Текст книги "Смех на все случаи жизни"

Дорогая Сильвия – Дорогой Хуго

Дорогая Сильвия,

ты, наверно, догадываешься, почему я пишу это письмо. Если бы твоя мать только сорвала занавески, но ведь она набросилась на меня со смертельным оружием в руках, что, помимо всего прочего, свидетельствует об отсутствии уважения ко мне, а ведь я, в конце концов, – твой муж. При подобных обстоятельствах я бы и свою мать ударил, упокой Господи ее душу.

Мне кажется, ты забываешь, что я выпускник высшего учебного заведения, что у меня диплом химика. Я вовсе не хочу хвастаться, но ты должна помнить, что у меня одного мозгов больше, чем у всех членов вашей крестьянской семьи, вместе взятых. Это ты вызвала своих родственников, а не я. И потом, одно дело – разговор по душам между членами семьи и совсем другое – избиение человека в его собственном доме. Скажи спасибо, что обошлось переломом бедра. Ведь я был один, а их трое, и они, воспользовавшись твоим ключом, ворвались в мой дом на рассвете, рассчитывая застать меня в постели, беззащитным. Натертый вазелином пол – свидетельство не страха, а предусмотрительности и практической сметки. Признаться, я и сам не ожидал, что вазелин окажется столь грозным оружием.

Верно, твои родственники имеют все основания привлечь меня к суду, но интересно было бы знать, как твой отец объяснит наличие у него граблей – и это в городской квартире, в пятидесяти милях от ближайшего стога сена! Уж не наши ли комнатные цветы он приехал окучивать! Поэтому за исход дела я нисколько не волнуюсь. И имей в виду, красную вазу, которую ты купила в прошлом году, разбил не я, а твой братец – и не потому, что, как он поспешил заявить, его толкнул я, а потому, что он поскользнулся на натертом вазелином полу. Если бы не его истошные крики, твой брат Тим с отцом избили бы меня до полусмерти, хотя и они тоже имели неплохие шансы поскользнуться и попасть в больницу.

И не забудь сказать адвокату твоего отца, что я вовсе не обязан предупреждать людей, которые идут меня убивать, о том, что пол натерт вазелином. Что же касается совпадения номера моей квартиры (4-F) с белым билетом{125}125
  Что же касается совпадения номера моей квартиры (4 F) с белым билетом… – 4-F – непригоден для несения военной службы.


[Закрыть], то любителям пошутить на эту тему, пожалуйста, передай, что я всегда отличался завидным здоровьем, в армию же меня не взяли из-за характера работы, которую я в те годы вел в колледже. Между прочим, десять ученых моего ранга сделали для победы больше, чем десятки тысяч таких, как твой брат, который, находясь на Гавайях, орудовал штыком, открывая пивные банки.

Впрочем, я никого ни в чем не обвиняю. Я просто хочу, чтобы ты знала фактическую сторону дела и мою точку зрения на происшедшее. Я никогда ничего не имел против твоих родственников, хотя они и называли моих родителей «безродными эмигрантами». А ведь это были трудолюбивые, порядочные, скромные люди, которые работали не покладая рук, жертвовали самым необходимым, чтобы я встал на ноги, жил лучше, чем они. И знаешь, дорогая Сильвия, по правде сказать, я иногда испытываю радость оттого, что моим предкам не довелось жить в этой великой стране.

Но, повторяю, я никого ни в чем не виню, хотя и мог бы. Ведь это ты назвала меня «жмотом», когда я отказался приобрести тент для нашей машины. Пойми, я не хочу покупать тент не потому, что мне жалко на него денег, а потому, что не считаю нужным привлекать к своему автомобилю внимание. Смеяться над неимущими стариками, которые ездят по городу на велосипедах, проще всего.

И наконец, самое главное. Я не хочу портить отношения с твоими братьями – и не оттого, что их боюсь. В колледже я занимался джиу-джитсу, причем очень успешно. Ладно, как говорится, кто старое помянет… Будем считать, что ничего не произошло. Кстати, знаешь, с чего все началось? С того, что твоя матушка предложила мне, человеку с высшим образованием, лучшему студенту курса, кормить у нее на ферме свиней. Она же, придя как-то к нам, назвала меня «красным» на том, видишь ли, основании, что у нас на окнах красные занавески!

Итак, я непредвзято изложил тебе все факты и свои соображения и глубоко убежден, что вся эта история выеденного яйца не стоит, а потому, если хочешь, можем встретиться в воскресенье в семь часов вечера на вокзале и посидеть в итальянском ресторане.

Любящий тебя муж Хуго

Дорогой Хуго,

очень надеюсь, что мое письмо доставит тебе столько же неприятных минут, как и твое – мне. Придумал бы что-нибудь новенькое, а то опять: «высшее образование», «лучший студент курса», «ученые моего ранга» – сколько можно! Если ты чему и научился в колледже, так только бить женщин и убегать со всех ног, если твой противник – мужчина. Никогда не поверю, чтобы мама угрожала тебе «смертельным», как ты выражаешься, оружием. С тех пор как мы поженились, ты все время ее третируешь, а ведь мама имеет полное право приходить ко мне домой и рассуждать о цвете наших обоев и занавесок.

Тоже мне, герой нашелся! Насколько мне известно, когда отец с братьями позвонили в дверь (а не «ворвались в дом»), ты спрятался под кровать и не вылез даже тогда, когда Джо поскользнулся и сломал бедро. «Натертый вазелином пол, – пишешь ты, – свидетельство не страха, а предусмотрительности». Только не смеши меня! Вот она, твоя отвага! Вместо того чтобы, как полагается настоящему мужчине, принять бой, ты прячешься под кровать и натираешь вазелином пол. Вот уж действительно у страха глаза велики! Грабли отец даже не вынимал из грузовика, – неужели ты думаешь, что он бы с тобой без грабель не справился?! Что же касается красной вазы, то ее разбил ты, а не Джо. Привратник как раз в это время выносил мусор и слышал, как ты истошно кричал: «На! Подавись! Возьми красную вазу сестренки себе на память, ублюдок!» И ты еще пишешь, что «непредвзято изложил все факты»?! Как у тебя только уши не выросли от такого вранья? Надо будет как-нибудь прийти их померить.

Никто не называл твоих родителей «безродными эмигрантами»; я только сказала, что они эмигранты и еще здесь не прижились, что вполне естественно, ведь они приехали из отсталой страны, в чем, впрочем, не виноваты. Если же ты испытываешь радость оттого, что твоим предкам «не довелось жить в этой великой стране», то тебе никто не мешает сесть на пароход и отправиться восвояси. Покажешь своим соотечественникам диплом химика, продемонстрируешь, как ты поумнел за океаном. Поумнел – не то слово – такую недавно сушилку для волос соорудил, что меня чуть током не убило, чего, впрочем, ты и добивался. Короче, все мы знаем, какой ты гений – особенно по части мытья посуды.

Говоришь, твои родители «жертвовали самым необходимым», чтобы их сыночек смог встать на ноги? Герои, нечего сказать, такого сыночка воспитали! С утра до ночи химичит, с реактивами возится, а зарабатывает восемьдесят долларов в неделю – мой отец с братьями за одну свинью больше получают. Подумаешь, обидели его, предложили свиней покормить, родители же хотели, чтобы и ты передохнул, и я немного свежим воздухом подышала. Кстати, ты в жизни своей таких денег не получал, какие бы у нас на ферме заработал!

По большому счету ты мне надоел. Пойми это. Последние пять долларов ты отдал какому-то рыжебородому психу, который раз в неделю приходит с магнитофоном в руках ставить тебе произношение. Походка у него – как у цапли, а голос – как с того света. Он тебе голову морочит, учит всякой ерунде. Смотри, это плохо кончится. Попадешь в тюрьму – будешь знать. И имей в виду, больше я на тебя ишачить не намерена, впредь хозяйством занимаемся вместе, понял?

Ну вот и я тоже выговорилась. Мне тоже кажется, что эта история яйца выеденного не стоит. Только учти, на вокзал в воскресенье в семь вечера я еще, может, и приеду, но в итальянский ресторан не пойду ни за что – меня дешевыми спагетти не купишь. А если будешь настаивать, сяду в поезд и поеду обратно, так и знай.

Любящая тебя жена Сильвия

Долгота и широта

Когда я купил остров, они решили, что я сошел с ума. А я сказал, что это покупка стоящая. И приобрел резиновый плот, непотопляемый. А акул ты не боишься, спрашивают. Смех да и только. Вы что, ослепли, говорю. Не видите, что у меня гарпун, новый, усовершенствованный. Пусть только подплывет – сразу между глаз получит.

Тогда они стали говорить, что я с голоду помру. Да у меня, говорю, с собой морозильник с бараниной, котлетами и говядиной. Могу, если захочу, хоть суп заморозить. Кстати, у меня ведь есть справочник «Как выжить в тяжелых условиях», там про то, как кору жевать.

И вот, погожим июньским днем поднял я парус. Они все на берег явились – глаз с меня не сводят. Шуточки отпускают: смотри, как бы ураган не налетел. Подначивают. Машу им газетой с прогнозом погоды, прочтите, кричу, небо ясное, море спокойное, вы мне, должно быть, просто завидуете, что я пару месяцев буду жить в тиши и покое да музыку по портативному приемнику слушать. А про себя думаю: как же я вас всех ненавижу-то! Такие, как вы, когда в теннис играют, ни одного мяча через сетку перекинуть не могут.

Небо ясное, синее, мотор урчит себе – слушать приятно. До острова двадцать две мили. Значит, при попутном ветре часа через три увижу свой островок с пальмами и флаг, который я на берегу водрузил. Над флагом они, кстати, тоже посмеялись: дескать, только анархисты собственный флаг над островом вывешивают; как бы, говорят, береговая полиция не решила, что кто-то бедствие терпит. А это, всего-навсего, – я.

В три тридцать подул легкий западный ветерок, облака набежали. Решил: чуть-чуть права руля не повредит. Кто-то из них предупредил меня, что к вечеру они сядут на катер Гарольда и меня догонят: мало ли, а вдруг у меня течь открылась и мне пришлось резиновым плотом воспользоваться? Не хотят меня оставить в покое. Смотрю: никакого катера не видать. И острова тоже. В этих местах другого такого нет. Просто им не хочется, чтобы человек наедине с самим собой побыл. Думают: раз он уплыл, значит, не в себе и за ним глаз да глаз нужен.

Теперь уж должен появиться с минуты на минуту, хотя, если честно, я рассчитывал раньше добраться. Когда ты в открытом море один, всегда какие-то идеи возникают. Может, левее взять? Так уже хочется поскорей разжечь костер и поджарить на нем толстый, розовый стейк. Я всегда говорю: несколько часов в открытом море – и аппетит хоть куда.

Когда я покупал остров, мне показалось, что владелец запросил слишком много, но он говорит: я ж тебе за эту цену еще и лодку с мотором дам, и бензину – зальешься. Я, говорит, не такой уж глубокий мыслитель, но на острове ведь и впрямь хорошо думается, да и рыбы – невпроворот. Вот я и решил: господи, думаю, электричество имеется, вода, душ и, главное, есть куда от Гарольда и всех прочих на месяц-другой сбежать. А жена Гарольда съязвила: ты, говорит, нас теперь и понимать перестанешь, раз специальный курс{126}126
  …специальный курс… – В Англии и США существуют специальные курсы, обучающие носителей нелитературных диалектов нормативному произношению, грамматике и т. д.


[Закрыть] с собой взял. А что, спрашивается, плохого в том, чтобы тебя понимали и ты всех понимал? Что может быть важнее, чем ясно выражать свои мысли!

Вроде бы должен уже быть на месте. Может, чуть сбился с пути – тучи как-никак. Так хочется поскорей принять душ, побриться, выпить в гамаке баночку-другую пивка, поймать танцевальную музыку. Сегодня вечером обязательно развешу цветные лампочки. От них на душе веселей.

Возьму-ка еще левее. Не учел, должно быть, ветра. Да, море не маленькое. Я здесь – как иголка в стоге сена. На пикнике Мертл на меня разозлилась: я ей рыбу за ворот платья сунул. Сейчас, наверно, жалеет, что назвала меня придурком. Знаю, хочется ей, очень хочется побыть со мной на острове, но я их никого к себе приглашать не стал.

Может, все-таки взять правее? Берега не видать. А уже темнеет. Надо принимать меры. О господи. Я – на месте. А вот острова нет.

Дональд Бартельм

Олух

Эдгар готовился к национальному экзамену для писателей, который продолжается пять часов пятьдесят минут. Он сидел в своей комнате и трясся от страха: этот экзамен он сдавал уже дважды и дважды проваливался. Сейчас он изучал справочник с экзаменационными вопросами – не теми, какие будут на экзамене, а аналогичными.

– Барбара, если я не сдам и на этот раз, прямо не знаю, что делать будем.

Барбара продолжала общаться с гладильной доской. Тогда Эдгар решил заговорить со своей младшей дочкой, двухлетней Розой – в белом махровом купальном халате девочка была похожа на крошечного боксера, который вот-вот поднимется на ринг. И жена, и дочка находились в комнате, где он готовился к экзамену.

– Письменный экзамен мне не сдать, – угрюмо сказал Эдгар, обращаясь к жене и дочери одновременно. – Зато устного я не боюсь. – Он уперся взглядом жене в спину. – Если провалюсь, не знаю, что делать будем, – повторил он. – Барб?

Однако жена на его слова не отреагировала. Она не верила, что он сдаст экзамен, ведь он уже дважды безнадежно проваливался. К тому же в преддверии испытания он всякий раз корпел с утра до ночи и весь почернел от страха. Быть в очередной раз свидетельницей этого зрелища ей надоело, вот она и стояла к нему спиной.

– С устным экзаменом, – уверенным голосом продолжал Эдгар, – дело обстоит лучше. Могу даже прочитать тебе ответы на все вопросы – так я их хорошо изучил. Я прочту тебе ответ – а ты угадай вопрос.

Барбара, женщина весьма сексапильная (иначе бы Эдгар много лет назад не стал бы за ней ухаживать), но крайне ограниченная, ничего не ответила. Ее куда больше занимала их немая дочь Роза.

– Вот ответ, – сказал Эдгар. – Ответ: Джулия Уорд Хау{127}127
  Джулия Уорд Хау (1819–1910) – писательница, публицист; борец за отмену рабства; ее стихотворение «Боевой гимн Республики» («Battle Hymm of the Republic», 1860), положенный на ту же народную мелодию, что и песня «Тело Джона Брауна» («John Brown’s Body»), стало патриотическим маршем, неофициальным гимном армии Севера во время Гражданской войны.


[Закрыть]. Ну, какой был вопрос, угадай.

Барбара знала вопрос, а потому не сдержалась и ответила:

– «Кто написал “Боевой гимн республики”?» В Соединенных Штатах нет ни одного взрослого человека, который бы этого не знал.

– Правильно, – вынужден был признать Эдгар. – Он бы, конечно, предпочел ответ более заковыристый, такой, что предполагает более сложный вопрос. Впрочем, до того, как они поженились, Барбара одно время была шлюхой, и, если она очень уж загордится, он всегда сможет ей об этом напомнить. – Хочешь еще раз попытать счастья?

– Эдгар, я больше не верю в этот экзамен, – сухо ответила Барбара.

– А я не верю в тебя, Барбара, – парировал Эдгар.

Она ощутила угрызение совести и одновременно гнев. В первую минуту она решила, что сейчас врежет ему хорошенько, однако страх помешал ей осуществить это желание, и она, вновь повернувшись к нему спиной, задумалась про злосчастное свидетельство о сдаче писательского экзамена. При наличии этого свидетельства он мог бы печататься во всех крупных и влиятельных газетах и журналах, тогда бы дома наконец появились деньги – их собственные, и можно было бы отказаться от подачек его брата и пособия по безработице.

– Мне, а не тебе приходится сдавать национальный экзамен для писателей, – бросил он ей, но затем, чтобы смягчить удар, предложил еще один ответ: меч, шпага, шашка, рапира, палаш.

– Это ответ? – спросила она, не оборачиваясь.

– Именно. А какой был вопрос?

– Не знаю, – призналась она, отчасти даже довольная тем, что по-женски беспомощна.

– Это синонимы к слову «сабля». Слова устаревшие.

– Потому я их и не знала.

– Разумеется, – сказал Эдгар – и не без яда: Барбара иной раз говорила вещи слишком очевидные – просто чтобы что-то сказать. – Такое словцо, – пояснил он, – стоит иногда вставить, чтобы фраза запомнилась. Хоть оно и старое, но такое старое, что как новое. Вместе с тем не следует этими словами увлекаться: читатель должен понять по контексту, что они значат. Смысл всегда должен быть предельно ясен.

Он любил посвящать Барб в тайны своей профессии – жена относилась к ней не без интереса.

– Хочешь, я прочту тебе, что подготовил для письменного экзамена?

Барбара сказала «да», но в ее глазах стояла боль: неудачные попытки мужа сдать экзамен она по-прежнему переживала очень тяжело.

– Это начало, – сказал Эдгар, раскрывая исписанную желтую тетрадь.

– Как называется? – спросила Барбара, повернувшись к нему лицом.

– Названия пока нет, – сказал Эдгар. – О’кей, читаю с самого начала. – И он начал читать вслух:

«В городе А., в земле У., жила некая госпожа А., жена того самого барона А., который служил под началом юного Фридриха II Прусского{128}128
  …юного Фридриха II Прусского. – Фридрих II Прусский (1712–1786) – прусский король с 1740 г. из династии Гогенцоллернов; полководец; вдвое увеличил территорию Пруссии в ходе многочисленных завоевательных войн.


[Закрыть]. Барон, человек исключительных и разносторонних способностей, известен в основном благодаря своей чудовищной и необъяснимой ошибке в битве при Колине{129}129
  …в битве при Колине… – Битва, состоявшаяся 7 (18) июня 1756 г., где прусская армия в ходе Семилетней войны (1756–1763) потерпела поражение от австрийской армии под командованием фельдмаршала Л. Дауна.


[Закрыть]; из-за неожиданно отданного им приказа своему полку отступать Фридрих потерпел поражение и потерял убитыми и ранеными тринадцать тысяч из тридцати трех. Как выяснилось, замок, где укрывалась госпожа А., находился недалеко от поля боя; собственно говоря, из-за отступления войск, которыми командовал ее муж, над замком и его обитателями нависла смертельная угроза. И тут госпожа А. узнает от некоего капитана Орсини о самоубийстве мужа; узнает она также о том, что отряд пандуров{130}130
  …отряд пандуров… – Пандуры – пешее (а не конное) войско в Хорватии (а не в Венгрии), славившееся своей жестокостью.


[Закрыть], жестоких, наводящих ужас венгерских кавалеристов, стучится в ворота замка».

Эдгар перевел дух.

Барб не без удивления посмотрела на него:

– Слушай, начало очень даже ничего. В смысле лучше обычного. – У нее появилась слабая надежда, и она опустилась на диван.

– Спасибо, – сказал Эдгар. – Читать дальше?

– Давай.

Эдгар отпил из стоявшего на столе стакана с водой.

«У человека, который принес эту ужасную весть, с г-жой А. сложились странные отношения: он был и не был ее возлюбленным. Еще совсем юным, Джакомо Орсини, второй сын аристократа из Сьенны, нашел свое призвание в религии. Он стал священником, скромным сельским священником на севере страны, а вовсе не каким-нибудь там епископом или кардиналом в Риме. И тут ему не повезло. Как известно, Фридрих Вильгельм I{131}131
  Фридрих Вильгельм I (1688–1740) – прусский король с 1713 г. из династии Гогенцоллернов; получил прозвище фельдфебель на троне.


[Закрыть], отец ныне царствующего монарха, имел пристрастие собирать лучшую армию в Европе. Крошечная Пруссия была не в состоянии рекрутировать достаточное число людей для удовлетворения монарших амбиций; вербовщики Вильгельма рыскали по всей Европе, и тех, кто отказывался верить их щедрым посулам, они попросту похищали. Особенно любил Фридрих очень высоких солдат, из них он и создал лейб-гвардейский полк, состоявший из великанов, над которыми в то время многие смеялись, но которые вместе с тем являли собой зрелище довольно грозное. На свою беду священник Орсини был очень высоким и представительным молодым человеком, и его выкрали из храма прямо во время службы, с гостией в руках…»

– Надо же! – вырвалось у Барбары; в ее блестевших глазах читался истинный интерес.

– Благодарю, – отозвался Эдгар и продолжал чтение.

«…и он десять лет прослужил в полку великанов. После смерти Фридриха Вильгельма полк из соображений экономии был распущен, однако бывший священник, привыкший за это время к военной службе и даже полюбивший ее, записался в армию молодого короля в чине капитана».

– В истории все так и было? – спросила Барбара.

– Историческим фактам это не противоречит, – заверил ее Эдгар.

«Приписанный к полку барона А., Орсини стал бывать у него дома и скоро без памяти влюбился в обворожительную Инге, г-жу А., женщину, которая была гораздо моложе своего супруга и отличалась многими замечательными свойствами. Между молодыми людьми возникло глубокое взаимное чувство, в котором, впрочем, ни он, ни она друг другу так и не признались. Оба тем не менее сознавали, что чувство это существует, жили этим и наслаждались близостью друг друга. Однако это столь безмятежное существование имело и свою оборотную сторону, ибо Орсини, хоть он и вел себя с исключительным самообладанием, не позволяя себе ровным счетом ничего предосудительного, полагал, что уже одним своим неподдельным чувством к госпоже А. компрометирует своего патрона, коего он почитал за справедливого и достойного человека, к тому же сделавшего ему немало добра. Рассуждая таким образом, Орсини воспринимал себя эдаким шакалом, что, крадучись, подбирается к личной жизни своего благодетеля, каковая еще совсем недавно была столь цельной и гармоничной, теперь же находилась под угрозой, пусть и незначительной».

Роза в своем белом махровом халате молча стояла и смотрела на отца, который так долго и так взволнованно о чем-то говорил.

«Но и барон, в свою очередь, догадывался, что между его молодой женой и красавцем из Сьенны что-то происходит, и это при том, что влюбленные ничем себя не выдали. По сути дела, именно эта связь, каковую он представлял себе гораздо более близкой, нежели она была на самом деле, вынудила его совершить чудовищное преступление, ибо отданный им в решающий момент битвы при Колине приказ к отступлению, который история ему не простила, не был ни стратегическим просчетом, ни проявлением малодушия, а явился волевым решением, имеющим своей целью отдать замок, а с ним и тайных любовников, которые, по его расчетам, там находились, на растерзание кровожадным пандурам. Что же до его предполагаемого самоубийства, то и оно обернулось циничным фарсом; барон был жив и скрывался в укромном месте».

Эдгар замолчал.

– Увлекательно, – сделала ему комплимент Барбара.

– Прочесть тебе конец? – спросил Эдгар.

– Конец?! Что, уже конец?

– Прочесть тебе конец? – повторил он.

– Да.

– У меня есть конец, но нет середины, – сказал, немного смутившись, Эдгар.

– Нет середины?!

– Хочешь услышать конец или нет?

– Да, прочти мне конец. – О возможности переехать в студию, показавшейся ей и какой-то момент реальной, Барбара думать перестала, когда выяснилось, что в рассказе нет середины.

– Последний абзац звучит так:

«А между тем Фридрих, дабы утешиться после поражения под Колином, сочинял у себя в Берлине сонату для флейты, про которую критик Гилда сказал, что она ничуть не хуже сонат Георга Филиппа Телеманна»{132}132
  …не хуже сонат Георга Филиппа Телеманна… – Георг Филипп Телеманн (1681–1767) – немецкий композитор, капельмейстер и органист.


[Закрыть].

– Смешно, – сказала она со знанием дела.

– Да, – с раздражением согласился Эдгар. Он вспыхивал и гаснул, точно спичка на ветру.

– А как же середина?

– Говорю же, нет у меня середины! – проревел он.

– Должно же что-то между ними произойти, между Инге и этим, как его… – продолжала она. – А иначе и писать было незачем.

Он смотрел на нее и думал: хоть ты и в домашнем халате, а как была уличной девкой, так уличной девкой и осталась. Зато дочка у них прелесть, такая лапочка – не отличишь от нормальных детей.

И тут Барб начала рассказывать про свою подругу. Она переспала с одним человеком и забеременела. Он уехал в Севилью посмотреть, так ли этот город хорош, а она тут же отправилась в Чикаго и сделала аборт. А потом села в самолет и полетела к нему, они бродили по Севилье, заходили в старинные церкви, и все такое. И в первой же церкви видят: прямо на алтаре стоит маленький белый гробик, весь в цветах…

– Пошлятина, – заявил Эдгар.

Она стала вспоминать еще какую-нибудь смешную историю.

– Я должен получить это свидетельство! – вдруг с отчаяньем в голосе вскричал он.

– С тем, что у тебя тут написано, ты вряд ли сдашь национальный экзамен для писателей, – с неподдельной грустью в голосе сказала Барб: хотя он и был ее мужем, обижать его ей не хотелось. Но она обязана была сказать ему правду. – У тебя ведь нет середины.

– Даже при наличии свидетельства я все равно бы не стал великим писателем, – сказал он.

– Да, но твои взгляды стали бы общеизвестны, кем-то ты бы стал.

В эту минуту в комнату ввалился их неудавшийся сын. Парень ростом восемь футов был завернут в плед, связанный из двухсот транзисторов, – все они работали и каждый был настроен на свою волну. Достаточно было на него посмотреть, чтобы услышать и Портленд, и Ногалес{133}133
  Ногалес – мексиканский город на границе с США.


[Закрыть].

– Травки не найдется?

Барбара извлекла марихуану из маленьких красно-желтых металлических банок, в которых отсылают фотопленку в «Истмен-Кодак»{134}134
  «Истмен-Кодак» – название фирмы, состоящее из имени американского изобретателя в области фотографии Джорджа Истмена (1854–1932) и названия изобретенного им в 1888 г. фотоаппарата «Кодак».


[Закрыть].

Эдгар решил хорошенько отругать этого детину, нависшего над ним, точно покосившийся дом, стал думать, какими словами его отругать, но так ничего и не придумал. Придумывать он не умел в принципе. И я ему сочувствую. У меня те же проблемы. Конец получается каким-то вялым, середины нет вовсе, но хуже всего – начало, начало, начало.