Текст книги "Теплоход"

 
…Черная лента цыганит с ветром.
Странно тебя оставлять нам в этом
Месте, под грудой цветов, в могиле,
Здесь, где люди лежат, как жили,
В вечной своей темноте, в границах.
Разница вся в тишине и в птицах…
 

Подавленные, все покидали кладбище, утешаясь единственной мыслью о скорых торжествах, – венчании и ночном свадебном пиршестве.

Луиза Кипчак, прижимаясь к мужу Францу Малютке, сказала:

– Знаешь, Франтик, я чувствую какой-то странный зуд во всем теле. Внизу живота, под мышками, под лопаткой, везде-везде. Что бы это могло быть?

– Может, чудовища, которые насиловали тебя на корабле, заразили тебя нехорошей болезнью? Не беда, от этого теперь легко лечат.

– Очень странный зуд, ничем не напоминающий любовное влечение. – Она теснее прижалась к мужу. Потерлась о него лопаткой, которая очень чесалась.

Глава тридцать седьмая

С кладбища, уже в сумерках, все отправились на Дворцовую площадь, где начиналось гулянье. Площадь была оцеплена войсками, не пускавшими простолюдинов и зевак. В арке Главного штаба, перекрывая вход, укрылся спецназ. На кровле Зимнего дворца, за скульптурами и вазами притаились снайперы. Квадрига коней на помпезном фасаде Штаба была покрыта шелковыми попонами. Кариатиды Эрмитажа с ног до головы были убраны живыми цветами. Александрийский столп освещался прожекторами, так что казался выточенным из сияющих самоцветов.

Процессия ступила на площадь, где брусчатка переливалась цветами радуги. Окруженный свитой, величаво и одновременно изящно, вышагивал Президент. Есаул поддерживал его за локоть, обмотав руку в цветастый платок. Никто не видел, что под платком скрывается взведенный «Макаров», и улыбающиеся уста Есаула шепчут Президенту: «Дернешься, сука, убью». Архиепископ Аарон, опираясь на посох, раздавал благословения, рассыпал по плечам серебряные кудри. Директор Эрмитажа вынес из музейной коллекции рыцарские гобелены, ковры арабских халифов, плащаницы средневековых соборов, знамена времен Столетней войны. Постелил на брусчатку. Гости ступали по узорам и вышивкам, пребывая в блаженстве. Мэр Петербурга Воспаленко-Оскуденко дарила улыбки. Молодые пажи несли за ней гардероб и ширму, позволявшую даме переодеваться каждые пятнадцать минут, не смущая присутствующих зрелищем своей наготы.

При входе на площадь к основной процессии присоединилась ликующая группа геев и трансвеститов, приехавших в Петербург со всей Европы и Америки. Все были хороши собой, с накладными грудями, в шиньонах, с пышными бедрами, накрашенными помадой губами. Группу возглавлял Элтон Джон со своей женой, которая не пожелала сбрить бороды, а только надела розовое трико, подчеркивающее ее мощные клубни и кактусовидный отросток. В этой группе было много известных российских персон – министров правительства, депутатов Думы и Совета Федерации, членов Конституционного суда, звезд шоу-бизнеса, прославленных журналистов и несколько иерархов церкви. Максим Галкин шел в обнимку с Борисом Моисеевым и смешно подделывался под мужчину. Борис Моисеев накрасил губы в свекольный цвет, и каждый его поцелуй оставлял на шее Максима огненный отпечаток. Тут же бренчал на гитаре одетый в кружевной бюстгальтер эстрадный певец, исполнитель шлягера «Москва златоглавая».

Отдельной шеренгой вышагивали, разумеется, не в ногу химерические чудища, плод болезненных фантазий кутюрье Словозайцева. Человек-кабан, двухметрового роста, с косматой щетиной на бедрах, цокал копытами, нес перед собой оранжевый китайский фонарик. Рогатый Карл Маркс, поблескивая на торсе чешуей зеркального карпа, раскачивал цветастое опахало. Пес с тритоньими лапами и хвостом сороки лаял и подпрыгивал. Полутуша, вывалив на бок груду свисавших кишок, хлюпая открытым желудком, несла транспарант: «Нет терроризму!» Мужик с усами Буденного и белой грудью Аллы Пугачевой нес другой транспарант: «Даешь четыре национальных проекта!» Человек-фаллос в инвалидной коляске сжимал крохотными ручками древко, на котором раскачивался плакат: «Голодная наука – позор для страны!» Их всех окружали петербургские демократы, чиновники либеральных воззрений, интеллигенция, среди которой был виден алебастровый бюст академика Дмитрия Лихачева и взятая напрокат в кунсткамере банка с заспиртованным двухголовым младенцем.

Чуть в стороне, с независимым видом, семенили правозащитники одной из катакомбных организаций под названием: «Евреи подземелья». Они отличились тем, что выявили подпольный тираж запрещенной газеты «Завтра» и теперь разыскивали в Петербурге скрывавшегося главного редактора Проханова.

На площади начался карнавал. Возникали маски. Маркиза танцевала с виконтом. Сарацин в чалме прижимал к груди индийскую жрицу. Разыгрывалась сцена убийства Распутина Юсуповым и Пуришкевичем – бородач с бородой из конского волоса пил водку, раздевал донага княгиню Дашкову, горланил мужичьи песни. А в него стреляли холостыми коварные монархисты, вливали в бороду чашу яда, топили в большом тазу, а потом, облив мазутом, сжигали. Частью карнавала являлось непрестанное переодевание мэра Воспаленко-Оскуденко. Как только «куратор времени» бил в гонг, возвещая о том, что протекли очередные четверть часа, дама стремительно кидалась за ширму. И из-за нее появлялась то наяда с наброшенной на голые плечи рыбацкой сетью. То свирепая дикарка джунглей с ожерельем из мужских черепов. То целомудренная весталка в античном облачении, которое, как бочка, было стиснуто стальными обручами.

Карнавал завершился грандиозным фейерверком. Сотни зениток выбрасывали в небо огненные соцветья, радужные букеты, пылающие цветы, фантастические зонтики, огнеметные брызги. Над площадью гуляло разноцветное зарево. Плыла гигантская, из огненных языков, надпись: «Слава ГКЧР!» Ее догоняла другая: «Следующий Президент России – Есаул!» Над площадью показался огромный крылатый дракон, озаренный, раскрашенный. Из его пасти летело пламя, на перепончатых крыльях стояли топ-модели, красавицы без пупков. Слаженно выбрасывали вперед стройные ноги, исполняя номер парижского кафешантана «Мулен Руж».

Толпа кричала «ура», кидала ввысь шапки, кошельки, часы «Ролекс». Телемагнат Попич, пьяный от восторга, преисполненный верноподданнических чувств, закричал:

– Да здравствует лидер нации Василий Федорович Есаул!

Есаул подозвал к себе верного капитана Якима, который был вновь облачен в белоснежный мундир с позументами.

– Парень раскричался не к месту. – Есаул кивнул на Попича. – Ты знаешь, что делать.

Капитан Яким приблизился к Попичу. Когда тот снова раскрыл рот, собираясь выкрикнуть здравицу, капитан Яким сунул ему в зев зажженную шутиху. Плотно сжал Попичу челюсти, видя, как сквозь зубы сыплются искры. Отскочил. Шутиха взорвалась в глотке у Попича и снесла ему голову. Все, что секунду назад было головой телемагната, теперь разметалось по площади, извергало огни, разноцветные брызги, огненные спирали и завитки.

Есаул прислушался, не прозвучит ли пророческий стих Иосифа Бродского. Но знакомый голос молчал. Только пролетала, жужжа, большая зеленая муха.

Луиза Кипчак чесалась об Александрийский столп. Ей не мешали. Думали, что красавица исповедует фаллический культ. Трется о гранитный фаллос, чтобы бог плодородия послал ей множество деток.

Прямо с площади все общество отправилось в Исаакиевский собор на обряд венчания. Громадный храм в вечереющем небе напоминал сумрачную гору с тяжелым золотым ледником. Нева таинственно переливалась гаснущей синевой. Медный всадник гарцевал на гранитной глыбе. Все было торжественно и волшебно. Процессия вливалась в собор, в его гулкую глубину, оставляя снаружи хохот, бесчинства, неистовые игры и пляски. Преображалась, стихала, подавленная мрачным великолепием, имперской помпезностью, мистическим пространством, где внизу жарко пылали свечи, выше туманно пламенели лампады, а в смуглой высоте сквозь мглу мерцали золотые мозаики, едва различимые фрески, таинственные письмена, вещавшие о какой-то великой, ниспосланной тайне, так и не разгаданной людьми.

Не каждого пускали в храм. Не пустили птиц, пытавшихся в суете влететь под священные своды. Их отгоняли опахалами. И только золоченой вороне, притворившейся вещей птицей Гамаюн, удалось влететь под своды и усесться в высокую капитель, откуда все было видно. Не пустили также ряженых Распутина, Юсупова и Пуришкевича. Первому отказали по причине его безнравственного поведения при дворе Его Императорского Величества. Двух других задержали за намерение, воспользовавшись чужим венчанием, зарегистрировать свой однополый брак. Что, однако же, не помешало Элтону Джону и его бородатой жене оказаться в числе избранных гостей, стоящих у аналоя. Все остальные его друзья, прибывшие из Голландии, из гей-клубов Европы и Америки, успешно изменившие пол в хирургических клиниках Израиля, хоть и были допущены в храм, но оказались поодаль, чтобы своими шиньонами и прозрачными трико не нарушать византийский обряд.

На почетном месте, огражденные легкой золотой балюстрадой, со свечами в руках стояли Президент, озирая собор торжественно-сияющими глазами, и Есаул. Он держал в левой руке большую теплую свечу, с которой летел блестящий воск, а в правой сжимал пистолет «Макарова», ствол которого касался президентских ребер. Тут же оказалась мэр Санкт-Петербурга Воспаленко-Оскуденко, в облачении кармелитки, наброшенном на голое тело, чтобы легче было, по истечении заветных пятнадцати минут, броситься за колонну и там, с помощью дьякона и псаломщика, сменить туалет. Все прочие гости расположились полукругом, оставляя пустоту, где, озаренные свечами, стояли жених и невеста, торжественные, вдохновенные, любящие.

Владыка Аарон, в золотом облачении, с серебряной епитрахилью, усыпанный бриллиантами, сапфирами и рубинами, с благородной сединой, напоминал новогоднюю елку. И это рождало в зрителях детское умиление, веру в вечный, наивный праздник, ожидавший новобрачных.

– Оскудение откровения еси, аще сочетаемых брачно и язычно, и пряно, и присно, и кисло, омертвляемых и всякое благоговение, и оскудение, и воспаление обретаемо есть, – звучал завораживающий голос владыки, от которого замирало сердце и слезы приближались к глазам. Два священника держали над головами Франца Малютки и Луизы Кипчак золотые венцы.

– И возлобызавши и откровения снискавши, в Иерусалим войдоха и возлежаха, яко пребывающе и возглашающе человеколюбце и всякая прочая еси… – бархатно рокотало под сводами.

Есаул, не забывая совмещать ствол «Макарова» с худосочными ребрами людоеда Сластены, испытывал просветление и духовный подъем. Здесь, в этом имперском храме, знаменующем триумф русской государственности, венчали сегодня не просто двух смертных жениха и невесту. Венчали его, Есаула, замысел, грандиозный, удавшийся план, положивший начало новой эре России. Через дерзновения, великие риски, мрачные преступления и неотмолимые грехи он сумел повернуть в новое русло остановленный поток российской истории. Дал ему новый, грандиозный разбег. Страна принадлежала ему. Как только кончится священный обряд, и он покинет пределы собора, тотчас начнется долгожданная, с петровских и сталинских времен, чаемая народом работа. Истосковавшийся по имперской работе народ вновь вернется на громадную, между трех океанов, верфь, где будет заложен корабль новой империи, невиданный ковчег, продолжающий космическое странствие Великой России. Не для себя, не во имя корысти предпринял Есаул свои труды и радения, пролил виноватую и невинную кровь. Во имя Родины, во имя ненаглядной земли, во имя извечной русской мечты.

Он смотрел на золотые венцы, плывущие в храме. На высокий, из бездны неба, взирающий лик. Молил о пришествии Ангела, чтобы в час триумфа встал посреди великого храма, озарил солнцеподобным ликом, распростер белоснежные крылья и голосом, как рокочущий гром, восславил его, Есаула, его безмерный триумф и подвиг.

«Явись!.. – умолял он Ангела. – Яви свою силу и свет!..»

– Венчающе раб Божий Франц с рабой Божьей Луизой, яко лоза виноградная в чертог злаков небесных восходяще и всяческие прегрешения и молитвенные воздаяния, паче ©уведомления и обрезания, и млеко от сосцов горних испивание есть… – Владыка Аарон источал свет драгоценных каменьев. Простирал руки, словно ветви волшебного дерева, усыпанного новогодним блеском. Рассыпал по плечам серебро волос, как усыпавший ветви снег. Все было торжественно и волшебно. – Желаешь ли, раб Божий Франц, вольно или невольно, во сне или в бдении обручиться рабы Божьей Луизе? – вопрошал владыка Аарон, еще не зная ответа, готовясь ко всякому. Взирал на невесту взором пастыря, еще весьма молодого, не утратившего мужского блеска в фиолетовых, навыкат глазах, нет-нет да и облизывающего алые губы быстрым молодым языком.

Есаул взывал к таинственной высоте громадного купола, где что-то мерцало, сулило появление Ангела. Сердце его жарко пылало от нескончаемой бессловесной молитвы. «Лобное око» бурно вращалось, чувствуя, как что-то меняется, беззвучно приближается в храме. Казалось, поднялся ветер афганской пустыни, наклонил пламя свечей, взволновал алые и золотые огни высоких лампад. Перемены коснулись озаренных лиц. Все так же плотоядно улыбался взиравший на свечи Сластена. Готовилась к очередному переодеванию мэр Воспаленко-Оскуденко, расшнуровывая под монашеской мантией корсет. Негры новоорлеанского оркестра, подавленные грандиозностью православного храма, от волнения танцевали степ. Прекрасное лицо невесты Луизы Кипчак было обращено к жениху Францу Малютке и о чем-то молило. Все лица были слегка размыты, выпадали из фокуса, как если бы пространство храма сотрясалось от землетрясения. Рубиновые лампады были окружены багровым туманом, несколько свечей упало из подсвечников и погасло.

«Явись, мой Ангел, явись!..» – молил Есаул, угадывая, что означают эти таинственные перемены.

В храме вокруг голов появились разноцветные корпускулы, мелькающие цветные частицы. Они излетали из лампад, из мраморных и гранитных колонн, из мозаик и фресок. Метались по храму. Казалось, лампады, колонны, лица людей испаряются, превращаются в стоцветный туман, в мелькание бессчетных молекул.

Внезапно раздался истошный тоскливый вопль. Повторился, как звериный рык. Вознесся к куполу и обрушился, как исполненный боли и ужаса рев. Это кричала Луиза Кипчак. Золотой венец все еще сиял над ее головой. В руке теплилась венчальная свеча. Но лицо было искажено уродливой судорогой, сотряслось от невыносимого страдания. Ее подвенечное платье распиралось изнутри, натягивалось и трещало. Тонкая ткань распадалась. Сквозь треснувшую материю просовывались клыки, отточенные белые бивни. Они лезли из нее отовсюду – из груди, живота и паха, из подмышек и спины. Ими прорастали бедра и ягодицы, щеки и лоб. Чудные золотистые волосы, собранные в античный пучок, раздвигались огромным белым зубом. Это причиняло женщине невыносимую боль, ужасало дьявольской, распиравшей ее силой.

Так действовали в Луизе Кипчак введенные в ее плоть «стволовые клетки», куда коварный Савл Зайсман ввел гены, ответственные за произрастание зубов. Теперь эти зубы раздирали нежное тело, словно в Луизе Кипчак поселилось стадо неистовых мамонтов, бушевало, рвалось наружу, высовывало загнутые белые бивни.

Все ужаснулись и замерли. Бедная женщина была мертва, израсходовав витальные силы на произрастание множества зубов. Но не падала, ибо торчащие во все стороны бивни упирались в пол храма и мешали ей рухнуть. Так и стояла, держа венчальную свечу.

Есаул, все еще вызывая Ангела, слышал, как нарастают подземные трясения и гулы. Храм содрогался. Осыпались мозаики и фрески. Гасли лампады. Отламывались и рушились капители. Из стен выкалывались камни и грудами валились вниз. Мраморный пол начал вздуваться. По гранитным плитам бежали трещины. Нечеловеческая адская сила рвалась наружу, вздымая пол уродливым черным горбом.

Есаул видел, как падали стоящие в храме люди. Как прятался за жену Элтон Джон. Не было сил бежать. Была парализована воля. Кошмар приближался в реве подземных стихий. Внезапно среди гаснущих лампад и летящих глыб возник перед Есаулом цветок алой розы. Проплыл и встал у лица. В цветке, улыбаясь, сияя голубыми очами, появился схимник Евлампий. Что-то силился объяснить, шевелил в бороде устами. Есаул читал по губам. Это было напоминание о спасительных методиках, к которым прибегали афонские монахи в момент «исхода души», когда душу обступали несметные силы ада.

Есаул очнулся. Напружинил ставшее гибким и легким тело. Взметнулся ввысь, делая кувырок и стремясь влететь в самого себя, в свое лобное, широко растворенное «око». Уже в кувырке увидел, как страшным взрывом разверзся пол в храме и наружу, в брызгах камней, в фонтанах огня и дыма, вырвался великан. Черный и страшный лик, громадные ободранные в кровь руки. На черном лице в гневе и ненависти сияли глаза. На шахтерской каске пылал беспощадный луч. От взрыва качались и рушились столпы и колонны храма. И все, кто стоял, гибли от каменных глыб, испекались в магме, рассекались слепящим лучом.

Есаул сгруппировался в прыжке. Превратился в стрелу. Пронзил свое «лобное око» и влетел в коридор, чувствуя за собой гул взрыва, догоняющий клуб огня. Несся в туннеле, как частица в трубе циклотрона, разгоняемая магнитными вихрями. На стенах туннеля, как слайды, мелькали образы детства, мама и бабушка, янтарный столб колокольни, фиолетовый фонарь переулка. Волоколамские леса и деревни, седые стога на полях, плеск уток на вечернем болоте. Чудные женские лица, образы полузабытых друзей, горные снега Гиндукуша. Промерцали изразцы гератских мечетей. Мелькнули, как стоцветное пламя, фруктовые ряды Кандагара. Полыхнули красные пески Регистана с ленивым караваном верблюдов.

Он несся по туннелю, приближаясь к свету. Последнее, что увидал, излетая наружу, – была крестьянская девочка, ее хрупкая шейка с красными бусами, бледное личико с голубыми глазами, лыковые лапоточки.

Вылетел из циклотрона и оказался в прохладной пустоте, в белом бесцветном объеме, где стены, почти невидимые, были озарены люминесцентным сиянием. Было прохладно, чисто. Как в огромном предбаннике, стояли голые люди. Они вытянулись несколькими длинными очередями, которые упирались в турникеты и будки, какие бывают в аэропортах при паспортном контроле. В будках кто-то сидел, но людей не пускали. Они терпеливо ждали.

Есаул встал в конец одной из очередей, чувствуя стопами прохладный кафельный пол, стыдливо прикрывая руками пах. Оглядывался. В соседних очередях было много знакомых лиц. Одни – из тех, кого он встречал при жизни. Другие – те, кого видел на фотографиях в семейном альбоме. Третьи – кто украшал своими портретами, литографиями и гравюрами исторические хрестоматии. Великие полководцы, вожди, открыватели звезд, создатели картин и учений, голые, терпеливые, стояли в очереди на прохладном полу.

– Почему мы ждем? – спросил Есаул стоящего перед ним человека. Тот, нагой, со следами обморожения, с бородой и печальным взором, напоминал генерала Карбышева:

– Ждем, когда явится Архангел Михаил. Без него суд невозможен.

– А где Архангел? – спросил Есаул.

– Задержался на земле, – ответил генерал Карбышев и отвернулся.

Они стояли на прохладном полу, среди бесцветного сияния, не отбрасывая тени, и ждали.

По Литейному проспекту шли неторопливо писатель Проханов и горбун – ссутулив узкие плечи, свернув на сторону мешающий горб, с болезненным выражением красивого лица. Они познакомились недавно у ампирной церкви, у ограды из турецких трофейных пушек, где когда-то в юности писатель встречался со своей первой любовью. Ждал у скованных цепями орудий, когда возникнет перед ним его любимая – белое, с ярким румянцем лицо, узкие, с вишневым блеском калмыцкие глаза, черно-стеклянные волосы. И через многие годы он все помнил, как тонко пахли эти чудесные волосы, как слабо благоухал духами ее батистовый платок, которым она закрывала его лицо, и Ленинград сквозь прозрачную ткань переливался, как волшебная морская раковина.

Они разговорились, трактуя каждый по-своему сюжет Страшного суда, разговор показался обоим интересным, и они, шаг за шагом удаляясь от церкви, продолжали дискуссию.

– Но рассматривает ли Господь на Страшном суде только дела, добрые или злые поступки? Или же на весы кладутся и помыслы, среди которых, как вы знаете, есть добрые, однако ими вымощена дорога в ад? – спрашивал писатель не без запальчивости, обнаружив в собеседнике некоторую склонность к софизмам.

– Больше скажу, – отвечал горбун, сияя голубыми глазами, яркими, как васильки. – Помыслы и намерения, как правило, бывают у человека осознанными. А вот сны принадлежат к бессознательному. Но и сны человеческие учитывает Господь на Страшном суде. Он любит сотворенного им человека и использует каждую, пусть самую малую возможность, чтобы оправдать его на Суде.

Они шли по набережной вдоль Невы, которую пересекало изрезанное волнами, золотое отражение Петропавловской иглы. Отражение дробилось, рассыпалось и вновь стремилось собраться в золотой луч. Они проходили Эрмитаж, служебный вход с узорным чугунным крыльцом. На фасаде, в окнах кое-где сохранились выпуклые сиреневые стекла. Писатель вспоминал, как сюда, на крыльцо, выходила его любимая, работавшая искусствоведом Эрмитажа в отделе старинных знамен. Пускала его в подъезд, они поднимались на второй этаж и стояли, взявшись за руки, глядя сквозь сиреневые стекла на Неву, Петропавловскую крепость, на луч, плещущий среди сиреневых волн.

– А творчество художника, которое есть его главное дело? Ведь книга писателя – его главный поступок, – допытывался Проханов, чувствуя в собеседнике опыт, которым не обладал. – Значит, Господь является тем литературным критиком, который один способен оценить художника высшим критерием? Испытать его искусство Добром и Злом и выявить в нем «райское» и «адское», что для обычных людей является невыполнимой задачей.

– Некоторые из ваших книг мне известны, – ответил горбун. – Все ваше творчество является сновидением. Жизнью, которая вам приснилась. Господь на Суде станет зачитывать те страницы, где вы пытались увековечить ускользающее, воскресить умирающее. Другое дело, удалось ли вам это. Это станет известно после вашей смерти.

Они проходили гостиницу «Астория», где несколько лет назад писателю была вручена литературная премия «Национальный бестселлер». Тогда весной, с букетом цветов, он вышел к Исаакию, восхищенный его непомерной мощью, сходством с библейским пророком, у которого копна золотых волос рассыпалась по гранитным плечам. Сейчас доступ к собору был перекрыт. Солдаты в касках и милиционеры в бронежилетах не пускали прохожих, разворачивали в сторону набережной.

– В чем дело? – спросил писатель утомленного милиционера с короткоствольным автоматом. – Нам нельзя пройти?

– Нельзя. Террористы пытались взорвать собор.

Они вернулись к набережной и вышли на Дворцовый мост. Стояли, любуясь Зимним дворцом, стрелкой Васильевского острова, ростральными колоннами, в чьих чашах пылали ветряные факелы. Здесь, на мосту, много лет назад писатель расстался с любимой, узнав, что она уходит к другому. Тогда Нева была черной, предзимней. По фарватеру в честь праздника стояли корабли Балтийского флота. Их контуры были очерчены гирляндами. Подводная лодка, усыпанная бриллиантами, чернела на ледяном отражении. Теперь, спустя много лет, он испытал боль. Горбун сочувственно на него посмотрел, словно угадал воспоминание.

– Кто вы? – спросил Проханов, заглядывая в лицо горбуна. – Мы с вами прежде встречались?

– Быть может, – ответил горбун. – Я собиратель и угадыватель снов. Я мог вам присниться.

Он вдруг стал расти, выпрямлялся. Горб исчез, худосочное лицо наполнилось силой и свежестью. Он возрастал огромно и мощно, уходя головой в небеса. Сверху из туманного неба сияло дивное молодое лицо. Белые крылья спускались на мост и ниже, волнуя речную воду. От него исходили сила, свет и любовь. Оттолкнулся от моста босыми стопами так мощно, что сталь моста загудела. Прянул ввысь, взметая бурю воды, и умчался на небо с затихающим гулом, туда, где ожидали его души умерших.

Писатель остался один, глядя на лежащее у ног перо. Поднял, рассматривал. Перо было ярко-белое, с розоватым отливом, переходящим в нежную бирюзу. Тонко светилось. Задумчиво, держа перо, он перешел мост, углубился в линии Васильевского острова, где остановился в небольшой квартире, у знакомого литератора. Когда-то на Васильевском острове жила его исчезнувшая родня, в светлых комнатах собиралась большая семья, его деды и бабки, тогда молодые, жизнелюбивые, не ведающие грядущих несчастий.

Квартира, куда он поднялся, была пуста. На столе лежал чистый бумажный лист. Стояла старомодная стеклянная чернильница, полная свежих чернил. Он сел, не выпуская пера. Конец пера оказался заточен.

На белизне чудесно переливалось голубое и розовое. Он обмакнул перо в чернильницу и, побуждаемый таинственной силой, уповая не на память, а на чей-то звучащий в нем голос, начертал:

 
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
Я в потемках найду.
Между выцветших линий
На асфальт упаду.
 

Смотрел, как высыхают чернила. Думал, какой печальный и изысканный стих.

Июль 2005 – январь 2006 г.