Текст книги "Теплоход"

Глава двадцать первая

Растерзанное тело юноши замотали в брезент и унесли. Матросы из брандспойта окатывали палубу, смывая кровь. Зрители, обсуждая случившееся, понемногу разошлись. Кто в бар, пропустить рюмку крепкого. Кто в биллиардную или в апартаменты для игры в покер. А кто в кинозал, где показывали новый фильм Никиты Михалкова по сценарию Пелевина: «Деникин и пустота». Корабль плыл среди озаренной природы, которая оставалась равнодушной к случившемуся.

На палубе оставались Луиза Кипчак и Франц Малютка. Красавица продолжала держать в руках зеркальце, усыпанное бриллиантами, когда-то принадлежавшее Марии-Антуанетте.

– Как это ужасно! – горько восклицала Луиза Кипчак.

– Да, дорогая, на это невозможно было смотреть, – соглашался с нею огорченный Франц Малютка.

– Это чудовищно! Я этого не переживу!

– Я предлагал тебе уйти. Жалею, что не настоял.

– Идиот! – красавица раздраженно набросилась на суженого. – Ты решил, что мне жалко этого мерзкого щенка? Думаешь, я сожалею о нем?

– А о чем же, моя дорогая? – опешил Малютка.

– А в том, что я в зеркальце разглядела на моем лбу первую морщинку. Ты видишь?

– Не вижу. – Малютка вглядывался в белоснежное чело своей возлюбленной, которое столько раз целовал, теряя рассудок.

– Да вот же, вот же! – Луиза вновь смотрелась в зеркальце казненной королевы. – Вот морщинка! – Луиза пальчиком провела между золотистых бровей, и Малютка углядел едва различимую черточку, которая становилась видной лишь тогда, когда обладательница прекрасных бровей сердито их хмурила.

– Ерунда! – засмеялся Франц Малютка. – Такие морщинки называются мимическими. Когда человек умный и много думает, он сдвигает брови, и возникает такая линия. Я знал одного мужика, который придумывал схемы увода денег от налогов. У него была морщина от задницы, через всю спину, по черепу, между бровей, по всей морде, груди, животу до самых яиц, которые сдвигались, когда он морщил лоб. Так что, дорогая, не печалься: в России в год исчезает по миллиону народа, а ты по пустякам расстраиваешься.

– Идиот! Моя морщинка дороже миллиона дебилов, которые только и умеют, что выклянчивать у Зурабова даровой аспирин, бранить мою телепрограмму «Взасос», называть меня «богатой сучкой» и ходить с красной тряпкой на демонстрации. Да пусть они все перемрут, если после этого исчезнет моя морщинка!

Мимо них проходил прокурор Грустинов, полный, откормленный, чем-то напоминавший розового поросенка.

– Дорогая, – Малютка старался быть нежным, чувствуя, что его любимая по-настоящему несчастна и близка к рыданиям. – Ты прекрасна. Твоя морщинка делает тебя еще краше. Ты мне дорога еще больше. У тебя под мышкой появилась еще одна замечательная морщинка, которая делает тебя неотразимой. Хочешь, я закажу скульптору Церетели памятник твоей морщинке? Не той, что на лбу, а той, что под мышкой?

– Придумал тоже. Он изваяет скульптуру, которая будет видна за сто километров. В народе ее назовут «озоновая дыра» или «Цертелева пустота». И мне придется иммигрировать из России.

На глазах Луизы Кипчак появились слезы. Франц Малютка бросился их вытирать. Мимо проходил кутюрье Словозайцев.

– В чем дело, господа?

– Да вот, видишь, у нее объявилась морщинка, и она, не дай бог, повесится, – объяснял Франц Малютка.

– Морщинка? – Модельер внимательно взглянул на чело красавицы. – Для женщины, которая прекрасней всех актрис Голливуда и может претендовать на титул «Мисс Вселенная», – это кажется трагедией. Но зачем существуем мы, стилисты и модельеры, создатели высокой моды и неувядаемой красоты?

– Вы можете мне помочь? – загорелась надеждой Луиза Кипчак. – Вы не знаете, но моя добрая мама удушила моего милого папу подушкой, когда тот, вернувшись из военно-морского училища, где танцевал котильон с молодыми курсантами, посмотрел на нее при свете нашей хрустальной люстры и сказал: «Ты, моя прелесть, похожа на морщинистый древесный гриб». Вы действительно мне поможете?

– Не сегодня, но через день, когда мы пристанем к берегу. Сегодня же я приглашаю вас на конкурс, где мои манекенщицы станут разыгрывать титул «Мисс Бродская». Вы получите удовольствие.

– Непременно придем, – с благодарностью откликнулась Луиза Кипчак.

Словозайцев галантно раскланялся и удалился, слегка поигрывая бедрами.

– Он очень мил, – глядя вслед кутюрье, сказала Луиза Кипчак.

– Не нахожу, – ревниво отозвался Малютка. – У него между ног – игольное ушко, сквозь которое он протащил своего верблюда, сточив при этом два его горба. Вряд ли после этого он может считаться мужчиной.

– Не говори гадостей, – оборвала его суженая. – Пойдем лучше в номер. Мои морщинки нуждаются в том, чтобы их помассировали.

Есаул приходил в себя после охватившей его истерики, давшей выход накопившейся усталости, не исчезавшей тревоги, громадного напряжения, связанных с реализацией «плана». Незримая точка на водной поверхности, в которую спешил теплоход, приближалась, и вместе с ней приближалась минута решительных молниеносных действий. Но временами решимость его оставляла. Закрадывались сомнения, на верном ли он пути, будут ли его грозные, сверхчеловеческие поступки способствовать благу России. Оставалась надежда на долгожданную встречу с престарелым схимником, отцом Евлампием, духовником и наставником, завершавшим свой многотрудный подвижнический век в отдаленной обители, – в монастыре, что, окруженный озерными водами, возносил купола среди бескрайних сияний севера.

В дверь каюты раздался стук. Есаул подумал, что это пунктуальный капитан Яким хочет доложить обстановку, сообщить о приближении вертолета, куда перегрузят тело несчастного террориста.

– Войдите, – произнес он устало.

Дверь отворилась, и в каюту просочился губернатор Русак. Оказавшись в каюте, заговорщически оглянулся и плотно прикрыл дверь. Весь его вид выказывал предельную осторожность, скрытность, страх преследования и вместе с тем отчаянную решимость.

– Знаю, знаю, знаю!.. – заплескал он ладонью, останавливая Есаула, который пришел в крайнее раздражение, увидав у себя человека, которому только что собирался проломить голову. – Вы считаете меня убийцей, врагом, заслуживающим смерти. Но я явился к вам открыть мою тайну. Я не враг, не «чужой». Я – «свой». Я – ваш тайный друг, единомышленник и сподвижник. Всем сердцем сочувствую тому, что выкрикивал перед смертью героический полковник Клычков. Как и он, я ненавижу жидов. Как и он, веду борьбу за полное их искоренение на святой Руси. Я разделяю убеждения бедного и прекрасного юноши, жертвенного лимоновца. Если бы вы побывали в моем губернаторском кабинете, вы бы увидели, что в задней комнате, на стене, у меня висит красный флаг. В городе у меня действуют советы депутатов трудящихся, а коммунистам я тайно выделил лучшее помещение в их бывшем обкоме. Я должен был умертвить столь жестоким образом полковника и нацбола, ибо точно также поступал советский разведчик, внедренный в гестапо, – принимал участие в пытках подпольщиков, чтобы его не разоблачили враги.

Русак и впрямь походил на законспирированного разведчика. На нем уже не было алой мантии и золотого императорского венца. Он был во всем сером, невзрачном. Тараканьи усы, обычно вызывающе и надменно торчащие, теперь были подстрижены, превратились в скромные бухгалтерские усики, не вызывавшие к их обладателю никакого интереса. Он сжался, ссутулился, старался занимать как можно меньше места. Говорил шепотом, постоянно оглядываясь, давая понять Есаулу, что за ним следят. Однако Есаул чувствовал исходящие от него сквознячки смертельной опасности. Потаенное око сотрясалось от волнения, предупреждало о приходе врага. Так чуткие звери испытывают ужас, предугадывая землетрясение, начинают дрожать и выть в ночи. Так колдуны, прозревая близкую смерть, начинают бить в бубен, поднимая уснувшее стойбище.

– Я узнал о кончине Толстовой-Кац. Ее засекли ликторскими пучками. Воздав по заслугам, накрыли ее гроб американским флагом. Она – опасная ведьма, злобная ворожея. Ее колдовскими усилиями мягкий и слабовольный Президент Порфирий отказался от третьего срока. Командуя сонмом колдунов и волхвов, она обеспечивала предвыборную кампанию Куприянова, парализуя волю его противников. Она ненавидела вас, хотела вас умертвить или лишить рассудка. В ее каюте лежит ваша фотография, которую она колола булавками, поджигала на свече, поливала расплавленным свинцом и, простите, опрыскивала своей тлетворной жидкостью, от которой мгновенно высыхала трава и больше не росла на том месте, где ее приспичивало присесть. Я знаю, она приходила к вам, чтобы выведать ваш сокровенный «план». Но вы, человек воли и светлой энергии, не поддались на ухищрения. Восхищаюсь вами…

Есаул вздрогнул, услышав слово «план». Это было кодовое, ключевое слово, прорвавшееся сквозь словесную неразбериху. Русак явился, чтобы выведать «план». Повторял поход Толстовой-Кац. Русак действительно был разведчик, но разведчик врага, посланный в его «ставку» под видом перебежчика. И это открытие взывало к бдительности. Понуждало оборонять священный ларец под сердцем, скрывавший драгоценный секрет.

– Василий Федорович, я – с вами, я – ваш. Кругом нас враги. Доверьтесь мне. Хочу стать частью вашей «команды», подставить плечо. Хочу участвовать в осуществлении «плана». Поделитесь со мной, в чем его суть?..

Есаул чувствовал под сердцем драгоценную точку, к которой подбирается враг. Окружал эту точку рубежами обороны. Окапывал противотанковыми рвами. Заслонял минными полями. Русак искренне, с поражающей достоверностью изображал единомышленника. Его настойчивость была настойчивостью друга, желавшего помочь. Торопливость и взволнованность речи свидетельствовали об опасностях, которые он пережил, ведя борьбу с ненавистными заговорщиками. Исходящая от него энергия незримыми щупальцами устремлялась к Есаулу, шарила в его душе и рассудке, нащупывая желанную цель. Эта энергия обжигала, словно ядовитые лучи, проникала сквозь материальные оболочки, добиралась до сокровенной сути.

– Не правда ли, вы хотите войти в доверие к Куприянову, чтобы позже его опорочить? Хотите поступить к нему на службу, сохранив за собой свой пост, чтобы в дальнейшем начать саботаж и свалить режим Куприянова? Хотите разоблачить масона Добровольского и вскрыть его «мировую сеть»? Я вам помогу, я обладаю исключительной информацией…

Есаул отбивался от назойливо шарящих щупальцев. Заслонялся от незримой, просвечивающей радиации, которая вторгалась в душу, подбираясь к святыне.

– Всю мою жизнь я посвятил борьбе за народное дело. Мой отец был коммунистом и первым уехал в казахстанскую степь поднимать целину. Мой дед партизанил в тылу врага, взрывал в лесах Белоруссии составы фашистов. Мой прадед был революционером, соратником Дзержинского и участвовал в операции «Трест». Вот посмотрите. – Русак расстегнул на груди скромную серую рубашку и показал золоченую ладанку на скромной хрупкой цепочке. – Это родовая реликвия. В ней находится завиток бороды Феликса Эдмундовича, который «железный Феликс» подарил прадеду на память после уничтожения террориста Савинкова. Эту священную реликвию я всегда ношу с собой. Как талисман, она оберегает меня от несчастий.

Есаул смотрел на старинную ладанку, лежащую на ладони Русака, и «лобное око» – ясновидящий орган – прозревало в Русаке коварный обман, скрытую жестокую сущность. Русак утратил человеческое обличие и явился в образе своего тотемного зверя – зайца-русака. Но не милого пугливого грызуна, населяющего русские поля и опушки, грызущего кочерыжки на капустном поле, а в виде косматого хищника, с кровавыми резцами и набрякшими от крови глазами, что обгладывает берцовую кость.

– Товарищи просили меня связаться с вами. В нашем городе все готово к восстанию. На нашей стороне ОМОН, соседние воинские гарнизоны, народные дружины, коммунисты, партия «Родина», лимоновцы, церковь, мелкий и средний бизнес. Сложилась реальная «объединенная оппозиция», которая не хочет мириться с продажной олигархической властью, представленной Куприяновым. Видит в вас, Василий Федорович, своего идеолога и вождя. Мы ждем сигнала к восстанию.

«Лобное око» вращалось в костяной глазнице, рождая невидимые пульсирующие вспышки. Как импульсы локатора, они облучали Русака, пробивали его маскировку, указывали истинное обличив. Заяц-русак превратился в саблезубого тигра с пламенеющей пастью. Скалил чудовищные, в розовой пене клыки, напрягал свирепые мускулы, придавил когтистой лапой нежное тело растерзанной антилопы, у которой фиолетовые, полные слез глаза остекленели в последней муке.

– Мне кажется, здесь, на теплоходе, надо действовать решительней. Тут собрался высший масонский круг. Здесь главные заговорщики, которые планируют еще до президентских выборов совершить государственный переворот. У меня есть предложение – давайте их всех отравим. У меня припрятан быстродействующий яд. Добавим его в пищу во время очередной дегустации блюд по рецептам обжоры и чревоугодника Михаила Кожухова, подавившегося жуком-плавунцом. Или взорвем теплоход. Я свяжусь с моими людьми, они завезут на корабль несколько мешков гексогена, мы заложим его в трюме, ночью уплывем на лодке и с берега пошлем сигнал «на взрыв»…

Саблезубый тигр превратился в громадного микроба. Увеличенная в миллионы раз живая бацилла чумы пульсировала мутнопрозрачным телом. Переливала из одной части клетки в другую ядовитую каплю. Начинала делиться, выделяя из себя дочернего микроба. Розовая субстанция, в которой существовала бацилла, была отравленной кровью умирающего чумного больного.

– Если бы вы знали, Василий Федорович, как я ненавижу Добровольского! Он главный заговорщик, главный носитель зла. Это он заявил на заседании «ложи», что вы подлежите смерти, если вздумаете противодействовать Куприянову. Он вел переговоры с Президентом Порфирием, убеждая его отказаться от третьего срока. На тайных встречах с послом Киршбоу обещал американцам передать под их контроль атомные центры России…

Русак воплощал в себе многоликое зло, которое постоянно меняло обличье, являясь «лобному оку» в непрерывных метаморфозах, каждая из которых несла угрозу всему человечеству. Теперь он превратился в корявый метеорит, несущийся в отдаленной части Вселенной. Под воздействием гравитации звезд и планет менял траекторию так, что ему уготовано было столкнуться с Землей. Превратится в раскаленный, багровый, рассекающий небо шар. Взорвет континент Европы в районе Парижа. И там, где сплетались в небе кружева Эйфелевой башни, золотился фасад Лувра, лимузины крутили сверкающую карусель на площади Этуаль, – там чернел жуткий кратер. Солнце затмила копоть. В вечной ночи по всей планете горели леса. Полнились города мертвецами. Монах на Валдае молился Богу в час Страшного суда…

– Куприянов – мелкий честолюбец, чванливый гордец, не способный управлять государством. Он готовит на вас компромат по Чечне, по разгрому ЮКОСа, по закрытию политических программ НТВ, особенно передачу Герасимова, где постоянно мучили бедную собачку Му-Му. Вы знаете, я так люблю собачек. Они такие славные, благородные. В них есть что-то рыцарское. Когда такой песик-рыцарь вскакивает тебе на спину, начинает больно царапать твои лопатки своими смешными лапами, а твои голые ягодицы чувствуют его горячий нетерпеливый живот… – Русак остановился, почувствовав, что произнес что-то не то. Попытался исправиться: – Когда его горячий нетерпеливый живот тыкается в твои голые ягодицы, – опять запутался и умолк. Этой паузой воспользовался Есаул:

– Благодарю, господин Русак, за ваше желание влиться в нашу борьбу. Благодарю, что явились ко мне, рискуя жизнью. Однако у подпольщиков не принято верить словам. Мы доверяем только паролю. Вы сказали, что у вас в ладанке хранится талисман революции – завиток бороды Феликса Эдмундовича Дзержинского. Позвольте взглянуть. – Есаул протянул руку к ладанке, висящей на утлой груди Русака.

– Не стоит, – попятился Русак. – Поверьте мне на слово. Я давно не открывал эту ладанку. Она бессменно находится на моем теле, крышка прикипела, почти припаялась. Ее невозможно открыть. Там действительно – крохотный клочок бороды «рыцаря Революции», подаренный прадеду на банкете в честь ликвидации эсеровского подполья.

– Позвольте взглянуть!

– Невозможно!

Есаул ухватил золотую ладанку, рванул. Хрупкая цепочка распалась. Ладанка оказалась у него в руках. Он поддел ногтем тускло-желтую золотую створку. Открыл. Из сияющей золотой глубины смотрело лицо колдуньи Толстовой-Кац.

– Так вот чей подарок вы носите у себя на сердце! – насмешливо воскликнул Есаул, разоблачая лжеца. – Вот чей бессмертный образ греет вам сердце!

Русак растворился в калейдоскопическом вихре превращений, которые фиксировало «лобное око». Тамплиер в белом колпаке, сгорающий в костре инквизиции, с выкипающим мочевым пузырем. Печень Марии Стюарт через секунду после казни, бурлящая тяжелой кровью. Протока Лимпопо с желтой гнилой водой, в которой плывет крокодил. Матрица суперкомпьютера с мириадами цифр, в которых, как черная дыра, сквозит код окончания мира.

Пройдя череду воплощений, Русак вырвался из кармического вихря и предстал перед Есаулом в истинном облике. Его лицо было белым от бешенства. Кончики усов дымились от ненависти. На губах пузырилась фиолетовая пена:

– Я тебя ненавижу!.. Ты антисемит и убийца!.. Твои приспешники, составляющие большинство омерзительного народа, населяющего омерзительную страну, будут уничтожены!.. Ваши дни сочтены!.. То, что зовется Россией, будет расчищено для новых, идеальных людей, совершенного народа, который навсегда забудет об империи, о «русской идее», мессианстве, Третьем Риме, коммунизме и Царствии Небесном!.. Ты сам доживаешь последние дни!.. Ищешь заговор, а он уже тебя поглотил!.. Ищешь того, кто сосредоточил сокрушающую силу и знание, но не находишь!.. Думаешь, что это Добровольский, но это не он!.. Думаешь, что это я, но ошибаешься!.. Умертвил благородную, прекрасную душой и телом Толстову-Кац, но промахнулся!.. А тот, кого ищет по сторонам твое тупое «лобное око», остается тобой не замечен!.. Может, навестишь окулиста и для своего «третьего глаза» раздобудешь очки?.. Вспомни, кто ходил с тобой в «Марсианский город»? Кто открыл перед идолом коробочку с красными иероглифами?.. Кто выпустил голубых мотыльков, и они превратили в труху миллионы китайцев?.. Ты должен знать – подходит к завершению гигантский эксперимент генной инженерии!.. Уже создаются искусственные организмы, отвечающие высшим стандартам жизни, под которые не подпадает твой народ-пьяница, народ-лентяй, народ-сумасшедший!.. У нас в руках инструмент, которым мы за считанные секунды уничтожим несовершенные генетические формы и расчистим русские пространства для идеальных, сотворенных людей!.. – Русак вдруг осекся, почувствовав, что в бешенстве наговорил много лишнего. Вырвал из рук Есаула ладанку и выскочил из каюты. Есаул заметил, как кружится в воздухе выпавший из его усов волосок. Машинально подхватил волосок и спрятал в конвертик.

Глава двадцать вторая

Есаул остался один, потрясенный. В бешеных словах Русака мелькнула жуткая истина. Сохраняясь непознанной, она страшно приблизилась, обжигая своим соседством. Словозайцев, целлулоидный глупыш, легкомысленный кутюрье, весь в лоскутках и бусинках, – он здесь при чем? Но таинственная табакерка с иероглифами, рой голубых мотыльков, мгновенная гибель китайцев – дело рук модельера. В панике бегущий китаец, у которого испарилась голова, пропало тело, и секунду продолжали бежать две оставшиеся худые ноги, – что это было?

Есаул связался с Москвой и попросил перегнать на компьютер досье Словозайцева. На экране возникали подиумы Парижа и Лондона, показы в Москве и Нью-Йорке. Красавицы в перьях и мехах, похожие на фантастических птиц или грациозных пушных зверей. Почти обнаженные, напоминавшие соблазнительных купальщиц. И среди них – Словозайцев, лауреат многочисленных премий, герой гламурных журналов, законодатель высокой моды, творец болезненно-прекрасной эстетики, которой поклонялась элита влиятельных геев, знаменитых на весь мир лесбиянок, эпатирующих трансвеститов, шокирующих бисексуалов. Эти люди с поврежденной природой, особи с нарушенным генетическим кодом составляли активную, спаянную друг с другом прослойку. Проникли в культуру и власть, в церковь и журналистику, в шоубизнес и спорт. Определяли политику, господствовали в искусстве, диктовали стиль, философию. Какую? Уж не ту ли, согласно которой искусственные, сотворенные в лабораториях люди с измененным генетическим кодом вытеснят с земли природных людей? Совершат мировую биологическую революцию? Установят диктатуру генного инженера, «модельера человеческих душ»?

Поздним вечером, когда стемнело, был объявлен просмотр моделей, который одновременно являлся конкурсом красоты на титул «Мисс Бродская». На верхней палубе, под теплыми небесами был установлен длинный подиум. Прожектора озаряли ковер, который светился седым ворсом, словно покрытый инеем. Лазерные вспышки рассекали пространство, будто прилетали из Космоса разноцветные частицы. Вдоль подиума были расставлены столики, за которыми разместились гости в вечерних туалетах и драгоценностях. На столах горели свечи. Официанты разносили напитки, ставили перед зрителями коктейли, виски со льдом, охлажденное мартини, бокалы шампанского. Среди стеклянных бокалов и рюмок лежали электронные пульты – зрители, оценивая красоту манекенщиц, должны были нажимать кнопки с цифрами. По обе стороны подиума негромко и завораживающе играли два оркестра – новоорлеанский диксиленд, представленный величественными, бархатно-черными неграми, и одесский квартет с длинноволосыми, томными скрипачами. Есаул занял столик, поставив перед собой стакан с оранжадом. Намеревался наблюдать за кутюрье, в надежде отыскать в его поведении нечто такое, что могло бы развеять ореол таинственности вокруг этой, ставшей вдруг загадочной персоны. Корабль плыл, великолепно сияя бортами, окруженный разноцветными, шальными корпускулами. С далеких берегов казалось, что на воды опустилась летающая тарелка, окруженная лучами и вспышками.

Под аплодисменты на подиуме показался модельер Словозайцев. Он был одет просто и элегантно. Серая свободная блуза, розовая рубаха и артистический шарф. Лицо его казалось бледнее обычного, утратило округлость, обрело напряженную резкость. Он поднес к губам изящный серебристый микрофон и, сдержанно кланяясь, произнес:

– Дамы и господа, коллекция, которую я вам представлю, была создана мной специально по случаю нашего плавания. Она посвящена обворожительной Луизе Кипчак, несомненной «Мисс Вселенной», состязаться с которой не отважится ни одна из красавиц. – Луиза польщенно улыбнулась, еще больше обнажая великолепную грудь, на которой было тесно бриллиантам. – Мои манекенщицы восхитительны все как одна и похожи друг на друга как сестры. Словно они родились в одночасье от одной матери, если бы существовала женщина, способная одновременно родить десять дочерей-близнецов. Я отличаю их по крохотным «чипам», вживленным в мочки ушей. – Словозайцев показал зрителям миниатюрный прибор, похожий на пульт автомобильной сигнализации, где загорались цветные индикаторы. – А также по именам, которыми они сами себя называют при встрече… Ми-Ми… Зи-Зи… Фи-Фи… Ля-Ля… Лю-Лю… Но разумеется, не Це-Це и не Бля-Бля. – Он сделал паузу, и публика наградила аплодисментами его шутку. – Ваш выбор будет определять туалет, который украсит модель, и грация, с которой она преподнесет вам себя. Благодарю за внимание. – С этими словами кутюрье покинул подиум, а Есаул отметил то новое, что обнаружил в себе Словозайцев, – отсутствие детской наивности и безобидного идиотизма, которые сменились в нем уверенностью и волей художника, создающего несомненные шедевры.

Некоторое время подиум оставался пустым, серебрился, словно на него была натянута шкура зимнего волка.

Джаз заиграл сладкозвучней, будто из саксофонов и труб потекли тягучие струи меда. На подиум вышла женщина. Ее обнаженное тело грациозно скользило в лучах. Казалось, она плыла, не касаясь земли. Свет лился по маленькой чудной груди, скапливался на мгновение в ямках ключиц, проливался быстрой струей по животу, стекал по стройным ногам, пропадая у гибкой стопы, которая упиралась в отточенную, прозрачно-хрустальную туфлю с острым каблуком.

Ее движения были волнообразны, как если бы она попадала в струи ветра. Шелковистые ярко-голубые крылья у нее за спиной переливались при каждом шаге. Она была подобна бабочке из семейства морфид, что, подобно ангелам, озаряют лазурью тенистые джунгли Амазонки, сводя с ума коллекционеров и путешественников. Женщина-бабочка прошла до конца подиума. Чуть изогнулась в талии, отчего по гибкой спине пролилась струя света. Повернулась на отточенном каблуке, и, казалось, кто-то провел золотистой кисточкой между худых, грациозных бедер. Голубые крылья колыхнули воздух перед лицом Куприянова, который поцеловал этот воздух, крикнул: «Браво!», кинул к ногам красавицы белую розу.

Одесские скрипки заиграли мелодию, в которой еврейские печаль и веселье рождали на улыбающихся губах вкус горьких слез. На подиум вышла модель, всей статью и прелестью повторяя предшествующую, – то же узкое, с выступающими скулами лицо, длинные, изумленно глядящие глаза, гибкие повороты худого, нервного тела. По бедрам, под чувственным животом ее опоясывал перламутровый поясок, на котором держался пышный павлиний хвост. Каждое перо казалось фонтаном света. Зелено-золотые пятна поражали огромными очами, обведенными алым и синим. Плюмаж страстно колыхался, когда женщина поднимала колени и сильно вонзала в подиум отточенную туфлю. В ее поступи была царственная властность и повелительная небрежность. Она была жар-птица, не принадлежала никому, была готова составить счастье одному-единственному, поощряя таинственной улыбкой сделать свой выбор. Прошла весь подиум, колыхнула плюмажем, открывая маленькие плотные ягодицы. Было в этом движении нечто от сладострастной птицы во время брачного периода. Многие за столиками, особенно те, чьи тотемные звери были из семейства пернатых, невольно потянулись к ней.

Третья женщина являла собой люстру. Ничто не мешало любоваться ее обнаженным, обворожительным телом. Лобок, над которым потрудился искусный стилист, напоминал японский иероглиф, обозначающий солнце. Веки, прикрывающие таинственные глаза, были усыпаны космической пылью. Хрустальные туфли казались бокалами, в которых переливается золотое вино. На ее голове красовалась огромная ослепительная люстра – хрустали с разноцветными искрами, подвески, в которых трепетали волшебные отсветы. Женщина, балансируя на невидимом канате, прошествовала до конца подиума, просияла всеми хрусталями и радугами. Волнуя бедра, неся на голове пылающую Вифлеемскую звезду, уходила.

Есаул не мог устоять перед красотой восхитительных женщин. Поддался очарованию их туалетов, которые не просто подчеркивали природные формы, но никак не препятствовали любоваться всем тем, что делает женщину желанной. Однако что-то его тревожило. Что-то мешало до конца ощутить магическое великолепие зрелища. Он не мог понять что. Этим тревожащим впечатлением могла быть одинаковость и абсолютное подобие красавиц, которые напоминали великолепные копии драгоценного подлинника, находящегося где-то на небесах. Или недолгое появление из тени модельера Словозайцева, который вытягивал руку с миниатюрным приборчиком, мигал огоньками, управляя манекенщицами, словно биороботами. Оставалось нечто, еще не выявленное, что рождало тревогу. Как если бы женщины на подиуме не отбрасывали тени. Но тени присутствовали. Несколько прожекторов с разных сторон освещали модель, и она, точно летательный аппарат, скользила в аметистовых лучах, отбрасывая лепестки теней.

Новоорлеанские негры создавали звенящий, обжигающий ритм. На подиуме показалась красавица, чьи плечи, и только они, были укутаны в воротник, созданный из цветов и листьев, спелых плодов и ягод. Виноградные кисти, словно агатовые драгоценности, свисали до нежных грудей, и маленькие соски казались спелыми виноградинами. Вокруг высокой шеи горело алое ожерелье из спелой земляники. Среди листвы пламенели спелые яблоки и золотые груши. Цветы магнолии и олеандра колыхались при каждом взволнованном шаге. Женщина была похожа на корзину фруктов, которую вынесли для услаждения глаз, предлагая полакомиться сладостью даров природы. Должно быть, так же, в сиянии божественной наготы, в изобилии жизненных сил явилась царю Соломону Суламифь, слагая румяными устами первые звуки «Песни песней». Модель прошагала по подиуму, распространяя ароматы фруктового сада. Повернулась на каблуках, давая зрителям одно мгновение полюбоваться красотой ее согнутой ноги и изгибом бедра. При повороте одна виноградина оторвалась от лозы, покатилась по подиуму, неся каплю изумрудного теплого света и прелесть согревшего ее женского тела.

Одесские виртуозы создавали смычками и певучими скрипками страстную вибрацию, которая кружила голову, приоткрывала завесу небес, позволяя видеть истинную картину мира, – ту, что побудила витебского гения рисовать летающих коров, парящих в невесомости женщин, огненных, повисших в синеве петухов.

Следующая модель шла, опустив глаза долу, словно в лунатическом сне, ставя худые ноги на незримую, проведенную вдоль подиума линию. Хрустальные туфли вонзались в ковер, высекая голубые искры. На ее голове возвышался античный храм – коринфские колонны, портики, уставленные скульптурами фронтоны. Так на афинском холме теплой ночью, освещенный прожекторами, парит Парфенон. Женщина-кариатида была античной богиней, восхитительной Артемидой, на чью красоту посягнул обезумевший Герострат.

Манекенщица, сменившая подругу, вызвала восхищение зрителей. На ее голове был водружен аквариум с рыбами. Вода чуть колыхалась в стеклянном сосуде, когда женщина переставляла свои обнаженные ноги. Среди изумрудных водорослей и серебряных пузырей плавали алые, голубые, золотистые рыбы, те, что населяют коралловые рифы, заставляя ныряльщиков часами оставаться под водой. Женщина олицетворяла собой морскую стихию – была нереидой.

Корабль, озаренный прожекторами, переливался всеми цветами радуги, словно над ним полыхало северное сияние. Можно было представить, какое впечатление он производил на обитателей прибрежных деревень, которые со своих огородов смотрели на реку, где плыл спустившийся с неба ковчег. Там боги справляли праздник, небожители творили священный обряд. Зеркальца света долетали до берега, падали в заросли лебеды и крапивы.