Текст книги "Теплоход"

Есаул больше не сомневался – Словозайцев был главной персоной «заговора». Стратегической фигурой, объединявшей вокруг себя заговорщиков. Суть «заговора» оставалась неясной, но таила в себе грандиозную опасность. Приближалось жуткое, пока еще безымянное будущее, которое радикально отличалось от предшествовавших эпох. Имело материальную и метафизическую составляющую. Переводило земную жизнь в иное измерение. И хотелось скорее приплыть к святому острову, где стояла окруженная водами обитель, и в озерном монастыре доживал земную жизнь схимомонах Евлампий, в миру Евгений Евдокимович Краснопевцев, светило естественных наук. Неожиданно покинул лабораторию, уединился в монастырской тиши. К нему, своему духовнику и наставнику, стремился Есаул, полагая, что монах просветит его неокрепший, метущийся в догадках ум. Поможет раскрыть тайну заговора.

Неожиданно у подиума появился горбун. Опоздал на представление и теперь, смущаясь, пробирался, выискивая место за столиком. То ли по ошибке, то ли по злому умыслу служители, увидев горбуна, набросились на него. Сделали вид, что приняли его за урода, соскользнувшего с панели и стремящегося скрыться. Затолкали, стиснули, намотали ему на руки блестящие цепи. Воздели на подиум, растягивая крепи. Горбун, ошеломленный, стоял, маленький, сутулый, разведя руки, с побледневшим лицом, на котором светились большие страдальческие глаза. За столиками улюлюкали, смеялись, аплодировали коварной шутке. Внезапно из глаз горбуна сверкнули лучи, словно проблеск лезвия. Отточенное острие ударило в цепи, рассекло. Служители попадали в разные стороны. Горбун круговым движением сбросил с рук остатки оков, спрыгнул с подиума. Потупясь, ни на кого не глядя, покинул палубу. Все в изумлении молчали. Казалось, только что над палубой сверкнул самурайский меч, рассек сталь и освобожденный пленник покинул место своего позора.

Замешательство продолжалось минуту. Зрители оживились, когда на подиум въехала инвалидная коляска. В ней, предназначенной для безногих калек, восседало нечто, что нельзя было охарактеризовать иначе, чем фаллос громадных размеров. Семенники с натянутой кожей, в сетке розово-голубых плетений, занимали все пространство коляски. Громадный ствол был воздет в зенит. И все вместе, включая коляску, напоминало Царь-пушку на подвижном лафете. Однако при внимательном разглядывании можно было заметить выраставшие из фаллоса ручки и ножки, крохотные, дистрофичные – жалкие отростки, не способные выполнять вмененные им функции. Видно, взращивающая сила обделила их калориями, сохранила лишь намек. Точно так же на венчающем фаллос вздутии, округлом и мощном, виднелись подслеповатые глазки, едва намеченный ротик, проколы ноздрей, слегка выступавшие уши. У многих одновременно явилась мысль – каково человеческому лицу быть совмещенным с головкой члена? Что видят очи и произносят уста, когда наступает миг сладострастия и мужчина погружает в любимую женщину свою обезумевшую, страстную плоть? Служители медленно катили коляску, и это напоминало Ялтинскую конференцию, когда в зал заседания въезжал на коляске президент Рузвельт. Посол Киршбоу даже робко захлопал в ладони. Все было чинно в свете софитов, под музыку Гершвина, исполняемую одесситами. До той лишь поры, пока коляска не поравнялась со столиком, где сидела продюсер программы «Тюрьма и воля». Милая женщина оправилась от недавнего поползновения мерзкого козлища. Высушила платье и беззаботно потягивала коктейль. Была атакована чем-то ужасным и сокрушительным, как чугунная баба. Пассажир инвалидной коляски ринулся со своей колесницы, опрокинул несчастную и стал проделывать с ней такое, что в криминальной практике именуется изнасилованием. Рудиментарные ручки ловко раздевали барышню. Рудиментарные ножки расталкивали ей колени, а все остальное, с мигающими глазками и чмокающим ротком, погружалось в несчастную. Женщина не раз подвергалась нападениям в колониях строгого режима. Привыкла служить непродолжительной и мимолетной отрадой для рецидивистов, серийных маньяков и каннибалов. Но тут, забыв приемы самообороны, бездыханно отдалась нападавшему. К счастью подоспел Словозайцев. Направил на насильника миниатюрный приборчик, впрыснул струйку усмиряющих голубоватых корпускул. Чудище оставило женщину и покорно вернулось в коляску. Служители торопливо увозили урода, пережившего неожиданный всплеск влюбленности.

Показ моделей завершался на трагической ноте. Зрители были подавлены. Уроды в таком количестве подействовали угнетающе. Это не мог не заметить Словозайцев. Великолепный в своем черном цилиндре и фраке, переливаясь в лучах, вышел на подиум и возгласил:

– Дамы и господа, в заключение показа через несколько минут победительница конкурса «Мисс Бродская» порадует нас эротическим танцем, который она посвящает своему венецианскому жениху. Танец будет исполнен на нижней палубе, возле мачты. Все могут наблюдать его с верхней палубы.

Произнес и пошел, ослепительно улыбаясь. Его нагнала Луиза Кипчак:

– Маэстро, вы не забыли свое обещание? Она должна умереть!

– Я умею держать слово, – с достоинством ответил Словозайцев.

– И еще, маэстро. Поскольку всем стало понятно, вы не только замечательный модельер с тонким вкусом, но и чародей, знаток тех маленьких странностей в строении человеческого тела, что делают его особенно привлекательным, могу я обратиться к вам с деликатным вопросом?

– Доверьтесь мне, – мягко сказал Словозайцев.

– Видите ли, маэстро, я обнаружила в себе некоторую странность. Ну, как бы это помягче сказать… Одним словом, у меня под мышкой образовалась сама собой… Ах, маэстро, ну, право, не знаю… Лучше взгляните сами… – С этими словами Луиза Кипчак подняла руку и показала Словозайцеву свою маленькую тайну под мышкой.

Тот извлек из кармана линзу и долго рассматривал то, что ему показала Луиза.

– Пусть это вас не тревожит, моя дорогая, – ответил он. – В моей практике это встречалось. Видите ли, у вас проявился рудимент, оставшийся со времен матриархата. Тогда племенем правила женщина. Перед человечеством стояла задача быстрого размножения. Несколько мужчин оплодотворяли одну женщину-прародительницу. Природа сделала так, что прародительницу могли осеменять сразу десятки мужчин. А для этого, сами понимаете, надо было создать дублирующие органы, которые покрывали все женское тело. Сохранились намеки, в результате дешифровки ирландских рун, что эти дублирующие органы издавали особые звуки, которые запечатлели шотландские и ирландские волынки. Так что, прислушайтесь к себе, дорогая. Быть может, вы услышите музыку древних кельтов, – с этими словами кутюрье удалился на нижнюю палубу.

Зрители покинули столики и столпились у поручней. Оттуда был виден корабельный нос, – треугольный участок палубы, где вырастала стальная блестящая мачта, и где недавно состоялись две казни, – националиста-полковника и террориста-лимоновца. Теперь железо палубы застилал восточный ковер. В свете прожектора он казался клумбой, на которой краснели цветы. Тут же разместился квартет одесситов. Музыканты одинаково прижимали свои бледные лица к лакированным скрипкам, самозабвенно водили смычками, враз откидывали назад смоляные космы. Словозайцев, в розовом трико, похожий на циркача, вышел, приветствуя зрителей.

Следом, невесомая, едва касаясь земли, выскользнула танцовщица. Это была Фи-Фи, «Мисс Бродская», невеста поэта, посвящавшая танец возлюбленному жениху. Ничто не сковывало ее вольных движений – ни лента, ни перевязь, ни единая цветастая нить не закрывали прелестной наготы. Лишь на голове волшебно переливалась крохотная алмазная корона. Подобно классической балерине, она порхнула в воздухе, согнув в полете колено, вознеся прелестные руки. Приземлилась у сияющей колонны. Прильнула к блистающей стали, по которой скользнул фиолетовый луч, превратив мачту в струю восходящего света.

Танцовщица обнимала сияющий поднебесный шест, описывала круги, оплетала его, как плющ, обвивала змеей. Струилась ввысь, и казалось, что сама превращается в поток лучистой энергии, – взмоет и исчезнет среди звезд и туманностей. Словно ныряльщица, кидалась вниз, проливалась из неба, как драгоценный ручей, в котором сверкали алмазы.

Это была воплощенная в танце библейская «Песнь песней». Избранница славила своего жениха, приносила ему самое дорогое – свое целомудрие, предвкушая несказанное счастье, чудо их скорой встречи, их лобзания и ласки, в которых не было запретов, а лишь слепое обожание любящих тел.

Танцовщица обняла ногами сияющий шест. Казалось, что он вырастает из ее пронзенного лона, старается дотянуться до звезд. В этом чудились отголоски фаллических культов. Она отвернулась от зрителей, выгнула гибкую спину, и, казалось, что стальная ось проходит сквозь нее к небу, ее пронзил невидимый стальной великан. Обняла сияющую мачту, стала лобзать, нежить тонкими пальцами, касалась прелестной грудью. Железный ствол трепетал от страсти, уносил в небеса ее женственность, ее нежность и жар. Она отвела назад руки, выгнулась гибким колесом, коснулась пальцами палубы. Все увидели, как расцветает ее прелестный цветок, подобный нильскому лотосу.

Все это было так страстно и сильно, что Малютка, наказанный до этого Луизой Кипчак, не выдержал и закричал: «Браво!» Восторженно устремился к красавице, едва не упав через поручни. Луиза Кипчак не выдержала унижения. Истошно, с верхней палубы, крикнула:

– Убей суку!.. Она не должна жить!..

Есаул видел, как на ее крик обернулся Словозайцев. Вытянул руку, которая сжимала приборчик. Мигнул золотой глазок. Из приборчика, как из ручного фонарика, скользнул тончайший луч. Вонзился в делающую «мостик» красавицу. Она слабо вскрикнула, гибко разогнулась, прилипла к мачте, словно фольга, которую притянул магнит. Обнимала стальную штангу, стремясь вперед, по курсу корабля, выставив грудь навстречу ветру. Вокруг нее двигались темные массы воды, на которых играл прожектор. Она была, как статуя на носу корабля, что украшали когда-то фрегаты и каравеллы.

На приборчике кутюрье мигнул рубиновый огонек. Пульсирующей струйкой потянулись красные корпускулы. Укрупнялись в череду рубиновых бусинок. Превращались в рой мотыльков, в красно-золотистых «червонцев». Бабочки трепещущей бахромой летели к топ-модели, касались ее, погружались в недвижное тело. В разных местах этого парализованного пронзенного тела начинали сыпаться искры. Все обильней и ярче. Словно на бедрах, в груди, в животе загорались бенгальские огни. Искры сыпались, освещали воду, лучисто отражались. Статуя на носу корабля горела, словно огромный бенгальский огонь. С берега, из ночных деревень, казалось, что на корабле зажглась новогодняя елка, над ее вершиной плывет, рассыпает искрящийся свет пылающая звезда.

Все смотрели, как сгорает красавица. Она осыпалась, превращалась в белесый пепел. Уходила в небо, перемещаясь с прохладных русских вод к теплым венецианским каналам, к древесным кущам кладбища «Сан-Микеле». Там, в свадебном чертоге, ждал ее ненаглядный жених. Он поджидал ее в великолепных покоях, у входа в которые невесту встретил друг жениха. Эзра Паунд церемонно раскланялся, указал девушке на готическую дверь. Она вошла, и они встретились, чтобы больше не разлучаться, – певец поднебесной империи и его божественная муза.

Гости, очарованные красотой сгоревшей девы, опечаленные ее исчезновением, расходились. Ветер уносил с палубы светлый прах.

Глава двадцать четвертая

Завершались четвертые сутки плавания. Наступала четвертая ночь, когда вновь торжествовал порок, и искусство разврата находило своих творцов и подвижников, коих на корабле было множество. Словозайцев, кинув одну из своих красавиц на алтарь всесожжения, остальных щедро раздаривал именитым гостям. Их выводили, обернутых в целлофан, и девушки напоминали букеты, которые в цветочных магазинах продают бойкие азербайджанцы. И хоть все красавицы были на одно лицо, но изысканный маэстро дал каждой в руки неповторимый цветок. Мужчины окружали манекенщиц, обернутых в прозрачные сверкающие оболочки, и каждый выбирал свой цветок, – алую розу, или белоснежную лилию, или золотой тюльпан, или фиолетовую орхидею. Женщина вручала цветок своему господину, и тот уводил избранницу в каюту.

Есаул, пораженный множеством открытий, возбужденный ужасными догадками, продолжал исследования. Как разведчик, привыкший сначала извлекать информацию, а потом подвергать ее анализу и обобщению, он испытывал нехватку эмпирических данных. Прозрениям, эвристическим откровениям всегда предшествовало скрупулезное накопление знаний. Слишком велик был риск ошибиться. Поэтому он решил в эту ночь не спать, а продолжить сбор информации.

Он отправился в каюту к Шмульрихтеру, где были установлены мониторы и стекались увлекательные сюжеты, снятые скрытыми камерами. Оператор Шмульрихтер только что сбросил жилетку, удобно расположился в крутящемся кресле перед пультом с тумблерами, пил водку, разбавленную ананасовым соком. Перебрасывал тумблеры, наблюдая, как в каюты входят целлофановые женщины, и галантные мужчины осторожно освобождают их от оберток. Оператор был неприятно удивлен, увидев у себя Есаула:

– Извините, сюда нельзя. Идет съемка, – пытался он воспротивиться вторжению.

– Съемка скрытой камерой запрещена законом, – спокойно возразил Есаул. – Несанкционированное вторжение в частную жизнь влечет уголовную ответственность.

– Вы не имеете права претендовать на эти кадры. Это собственность Луизы Кипчак, – парировал Шмульрихтер.

– Если это будет доказано, то вы и она пойдете под суд за распространение порнографии.

– Что вы себе позволяете! Вы уже далеко не тот, кем были вчера! Ваше время кончилось! – надменно произнес оператор.

Теряя терпение, глядя в упор на длинноносого, похожего на галку, заносчивого человека, ледяным тоном Есаул произнес:

– Послушай ты, хер собачий. Забыл, кто вытащил тебя из-под следствия, когда ты, сука, на деньги ЦРУ, по заданию радиостанции «Свобода» работал в Чечне с террористами, обливая грязью федеральные войска? Забыл, как тебя отпиздили наши «особисты» и передали полевому командиру Исрапилову? Он посадил тебя в зиндан, и бородатые «чехи» сделали тебя классным «жопошником». Чего больше хочешь – в тюрьму за содействие террористам или снова в зиндан к чеченцам?

Шмульрихтер сник, соскочил с кресла, уступая место Есаулу:

– Да я ничего… Смотрите, пожалуйста… Умеете пользоваться тумблерами?.. Может, вам водочки с джусом принести из буфета?

– Пошел вон! – цыкнул на него Есаул, и Шмульрихтер бесшумно исчез.

Есаул расположился в кресле, просматривая панель, – каждый тумблер был помечен номером каюты, откуда поступало изображение. Есаул перебросил первый тумблер и оказался в каюте Куприянова. Особая оптика и цветное изображение обеспечивали иллюзию присутствия, так что Есаул отшатнулся, оказавшись почти соучастником действа, от которого становилось не по себе.

На постели, животом вниз, лежала девушка, абсолютно нагая, но в строгих очках, делавших ее похожей на классную даму. В руках у нее был свежий номер «Новой газеты», где печатался комплиментарный очерк о Куприянове. Девушка читала очерк вслух, с выражением. Сам же натуральный Куприянов, голый, робея, подступал к девушке сзади, перекидывал через нее крупную волосатую ногу, пытаясь ее незаметно оседлать. Девушка изумленно прерывала чтение и оглядывалась. Это раздражало Куприянова, он сердился, делал девушке нарекание, снова заставлял читать. Сам же подкрадывался сзади, заносил ногу, стараясь сесть ей на спину. Девушка вновь оглядывалась, прерывая чтение. Так повторялось несколько раз. После чего раздосадованный неудачами Куприянов зарыдал и скрылся в ванной. Сцена была душераздирающей. Не оставила Есаула равнодушным. Не злой по природе человек, он испытал к сопернику сострадание.

Перебросив тумблер, Есаул оказался в каюте посла Киршбоу. Зрелище было завораживающим. Барышня разметалась на открытой постели, притворялась спящей, словно «Венера» Джорджоне. Посол, в одних носках, открыл чемоданчик, наполненный живыми французскими улитками. Брал моллюсков и пересаживал на тело красавицы. Улитки расползались по нежному телу, словно по листьям огородных растений. Медленно двигались по животу, груди, шее, переползали на бедра и лобок. Посол, как опытный гурман, отрезал дольки лимона, прицеливался, выдавливал несколько капель на ползущую улитку. Та замирала, обожженная кислотой, прятала в раковину влажный язычок и чуткие рожки. Посол тут же снимал ее с тела девушки, ломал хрупкий панцирь и выпивал моллюска. Жмурился от наслаждения – таков был вкус сочной мякоти, пропитанной лимонным соком, согретой нежной теплотой девичьего тела. Есаул пожелал послу приятного аппетита и перебросил тумблер.

В каюте губернатора Русака шла не столь безобидная забава. Русак, голый, мускулистый, оскалившись и растопырив усы, держал на поводке рычащего пса, который обнажил блестящие клыки, брызгал слюной, набрасывался на девушку, а та истошно визжала, закрывая заплаканное лицо руками. Затем девушка без чувств упала на живот, и тогда Русак оттащил пса, посадил на цепь, а сам кинулся на девушку и начал ее кусать. Хрипел по-звериному, вонзал зубы в бездыханное тело, изображая свирепого кобеля. Псина из зависти к хозяину билась на цепи, ненавидяще гавкала, брызгала слюной. Русак, насытившись истязанием, отваливался к стене. Наблюдал, как девушка медленно приходит в чувство. Едва она открыла глаза, как Русак вновь спустил кобеля с цепи, и садистское развлечение продолжалось. Есаул с отвращением наблюдал за губернатором, который странным образом – мускулистым телом, энергичными конечностями, звериным оскалом и сиплыми звуками – повторял своего цепного друга. Что-то родственное, кровное было в обоих. Эти сходство и родственность отметил про себя Есаул, предполагая позже обдумать странную деталь.

Добровольский по-стариковски развратно чмокал губами, щурил сальные глазки, оглядывал со всех сторон стоящую перед ним красавицу, как на невольничьих рынках Востока богатые сладострастники оглядывали печальных и покорных полонянок. Открыл баночку с «тигровой мазью», подцепил крючковатым пальцем и нанес на девичий живот мазок золотистого вещества. Стал растирать, массировал, вдавливал мазь в нежный живот, бедра, целомудренную грудь. Мазь начинала действовать, тело розовело, по нему разливался жар. Девушка оживала, глаза ее начинали блестеть, уста раскрывались, и вся она казалась розовым бутоном, готовая распуститься в пламенный цветок. Добровольский отводил ее в душ, ставил под холодную воду. Жар остывал, девушка сникала, бессильно под струями воды опускала руки. Добровольский вытирал ее махровым полотенцем, выводил из душа. Снова наносил на девичий живот «тигровую мазь». Растирал, нежил, причмокивал языком, жадно оглядывал розовеющий живот, возбужденные груди, трепещущие колени и бедра. Девушка начинала страстно дышать, тянулась к Добровольскому, старалась к нему прильнуть. Но коварный старец отводил ее в душ, окатывал холодной водой, и она сникала, остывала, безжизненно опускала плечи. Так длилось до той поры, покуда с девушкой не случилась истерика. Когда в очередной раз Добровольский повлек ее в душ, она дико захохотала, упала на пол, стала кататься, издавая вопли и визги. Видимо, этого и добивался искусный в любви старец. Запах тигра, шум водопада, истошные вопли джунглей разбудили в нем дремлющего орангутанга, чьи семенники были пришиты ему знаменитым доктором Дебейки. На глазах стал превращаться в страшную косматую обезьяну. Поддерживая руками свое тяжеленное фиолетовое полено, на кривых ногах, скаля зубы, свирепый и беспощадный к соперникам, двинулся к самке, чтобы произвести от нее потомство. Все дальнейшее было столь ужасно, что Есаул перебросил тумблер.

Может быть, и зря перебросил. Он увидел каюту Круцефикса, посреди которой находился гроб с прислоненной крышкой. Девушка, ни жива ни мертва, стояла, обернутая в целлофан. Круцефикс постелил в гроб простыню. Распаковал девушку из целлофана и уложил в гроб. Белую лилию, что она держала в руке, он положил ей на живот. Зажег свечу и прилепил в головах покойницы. Разделся, извлек из саквояжа какую-то книжицу и стал читать, поглядывая печальным взором на ту, что безвременно покинула свет. Текст в книжице был набран готическим шрифтом. Кончив отпевание, Круцефикс достал пакет с землей и высыпал ее на девушку. Затем, порывшись под кроватью, извлек банку дождевых червей и вытряхнул комок в гроб, где черви зашевелились, почуяв запах земли. Немного подумав, Круцефикс принес из ванной кувшин с водой и полил девушку, присыпанную землей лилию и шевелящихся червей. Только убедившись, что ничего не забыл, он лег поверх девушки в гроб и не без ловкости натянул сверху гробовую крышку. После этого у Есаула резко сократился обзор – только стоящий посреди каюты гроб, горящая свеча и подрагивающая крышка.

В каюте Попича наблюдалось совсем иное. Девушка с завязанными глазами выставила вперед руки, топталась по комнате, а Попич, в чем мать родила, проныривал у нее под руками, забивался то в один, то в другой угол, «аукая», словно грибник в лесу. Эта была игра в жмурки, которой они предавались самозабвенно, как дети. В своей изобретательности, ускользая от преследования, Попич залезал под кровать, нырял в шкаф, притворялся торшером, изображал из себя унитаз. Всячески обманывал девушку, прикидываясь разными животными, – то по-кошачьи мяукал, то гавкал, то заливался соловьем, то кричал кукушкой. Девушка поддавалась на эти уловки, пропускала его, хватала руками воздух. Наконец Попич допустил просчет – прикидываясь торшером, стал кричать осликом. Девушка изловила его. Сбросила повязку. Несмотря на кажущуюся хрупкость и нежность, скрутила его полотенцем. Кинула на кровать носом вниз и стала стегать шнуром от чайника «Тефаль». «А как делает уточка?» – спрашивала девушка, охаживая ягодицы Попича. Тот вынужден был крякать. «А как делает козочка?» Тот, вздрагивая от шлепков, блеял козой. «А как делает шестисотый «мерседес»? И Попич с покрасневшей задницей, уже жалея о своей затее, изображал дорогую машину с автоматическим переключением передач, кондиционером, подушками безопасности и пепельницей, где лежало много окурков.

Министр обороны Дезодорантов даже на отдыхе, в окружении дам, не мог забыть о воинском долге. Голый, надменный, держа в руках стек, сидел на стуле, чуть отставив хромую ногу. В каюте звучал марш Преображенского полка. Под бодрые, бравурные звуки девушка выполняла различные приемы. Брала «на караул». Маршировала строевым шагом. Сдваивала ряды. Рассчитывалась слева направо «на первый-второй». Колола штыком. Кидалась короткими перебежками в атаку. Залегала. Выполняла команду «лечь-встать». Метала гранату. Стреляла в кувырке с перевертыванием. Демонстрировала приемы рукопашного боя. Проявляла чудо маскировки. Наконец, убедившись в том, что строевые части готовы к наступлению, Дезодорантов по-суворовски взбил хохолок, вскочил, поднял стек, словно это была сабля, и, оглянувшись на девушку, закричал: «Братцы, вперед!.. Не посрамим матушку Россию!..» С этим криком кинулся штурмовать Измаил. Девушка не отставала от любимого командира. Вместе они преодолели ров, вскарабкались по штурмовым лестницам на стену, сбили неприятеля с позиции и заставили капитулировать, захватив в плен пашу.

В каюте Луизы Кипчак и Франца Малютки творилось невообразимое. Стараясь загладить случившуюся накануне оплошность, Франц Малютка превзошел себя самого. Он раздирал Луизу на части, пронзал ее, четвертовал, вторгался в ее потрясенное лоно со свирепым криком: «А ну, где тут твоя морщинка? Уж я до нее доберусь!» Этот поиск продолжался час и другой. Когда Малютка не нашел желанную морщинку в предполагаемом месте, Луиза приподняла локоть, открыла подмышку, подзывая любимого: «А ну-ка поищи здесь мою морщинку?» Малютка искал так ревностно, что, казалось, будто он хочет оторвать своей суженой руку. «Не нашел морщинку? – вопрошала Луиза. – А ну-ка здесь поищи!» Открывала другую подмышку. Франц Малютка обнаруживал, что и под второй подмышкой у любимой женщиной образовался ход туда, где могла скрываться морщинка. Чем дольше продолжался поиск, тем большее количество ходов открывалось на теле любимой. Она требовала, чтобы Малютка заглянул в каждый ход, проверил, не скрывается ли именно в нем заветная морщинка. Как спелеолог проникает в многочисленные пещеры в поисках настенных изображений, так Франц Малютка погружался во все новые и новые ходы, пока в изнеможении не рухнул, пробормотав: «Лучше одна, но огромная, чем много, но маленьких…» С этими словами забылся. Луиза Кипчак бережно накрыла любимого попоной. Она больше в нем не нуждалась. Вся была покрыта ликующими детородными органами. Благодаря рвению возлюбленного, они были лишены девственной плевы и издавали таинственные мелодии первобытных времен. В те времена древние племена прекратили кровопролитные войны, объединились вокруг Женщины-прародительницы, обступали ее со всех сторон нетерпеливой толпой, оплодотворяя нерастраченным на войнах семенем. Теперь Луиза чувствовала в себе необъятные силы плодоношения. Была похожа на певицу со множеством поющих ртов. На ирландскую волынку со множеством отверстий, каждое из которых издавало восхитительные звучания. Казалось, в каюте поселился ансамбль кельтской музыки в количестве ста музыкантов. Тоскливая, как вой неутоленного самца, нежно-печальная, как воркование утоленной самки, мелодия доносилась из каюты. Это Луиза Кипчак, с ног до головы покрытая пиздами, славила продолжение рода людского.

Есаул заслушался и не сразу перебросил тумблер, соединивший его с каютой модельера Словозайцева. Увидел девушку, покорно стоящую в стыдливой позе, прикрывающую ладонями низ живота. Кутюрье сидел на кровати, ссутулившись, все в том же розовом трико, и было видно, что он устал. Предшествующее действо обессилило его, он казался потухшим, с вялыми мышцами, поблекшим лицом. Сидя, дремал, не обращая внимания на девушку. Есаул, рассчитывая подсмотреть нечто разоблачительное и ужасное, был разочарован. Перед ним был не злодей, не кудесник, а утомленный фокусник, уставший забавлять публику.

Так продолжалось несколько минут. Затем кутюрье тяжело поднялся, вышел в переднюю и вернулся с алюминиевым кейсом. Поставил на пол, повозился с замком, открыл. Извлек из кейса столовую клеенку с нарядными цветочками и неловко постелил на полу. Указал девушке на подстилку. Та покорно легла, вписавшись в клеенку светловолосой головой, нежными плечами, длинными худыми ногами, на которых поблескивал педикюр.

Словозайцев достал из кейса кусок марли, флакон с прозрачной жидкостью. Пропитал жидкостью бинт и наложил девушке на лицо. Должно быть, это был эфир, потому что она слабо дрогнула и вяло опала, как во сне. Словозайцев достал из кейса шпагат, протянул через каюту, повесил на нем небольшие прищепки, словно собирался сушить белье. Видно было, что проделанная работа его утомила: ему стоило немалых усилий, чтобы продолжить начатое. Он достал из кейса небольшой, сверкающий белой сталью, ланцет. Прицелился. Мощным ударом вонзил его девушке в грудь. Брызнула кровь, но Словозайцев нажатием пальца умело перекрыл артерию, и кровотечение прекратилось. Словозайцев взялся обеими руками за ручку ланцета и резко потянул на себя. Ткань распалась, в длинном разрезе стали видны нежно-розовые, дышащие легкие, большое темное сердце, голубоватый желудок, малиновая гладкая печень. Словозайцев довел разрез до золотистой кудели лобка, так что стала видна ярко-красная губчатая матка. Он совершил эту операцию привычно и быстро, как патологоанатом, но потерял при этом остаток сил. Некоторое время сидел на полу перед девушкой, вытирая выступивший на лбу пот. Затем продолжил работу.

Достал из кейса пластиковый пакет. Сунул ланцет вглубь разреза и несколько раз сильно повернул в глубине разъятой груди. Вытянул наружу пузырящийся ворох легких, нежно-розовый, перламутровый. Переложил в пакет и, устало поднявшись, повесил на шпагат, закрепив прищепкой. Снова проник ланцетом в разрез, сильно и ловко двигая локтем. Извлек пульсирующее сердце с обрезками артерий. Кинул в пластиковый мешок, который подвесил на шпагат, прижав прищепкой. То же самое он проделал с желудком, с клубком кишок. Так, в течение нескольких минут на подвесках оказались печень, почки, селезенка, желчный пузырь, поджелудочная железа. Все органы, извлеченные из девушки, висели в пластиковых пакетах. Некоторые из них сокращались, дышали, продолжали жить отдельно.

Словозайцев отдыхал, сидя на полу и глядя в одну точку. Потом тяжело стал совлекать с себя трико. Есаул отметил, что он был правильного телосложения, почти без волосяного покрова, с недоразвитыми семенниками и зачаточным детородным органом.

Некоторое время Словозайцев оставался недвижим. Затем наклонился над девушкой и стал раздвигать разрез. Растягивал его, расширял, подбивал изнутри кулаками, пока не открылась широкая скважина, алая изнутри, с голубоватыми ребрами и натекшей черной кровью. Девушка напоминала лодку, долбленую пирогу, выточенную из красного дерева каноэ. Все внутренние органы были извлечены, оставалась только сочная, как георгин, багровая матка.

Словозайцев зябко передернул плечами, как это делает купальщик, перед тем как полезть в прорубь. Наклонился и лег на девушку. Утонул животом и грудью в красном разрезе. Пустой короб девичьего тела поглотил его, стиснул с боков. Матка касалась его паха, приливая в утомленное тело кутюрье жар плодоносящего чрева. Было видно, как наливаются силой его утомленные мускулы, розовеет еще недавно бесцветная кожа. Даже клубеньки в паху набухали и небольшой стебелек, касавшийся матки, пульсировал, словно горлышко пьющей птицы.

Словозайцев лежал полчаса. Поглощение энергии происходило всей поверхностью тела. Каждая клетка, каждая живая молекула соприкасались с молекулами девичьего тела, получая от них крохотный живительный импульс. Наконец, Словозайцев поднялся, отправился в душ. Долго плескался, смывая кровь. Вернулся и стал снимать со шнура развешенные органы. Извлекал из пакетов, вкладывал в разъятую грудь, и они приживались. В груди колыхались дышащие легкие, билось большое сердце, пульсировали желудок и печень. Когда все органы оказались на своих местах, Словозайцев сдвинул разрез, провел над ним крохотным, уже знакомым Есаулу приборчиком, испускавшим цветные корпускулы. Разрез сросся, остался лишь бледный рубец. Но потом и он рассосался. Девушка открыла глаза. Словозайцев ласково погладил ее по волосам, помог подняться. Накинул ей на плечи махровый халат и отправил из номера. Свернул окровавленную клеенку и отнес в ванную. Лег на кровать и задумался.