Текст книги "Теплоход"

Глава двадцать девятая

Между тем в монастыре разворачивалось действо. Процессия монахов с чернобородым игуменом смешалась с пассажирами теплохода, обходила монастырские храмы, огибала часовни, двигалась вдоль источников и святых колодцев. Двери в церкви были наглухо заперты. В окнах монашеских келий не теплились лампады и свечи. Стены соборов, столпы колокольни слабо светились. Золото куполов и крестов отливало в небесах черным блеском. Булыжная дорога, ведущая через монастырь, ремонтировалась, и булыжники были сложены грудой, напоминавшей пирамиду отсеченных голов. Игумен с черной ассирийской бородой держал перед грудью потир, накрытый серебряным покровом, величественно, важно вышагивал. За ним следовал Словозайцев, в черном облачении, в капюшоне. Держал в руках высокий шест с хоругвью. Но вместо святого образа на ней был начертан зверь – по виду козел с четырьмя рогами, на перепончатых лапах, с птичьим хвостом и ветвистым деревом, выраставшем из козлиной спины. Следом шагал Добровольский, в том же островерхом облачении, похожий на капуцина. Держал высокое древко с флагом, на котором были полумесяц, солнце, летящая комета, ползущая змея, жалящая орла. Флаг был усеян каббалистическими знаками, вместо навершия болтался бычий сухой пузырь, в котором гремели горошины. Монахи в процессии несли закопченные фонари. Другие поддерживали бамбуковые палки, на которых высоко волновался зубчатый длиннохвостый дракон. Гости все были в черных покрывалах и капюшонах, скрывавших лица. Над процессией уныло и мерно бил колокол.

Сквозь малые ворота покинули монастырь, вышли на просторную сырую луговину, окруженную высокими деревьями. Сквозь черные стволы и кустистые заросли горело золотое зарево стоящего у пристани теплохода. Монастырская стена мучнисто белела. Посреди луговины в сумерках находилось место, освобожденное от дерна, – обширная остроконечная пентаграмма, в каждом углу которой высился могильный холм. «Могила пяти братьев» была без крестов, без надгробий, – вырезанная в дерне звезда, упокоившая в своих лучах основателей красной утопической империи. В стороне от звезды был сложен сруб, навалены смолистые ветки, – жертвенник всесожжения. Монахи обступили одну из могил, повторяя кромки звезды, освещая фонарями могильное возвышение, без цветка, без травинки, без знака. Чуть поодаль на лугу стоял грузовичок с открытым кузовом. Под брезентом скрывалось какое-то оборудование, напоминавшее прожектор. Было сыро, сумрачно, трава отекала росой, черные купы деревьев круглились на тусклом небе.

– Братии и сестры, – возгласил игумен, над головой которого два монаха приподняли закопченные фонари. В их мутном свете мощно и властно горбился нос настоятеля, клубилась на груди черная, словно из конского волоса, борода, потир под серебряным покровом слабо светился, словно в его глубине тлел уголь. – Да свершится реченное от пророка Ицхака, сына Иерувима, рожденного от Муэрлоха в земле Ханаанской, отпавшего от сынов Израиля в колене Изохвы, ушедшего к горе Евсон, что по правому берегу Чермного моря в пустыне Сидим, и там, в долине Арваль, получившего скрижали, отличные от Моисеевых, где тайна истинного завета, сбереженного сынами Ицхаковыми. Завета воскрешения из праха мертвых, собранного из ветра пустынь, возложенного на пяти сторонах света во избрание духов Безарха, Оврахима, Иезола, Иереля и Аргодона. Да свершится таинство отпадения с преумножением плоти и воскрешением мертвых костей на остриях мира звезды полуночи, красной и негасимой, багряной и неусыпной, цвета рубин… А-у-а-э-э-и-вен!.. – протяжно, с гортанными переливами возгласил игумен, наполняя сырую поляну печальным рыком. На его призывный вопль откликнулся невидимый колокол. Ночной звонарь посылал на пять сторон света настойчивые выкликающие гулы, они улетали в озеро, растворяясь в водах, туманах, звездной росе.

В ночи послышался металлический свист. Небо над поляной перечеркнула неясная тень. На могилу тяжело плюхнулось, хрустя мышцами, складывая перепончатые крылья, костлявое мускулистое существо – голенастое, горбатое, с лысой головой огромного птенца, с клювом пеликана. Повозилось, поудобнее стиснуло крылья, успокаивая натруженные полетом мышцы. Застыло на могильном холме, повернув голову и наклонив клюв. В холодном воздухе повеяло едким запахом, каким пахнут змеи. То был дух Безарх, явившийся по заклинанию из Северной Сахары.

Колокол бил, и на его удары из-за деревьев выносились тени, делали круг над поляной. Существа, похожие на птеродактилей, опускались в звезду. Усаживались на могилах, словно на гнездах, готовясь высиживать яйца. То были дух Оврахим, явившийся из болот Полинезии. Дух Иезол, покинувший пристанище в топях Амазонки. Дух Иерель, обитавший в мрачных скалах острова Елены. И дух Аргодон, царивший в студеных фьордах Исландии. Все они расселись по концам звезды на могильных холмах, прикрывая пупырчатыми животами и чешуйчатыми гузками глубокие захоронения, в которых слабо дрогнули кости и застрявшие в черепах свинцовые пули зашевелились, словно прорастающие зерна.

– Да сбудется реченное во втором завете, с возложением угля неопалимого из пламени содомова, в грехе очистительном, яко в трубе иерихонской звук сцепляющий, сочетающий, соединяющий пыль пустынь, ил морей, буквы в слог, слог слагающий в слово воскресающее. А-у-а-э-э-и-вен!.. – С этим возгласом игумен сдернул с потира покров. Из серебряного кубка излетели лучи, как если бы в глубине сосуда пылала аметистовая лампада, – озарили ассирийское лицо игумена, чернильные глаза, черно-каменную бороду Навуходоносора, сквозь которую не продерется никакой гребень. Игумен шагнул к звезде, опрокинул над ней потир, и оттуда излилась горящая, сверкающая влага. Коснулась звезды, и та по всему периметру мгновенно зажглась, серебряно запылала, озарила поляну. Стали отчетливо видны сидящие по углам кожаные, пупырчатые духи, как химеры парижского храма, – складки коричневой кожи, когтистые лапы, лысые головы грифов. Мерцали под желтыми веками розовые глаза, дышали зобы, зеленела чешуя на горле, проступали сквозь кожу сильные кости. Все пространство внутри горящей звезды кишело улитками, слизняками, ползающими жуками, которые натыкались на бенгальский блеск, не в силах вырваться за пределы пентаграммы.

– Жертвуя духам загробного воскресения и сотворения адской плоти, извергая из огня вечного и остужая очаг пылкий, давая жизнь сынам адовым, вознесем козла жертвенного на очаг всесожжения… А-у-а-э-э-и-вен! – Игумен простер руки в черных рукавах в сторону леса, и на его вопль из тьмы возникли два монаха. Вели на ременных поводах кенийского козла, огромного и свирепого, в космах спутанной шерсти, с блеющей башкой, которую увенчивали громадные витые рога. Рога были позолочены, с серебряными бубенцами. В шерстяные космы были вплетены шелковые нити и ленты. На шее зверя помещался портрет Лейбы Троцкого в момент, когда тот со ступенек литерного вагона произносил речь перед бойцами Первой Конной, посылая их на разгром Деникина. Козла ввели внутрь пылающей пентаграммы, и духи с надгробий воззрились на жертвенного зверя розовыми глазами, и на их дышащих зобах переливалась перламутровая чешуя.

Вперед вышел Словозайцев. Перешагнул искрящуюся кромку звезды. Приблизился к жертвенному зверю. Поводыри что есть мочи натянули кожаные ремни. Козел взревел, вываливая изо рта дрожащий язык. Его рога сияли позолотой, звенели бубенцы, Троцкий на козлиной шее казался живым. Словозайцев распахнул балахон, выхватил жертвенный нож и сильно полоснул по горлу козла. Блеяние смолкло, в горле животного открылся второй черный зев, откуда излетел сиплый хрип трубы, и бурно хлынула кровь. Упала черной струей на могилу, где сидел дух африканской пустыни Безарх. Тот отпрыгнул, освобождая земляное надгробие, в которое била черная кровь. Впитывалась, просачивалась в землю, оживляя холодные мертвенные пласты магической силой. Козла повалили навзничь. Он еще бился, рыл позолоченными копытами землю, но уже Словозайцев рассекал ему брюхо, раскрывал черный парной провал, в котором, озаренное серебряным блеском, ухало сердце, сотрясалась козлиная печень, клокотали легкие. Словозайцев, как опытный жрец, высекал из зверя внутренние органы, кидал на землю. Металлическое пламя играло на лезвии ножа, на окровавленных руках жреца, на комьях горячей плоти, к которой стремились жадные жуки, муравьи и жужелицы, впиваясь в жертвенную плоть. Словозайцев иссек из внутренностей желчный и мочевой пузыри. Поочередно выдавливал их содержимое над могилой. Едкая желчь и ядовитая моча всасывались в могилу, проникали в сокровенную глубину, где лежали мертвые кости и набитый землей череп с треугольной, оставленной ледорубом дырой.

Монахи на ремнях оттащили козла за пределы пентаграммы, водрузили на смоляной сруб жертвенника и подожгли. Дрова жарко вспыхнули, озарили поляну. Пламя летело к вершинам. Стало видно, что все окружавшие поляну деревья были усеяны слетевшимися совами. Жертвенник всесожжения жарко пылал, пахло расплавленной смолой и горелым мясом.

Колокол продолжал ухать, но теперь его глухие удары становились чаще, к ним примешивались стуки барабанов, завывание дудок, всхлипы волынок, щебет и хруст трещоток. Это монахи извлекли из-под мантий множество жертвенных инструментов, изготовленных из рыбьих костей, сушеных тыкв, бычьих пузырей, козлиных рогов, наполняя поляну вибрирующими звуками. Вибрация воздуха соединялась с пульсацией пламени. Над могилой создавались вихри растревоженного пространства, сворачивались в воронки, утекали в могилу.

– А-у-а-э-э-и-вен!.. – возопил Добровольский.

Откликаясь на вопль, монахи стали притоптывать, пританцовывали, странно подпрыгивали, сомкнув пятки и разведя носки, при этом скрестив большие и указательные пальцы рук. Что-то птичье, колдовское чудилось в скачках облаченных в рясы танцоров. Они сотрясали землю, месили ногами черное тесто могилы. Их удары погружались в глубину, будили мертвые кости, трамбовали прах, сцепляли распавшиеся частицы, лепили скелеты, соединяли расчлененные суставы. Могила дрожала, ходила ходуном. «Духи пяти сторон света» переступали на могилах когтистыми лапами, неуклюже подскакивали, перекладывали головы с плеча на плечо. Страстно розовели их налитые светом глаза, бурно дышали кожаные зобы.

Два монаха подбежали к грузовичку, сдернули чехол с установки, и открылся лазерный проектор, нацеленный на белые монастырские стены, фасады соборов, мучнистый столб колокольни. Лазеры вспыхнули. В дымном воздухе заметались лучи, раскаленно сталкивались, пересекались, били в фасады и стены, расцвечивая их узорами.

Заиграла, загрохотала безумная музыка самбы. На белой монастырской стене, от земли до настенной, крытой тесом галереи, появилась мулатка, огромная, голая, с фиолетовыми грудями, мощным животом, яростными, подвижными бедрами. Низ дрожащего живота прикрывала тонкая перевязь, на которой сзади крепился пышный павлиний плюмаж. Круговые движение живота, трясение ягодиц, притопывание босых энергичных ног раскачивали радужный, красно-золотой, сине-зеленый хвост. Воздетые руки в браслетах и кольцах трепетали. Красный рот хохотал, открывая белоснежные зубы и алый язык. В черных волосах скакал костяной гребень. Вся она, воплощенье страсти, неукротимой похоти, яростного влеченья, двигалась, притоптывая, вдоль монастырской стены. Монахи на поляне подобрали подрясники, притопывали в такт самбы. Вращали под рясами бедрами, крутили животами, высовывали языки, превращая поляну в продолжение бразильского карнавала. Казалось, лоно мулатки, жаждущее любви, обжигает хладную могильную землю, орошает плодоносящей влагой. Пламенный хвост веял, как опахало, раздувая над могилой костер вожделений, которые вторгались в погребенье, будили и тревожили мертвые кости. Скелет начинал вращать тазом, дергал костяшками пальцев. Череп шире разевал рот, как если бы старался высунуть несуществующий язык.

От топота сотрясалась стена храма, гудела земля поляны, духи надгробий испуганно раскрывали перепончатые крылья, готовые взлететь. Мулатка подсовывала ладони под груди, превращая их в две дрожащие башни. Из сосков брызгало горячее млеко, окропляло могилу. Жаркий напиток, истекавший из сосцов великанши, питал скелет. Череп раскрывал жадный рот, глотал молоко, и в темени начинала затягиваться треугольная дыра – метина ледоруба. Монахи и все, кто был на поляне, двигались большим хороводом вокруг пылающей пентаграммы. Топотали, словно направляли музыку глубже в землю, превращая ее в созидающую силу.

Все гремело, сверкало, переливалось шелками, вспыхивало радугами. Кругом ликовало обнаженное тело, взывало к соитию, сотрясало детородными глубинами, выплескивало неутолимые страсти. Выкликало великое Божество, что ведает жизнью и смертью, испепеляет и воскрешает, предает забвению и вырывает из беспамятства.

И оно явилось. На огромной монастырской колокольне, под золотой главой, возник бог древних инков, чудовищный великан. Многоглазая башка с четырьмя рогами. Смоляная борода, ниспадавшая на женские груди. Пухлый беременный живот, под которым висели гроздья семенников, и каждый являл собой хохочущий череп. Изо рта великана выползали змеи. Из ушей выглядывали клювы птиц. Из ноздрей торчали рыбьи хвосты. Из глаз высовывались оскаленные кабаньи рыла. До колен свисало огромное кривое орудие зачатия, которым великан оплодотворял самого себя, вторгался в свое жаждущее лоно. Протыкал черные дыры Вселенной, разбрызгивая жемчужные брызги спермы, от которой в пустотах мира зарождались планеты и луны, возгорались солнца и беременная Вселенная плодоносила и множилась. Великан величиной с колокольню шагал в ночной черноте, сжимая в кулаках свое огнедышащее жерло.

– А-у-а-э-э-и-вен!.. – неистово возопил Словозайцев, и все многолюдное скопище откликнулось на этот истошный утробный вопль. Монахи сбрасывали клобуки и мантии, сдирали подрясники, открывая взору экзотические облачения. Игумен предстал громадным силачом с накачанными мускулами, в огненно-красной майке, на которой было написано «Чикаго Буффало». Сквозь продранные джинсы виднелся волосатый пах. Кольчатая борода тряслась и взвивалась, когда он отплясывал румбу, мощно двигая локтями. Другие монахи были кто в шортах, кто в шелковых трико, голые по пояс, с фантастическими татуировками, где масонские символы мешались с кабалистическими знаками. Танцевали самбу и ча-ча-ча, на потных блестящих телах пульсировали и извивались диковинные звери, морские гады, небывалые птицы, словно их выведением занимались искусные селекционеры.

Луиза Кипчак, гибкая как кошка, выгибая голый крестец, упала на четвереньки и стала ползти к могиле, на которой восседал дух Безарх, опаленный зноем Сахары. На нее упал игумен в красной майке. Стал драть ее волосы, кусать чувственные плечи, подсовывал ей под грудь могучую лапищу, больно стискивал соски, и она визжала от боли и наслаждения. Черная ассирийская борода накрывала ее острые лопатки, и оба они свивались в клубок, катались по могиле, брызгая на нее жаркой слюной, злыми слезами и пылающим семенем. Выкрикивали колдовское заклинание:

 
Лейба, Лейба, лейборист,
Лейбл, лейбл, ты борись!
 

Мадам Стеклярусова, распахнув балахон, вывалила из него свое пышное, цвета перезрелой дыни тело. Кинулась на могилу, сдирая с нее землю, посыпая сырыми комьями свои вялые груди, складчатый живот, венозные ноги. Заталкивала глину погребения в промежность, согревая ее своим истлевающим лоном, от которого в страхе разбегались жужелицы и отползали улитки. Колотилась животом о могилу, истошно выкликая:

 
Ты Бронштейн, горящий камень,
Превратил Россию в пламень.
 

Дух Сахары Безарх молча смотрел на красавицу, наливая розовые глаза, а потом вскочил на нее, размещая когтистые лапы на пояснице у дамы. Напряг гузку, выбрасывая вперед червеобразный студенистый отросток, с его помощью заталкивая в мадам Стеклярусову могильную землю. Стал бить ее кожаными крыльями, долбить в лысеющий затылок красавицы желтым клювом.

Добровольский высунул длинный, как у муравьеда, язык и облизывал с ног до головы обнаженную женщину-продюсера из программы «Тюрьма и воля». Та была благодарна чистоплотному старцу, старательно, по-собачьи, убиравшего с ее тела следы преждевременных извержений. Ее дурная кровь капала на могилу, заставляя ее дымиться. Наложив ладони на медно-красный парик Добровольского, женщина-продюсер восклицала:

 
Бейте, бубны и литавры,
Мчатся конники-кентавры.
 

Круцефикс, маленький и подвижный, с волосатыми ляжками и раздвоенными копытцами, скакал словно козлик, норовя пристроиться к высокой топ-модели. Никак не допрыгивал. Величавая дева сжалилась над похотливым домогателем, подсадила его на себя и поддерживала, пока тот не облегчил свой раскаленный тигель, выплескивая расплавленные, прожигавшие могилу брызги. Блеюще возопил:

 
Люций, Люций, Люцифер,
Революций грозный хер.
 

Лысинка Жванецкого то напяливала до ушей шляпу Боярского, издавая сладострастные стоны. То плюхалась на нее, как на ночную вазу, и тогда шляпа Боярского рычала, как д'Артаньян, завидевший госпожу Бонасье:

 
Меркадер, Мойдодыр
На реке Анадырь.
 

Усы Михалкова распушились от вожделения. Он ловил пробегавших мимо манекенщиц, с силой наклонял их к могиле и с петушиной быстротой поступал с ними так, словно это были куры-несушки. После каждой скоротечной победы, бил себя по бокам руками и кукарекал:

 
Ни за доллар, ни за рубль
Ты не сыщешь ледорубль.
 

Телемагнат Попич уткнулся надменным лицом в пах Куприянову. Было видно, как дергается его возбужденный хохолок. Иногда он прерывал свое упорное занятие, поворачивался лицом к пылавшему жертвеннику, в котором чернели обгоравшие козлиные рога, и умоляюще зазывал:

 
Ты вернись, товарищ Троцкий,
В мир проклятый и уродский.
 

Куприянов, держа за уши Попича, задыхался от восторга и, когда позволяли силы, раскрывал рот и великолепным баритоном возглашал:

 
Великаны или гномы,
Все мы вышли из генома.
 

Одесский квартет, на этот раз без скрипок, разделился надвое, ибо состоял из двух супружеских пар, обвенчанных в голландской кирхе, где толерантный и политкорректный пастор благословлял однополые браки. Теперь возлюбленные супруги ласкали друг друга, сидя на священной могиле, менялись женами. Жены в ночных чепцах и пеньюарах вонзали свои жилистые грибовидные отростки в глубину могилы, старясь достать череп. А тот раскрывал жадно рот, тянулся схватить зубами прораставшие с поверхности земли корневища. Мужья в это время кричали внутрь могилы:

 
От Тристана и Изольды
К вам пришли сперматазойды.
 

Негры Нью-Орлеана сбросили черные балахоны, но остались такими же черными. За ними гонялись монахи, словно играли в салочки. Каждый пойманный негр становился предметом сексуальных домогательств того или иного монаха. Однако никто не подавал в суд. Конфликт решался полюбовно – негр отряхивал с ягодиц могильную землю, а монах стыдливо засовывал в плавки не помещавшийся инструмент любви, и через минуту игра продолжалась. Пойманный негр, прежде чем разделить судьбу предыдущего оркестранта, выкрикивал:

 
Перманенты, спермоненты
Все гормоны и ферменты.
 

Эстрадный певец, исполнитель шлягера «Москва златоглавая», оседлал духа Оврахима, прилетевшего из болот Полинезии. За время перелета дух устал и не мог отбиться от страстных приставаний певца. Тому было не впервой совокупляться со злыми духами, и, отделав Оврахима под орех, звезда эстрады пропела под гитару:

 
Безразмерна, невесома
Золотая хромосома.
 

Последней стыдливо сбросила с себя наряд кармелитки дама-мажордом, копия Регины Дубовицкой. Осталась в том, в чем оказывалась каждый раз, когда возвращалась домой после программы «Аншлаг», принимала душ и, стоя босыми ногами на полу с подогревом, задумчиво глядела в зеркало, сокрушаясь по поводу того, как морщинит и глупит человека постоянный смех. Теперь же на поляне она опустилась на могилу мученика революции и генетика пролетарской России и произнесла заклинание:

 
Превратится круг полярный
В организм молекулярный.
 

Действо достигало апогея. Колокол неустанно бил. Ему вторили трещотки, бубны, гребешки и губные гармошки. Грохотала обжигающая музыка Карибского бассейна. Бразильский карнавал наполнял поляну шелками, лентами, танцовщицами варьете, колдуньями Рио-де-Жанейро, волхвовательницами Амазонки, чародейками Атлантического побережья. Монахи разбегались и с развеянными бородами сигали через могилу. Топ-модели становились на могильный холм, сгибали спины, и новоорлеанские негры перепрыгивали через них, играя в чехарду. Все бросались на обнаженных красавиц, устраивая кучу малу. Лазеры метались над поляной, в их обжигающие лучи попадали ночные бабочки и очумелые птицы, вспыхивали и падали на могилу.

Такое не мог выдержать ни один покойник. Лежащие в глубине кости начали срастаться. Сползались позвонки, скреплялись растертые в муку суставы. Еще лишенный плоти, скелет оживал, тянулся вверх, прорывал костяной рукой могильный холм, махал из-под земли костлявыми пальцами. Мадам Стеклярусова жадно их целовала. Луиза Кипчак припадала к ним пламенными устами. Только Франц Малютка раздраженно отплевывался и тихо, чтобы не быть услышанным, ворчал: «Жид проклятый… Не лежится ему под землей, суке рваной». Но скелету не хватало сил. Он был лишен витальных энергий, необходимых для оживления. Рука, помахав, провалилась вглубь могилы.

– А-у-а-э-э-и-вен!.. – возопил Словозайцев, он же великий генетик и биореволюционер Савл Зайсман. Подбежал к грузовичку, схватил молекулярный генератор. Включил и направил на могилу. Из чаши генератора хлынули потоки разноцветных лучей, словно шелковые ткани. Словозайцев покачивал генератор, словно лейку. Поливал могилу, как клумбу. Живые молекулы, плодоносные клетки вторгались в черную землю, пропитывали, и она становилась стеклянной, похожей на хрустальную вазу, в которой играли радуги. Могила взбухала, начинала дымиться. В ней шло могучее созреванье, слышались подземные гулы и скрежеты.

Внезапно в земляном надгробии открылась ноздря, из которой ударил пар, прянул багровый дым, полетели брызги земли, словно ожил вулкан, выталкивая из подземной квашни багровое тесто. Било белое пламя, словно взлетала космическая ракета, и в раскаленном облаке, выдавливаемый из-под земли, возникал человек. Окруженный огнем, с черной бородкой, в пенсне, в военной фуражке, Лев Троцкий после долгого сна выходил на поверхность. Все ахнули, попадали ниц при его появлении. Не вся плоть прилепилась к костям. Некоторые мускулы, словно клейкое тесто, отвалились от скелета и висели на ребрах. Лишь половина лица была одета кожей, другая желтела несвежей костью. Под окуляром пенсне зияла пустая глазница. Оживляемый Троцкий всплывал из-под земли сначала по шею, затем по пояс. Показались облаченные в галифе ноги, удобные хромовые сапожки. Они зависли над землей, как и сам великий революционер, охваченный подземным пламенем. Так на старте зависает ракета, преодолевая гравитацию земли, с трудом толкаемая реактивными соплами. Троцкий силился изойти из могилы, но его затягивало обратно. Чувствовался недостаток адской тяги.

Словозайцев поливал его молекулярным генератором, насыщая телесную массу все новыми и новыми клетками.

– Лейба, выходи! – взывал Словозайцев к воскрешаемому Троцкому.

– Не могу! – глухо отзывался из огня революционер, двигая верхней губой с усами, жутко скаля голые зубы в нижней челюсти, лишенной десен.

– Поднатужься! – требовал Словозайцев. Так повивальная бабка заставляет роженицу трудиться при появлении желанного плода.

– Нет сил! – жалобно отзывался председатель Реввоенсовета, поблескивая пенсне.

– Что мешает?

– Схимник Евлампий!

– Каким образом?

– Святой молитвой и силой бескорыстной любви, которая ослабляет действие генератора!

– Держись, Лев Давыдович! Держись, тебе говорю! – кричал Словозайцев, видя, как Троцкого вновь утягивает в глубину могилы. Уже скрылись нарядные сапожки и галифе, стала погружаться щегольская, перетянутая портупеей кожанка. – Скажи тайну генома!

– Не могу! – простонал Троцкий и ахнул в могилу. Открывшийся было кратер, сомкнулся, оставив на поверхности кучу рыхлой земли, какую оставляет проползший крот.

Колокол смолк. Лазеры погасли. Изображение карнавала исчезло. Пылающая пентаграмма померкла. «Духи пяти сторон света» взмыли и бесшумно растаяли в предрассветном небе.

Все подавленно молчали.

– Убить старика! – завопил Добровольский. – Почему не убили? – накинулся он на игумена.

– Не было команды, – отозвался тот, напяливая поверх джинсов подрясник, облекаясь в клобук и мантию.

– Так вот же, даю команду! – крикнул Добровольский, запахивая на себе черное облачение.