Текст книги "Теплоход"

Глава семнадцатая

После полуденного потрясения, что пережили пассажиры теплохода, иные пребывали в смятении, иные в глубокой задумчивости. Лысинка Жванецкого перебегала с места на место, теребила встречных и спрашивала: «Правда, что у этого чудовища на груди была выколота свастика и надпись: «Еврей, умри!»?» Круцефикс, сам, отчасти являясь свастикой, оправдывался: «Но ведь даже министр культуры Швыдкой сказал: «Русский фашизм страшнее немецкого»». Одесские скрипачи, опасаясь погромов, запросились домой. Негры из Нового Орлеана подкрасились белой пастой и, в целях маскировки, нахлобучили колпаки ку-клукс-клана. Добровольский кому-то звонил в Израиль и на чистом иврите сообщал: «Я всегда различал понятия «жид» и «еврей». Жид, извините, – это тот, кто никогда не хочет делиться». Продюсер из программы: «Тюрьма и воля» рыдала: «Разве я виновата, что моя прабабушка, будучи проездом в Витебске, согрешила с местным художником Марком Шагалом, и тот нарисовал ее голой, летящей по небу и как ее в задницу клюет красноперый петух?»

Обед прошел тихо, без обычного воодушевления, заздравных тостов и выкриков. Хотя кухня была отменной и состояла из земноводных, рекомендованных к употреблению большим гурманом и знатоком экваториальных меню Михаилом Кожуховым.

Подавались панцири морских черепах, фаршированные гречневой кашей с повидлом из перуанской сливы. Хорош был бульон из тритонов, выловленных в болотах Флориды, в который рекомендовалось добавить несколько зернышек проса. Зажаренные на палочках саламандры сохранили оранжевые пятна и смешно растопыренные пальчики на скрюченных ножках, которые обгладывались с легким, приятным хрустом. Сибирские гадюки, узбекские эфы, пакистанские кобры, приготовленные на углях, легко расставались с кожей, их розовое мясо соскальзывало с длинных скелетов, а головы с пучками душистых трав сохраняли змеиный запах. Хамелеоны Австралии сберегли тот цвет, которым обладала их кожа в момент падения в кипяток; выложенные на блюдо, переливались всеми цветами радуги, а их скрученные в спирали хвосты напоминали морские раковины. Лягушек Рио-Негро и жаб Амазонки рекомендовалось есть с острыми подливами из мексиканского перца. К игуанам пустыни Калахари прилагались соусы из древесных грибов. Жульен из головастиков подавался чуть охлажденным, чтобы ощущалась приятная прохлада, когда липкое существо проскальзывало в пищевод. Все это обильно запивалось французскими и итальянскими винами, однако не вызвало ожидаемого триумфа, ибо у гостей сохранялись тихое недоумение и печаль.

Желая воодушевить застолье, к концу обеда вышла мажордом, копия Регины Дубовицкой:

– Дорогие мои, здесь, на теплоходе, нет «ни эллина, ни иудея», а потому нас всех ожидает сюрприз. К вечеру мы подплывем к прелестному месту, к заповедному бору, где нам уготован пикник на берегу. Основным блюдом будет шашлык из медвежатины. Медведя застрелят самые отважные и меткие из наших мужчин. На берегу нас ждут баня, языческие игры и ночные увеселения, в которых все дозволено. – С этими словами она пленительно улыбнулась, а Гальцев и Карцев, накануне изображавшие сатиров, пугливо полезли под стол. Все разошлись на послеобеденный отдых. Есаул, на ком лежала подготовка охоты, предложил Куприянову отправиться вместе с ним на медведя.

– Извините, я не люблю пролития крови, ни медвежьей, ни человечьей, – с презирающей улыбкой отказался Куприянов.

Предложение было сделано послу Киршбоу.

– Да нет, Василий Федорович, у себя в Америке я член Общества охраны китов. Не могу же я здесь, в России, уничтожать медведей.

Согласился Франц Малютка:

– Давай, Вася, медведя завалим. А то я что-то обабился с Луизкой. Хрен ей под мышку засунул.

Когда солнце склонилось к воде, и река стала розовой, с нежными голубыми отливами, теплоход бросил якорь недалеко от берега, поросшего вековыми елями. В бору было сумрачно, у корней багровели пятна низкого солнца. Пассажиры оставили корабль и на лодках достигли берега. Стали аукать, играть в прятки, собирать чернику и ежевику. Неподалеку, у воды, стояла рубленая баня, навес с деревянным столом и лавками. Появились закуски, напитки. Все располагало к веселью, возбуждало аппетит. Есаул и Малютка на вездеходе, в сопровождении егерей отправились в охотничий заказник, где на лесных опушках был посеян овес. На эти делянки в сумерках выходили медведи лакомиться сладким овсом. На елках, как большие темные гнезда, были сооружены стрелковые позиции. По приезде в этих гнездах, карабкаясь по шатким лестницам, и укрылись охотники, уложив на сучья многозарядные карабины.

Они сидели на ветвистой сосне, на двух соседних суках, где были сооружены небольшие дощатые площадки, укрытые хвоей. Карабины лежали на ветках, стволами к делянке, на которой колосился овес, сизо-зеленый в сумерках, с проседью, с дышащим голубым туманом. Из леса бесшумно наползала тьма, просачивалась из темных деревьев, неразличимых у корней, слабо озаренных к вершинам. Заря погасла, в холодном зеленом небе стояла белая, сочная луна, с легким блеском, окруженная прозрачным свечением. Птицы переставали петь, молча взлетали вверх, стараясь взглянуть на зарю, и камнем падали в деревья, замирая во мраке. Лишь последняя малиновка уселась на тонкую вершину, несколько раз просвистала, осеклась и прянула во мглу.

Есаул замер, окруженный кистями хвои, очарованный ночной природой, великолепием сияющей луны, каменной зеленью неба, благоуханиями земли. Пахло сырыми мхами, теплыми смолами, сладким духом молодого овса, его млечными соками, к которым тянулись невидимые могучие звери, обитавшие в чаще. Его охватило восхищение, таинственное благоговение, какое испытывал только в юности, оказываясь среди Волоколамских лесов и болот, куда уезжал на свою юношескую охоту. Тогда его жизнь была полна предчувствий, молитвенных ожиданий, поэтических предвосхищений, суливших небывалую любовь, несравненное творчество. В своих блужданиях по безлюдным полям и опушкам он ждал для себя неповторимой судьбы, богоизбранной доли. Мечтал навсегда расстаться с Москвой, уйти в леса, срубить под дикой сосной деревянную келью и схимником, созерцая божественную красоту, посвятить себя познанию высших тайн.

Теперь, в этом охотничьем гнезде, нежданно, после дневных треволнений, его посетило то давнишнее влечение – уйти от мира. Осторожно спуститься с дерева, погрузиться в глубину ночного леса и навсегда раствориться среди безымянной природы. Скрыться от непосильных забот, которые требовали нечеловеческих усилий, жестоких жертв, беспощадных деяний.

Его переживания прервал Франц Малютка, которого темнота и отсутствие Луизы Кипчак побуждали к откровениям.

– Слышь, Вась, – шепотом произнес он, почти неразличимый во мраке, похожий на большую черную копну, поднятую на сосну. – А ведь прав этот полковник Клычков – жиды заели. Куда ни глянь, всюду жид. И живем по-жидовски, и думаем по-жидовски. Я вот деньги, как жмот, на шахтерах варю, зарплату им не выплачиваю, шахты не ремонтирую. У меня в Воркуте авария, тридцать мужиков под землей осталось. Мой грех. Как буду отмаливать? Вернусь из этого гребаного плавания, полечу в Воркуту, всех вдов и сирот озолочу. Может, простится грех-то?.. Только бы Луизка не узнала, – поспешно добавил он. – Совсем задолбала баба!

Есаул остановил его жестом, дотянувшись сквозь ветку. Нельзя было нарушать тишину. Можно было спугнуть медведя, который поднялся с нагретой лежки, бесшумно пробирался в лесу, чутко тянулся на сладостные ароматы молодого овса. Его приближение улавливал Есаул лобным оком, угадывая зверя среди древесных стволов, чувствуя его грациозно-тяжкую поступь, жаркие стуки могучего сердца, перекаты железных мышц.

Медведь возник на опушке, как сгусток тьмы, отделившись от зыбкого мрака деревьев. Сначала темное пятно оставалось недвижным – медведь озирался, затягивал воздух ночи, стараясь различить среди травяных и древесных запахов дуновение опасности. Пятно стало медленно двигаться вдоль делянки, почти сливаясь с опушкой. Переместилось в сизую гущу колосьев, где было больше пространства и лунного света. И зверь стал виден.

Есаул ощущал непомерную силу и грацию зверя. Видел слабый блеск жесткой шерсти, отражавшей луну. Чувствовал восхитительную гармонию мира, в которой медведь вместе с травами, ночными цветами, туманной луной был свидетельством вселенской красоты и божьего промысла. Ствол карабина на древесном суку не являлся орудием убийства – был вписан в эту гармонию, отражал тонкий лучик луны, сливался с веткой сосны.

Медведь остановился среди делянки, освещенный луной, отбрасывая прозрачную тень. В шерстяной голове угадывались небольшие, полные лунного света глаза, мокрый, чутко нюхающий кожаный нос. Он поднялся на задние лапы и сел, став похожим на огромного человека. Есаул подумал, что медведь напоминает Франца Малютку – такой же раскормленный торс, могучие плечи, маленькая заостренная голова. Медведь снова упал на четыре лапы, стал есть овес. Было слышно чавканье, шелест метелок.

Есаула охватило волнение. Зверь медленно приближался, все отчетливее виднелся среди тускло-серебристой делянки, слабо освещенный луной. Благоговейное созерцание и молитвенное восхищение сменились азартом охотника, к которому приближалась добыча. Гармония мира не распалась, но в ней обнаружились натянутые струны, соединявшие ствол карабина с медведем, луну с вороненым стволом, заряженные в обойму патроны с бьющимся сердцем зверя.

Малютка на соседнем суку был зачарован, словно ему навстречу вышел из леса брат, с которым он не виделся миллионы лет, и теперь на лесной опушке состоялась долгожданная встреча. Есаул чувствовал их древнюю реликтовую связь, тотемное родство.

Медведь приближался. Все ярче под лунным светом загоралась его стеклянная шерсть, все отчетливей проступали его выпуклости и углубления, в одно из которых ворвется разрывная пуля, превращая жаркую сердцевину зверя в фонтан боли и разрушения.

Он начал осторожно поднимать карабин. Малютка потянулся навстречу брату, сместил на ветке центр тяжести своего огромного тела. Сук затрещал, обломился. Малютка с грохотом, успевая материться, проваливался сквозь сосну на землю. Плюхнулся в овес, распластываясь в колосьях, медленно поднимаясь. Медведь вначале отпрыгнул, оттолкнувшись, как на рессорах, четырьмя лапами, а потом, словно его толкнула мощная катапульта, ринулся на Малютку. Они столкнулись, оба с рычаньем, хрипом. Обнялись, как борцы, и стали качать друг друга, делали подножки, вывертывались. Казалось, в хрипе медведя слышится мат, но это не ругань ненависти, а избыток радостных чувств. Долгожданная для обоих встреча состоялась. Под луной, окруженные лесом, они целовались и топали, совершая на овсяном поле ритуальный языческий танец.

Все длилось секунды. Схватив карабин, Есаул соскользнул с сосны. Кинулся на помощь Малютке. Видел, как одолевает медведь, как лапища выдирает из спины человека то ли клок одежды, то ли сочный лоскут мяса. Подскочил, просунул ствол под мышку Малютке, упираясь в давящее косматое туловище. Нажал на крючок, изрыгая из карабина огонь, разящие многократные удары, отбросившие зверя. Медведь упал навзничь, как человек, лапами вверх. Малютка как куль отвалился в сторону. Есаул, наклоняясь к медведю, разрядил в него остаток обоймы.

Медведь издох. Над полем, насыщенное лунным светом, плыло облачко дыма. Малютка тяжело поднялся. В ночном воздухе пахло медовым овсом, сгоревшим порохом, парной развороченной плотью и зловоньем страха, которое исходило от Малютки. И уже выбегали на опушку егеря, гремел мотором вездеход, вырывая лучами гривы овса.

– Ты меня спас, – сипло сказал Малютка. – Я теперь твой должник по жизни. Проси чего хочешь.

– Порвал тебя зверь? – Есаул осматривал помятую фигуру Малютки.

– Кажись, нет. Только кожанку разодрал. – Малютка заводил руку за спину, нащупывая вырванный клок.

Подкатил вездеход. Егеря осматривали зверя, хвалили выстрелы. Азартно, предчувствуя близкую трапезу, водку, комья жареного сочного мяса, заволакивали косматую тушу на вездеход. Через полчаса уже мчались обратно к берегу Волги, где их поджидали костры, вертела, уставленные бутылками столы. Есаул чувствовал рядом большое дышащее тело Малютки. Усмехался в темноте – новообретенный друг не знал и никогда не узнает, что сук, на котором он сидел, был подпилен и рухнул после несильного нажатия Есаула.

На берегу горело несколько красных костров. На темной воде, окунув в глубину длинные золотые отражения, застыл корабль. Путешественники возбужденно окружили егерей, которые свежевали медведя. Туша башкой вниз была подвешена под толстый еловый сук. Егеря орудовали мокрыми блестящими ножами, рассекали шкуру от паха к горлу, проталкивали под кожу кровавые кулаки, с треском отделяли оболочку от плоти. Распахивали, словно тяжелую сырую шубу, под которой обнажалось багровое, в жилах и мускулах тулово. Резали хрящи, рассекали сухожилия. Кидали мокрую, тяжелую шкуру на землю. Медведь висел под елью, голый, жуткий, как человек, с которого содрали кожу. Когтистые передние лапы почти касались земли, раскрытая пасть вывалила слюнявый язык, в паху, окрученные синими венами, набухли семенники. В стороне, у другого костра, устанавливали над жаровней железный вертел, расставляли сковороды для медвежьего сердца, почек и печени.

Есаул и Малютка, утомленные страхами, борьбой, смертельной опасностью, пропитанные потом и кровью, отправились в баню, где их поджидали банщики – капитан теплохода Яким и два его верных помощника. Сбросили белоснежную, с золотыми позументами форму, отцепили кортики. Синеглазые, с литыми обнаженными торсами, крепкими голыми ногами, были опоясаны по бедрам короткими льняными фартуками. Истопили до сухого звона и прозрачного жара баню. Приготовили три дубовые лоханки, где распаренные, потемнелые, лежали веники – березовые, дубовые и эвкалиптовые, распуская мятные и пряные ароматы. В предбаннике был накрыт стол. Стояли баклаги с медовухой и квасом, деревянные черпаки и кружки. По бревенчатым стенам были развешаны чистые простыни, мохнатые полотенца.

– Попарить вас веничком, Василий Федорович? – любезно предложил Яким.

– Покуда мы сами, – сказал Есаул. – А вы где-нибудь рядом, в сторонке побудьте.

Оставшись вдвоем, два побратима скинули сырую нечистую одежду, перепачканную смолой, землей, кровью. На бугристой волосатой спине Малютки багровели царапины, проведенные медвежьей пятерней. На груди, фиолетовый и огромный, наливался синяк.

– Кабы не ты, брат, парился бы я сейчас в другой бане, в гостях у Топтыгина, – хохотнул Малютка. Подхватил лохань с березовыми вениками, приоткрыл дверцу в парную, и они друг за другом из прохладного предбанника нырнули в прозрачное пекло, где воздух звенел и светился от нестерпимого жара.

Керосиновая лампа была окружена голубым сиянием. В струганных бревнах смугло блестела смола. Булыжники в каменке были малиновые. Дощатых полок было невозможно коснуться. Они постелили полотенца, уселись, чувствуя, как раскаленное дерево подбирается к ягодицам. Сидели, взяв во рты серебряные крестики, оттягивая жгучие цепочки. Привыкали к жару, ошалело моргали глазами, покрываясь стеклянным блеском.

– Теперь, Вась, ты мой брат, и я у тебя в неоплатном долгу. Если тебе орган какой пересадить, бери у меня. Если деньги нужны, бери половину всего капитала. Хочешь, в долю тебя возьму, подарю половину пакета акций. А лучше, уедем с тобой на Амазонку. – Франц Малютка блаженно отекал жарким потом, который вытапливал из него ужас смерти, оставляя в огромном теле ощущение сладостной жизни, возможность пользоваться ею вопреки всем напастям.

– Почему на Амазонку? – спросил Есаул, теребя языком серебряный крестик, подарок духовника, схимонаха Филадельфа, встреча с котором предстояла через несколько дней на одном из озерных островов. – Почему Амазонка, Франтик?

– На Амазонке, я слышал, живут ядовитые бразильские муравьи. Хочу поймать одного, привести в Москву и выпустить на тещу. Пусть ее укусит. Как ее терпел покойный Кипчак, один Бог знает. Говорят, он был милейшей души человек, а она заставляла его изображать курицу-несушку. Бывало, сделает посреди его кабинета соломенное гнездо, усадит голого и скажет: «Сиди, дорогой, на яйцах». А сама к курсантам военно-морского училища на бал уезжала. Мне Луизка под большим секретом сказала, что Стеклярусова муженька своего задушила подушкой, когда тот приревновал ее к капитану третьего ранга. Коварнейшая бабенка, должен сказать. Тувинец Тока выходил от нее с заплаканными глазами. Говорит, она заставляет его изображать горную орлицу, для чего голого сажает на шкаф. Мы договорились с Токой, он подсадит ей бразильского муравья. – Простодушное лицо Малютки преисполнилось тонкого коварства. – Мадам Стеклярусова велит высыпать себе на спину рыжих лесных муравьев, чтобы они ее жалили муравьиным спиртом. Тока обещал подсадить бразильского муравья к нашим лесным мурашам. Укусит старую блядь, и многие от нее отдохнут.

Малютка схватил деревянный ковшик, черпнул из кадки воду, кинул на малиновые камни. И казалось, в бане взорвалась граната – дым, обжигающее пламя, крики изувеченных людей. Есаул чуть было не слетел с полки, окутанный пламенем, как человек-факел. Малютка махал кулаками, отбивался от разъяренных духов воды и огня. Когда бешеные демоны, пометавшись под потолком, улетучились сквозь невидимые щели, оба взяли из лохани по березовому венику. Стали обмахиваться, поднимая вокруг протуберанцы раскаленного воздуха. Обхлестывали себя, покрикивали, шелестели раскаленными ворохами, которые оставляли на коже румяные пятна, словно их целовала красногубая великанша. Веники осыпали духовитые листья, и один, как водится, прилип к толстой ягодице Франца Малютки.

Вырвались из парной головами вперед. Плюхнулись на холодные лавки, чудесно остужавшие накаленные задницы. Спешили влить в себя ковши прохладного кваса. Хлюпали, проливали благословенный русский напиток на бурные, дышащие груди.

Отдыхали в прохладе, глядя в растворенную дверь, как на золотом отражении парит волшебный корабль.

Отдышавшись в прохладе, похватали из лоханки дубовые веники. Прикрываясь ими, как солдаты внутренних войск прикрываются щитами, кинулись в пекло парной. Их снова охватили огни, раскаленные камни, готовое задымиться дерево. Сидели с крестами в губах, выпучивали сияющие глаза на покраснелых лицах.

– Я Луизку люблю, ты знаешь. – Франц Малютка испытывал потребность делиться с новообретенным братом переполнявшими его чувствами. – Она женщина замечательная, баба клевая. Таких я еще не видывал. Может позвать меня эдаким ласковым голосом: «Подойди ко мне, милый», а когда подойду, засадит кулаком мне под глаз. Классно! Или: «Подари мне, милый, бриллиантовый перстень, как у жены Президента Порфирия!» Я тут же, конечно, дарю, а она его – в унитаз. Но вчера такой сюрприз отмочила, даже не знаю, как объяснить. Тебе по-братски скажу. Представляешь, у нее под мышкой вторая дырка открылась, точь-в-точь как первая, только поменьше. Она меня к этой дырке стала приманивать. Подняла вверх локоток и зовет: «Милый, поставь мне градусник. Кажется, я нездорова». Один раз поставил, второй, третий. «Все, – говорю, – градусник сломался. Вся ртуть вытекла». А она говорит: «Ладно, миленький, ступай в ванну. Принеси градусник для температуры воды, с деревянным набалдашником».

Удивляясь метаморфозам своей суженой, Франц Малютка подхватил ковшом из бадьи, метнул на булыжники. Казалось, в печке открылся вулкан, ударил фонтан кипятка, полетели раскаленные камни, рванули ввысь свистящие вихри из самого центра Земли. Оба, голые, заслоняясь руками, напоминали персонажей картины Брюллова «Последний день Помпеи». Когда буря понемногу улеглась, и они выглядели как раки в кипятке, с остановившимися выпученными глазами, их ослабевшие руки дотянулись до дубовых веников. Стали обмахиваться, сначала немощно, потом все сильней и сильней, входя в раж, занимаясь самоуничтожением. И, только вспомнив христианскую заповедь, категорически возбраняющую самоубийство, неохотно откинули веники и устремились наружу. Есаул заметил, что к могучей ягодице Малютки, рядом с березовым, прилип волнистый дубовый лист.

Вновь остывали, как две малиновые, выхваченные из горна поковки. Пили студеный квас, любовались далеким видением корабля, стоящего на золотых столбах. Слушали отдаленные возгласы толпы, ликующей при виде насаженного на вертел медведя.

Есаул продолжал размышлять о таинственном плане, который мерещился среди дурацких выходок, коварных интриг, развратных развлечений и содомских услад. Старался угадать таинственного демиурга, управлявшего заговором, носителя инфернальной идеи, которая испускала черные лучи сквозь разноцветную маскировку.

Колдунья Толстова-Кац своей ворожбой и чарами сводила с ума, напускала порчу, лишала воли. Она насаждала зло, мутила души, окружала план незримым покровом, ослепляя всякого, кто желал его разглядеть. Наносила разящие колдовские удары тем, кто приближался к сокровенному ларцу, где хранился тайный свиток с халдейскими письменами, и была начертана ужасная истина. Но не она, чародейка и ведьма, была составительница тайного свитка, создательница инфернального плана.

Добровольский, развратный старец и бессменный масон, ведущий свою родословную от тамплиеров и розенкрейцеров, искусный игрок и ядовитый паук, окруживший своей паутиной несметные сонмы людей, хранитель несметной казны, знаток криптограмм, плетущий из века в век нескончаемую, от библейских времен интригу. Организатор, он сводил воедино усилия заговорщиков, устанавливал связи, соединял олигархов, запускал свои щупальца в министерства и партии, военные штабы и разведку. Но не он был творцом темноты, не он взрастил адский кристалл, от которого исходили черные лучи мирового затмения.

Губернатор Русак, ненавистник, садист, мучитель людей и животных, насаждавший в святом для России городе порок и растление, оспаривающий победу святого князя Александра над «псами-рыцарями», ратующий за переименование Новгорода в Ноесбург. Он был виновен в безвременной гибели писателя-историка Дмитрия Балашова, когда тот докопался до генеалогии губернатора. Выяснил, что Русак ведет родословную от трусливого зайца, попавшего под копыта коня, на котором Александр Невский возвращался после победы над тевтонами. Чем и объясняется лютая ненависть губернатора к памяти великого князя. Русак носится с дурковатым модельером Словозайцевым из-за присутствующей в его фамилии «заячьей» составляющей. Хлещет до крови собаку, садистски мучит манекенщиц, доводя их до любовного исступления и многократно прерывая оргазм, после чего у нервических дев случается трехдневный припадок смеха. Но не он, потомок летописного зайца, является демиургом зла, носителем инфернального смысла, князем темноты, чье излучение туманит полдневное солнце, свертывает молоко в кормящей груди, среди летнего зноя превращает летящую птицу в комочек мертвого льда.

И уж конечно, не Куприянов, надувной политик, брызгающий одеколон на лобок, часами перед зеркалом любующийся своей наготой, глотающий сырые яйца, запечатленный коварным Шмульрихтером с расстегнутой ширинкой и бокалом шампанского.

И конечно, не усы Михалкова, не лысинка Жванецкого, не тухлая шляпа Боярского, которые сами по себе не являются злом, а лишь полным отсутствием добра.

Есаул пил квас, погруженный в думу, пока остудившийся Малютка не толкнул его локтем. Указал воловьими глазами на дверь в парилку. Они подхватили по эвкалиптовому венику и внеслись в невыносимое, но уже ставшее желанным пекло.

Баня благоухала березняком и дубравой. К этим русским ароматам примешался скипидарный дух эвкалипта, навевавший мечты об экзотических странах, где людям не нужно добывать в трудах средства к жизни, а только протягивать вверх ленивую руку и срывать с ветвей благодатные плоды. Оба мужчины сидели в позах роденовского «Мыслителя». Малютка исходил крупными каплями пота, и с него, как с тающего ледника, текли ручьи.

– Ты мне, Василий, брат. И Куприяныч брат. Жалею, что между вами базар. Я поговорю с Куприянычем, чтоб перестал тебя брать на понт. Станет он президентом, пойдешь к нему работать. Хочешь, в Администрации оставайся, хочешь, становись премьером. Только нынешних министров всех на хуй пошли. Один Дезодорантов чего стоит. Этот фраерок пушку когда видал? Ему в общественном туалете работать, что рядом с пивным рестораном.

– Я тебе, Франтик, вот что на это скажу. Ты мужик самостоятельный. У твоей Луизы под мышкой сам знаешь, что прорезалось. Тебя чуть медведь не заломал. Это знамения. Тебе выбирать между Куприяновым и Россией. Через день приплывем на остров, где находится святая обитель. Там, в келье живет дивный старец, схимонах Филадельф. Он меня окормляет. Ты ему исповедуйся, испроси, что делать. Он тебе духовные очи откроет.

С этими словами Есаул потянулся к ковшу, и через секунду парная напоминала Багратионовы флеши и батарею Раевского, где стреляли сотни орудий, свистела картечь, тучи всадников неслись, рубя направо и налево блестящими саблями.

Эвкалиптовые веники, которыми охаживали себя Есаул и Малютка, превратили банный пар в маслянистый дурман. Длинные листья, касаясь кожи, впрыскивали в поры тончайший эликсир, который веселил душу, пьянил кровь, румянил лица, превращая банный ритуал в сеанс омоложения. Когда поредевшие веники были брошены обратно в лохань и побратимы откинулись на полках, позволяя горячему ветру овевать самые интимные части тела, дверь приоткрылась. В парную просунулась Толстова-Кац, вездесущая и нахальная ведьма, привлеченная в баню размышлениями Есаула о тайном плане. Способность считывать мысли на расстоянии была главным даром волшебницы. За это ее ценили спецслужбы различных стран, множественным агентом которых она являлась. Она была в одной сорочке необъятных размеров, из которой вываливались рыхлые кули голубоватых грудей, жирные плечи с жировиками и фиолетовыми пятнами пигмента, толстенные бугристые ноги со скрюченными, налезавшими один на другой пальцами. Однако лицо ее было густо нарумянено, крючковатый нос любопытно вертелся, совиные глаза круглились, на старушечьих пальцах сверкали неизменные бриллианты.

– Вот вы где, добры молодцы! – язвительно хихикнула колдунья. – Ведмедя убили. Ведмедь, он ведает. А я ведьма. Вы мужа маво убили, сделали меня вдовицей. Кто вдовицу полюбит, приголубит, в баньку позовет? Может, подсяду к вам? Веничками меня поласкаете?

– После нас, – указал ей на дверь Есаул. – Мои банщики вас попарят.

Колдунья исчезла, и Малютка сказал:

– Ишь, старой лахудре свежатинки мужской захотелось. Пора, братан, сматываться, пока она дверь колом не приперла. – Он соскочил с полки, и Есаул с удивлением заметил, что к его ягодице, рядом с березовым и дубовым, приклеился лист эвкалипта. «Гербарий, да и только», – подумал Есаул, выходя в предбанник.

Пока они одевались, снаружи на черном лугу, белая, как привидение, маячила в сорочке Толстова-Кац. Появился капитан Яким с помощниками.

– Василий Федорович, дама сказала, что вы ее пригласили в баню и нам ее нужно попарить.

– Все верно. Попарьте ее, капитан.

– По схеме «А» или схеме «Б»? – спросил пунктуальный Яким, похожий на античного бога в набедренной повязке.

– Попарьте ее по схеме «Б-прим», – ответил Есаул и вслед за Малюткой отправился к далекому костру, где метались темные тени.

– Мальчики. – Толстова-Кац приблизилась к банщикам, которые предупредительно склонились перед ней. – Да какие же вы статные, ладные. Просто загляденье! – Она шаловливо попыталась залезть к ним под льняные повязки. – О, да у вас есть, чем позабавить бедную вдову!

– Нам приказано препроводить вас в баню и сделать все для вашего удовольствия, – любезно произнес капитан Яким, чей атлетический торс отсвечивал в свете яркой керосиновой лампы. – Мы должны вас попарить по схеме «Б-прим».

– А что, позвольте узнать, означает эта загадочная схема? – поинтересовалась Толстова-Кац, кокетливо переступая слоновьими ногами.

– «Б» означает – «большая», а «прим» означает – «примадонна».

– Я готова, мальчики, к делу!

Она ступила через порог в предбанник. Совлекла сорочку, вывалив огромную массу хлюпающих желеобразных телес. Стала похожей на резиновый надувной бассейн, каким пользуются в гарнизонах, – колыхала огромными грудями, на которых темнели сморщенные, как чернослив, соски, раздвигала жирные вислые бока, выпячивала пухлый синий живот с пупочной грыжей.

– Примадонна к вашим услугам. – Она томно взглянула на банщиков и вошла в парную. Капитан Яким и оба помощника прихватили деревянный ушат с березовыми вениками, внесли вслед за ведьмой и плотно затворили дверь.

Она взгромоздилась на полку, разлеглась, расплываясь по горячим доскам, словно гигантская медуза. И сразу же стала испаряться, окуталась туманом. В бане запахло плесенью, гниющими водорослями, разлагающимися моллюсками, как на берегу Карибского моря.

– Поехали, мальчики! – нетерпеливо произнесла волшебница.

Капитан Яким окатил раскаленные камни водой, и баня на минуту превратилась в кромешный ад, в котором мучаются грешники, кипят котлы и черти, голые по пояс, готовят орудия пыток. Но ведьме было хорошо в этом уголке ада. Она постанывала сладострастно, торопя:

– Ну, скорей же, милые!

Молодцы схватили по венику. Провели горячими пучками вдоль горбатой спины. Шмякнули жидкие ворохи на поясницу, на шею, отчего колдунья сладко взвыла.

– Эх!.. – воскликнул помощник капитала и хватанул веником по бабьей спине.

– Ох!.. – подхватил второй и шмякнул прутьями по мясистому боку.

– Эх!.. Ох!.. – понеслось. – Эх!.. Ох!.. – Мускулистые руки махали, веники свистели, колдунья с каждым ударом раздувалась, ибо переполнявшая ее влага расширялась при высокой температуре. – Эх!.. Ох!..

Капитан Яким надел тряпичную варежку. Нагнулся и достал из-под лавки железный прут. Дунул на него, словно хотел остудить. Вложил его в веник, передал помощнику. Наклонился, достал второй прут, вложил во второй веник, отдал другому.

– Ну, где же вы, соколики! – шевелилось на полке громадное туловище.

– Эх!.. – крикнул банщик и опустил на колдунью березовый веник, в который был вживлен стальной прут. Ведьма взвизгнула, на спине ее лопнула кожа, и оттуда, как из пореза в резине, потекла жижа.

– Ох!.. – возопил второй банщик. Ударил веником, утяжеленным стальной лозой, от которой на боку у ворожеи распалась кожа и стала хлестать вода.

Она возопила, попробовала приподняться. Но на нее сыпались удары веников, глушили ее, полосовали крест-накрест. Шкура ее расползалась, из-под нее выдавливалась студенистая масса, текла вода, выпадали креветки, ракушки, плохо переваренные водоросли, мелкие морские рыбешки, – все, что медуза успела проглотить, плавая в маслянистых водах Карибского бассейна.