, с восторгом вдыхает напоенный ароматами воздух, а перед ней простирается дивный вид. Этот клочок земли она знает хорошо. Точнее, знала раньше – как пустырь с тонюсеньким слоем плодородной почвы, пригодным разве что для опунции да выпаса коз. За высокими песочного цвета стенами, ограждающими сад, земля такой и осталась. Одни лишь желтые камни, чахлые олеандры и вечно изменчивое море.

Но внутри они построили Эдем. У ее ног до самого края утеса тянется бассейн – еще чуть-чуть, и, кажется, перельется водопадом вниз. И зелень. Везде. Не те скудные и редкие вкрапления зеленого, среди которых она выросла: почти черные кипарисы, желтеющие ряды виноградников, кожистые лозы каперсника, твердые острые листья лимонных рощ и меланхоличное серебро оливковых деревьев, – а зелень, больше похожая на огромное покрывало, наброшенное на брачное ложе.

«Лужайка, – думает она. – У них есть лужайка».

Ее по периметру окружают деревья. Молодые, но уже большие. Не какие-то там саженцы, которым еще расти и расти. Она видела, как их выгружали с парома – закутанные в мешковину стволы и обернутые защитной полиэтиленовой пленкой корни, – но теперь, когда их посадили в выдолбленные в скале воронки, они выглядят так, будто росли здесь испокон веков. Пальмы, апельсины, сливы и яблони. А еще деревья грецкого ореха, миндаля и айвы. Колоннаду из закаленного непогодой золотистого андалузита обвивает бугенвиллея – тянет свои щупальца к древнему рожковому дереву, нависающему над самым краем пропасти.

Газон манит ее. Раньше она видела его только в кино, то и дело думая о том, каково по такому пройтись. Донателла сбрасывает сандалии и сходит с каменных плит. Почва под ногами податлива и почти пружинит, трава шершавая и прохладная, от нее меж пальцев ног залегает влага. Ее платье развевается за ней, легкое, как шепот, невесомое, как паутина. Она чувствует себя королевой фей, готовой на что угодно. Но сначала надо найти качели на самой вершине утеса, уже успевшие превратиться в легенду.

– Мерси! Вот ты где! Ну и что ты думаешь о моем доме?

Мерседес застали врасплох. Она не подготовила нужных слов. Тех, что понравились бы Татьяне. «Большой, холодный и самовлюбленный. Хвастливый. Он уродливый. Слава богу, что я здесь, будем надеяться, в первый и последний раз».

– Поразительный, – отвечает она.

Татьяна ухмыляется, окидывает Мерседес оценивающим взглядом и говорит:

– Ты еще не видела самого главного. Идем.

Рядом ахает мать. Так много в этом звуке. «Не бросай меня одну. Отец уже ушел, твоя старшая сестра тоже. Я здесь никого не знаю. Не надо!» В обычный день она бы примкнула к компании жен, но сегодня не обычный день.

– Но моя мама… – протестует Мерседес.

– Что? – с озадаченным видом спрашивает Татьяна, резко остановившись.

Мерседес переходит на шепот, не желая унижать Лариссу перед незнакомыми людьми. Ей хочется ее защитить. Она такая невинная душа в этом дивном новом мире.

– Она здесь никого не знает, – говорит Мерседес.

– Нонсенс! – восклицает Татьяна. – Конечно, знает! – Потом делает два шага и дергает за рукав священника, который в этот момент пьет шампанское, закусывая канапе, и разговаривает с ухоженной дамой в черном, как самый обычный человек. – Monsinjor!

Ее наглость приводит Мерседес в восхищение. Со взрослыми Татьяна ведет себя так уверенно, будто она одного с ними возраста.

– Вы ведь знаете сеньору Делиа, не правда ли?

Святой отец поворачивается и смотрит на свою прихожанку. На самом деле он не отличает ее от любой другой дочери Евы. В конце концов, его паства – это весь остров, а Ларисса – только один из тысячи ртов, которые послушно открываются, чтобы причаститься из его исполненных величия рук. Но он растягивает губы в пасторской улыбке и приветствует ее.

– Ну конечно же! Как поживаете, sinjora?

– Вот и все, – говорит Татьяна и тащит Мерседес за собой.

У рожкового дерева расположился ряд низких сидений, а невысокая стена скрывает их головы до тех пор, пока она не выходит прямо к ним. Их десять, может, дюжина. Молодые люди. Ее ровесники, некоторые, может, чуть старше, одетые, как и она, в роскошные летние наряды. Лощеные, шикарные, пьют шампанское и хохочут над шутками, как на настоящей вечеринке. Тотчас узнав в них пассажиров яхт, она резко тормозит, но уже поздно: они заметили ее и повернулись посмотреть.

– Привет! – окликает ее красивый блондин лет двадцати.

Смокинг, без галстука, верхняя пуговица рубашки расстегнута.

– Ба, новое лицо! Кто ты?

Донателла чувствует, как ее лицо заливает краска, но не собирается выдавать охватившего ее смущения. Она мечтала о подобном приключении уже много лет. О чем-то совершенно ином. Поэтому она собирает в кулак всю свою решимость, уверенно улыбается и говорит:

– Я – Донателла Делиа.

С таким видом, будто это имя положено знать каждому.

Коридор упирается в глухую стену, но Татьяна, миновав последнюю дверь, все равно идет к ней. А когда до конца остается всего ничего, что-то пищит, и стена плавно отъезжает в сторону, а перед ними открывается темное просторное помещение. Татьяна с ухмылкой помахивает каким-то электронным устройством.

– Их всего три, – объясняет она. – У меня, у папы и у парня из охраны. Если мы все грохнемся на одном и том же самолете, эта комната будет стоять закрытой до тех пор, пока в нее, году этак в пятитысячном, не телепортируется какой-нибудь археолог.

Мерседес заглядывает внутрь. Может, ее опять планируют обмануть? Может, через мгновение снова запрут в темноте? Но Татьяна нажимает на своем приборчике еще одну кнопку, и включается свет. Комната так отличается от всего остального, виденного ею в доме, будто ее перенесли сюда из Нью-Йорка. Длинная и неожиданно узкая – царство вишневого шпона и кресел, обтянутых зеленой кожей. Одна стена состоит сплошь из телевизоров, в том числе и совсем огромного, такого же, как на яхте, который на целый метр выступает вперед среди окружающих его маленьких экранчиков, – диагональ под стать размеру мужественного офисного стола, расположенного напротив них. Поначалу Мерседес думает, что на столе стоит еще один экран, но в следующее мгновение понимает, что это.

– Это что, компьютер?

– Ага, – отвечает Татьяна.

Мерседес подходит ближе, чтобы на него посмотреть, и говорит:

– Я о них слышала.

Вид этой штуковины отнюдь не соответствует ее ожиданиям. Вереница коробочек из кремового пластика, неуклюжая клавиатура, больше похожая на детскую игрушку, и телевизор, который даже ей кажется безнадежно устаревшим.

– Это будущее, – говорит Татьяна. – Знаешь, уже работают над таким, который можно будет носить в портфеле. Папа собирается такой купить.

– Что это за место? – спрашивает Мерседес, оглядываясь и чувствуя себя в окружении всех этих технологий как на космическом корабле.

– Комната безопасности.

– Комната безопасности?

Татьяна закатывает глаза и говорит:

– На случай, если кто-то вторгнется в дом.

– Вторгнется?

– Ох, Мерседес, какая ты простушка. – Татьяна вновь закатывает глаза. – Именно здесь можно закрыться, если на дом нападут.

– Но кто?

– Грабители, – безучастно отвечает Татьяна. – Террористы. Политические активисты.

– Я… На Ла Кастеллане?

– Ох, Мерседес. Да где угодно. – Татьяна закрывает дверь нажатием кнопки. – Стальные стены в три дюйма толщиной, – хвастает она. – Двери тоже. А если нажать вот эту кнопочку, то силовики будут здесь буквально на несколько дней раньше, прежде чем злоумышленники смогут врезать проход и добраться до нас.

– Силовики? А герцог в курсе?

– А то! – смеется Татьяна. – У него самого есть такая же!

Комната безопасности. В средневековой крепости. Должно быть, это самое безопасное место на всем белом свете. В былые времена стоило маврам показаться на горизонте, как все население острова в ту же минуту бросалось в замок. «Интересно, когда герцоги начали отгораживаться от собственных подданных?» – проносится в голове Мерседес смутная мысль.

Она бездумно бродит по комнате, водя пальцами по гладкому дереву.

– А откуда ты узнаешь, кто там снаружи? – спрашивает она. – Кто тебе скажет, что там уже безопасно?

– А-а-а… – тянет Татьяна. – Я уж думала, ты никогда об этом не спросишь.