Текст книги "Смех на все случаи жизни"

Разговоры с Гёте

13 ноября 1823

Сегодня вечером по дороге из театра мы встретили маленького мальчика в жилетке цвета спелой сливы. Юность, сказал Гёте, это шелковистое яблочное масло на доброй краюхе черного хлеба возможности.

9 декабря 1823

Гёте прислал мне приглашение на обед. Войдя в гостиную, я обнаружил, что он стоит у камина и греет руки у весело играющего огня. Мы довольно долго проговорили о предстоящем обеде, ибо к подбору блюд он всегда относился с особым тщанием. Вот и на этот раз он с оживлением рассуждал о том, что нам сегодня предстоит откушать, а именно о сладком мясе, приготовленном по французскому рецепту, с сельдереем и паприкой. Пища, сказал Гёте, это самая большая свеча в позолоченной люстре существования.

11 января 1824

Обедал вдвоем с Гёте. «А сейчас я поделюсь с вами кое-какими соображениями относительно музыки, скажу вам о том, что явилось предметом моих многолетних раздумий. Вы, полагаю, заметили, что, хотя некоторые представители животного мира создают своего рода “музыку” (говорим же мы о пении птиц, не правда ли?), – нет на свете ни одного животного, которое бы принимало участие в том, что называется “организованным музыкальным представлением”. На такое способен лишь человек. В этой связи я не раз думал о сверчках: нельзя ли в этом свете рассматривать их вечернюю какофонию, пояснил он, как своего рода представление, пусть для наших ушей и малозначащее. Я спросил об этом Гумбольдта{135}135
  Я спросил об этом Гумбольдта… – Александр Гумбольдт (1769–1859) – немецкий естествоиспытатель, географ и путешественник.


[Закрыть], и Гумбольдт ответил мне, что он так не считает, у сверчков, пояснил он, своего рода тик, не более. Существенно здесь совсем другое, и я еще, быть может, об этом когда-нибудь напишу. Существенно не то, что представители животного царства не в состоянии беззаветно отдаться сему музыкальному действу, а то, что на это, к вящему утешению и славе его души, отважился человек».

Музыка, сказал Гёте, это мороженая тапиока на ледяной груди истории.

22 марта 1824

Гёте не первый раз высказывал желание познакомиться с молодым англичанином, неким лейтенантом Уитби, находившемся в Веймаре по делам. Я сопроводил сего джентльмена к Гёте, который сердечно нас приветствовал и предложил вино и печенье. Английский язык, сказал он, язык необыкновенно богатый и уже много лет доставляет ему несказанное удовольствие. Он сообщил нам, что овладел им рано, дабы иметь возможность погрузиться в трагические бездны Шекспира, с кем ни одного писателя на свете, ни до него, ни после, нельзя поставить рядом. Мы, все трое, пребывали в отличном настроении и допоздна говорили о немалых достоинствах соотечественников молодого человека. Английский язык, сказал, прощаясь с нами, Гёте, – это глянец на тусклой поверхности шифоньера цивилизации. При этих словах лейтенант Уитби заметно покраснел.

7 апреля 1824

Когда я после полудня вошел в дом Гёте, то обнаружил в фойе большой сверток. «Как вы думаете, что это?» – с улыбкой спросил меня Гёте. Сверток был весьма странной формы, и я при всем желании не мог бы сообразить, что в нем содержится. Гёте объяснил, что это скульптура, подарок его друга Ван дер Броота, голландского художника. Он развернул сверток с величайшей осторожностью, и перед моим восхищенным взглядом предстала бронзовая статуэтка юной девы в одеждах Дианы, в руке она держала лук с туго натянутой тетивой и стрелы. Мы вместе наслаждались совершенством формы и изысканностью деталей, более же всего – неуловимой аурой духовности, исходившей от этого произведения искусства. «В самом деле, поразительно!» – вскричал Гёте, и я поспешил с ним согласиться. Искусство, сказал Гёте, это четырехпроцентная доля в муниципальном капитале жизни. Ему это замечание очень понравилось, и он повторил его несколько раз.

18 июня 1824

У Гёте возникли немалые трудности с некоей актрисой местного театра, ибо та полагала, что лучше представляет себе, как следует играть свою роль, нежели Гёте. «Мало того, – сказал Гёте, вздыхая, – что я разобрал с бедняжкой каждый жест, что в созданном мною характере не осталось ни одного непроясненного места. Она вдобавок настаивает на том, что называет “моя интерпретация” и что “губит пьесу”». Он весь вечер проговорил о трудностях руководства театром, сколько всего приходится держать в памяти, не упускать из виду, дабы угодить весьма своенравной публике. Актеры, сказал Гёте, это шотландские долгоносики в солонине добросовестного усилия. В эти минуты я проникся к нему еще большей любовью, чем прежде, и при расставании мы обменялись крепким дружеским рукопожатием.

1 сентября 1824

Сегодня Гёте обрушился на критиков, которые, по его словам, совершенно не поняли Лессинга{136}136
  …совершенно не поняли Лессинга. – Готхольд Эфраим Лессинг (1729–1781) – немецкий драматург, теоретик искусства.


[Закрыть]. Он с жаром говорил, как это непонимание отягчило последние годы Лессинга, рассуждал о том, что нападки на него критиков были тем более яростными и несправедливыми оттого, что Лессинг был не только драматургом, но и критиком. Критики, сказал Гёте, это треснувшее зеркало в бальной зале творческого порыва. Нет, возразил я, они, скорее, – лишний багаж на крыше кабриолета умозрительного прогресса. «Эккерман, – сказал Гёте, – заткнитесь».

Вуди Аллен

Из записных книжек

Сюжет для небольшого рассказа: человек просыпается одним прекрасным утром и узнает, что его попугай назначен министром сельского хозяйства. Снедаемый ревностью, он стреляется, вышибает себе глаз и всю оставшуюся жизнь тихо живет за городом на средства попугая, купаясь в речке и разводя цыплят.

Сюжет для сатирической повести: бобры убегают из колонии, захватывают Карнеги-холл и ставят «Зигфрида» Вагнера. (Сильная тема – многое будет зависеть от выбора художественных средств.)

Новелла: человек просыпается утром и обнаруживает, что превратился в собственные подтяжки. (Прочтение этой новеллы – неоднозначно; ее идею автор подсознательно заимствовал у Крюгера, ученика Фрейда, который опытным путем показал, что и копченой грудинке свойственны сексуальные инстинкты.)

Эмили Дикинсон ошибается, утверждая, что надежда окрыляет. Судьбе было угодно окрылить моего племянника, и теперь я вынужден водить его по психиатрам.

Я решил порвать с X. Она не понимает моих книг, – вчера вечером она заявила, что моя «Критика метафизической реальности» напоминает ей «Аэропорт» Хейли. Мы повздорили, и она опять заговорила о детях. Мне с трудом удалось убедить ее, что нет ничего хуже безотцовщины.

Вчера вечером я сжег все свои стихи и пьесы. По иронии судьбы, когда я сжигал свой шедевр «Порочный пингвин», загорелся кабинет, и теперь меня будут судить. Воистину Кьеркегор был прав.

Одноактные балеты

Олененок

Когда занавес подымается, звучит нестерпимо грустная мелодия. Перед нами густой лес, залитый полуденным солнцем. Появляется Олененок. Он танцует и щиплет траву. Склоняется к ручью и жадно пьет. Но вот он начинает кашлять, падает и умирает.

Жертвоприношение

Мелодичная увертюра повествует о вечной связи человека с землей. Когда поднимается занавес, сцена пуста: голая сцена, чем-то напоминающая штат Нью-Джерси, олицетворяет собой доисторический период в истории человечества. Мужчины и женщины сидят небольшими группами, затем встают, нехотя танцуют и опять усаживаются. Появляется молодой самец в расцвете сил и танцует танец огня. Вскоре оказывается, что на нем горит одежда. Он срывает с себя оленью шкуру и бесследно исчезает. Сцена растворяется во мраке – это человек вступил в схватку с Природой. Природа терпит сокрушительное поражение, в результате чего последующие полгода температура не поднималась выше тридцати пяти градусов мороза. Конец первой сцены. Вторая сцена. Хотя уже конец августа, весны так и не было. Чтобы снискать прощение у Природы, на совете старейшин решено принести в жертву прекрасную девушку. Старейшины приказывают девушке танцевать до тех пор, пока она не умрет. Девушка слезно умоляет пощадить ее – она слишком плохо танцует, чтобы умереть в танце. Старейшины непреклонны. Призывно звучит бравурная музыка. Девушка начинает вращаться на одном месте с такой скоростью, что у нее отрывается голова и улетает на галерку, роняя в зал золотые зубы. Старейшины не скрывают своей радости: Природа приняла их жертву. Но радость их преждевременна. Мало того, что весна так и не наступает, старейшинам приходит повестка в суд по обвинению в совращении малолетней.

Ранние эссе

О молодости и старости

Не старость является самым верным признаком зрелости, а умение не растеряться, проснувшись на оживленной улице в центре города в одном белье. Преклонные годы ничем не уступают юным, если вам не нужно платить за квартиру. Следует хорошенько запомнить, что каждый возраст дарит нам свои преимущества, и только покойник не в состоянии нащупать выключатель. Страх смерти связан прежде всего с тем, что за нею может не оказаться загробной жизни, – это должно особенно удручать тех, кто всю жизнь брился дважды в день. Однако правы и те, кто опасается, что загробная жизнь все-таки существует, – ведь решительно никому не известно, стоит ли откладывать на нее деньги. Не следует забывать также, что смерть дается нам необычайно легко, легче, чем остальное: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.

О бережливости

Идя по жизни, следует постоянно откладывать на черный день и сдерживать себя, если вдруг захотелось томатного сока или нитку крупного жемчуга. Деньги – это еще не все в жизни, впрочем, лучше быть богатым, чем здоровым. Представьте себе, что вы входите в магазин и, вместо того чтобы вытащить из кармана пухлый бумажник, начинаете хвалиться своим здоровьем: «Посмотрите, какой у меня загар! У меня уже несколько лет не было насморка!» На загар немногое купишь. Впрочем, продавцы бывают разные.

Быть богатым все же лучше, чем бедным, если исходить, конечно, из чисто утилитарных соображений. Взять хотя бы стрекозу и муравья. Стрекоза развлекалась все лето, а муравей вкалывал как проклятый. Наступила зима, стрекоза осталась ни с чем, а муравей обзавелся ревматизмом. Да, насекомым не позавидуешь. И не думайте, что крысам живется лучше. Одним словом, знать бы, где упасть… Следует хорошенько запомнить одно: потратить два доллара всегда легче, чем отложить один. И упаси вас бог довериться маклеру с французской фамилией. Разоритесь как пить дать.

Перекличка времен

(Мифические животные в мировой литературе)

Черноголовый пострел

Черноголовый пострел – небольшая птица, обладающая даром речи. Обращается к себе в третьем лице, скажем: «Ну чем он не пострел?» В персидской мифологии появление черноголового пострела утром на подоконнике означает, что близкий родственник скоро разбогатеет или же сломает себе ноги, наткнувшись на помойное ведро.

По преданию, Заратустре{137}137
  По преданию, Заратустре… – «Так говорил Заратустра» (1883–1884) Ф. Ницше. Аллену принадлежит также пародия на кулинарную книгу под названием «Так ел Заратустра» (по аналогии с «Так говорил Заратустра»).


[Закрыть] вместо обещанных серых шкурок подарили в день рождения черноголового пострела.

В вавилонской мифологии также встречается черноголовый пострел, однако здесь он выглядит более язвительным и желчным. «Какая чушь, право!» – то и дело замечает вавилонский пострел.

В малоизвестной опере Гольдштейна «Tafelspitz» немая девушка влюбляется в черноголового пострела, целует его, и они, взявшись за руки, носятся по сцене, пока не падает занавес.

Летающий сциник

Летающий сциник – небольшая ящерица с четырьмястами глаз; из них двести – для дали и еще двести – для чтения. Старая легенда гласит: если человек встретится взглядом с летающим сциником, у него на следующий же день отберут водительские права.

Значение словосочетания «рыть могилу сцинику» неизвестно даже самим сциникам, у которых не принято хоронить родных и близких.

В скандинавской мифологии Локи пытается отыскать кладбище сциников, но встречает на своем пути рейнских русалок и корчится в трахинозе.

Клыкодав

Клыкодав – мифологический зверь с головой льва и телом льва, но другого. Клыкодав может проспать тысячу лет кряду, а затем проснуться, объятый пламенем, тем более если он заснул с сигаретой в зубах.

Одиссей якобы пробудил клыкодава от шестисотлетнего сна, но тот явно встал с левой ноги и принялся упрашивать Одиссея дать ему вздремнуть еще хотя бы пару сотен лет.

Появление клыкодава – плохой знак: он предвещает землетрясение либо приглашение на день рождения.

Влюбленная в жизнь

Мы начинаем публиковать выдержки из мемуаров в свое время знаменитой эстрадной певицы и танцовщицы Флоренс Гинис; мемуары в ближайшее время выйдут отдельным изданием.

Крошка Фло, как называли ее друзья (и враги), заметно выделяется на унылом фоне своего времени (сухой закон) поистине неуемным темпераментом красивой женщины и большого художника. На протяжении многих десятков лет Крошка Фло была влюблена в Жизнь – единственную отраду в неравной борьбе с Искусством. Говорит Крошка Фло:

«Моим первым антрепренером был Нед Малл. В то время я танцевала в клубе “Юные распутницы” в Чикаго. Даже для своего времени Нед был необычайно предприимчивым бизнесменом. Теперь про таких, как он, принято говорить “на руку нечист”, но в наше суровое время мы, поверьте, умели ценить деловую сметку. Работать с таким обаятельным человеком было большим счастьем, хотя ужиться с ним, скажу откровенно, было далеко не просто: за малейшую несогласованность он лупил девушек из кордебалета тростью. В среднем Нед ломал по десять-двенадцать ног в неделю. А то и по пятнадцать. За глаза его называли деспотом. Но меня он любил. Может быть, потому, что я сразу же сумела поставить себя. Помню, как-то после обеда, когда мы сидели с ним за чашкой кофе, я сказала ему: “Нед, вы безнравственный и блудливый монстр”. Так прямо и сказала. Он, меня это тогда необычайно поразило, громко расхохотался и сразу сменил тему. Что-что, а это он умел! Вечером того же дня, как сейчас помню, я случайно увидела, что он ищет в словаре значение слова “монстр”. Это было очень характерно для него, человека, который не терпел недомолвок.

Я всегда исполняла главные роли. Нед никогда не ставил меня, что называется, “у воды”. “Запомни, ты прежде всего актриса, а уж потом танцовщица”, – не раз говорил он мне. Другие девицы дрыгали ножками, а я стояла у рампы и “играла” большую страсть. Моей любимой ролью была Венера с Бродвея, которая погрязла в разврате, ночи напролет танцевала в кабаках, меняла любовников, тратила миллионы на бриллианты, пока в один прекрасный день ее не хватил удар и не отнялась правая сторона. Хорошо помню: кланяться меня вывозили в инвалидном кресле, и зрители рыдали, как дети. Признаться, и я не могла скрыть слез: в моей Венере было столько жизненной правды!

Однажды Нед Малл вызвал меня к себе в кабинет, усадил и, сверля меня глазами (плохой знак!), после длинной паузы глубокомысленно произнес: “Фло (он всегда называл меня Фло, если не очень злился. Один раз в приступе ярости он назвал меня “Альберт Шнайдерман”, я до сих пор не знаю почему) …Фло, будь моей женой”. При наших тогдашних отношениях его предложение, скажу откровенно, не слишком меня удивило. И все-таки я заплакала. Я сидела напротив Неда в глубоком кресле и рыдала, а он говорил: “Я не шучу, Фло. Я люблю тебя. Ты знаешь, как мне претят такие слова, но я хочу, чтобы у моих разбросанных по стране детей была мать. И учти, Фло, если ты не согласишься выйти за меня замуж, я переломаю тебе все ноги!” – и он занес надо мной свою знаменитую трость.

Через два дня мы поженились. А еще через день Нед имел неосторожность сплюнуть вишневую косточку с балкона на шляпу прогуливавшегося внизу Аль Капоне, за что незамедлительно получил пулеметную очередь в живот и часом позже скончался у меня на руках, не приходя в сознание.

На деньги (и немалые), которые остались после Неда, я первым делом купила своим престарелым родителям ферму, о которой они мечтали всю жизнь. Не скрою, я с большим удовольствием потратила бы эти деньги на меха и драгоценности, но подумайте, как могла я отказать отцу в его последней (как вскоре выяснилось) просьбе. Не успели родители переехать за город, как отца сразило молнией, и последующие девятнадцать лет на вопрос, как его зовут, он кротко улыбался (улыбка его до сих пор стоит у меня перед глазами) и тихим голосом отвечал: “Громоотвод”.

Через три месяца после смерти Неда я разорилась, вложив огромные деньги в китобойный промысел. Пожалуй, именно с этого времени и начинается мое многолетнее увлечение классической музыкой. Овладеть искусством игры на виолончели с моими способностями было делом несложным – все зависело от того, как скоро я выучу нотную грамоту…»

Ирландский гений

Издательство «Викинг и Сын» недавно анонсировало сборник «Избранные стихотворения и поэмы Шона О’Шона». Шон О’Шон – великий ирландский поэт, который, по мнению наиболее авторитетных специалистов, может по праву считаться самым трудночитаемым, а стало быть, и самым талантливым поэтом своего времени. Сложноассоциативная, искусно зашифрованная поэзия Шона О’Шона нуждается в тщательном комментировании, в противном случае читатель окажется не в состоянии постигнуть глубочайший смысл, заложенный буквально в каждом его стихотворении. В комментариях должны также найти свое отражение интимнейшие подробности личной жизни поэта, которая, если верить его биографам и современникам, была до неприличия скудной и невыразительной. Приводим здесь одно из лучших стихотворений великого ирландского поэта с подробным построчным комментарием:

За Ихором

 
Так поплывем же{138}138
  Так поплывем же. – О’Шон любил плавать, хотя никогда в жизни не видел моря. Еще мальчишкой он мечтал стать моряком, но потом, узнав про акул, одумался. Его старший брат Джеймс дослужился до контр-адмирала флота Ее Величества, но вынужден был уйти в отставку, когда стало известно, что на протяжении многих лет он тайком продавал матросам морскую капусту по шиллингу за фунт.


[Закрыть]. Поплывем.
И пусть нос Фогарти{139}139
  …нос Фогарти… – Речь идет о Джордже Фогарти, который в свое время уговорил О’Шона стать поэтом, заверив его, что друзья не покинут его в трудную минуту. Фогарти выпускал журнал, в котором сотрудничали начинающие поэты, и хотя на этот журнал подписалась только мать Фогарти, значение его трудно переоценить как для ирландской, так и для европейской поэзии в целом. Свой досуг типичный ирландец, весельчак Фогарти проводил обыкновенно в парке; лежа на земле с закрытыми глазами и с папиросой в зубах, он воображал, что похож на дымоход.
  Нос Фогарти был предметом постоянных насмешек, потому что невооруженным глазом его невозможно было рассмотреть. Как-то на поминках Джима Келли Фогарти сказал О’Шону: «Господи, у всех нос как нос, а у меня!.. Нет никаких сил терпеть!» Фогарти был, между прочим, знаком с Бернардом Шоу. Тот разрешил ему даже дернуть себя за бороду – правда, при условии, что Фогарти впредь избавит его от своего общества.


[Закрыть] ведет нас в Александрию{140}140
  …в Александрию. – Ближний Восток фигурирует во многих произведениях О’Шона; в его стихотворении «В Вифлеем на керогазе» в остросатирических тонах изображается быт одной ближневосточной гостиницы; повествование ведется от лица египетской мумии – излюбленного лирического героя О’Шона.


[Закрыть].
Тем временем два брата Бимиш{141}141
  …два брата Бимиш… – два полоумка, которые пытались попасть из Белфаста в Глазго, посылая друг друга по почте. Лайам Бимиш учился вместе с О’Шоном в иезуитском колледже, откуда его с позором выгнали за попытку исповедаться на древнеирландском языке. Более замкнутый Квинси Бимиш до сорока лет ходил с абажуром на голове. Братья Бимиш имели обыкновение являться к О’Шону среди ночи и съедать его ужин. Это, однако, не помешало О’Шону посвятить им сонет «Моя любовь, как вол, сильна», в котором братья выведены в образе двуспального кресла-кровати.


[Закрыть],
Хихикая, несутся к башне{142}142
  …к башне… – После того как О’Шон покинул родительский кров, он одно время жил в башне на юге Дублина. Башня была не самой высокой: около шести футов в высоту, то есть на два сантиметра короче, чем сам О’Шон. Вместе с ним в башне жил Гарри О’Коннелл, молодой человек с выдающимися литературными задатками; его пьесу в стихах «Мускусный скунс» принято было играть под общим наркозом. О’Коннелл оказал существенное влияние на формирование О’Шона-поэта, уговорив его заменить истасканную рифму «кровь – любовь» на новаторскую «любовь – кровь».


[Закрыть],
Любуясь деснами своими{143}143
  …любуясь деснами своими. – У братьев Бимиш были незаурядные десны.


[Закрыть].
Подумать только, сколько лет прошло с тех пор,
Как Агамемнон{144}144
  Агамемнон – О’Шон был помешан на Троянской войне. Он не понимал, как можно было принять от противника деревянного коня. Тем более что из брюха коня раздавался громкий смех. Очевидно, эпизод этот произвел на поэта очень сильное впечатление, потому что в дальнейшем он самым тщательным образом осматривал подарки, которые преподносили ему его близкие и друзья; как-то на рождение ему подарили туфли, и О’Шон тут же полез в них с фонариком, то и дело выкрикивая: «Есть здесь кто-нибудь? Эй! Отзовитесь!»


[Закрыть] дал совет троянцам:
«Ворота вы не отпирайте, на кой черт
Вам сдался деревянный конь таких размеров».
Какая связь? А связь такая, что
Шонесси{145}145
  Шонесси – Майкл Шонесси – писатель-мистик; оккультист, Шонесси уверял О’Шона, что тем, кто собирает макулатуру, обеспечена загробная жизнь. Шонесси верил также, что луна способна управлять душевными порывами и что если пойти в парикмахерскую во время лунного затмения, то не избежать преждевременной импотенции. О’Шон был очень привязан к Шонесси и всю жизнь прилежно занимался по утрам оккультизмом. Однако осуществить свою давнюю мечту – проникнуть в помещение через замочную скважину – ему так и не удалось. Образ луны занимает важное место в поздней поэзии О’Шона – поэт признался как-то Джеймсу Джойсу, что больше всего на свете он любит при свете луны запустить руку по локоть в свежеиспеченный шоколадный торт. Эпизод с соленым огурцом и рюмкой относится к тому счастливому времени, когда О’Шон навещал Шонесси в больнице, друзья часами до хрипоты (отсюда – «с предсмертным хрипом») спорили о целесообразности бальзамирования трупов и сестер милосердия.


[Закрыть] с предсмертным хрипом
Отвел соленый огурец и рюмку,
Которую ему любовно
Сиделка поднесла перед бульоном.
Отважный Биксби{146}146
  Биксби – полное имя: Имон Биксби, политический деятель, пылкий фанатик, который утверждал, что только чревовещание способно установить вечный мир на земле. Биксби был последователем Сократа, хотя и расходился со своим кумиром в определении философской категории «добра». Добро, по Биксби, достижимо лишь при условии, что все люди будут весить одинаково.


[Закрыть], несмотря
На сходство с дятлом,
Упрямо рылся в том белье нечистом,
Что от Сократа через много лет
Дошло до нас.
Великий Парнелл{147}147
  Великий Парнелл знал ответ… – Ответ, который имеет в виду О’Шон, – «олово», вопрос же выглядит так: «Что экспортирует Боливия?» Вполне естественно, что никто в свое время не задал Чарльзу Стюарту Парнеллу (1846–1891), борцу за независимость Ирландии, этот вопрос и вряд ли уже задаст, отсюда: «Но кто же его спросит!» Это, впрочем, вовсе не значит, что к Парнеллу не обращались с вопросами, одним из самых коварных был такой: «Кого высиживают ирландские куры?» На него Парнелл с присущим ему остроумием и находчивостью ответил: «Ирландские яйца» – и был незамедлительно подвергнут остракизму за оголтелый национализм.


[Закрыть] знал ответ,
Но кто же его спросит?
Пожалуй, только старый Лафферти{148}148
  …старый Лафферти… – ортопед, лечивший Джона Миллингтона Синга (Д. М. Синг (1871–1909) – ирландский драматург, один из наиболее заметных деятелей ирландского литературного Возрождения.). У Лафферти, личности во всех отношениях незаурядной, был бурный роман с Молли Блум (Молли Блум – жена Леопольда Блума, одного из героев «Улисса» Джеймса Джойса.), которую он бросил, только когда сообразил, что она – литературный персонаж. Лафферти прослыл большим шутником: однажды он обвалял пятки Синга в сухарях и поджарил их на сливочном маргарине. С тех пор Синг ходил подпрыгивая. Молодые драматурги, дабы перенять у него эту походку – свидетельство незаурядного драматургического видения, – повально увлеклись карате (отсюда: «…Чьи шутки грязные нас научили // Прибежище в уроках карате // Отыскивать»).


[Закрыть],
Чьи шутки грязные нас научили
Прибежище в уроках карате
Отыскивать.
Воистину Гомер был слеп{149}149
  Гомер был слеп. – О’Шон имеет в виду Т. С. Элиота, современного Гомера, которого он считал поэтом весьма скромного дарования, но человеком большой души. Впервые О’Шон встретился с Элиотом в Лондоне на репетиции «Убийства в соборе» («Убийство в соборе» (1935) – поэтическая драма Томаса Стернза Элиота (1888–1965).) (в первоначальном варианте – «Ах, ножки, ножки»).
  И он уговорил Элиота сбрить баки и отказаться от безумного плана отправиться инкогнито в Испанию и стать матадором. Поэты сочинили литературный манифест «Новой Поэзии», обязуясь впредь уделять больше внимания столь животрепещущей и благодатной поэтической теме, как разведение кроликов.


[Закрыть].
И это объясняет в какой-то мере,
Из-за чего он женщин избегал.
Но Энгус и друиды{150}150
  Энгус и друиды… – Кельтская мифология нашла свое отражение в поистине многогранном творчестве О’Шона. Его стихотворение, которое начинается словами: «Клот на барэ, на барэ», рассказывает о том, как древнеирландские боги совместными усилиями превратили влюбленных в двадцатитомную Британскую энциклопедию.


[Закрыть] подтвердят,
Что человек во все века стремился
Изменить удел свой жалкий{151}151
  Изменить удел свой жалкий. – О’Шон, как никакой другой поэт, жалел людей, переживал их ошибки, как свои собственные, – в особенности ошибки жокеев.


[Закрыть].
И Блейк{152}152
  Блейк… – О’Шон был мистиком, он, как и Блейк, верил в потусторонние силы. Действие этих сил испытал на себе его брат Бен, которого ударило молнией в тот самый момент, когда он высунул язык, чтобы заклеить конверт. Убить Бена молнии не удалось, но бедняга много лет прожил с высунутым языком, чем лишний раз доказал, как справедлива судьба.


[Закрыть] мечтал об этом, и
О’Хиггинс{153}153
  О’Хиггинс… – Патрик О’Хиггинс познакомил О’Шона с Полли Флаэрти, которая вышла за него замуж после бурного десятилетнего романа, за все время которого О’Шон так и не отважился хотя бы раз взглянуть на свою возлюбленную. Полли была слишком ограниченным существом, чтобы представить себе истинные масштабы дарования мужа: она уверяла подруг, что если О’Шона и будут помнить, то лишь за громогласные восторженные крики, которые он неизменно издавал, прежде чем взяться за тертое яблоко.


[Закрыть], который ухитрился
Свой собственный костюм украсть из шкафа.
Цивилизация устроена нелепо –
Кругами ходит по своим следам.
История, как пик О’Лири{154}154
  …пик О’Лири… – На вершине горы О’Лири О’Шон сделал предложение Полли, после чего та, отчаявшись, бросилась в пропасть (отсюда: «ввергая в пучину смерти»), О’Шон навещал невесту в больнице и завоевал ее сердце одой «О Разложении Всякой Плоти».


[Закрыть],
Нас манит к небесам, ввергая
В пучину смерти.
Утешимся же, братья:
Дух наших матерей витает в небесах
И к нам взывает{155}155
  Дух наших матерей… // И к нам взывает. – Уже будучи при смерти, мать О’Шона, Бриджет, слезно умоляла сына бросить писать стихи и стать коммивояжером.


[Закрыть].
 

Женские образы в творчестве Лавборга

В мировой литературе найдется немного писателей, которые бы с такой любовью и мастерством лепили женские образы, как великий скандинавский драматург Генрик Лавборг, печатавшийся под псевдонимом Генрик Лавборг. Парадоксально, что Генрик Лавборг, питавший на протяжении всей своей долгой жизни нежные чувства к слабому полу, как никто другой сумел показать силу и непреклонность женской натуры. Об этом свидетельствуют такие запоминающиеся женские образы, как Дженни Ангстрем в драме «Гуси-лебеди» и Нора в трагедии «Притон для кукол».

Генрик Лавборг родился в Стокгольме в 1836 году и написал свою первую пьесу в возрасте четырех лет. Когда драматургу исполнился шестьдесят один год, пьесу эту – «Соблазнитель Сольнес» – приняли к постановке. Критика была шокирована той откровенностью и бескомпромиссностью, с которой начинающий драматург трактовал актуальную тему мыловарения.

Творчество Лавборга можно условно разделить на три периода. К первому периоду обычно относят его пьесы, проникнутые тоской, печалью, страданием, ужасом и страхом одиночества (комедии), ко второму – драматические произведения, которые точнее всего было бы назвать переходными; и наконец, к третьему периоду (вершина творчества драматурга) относятся шесть великих трагедий, которые Генрик Лавборг продиктовал своей шестилетней внучке в ночь перед смертью (1902 год).

Первым женским образом, обращающим на себя внимание, стала Хедвиг Мольдау в драме «Лбы общества» – злая сатира на погрязшую в безделье, обнищавшую аристократию. Хедвиг отдает себе отчет в том, что Грегор Норстад при постройке курятника воспользовался перестоявшим цементным раствором. Когда крыша курятника рухнула на Клавара Акдаля (ослепший и оглохший Акдаль произносит трогательнейший монолог), Хедвиг испытывает угрызения совести. Чрезвычайно показательна следующая сцена:

Хедвиг. Итак, она рухнула.

Доктор Рорлунд (после долгой паузы). Да. Крыша упала прямо на голову Акдаля.

Хедвиг (с иронией). Кстати, вам неизвестно, что он делал в курятнике?

Доктор Рорлунд. Он обожал кур. По крайней мере, некоторых курочек. (Смотрит испытующе.) У него был неплохой вкус.

Хедвиг. Норстад? Где он был во время… катастрофы?

Доктор Рорлунд. Он, как обычно, растерся подсолнечным маслом и отправился в бассейн.

Хедвиг (в сторону). Я никогда не выйду замуж, никогда.

Хедвиг – одна из современных женщин в творчестве Лавборга. Ей одинаково претит суетность Норстада, который может часами пудриться перед зеркалом, и аскетизм доктора Рорлунда, который месяцами не меняет носки. Хедвиг Мольдау списана с сестры Лавборга Хильды, истерички и скандалистки, которая вышла замуж за кроткого финского рыбака, утопившего ее на второй день после свадьбы.

Образ еще одной замечательной женщины выведен Лавборгом в драме титанических страстей «Когда мы, живые, отходим ко сну».

Мольтвик Дорф случайно узнает, что неизлечимая болезнь отца досталась по наследству его брату Эовульфу. Дорф подает на брата в суд, однако судья Мандерс всецело на стороне Эовульфа. Нетта Хольмквист, красавица актриса, уговаривает Дорфа припугнуть Эовульфа – много лет назад Эовульф подделал подпись на страховом полисе и незаконно овладел крупной суммой в иностранной валюте.

Акт II. Сцена 4

Дорф. О, Нетта! Все пропало! Все пропало!

Нетта. Выше голову, Дорф. Еще не все потеряно.

Дорф. Вы думаете?

Нетта. Я в этом уверена.

Дорф. Нет, не могу, не могу.

Нетта. Я так и знала. Боже, с кем я связалась.

Дорф. Нетта, что вы предлагаете?

Нетта. А вы не знаете?! Утопить Эовульфа в огуречном рассоле.

Дорф. Вы хотите, чтобы я засолил собственного брата?

Нетта. А почему бы и нет?!

Дорф. Нет, у меня не подымется рука. Нетта, может, пусть он унаследует папину болезнь? Давайте пойдем на компромисс: ему болезнь, мне – симптомы.

Нетта. Вся ваша жизнь – компромисс! В этом вся ваша буржуазная сущность! Если бы вы знали, Мольтвик, как я устала от вас, от ваших представлений, привычек, от вашей прически, вашей одежды, наконец.

Дорф. При чем здесь моя одежда?

Нетта. Вам этого не понять, Мольтвик. Что ж, пришло время рассказать вам тайну, о которой знала только ваша мать. Вы – карлик.

Дорф. Как вы смеете?!

Нетта. Да, карлик. В вашем доме вся мебель была специально сделана по заказу, чтобы вы не замечали своего роста. Ваш рост – 93 сантиметра.

Дорф. Нет, нет, только не это. Опять раскалывается от боли голова.

Нетта. Да, Мольтвик, да. Надо уметь смотреть правде в глаза.

Дорф. У меня дрожат колени, мне нехорошо.

Нетта (с нескрываемым презрением). Какое ничтожество!

Нетрудно догадаться, что Мольтвик олицетворяет собой отжившую, умирающую Европу. Нетта, напротив, персонифицирует безжалостную силу Природы в ее дарвинистском понимании, ту самую силу, которой предстояло, воплотившись в песнях Мориса Шевалье, ураганом пронестись по Европе, сметая все на своем пути. Отношения между Неттой и Мольтвиком дают нам некоторое представление о семейной жизни самого Лавборга, жена которого, актриса Сири Бракман, была главной вдохновительницей творчества драматурга на всем протяжении их восьмичасового брака.

Однако самый сильный и законченный женский образ драматургу удалось создать в его поистине бессмертном «Притоне для кукол» – последней реалистической пьесе Генрика Лавборга.

«Притон для кукол» и по сей день сохраняет свою актуальность, в особенности заключительная сцена драмы, представляющая собой острый диалог между фру Санстад и ее невесткой Бертой:

Берта. Согласитесь, мы красиво обставили дом, что вовсе не просто было сделать на зарплату чревовещателя.

Фру Санстад. Недурно, недурно.

Берта. Всего лишь «недурно»?

Фру Санстад. Кто выбирал эти обои?

Берта. Ваш сын, конечно. У Генрика прекрасный вкус.

Фру Санстад (в сердцах). У Генрика не все дома.

Берта. Как вы можете?!

Фру Санстад. А вы знаете, что он спросил у меня на днях? Он спросил: «Мама, что такое снег?»

Берта. Вы лжете!

Фру Санстад. Мой бедный сын! В трех строчках письма он ухитрился сделать тридцать орфографических ошибок!

Берта. Неправда!

Фру Санстад. Увы, это так, моя девочка. А его бесконечные романы с эскимосками?!

Берта. Я не желаю слышать грязные сплетни о моем муже!

Фру Санстад. Ничего не поделаешь, голубка. Ведь так, кажется, Генрик зовет вас?

Берта (рыдает). Да, голубкой. И курочкой. А иногда – синичкой и гиппопотамчиком.

Обе женщины рыдают навзрыд.

Фру Санстад. Берта, милая Берта… Знайте всю правду. Он бросил вас. Он уже в Осло. Со своим любимым кактусом, который мы с отцом подарили ему на тридцатилетие.

Берта (очень тихо). Вот как, вот как. (Уходит.)

За сценой раздается выстрел.

Образ фру Санстад – для великого драматурга итоговый. Родители Генрика Лавборга, постоянно разрабатывавшего в своем творчестве тему матери, работали в цирке. Мать была канатоходцем, отец участвовал в смертельном номере – им выстреливали из пушки. Мать и отец будущего драматурга встретились в воздухе и, прежде чем опуститься на арену, поженились. Брак оказался неудачным: супруги часто ссорились, пускали в ход огнестрельное оружие. Тяжелая семейная драма не могла не отразиться на чуткой, восприимчивой натуре юного Генрика. Вскоре, незаметно для окружающих, он стал впадать в свою знаменитую меланхолию, доходившую до безысходной тоски, которой, собственно, мы и обязаны тем, что Лавборг создал величайшие драматургические шедевры.