Текст книги "Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков"

Показательно, что его признание как церковного деятеля пришло ранее официального назначения в Синод. В январе 1874 года в Обществе любителей духовного просвещения принимали приехавшего в Россию декана Вестминстерского аббатства Стенли, и Победоносцев приветствовал его речью на французском языке, «весьма хорошо составленною», – не преминул заметить князь Д. А. Оболенский (108, с. 350).

В своей деятельности Победоносцев вольно или невольно следовал, условно говоря, «петровскому», заимствованному на Западе, взгляду на Церковь как на один из государственных институтов, главой которого является самодержец (хотя Русь давно стала Россией, а русское царство – многонациональной империей). Будучи государственником до мозга костей, он отрицал признание за Церковью права на самостоятельное существование в независимости от государства, не веря в силы Церкви и страшась за ее будущее.

С позиций государственника Константин Петрович смотрел и на проблему раскола. По его переписке с министром внутренних дел графом Н. П. Игнатьевым понятно, что именно мнение Победоносцева способствовало освобождению из заключения в Суздальском монастыре трех старообрядческих епископов (австрийского согласия) – ради упрочения стабильности и устойчивости. Во многом исходя из государственных интересов обер-прокурор распределял денежные суммы на помощь православным священникам в Галиции, на территории Австро-Венгерской империи(124, т. 1, с. 82, 401, 340). Точно так же, когда на территории России активизировал свою деятельность отставной полковник гвардии В. А. Пашков, еще в 1876 году организовавший секту «пашковцев», Победоносцев увидел в этом реальную угрозу стабильности государства из-за расшатывания основ православной веры. Учение секты сводилось к протестантскому положению об оправдании человека одной верой в Бога; оно отрицало Церковь, всю церковную жизнь, таинства, почитание икон и иерархию. Вокруг пашковцев стали объединяться штундисты, баптисты и молокане. Действуя строго в рамках закона, Победоносцев добился в 1884 году запрещения деятельности Пашкова в России, и тот был вынужден уехать за границу (124, т. 2, с. 327).

В контактах Константина Петровича с инославными ощутима крайняя осторожность. И. Овербек, немец по национальности, живший в Англии, в 1869 году направил в Святейший Синод свой проект «православной литургии западного обряда», предназначенный для новообразованных православных общин в Англии. Его целью было создание «национальных православных Церквей Запада», которые имели бы тождественное догматическое учение, а отличались бы от Вселенской (Восточной) Церкви лишь обрядами. Проект Овербека не был поддержан, да и не мог быть поддержан, Победоносцевым, хотя поверхностно церковные государственные мужи побуждали его к этому (см. 124, т. 1, с. 181; т. 2, с. 239). В то же время контакты, например, с Англиканской церковью, он поддерживал: в 1888 году он обменялся благожелательными посланиями с архиепископом Кентерберийским Эдуардом по поводу 900-летия Крещения Руси (124, т. 2, с. 434–436).

Проявления такого осторожного и вдумчивого подхода видны и во взглядах Победоносцева на церковные дела на Ближнем Востоке. Например, изгнание из Сербии митрополита Михаила осенью 1881 года было им воспринято как удар «нашему влиянию». Впрочем, обер-прокурор никогда не доходил до таких крайностей, как бравый генерал граф Н. П. Игнатьев, в 1871 году вознамерившийся ни много ни мало созвать Вселенский Собор (124, т. 1, с. 91). В 1887 году в Константинополе проходили выборы нового Патриарха, потому что Иоаким IV уходил на покой из-за своей откровенно русофобской политики. Но России не удалось продвинуть своего кандидата, Патриархом Константинопольским стал Дионисий, тоже русофоб. «Грустная и гнусная картина, – отозвался на это Александр III в письме к Победоносцеву. – Что за печальное племя мы, православные. Не можем соединиться и действовать в одном духе и идти к одной цели. Все интриги, подкупы, недоверие друг к другу» (124, т. 2, с. 631, 202).

Восток постоянно оставался в поле внимания обер-прокурора. Когда в 1886 году до него дошло сообщение департамента полиции о намерении партии анархистов похитить денежный капитал из русского Пантелеимоновского монастыря (Руссик) на Афоне, он в тот же день распорядился направить специального представителя Синода, чиновника С. Керского, дабы предупредить настоятеля. К счастью, сообщение оказалось ложным (124, т. 2, с. 149–152,622).

Загруженный множеством церковных и государственных дел, Константин Петрович умел выделять среди них вопросы принципиально важные. Так, он не только поддерживал деятельность православной миссии отца Николая (Касаткина) в Японии, но и оказывал ему финансовую поддержку – как лично, так и из сумм Синода. В письме святителя Николая к епископу Алеутскому и Северо-Американско-му Тихону (Беллавину) в период русско-японской войны 1904–1905 годов, в частности, говорится: «К. П. Победоносцеву я вслед за сим буду писать и благодарить его за необыкновенно теплое участие, доставившее такое количество свечей в пользу военнопленных и книги, как вышеупомянутые, так и множество других для чтения пленным» (101, с. 100).

Однако при всей глубокой церковности и почитании Православия именно подход государственника и вызвал, несмотря на все благие намерения Победоносцева, угасание внутренней жизни Церкви. Реалистическое понимание им жизни и проблем Русской Церкви заметно уступало место охранительно-консервативным принципам.

На его адрес приходило много писем, иногда – анонимных. Константин Петрович читал все. И этот голос народный был для него важен. Он читал и о «небрежном отношении к Закону Божьему, преподаваемому в школах», и о «насмешках над религиозными обрядами, сбивающими с толку молодое поколение», и об «уничтожении церквей, закрытии приходов», о разрешении в иных городах театральных представлений во время Великого поста и многом ином (124, т. 1, с. 234–238).

Вероятно, ему был известен ответ архангельского губернатора С. П. Гагарина на запрос правительства о причинах распространения раскола и сектантства. «Духовенство наше необразованно, грубо, необеспеченно и в то же время происхождением своим и образом жизни резко выделяется от народа, не оказывая на него ни малейшего влияния, – писал С. П. Гагарин. – Поучения устной проповеди и наставлений в делах веры, разъяснения первых начальных истин богопочитания наш народ не слышит от православного духовенства… И вследствие этого остается без познаний о вере». А пермский губернатор Струве отвечал, что раскол «находит себе силу в крайней недостаточности нравственного влияния духовенства на народ, в его нередко соблазнительной по своей распущенности для народа жизни, в его одностороннем безжизненном и схоластическом направлении», а частная жизнь духовенства «полна не только корыстных, материальных стремлений, но нередко представляет собой печальные примеры беспробудного пьянства, резко бьющего в глаза простому народу» по сравнению с образом жизни раскольников (цит. по: 91, т. 2–1, с. 163, 164). К началу XX века отмечалось заметное падение авторитета духовенства, церкви начинали пустовать. И граф Н. П. Игнатьев констатировал как очевидный факт то, что «и законы, и обычаи, и самый склад жизни в Петербурге отдаляются от церковных оснований» (124, т. 1, с. 85).

Вера жила в народе, примером чего служили потоки верующих к святым местам и в известные монашеские обители или всенародный отклик на прославление в 1903 году преподобного Серафима Саровского (к чему сам обер-прокурор отнесся сдержанно). Однако Церковь неудержимо впадала в кризис, которого Победоносцев не желал видеть, создавая всеми силами «иллюзию покоя», хотя знал отлично и писал о «множестве затерянных в глубине лесов и в широте полей наших храмов, где народ тупо стоит в церкви, ничего не понимая, под козлогласованием дьячка или бормотанием клирика…». Но после столь пессимистичной картины обер-прокурор заключал: «Увы! Не церковь повинна в этой тупости, и не бедный народ повинен; повинен ленивый и несмыслящий служитель церкви, повинна власть церковная, невнимательно и равнодушно распределяющая служителей церкви; повинна, по местам, скудость и беспомощность народная» (123, с. 405).

Победоносцев уповал на постепенное эволюционное изменение жизни общества, а значит, и Церкви, но сам ускорять эту эволюцию не желал. Он, подобно митрополиту Филарету (Дроздову), был противником любых «революций» и сторонником «малых дел». Например, в 1902 году взбунтовались семинаристы в одной епархии, ректор семинарии и правящий архиерей писали о «революции». Посланный обер-прокурором чиновник увидел иное: «Сгноили семинаристов в грязи. Одной салфеткой утиралось шесть человек (в общежитии), а ректор (монах, по правилу) за десять лет ни разу не спустился в столовую. Эконом крал и кормил учеников отбросами». Архиерей и вовсе забыл о семинарии. Победоносцев сместил ректора, хотя заменить архиерея не сумел (143, с. 121–122). Такого рода равнодушия к низшим, соединенного с льстивым почитанием высших, было немало в церковной жизни России – и что мог с этим поделать обер-прокурор?

За два с половиной десятилетия его обер-прокурорства не раз возникали планы церковных реформ и преобразований – и Победоносцев принимал те перемены, которые казались ему обоснованными и отвечающими уровню развития российского общества в целом и церковного общества в частности. Например, постановка на качественно новый уровень миссионерства и борьбы с сектантством была достигнута во многом благодаря его усилиям. С конца XIX века стали созываться региональные Архиерейские Соборы. Думается, что разумным было его настороженное отношение к восстановлению в XIX веке института патриаршества в условиях недостаточной подготовленности епископата к такому уровню автономности или к деятельности философа В. С. Соловьева, в своих умопостроениях на публичных лекциях и в статьях подчас выходившего за рамки православного учения Церкви. К Победоносцеву обращались католические сторонники сближения с Православием: например, в 1893 и 1896 годах ему предлагали введение общего календаря – григорианского, введение «славяно-глаголической литургии» среди чехов, моравов, словенцев. И обер-прокурор указывал в ответе, что «постоянной склонностью Римской курии было латинизировать все обряды, обычаи и сами устремления народов, которые по доброй воле или силой должны были признать ее верховенство», что в настоящее время не отвечает нуждам Церкви (цит. по: 170, с. 316, 377).

В то же время трудно понять причины его отрицательного отношения к активизации жизни церковного прихода, его крайнюю опасливость в отношении богословской науки, его настороженность к таким ярким проявлениям русской святости, как преподобный Серафим Саровский и святой Иоанн Кронштадтский. Из наиболее известных примеров крайнего охранительства тех лет можно назвать запрет на магистерскую диссертацию Е. П. Аквилонова, в которой предлагалось иное, чем в Катехизисе, определение Церкви; также была запрещена духовной цензурой книга профессора М.Д. Муретова против Ренана, так как автор должен был в какой-то мере изложить то учение, которое опровергал, но это было сочтено неблагонадежным, и «Ренана продолжали втайне читать, уверяясь в бессилии Церкви защититься» (191, с. 420, 421).

Но ведь от такого строгого режима внутри Русской Церкви страдал и сам обер-прокурор. Когда митрополит Санкт-Петербургский Исидор высказался против публикации Нового Завета в переводе В. А. Жуковского, Константину Петровичу пришлось публиковать книгу за границей (123, с. 7). В начале XX века обер-прокурор решил уволить из Синода чиновника, зарвавшегося во взяточничестве. Но этот наглый делец пригрозил, что в таком случае он опубликует письма к себе Победоносцева с весьма откровенными отзывами о епархиальных архиереях и иных духовных особах, – и Константин Петрович был вынужден оставить его на службе (141, с. 212–213). Один этот эпизод с очевидностью свидетельствует, каким непростым для самого обер-прокурора было его служение в Святейшем Синоде, в котором уже не было людей, равных Филарету Московскому.

Напротив, высшие иерархи позволяли себе немалые вольности, неизбежно становившиеся известными в обществе. «Меня возмущает поведение некоторых дам с владыкою [митрополитом Исидором],– записала А. В. Богданович в дневник 15 февраля 1888 года. – Сегодня Олендская рассказала, как баронесса Лизандер спряталась у него под столом, что они всюду ее искали. Это неприлично». В петербургских салонах передавали словцо Т. И. Филиппова, что Господь наказывает Россию «долголетием митрополита Исидора» (24, с. 83).

Вошедший на столичную кафедру в 1892 году митрополит Палладий (Раев) также неприязненно относился к обер-прокурору. Иллюзий у Константина Петровича не было. В январе 1885 года после суда над игуменией Митрофанией (Розен) он писал епископу Никанору (Бровковичу): «Это женщина, которой опасаться надо. Она обманула уже многих, доверившихся ей. И великая княгиня Александра Петровна, и покойная Императрица [Мария Александровна] горько сожалели об оказанном ей когда-то доверии. Последние дни покойного митрополита Иннокентия [Вениаминов, митрополит Московский и Коломенский] были отравлены последствиями его уступчивости проискам этой женщины» (цит. по: 136, с. 120).

Трудно было не согласиться с сердечным убеждением Победоносцева: «Надо жить народною жизнью, надо молиться заодно с народом» или что «православная церковь красна народом» (123, с. 403), но ведь только к этому нельзя свести церковную жизнь. «Победоносцеву удалось внушить русскому духовенству, что “богословие” не принадлежит к существу Православия», «он ценил религию как быт, но не как искание», «больше ценились добрые чувства и еще дела. Слишком многое в учении веры начинало казаться каким-то напрасным тонкословием», – справедливо отмечал протоиерей Георгий Флоровский (191, с. 416, 422, 423).

Победоносцев знал о такого рода критике и отвечал на нее. «Нам говорят, что народ наш невежда в вере своей, исполнен суеверий, страдает от дурных и порочных привычек, – писал он в “Московском сборнике”,– что наше духовенство грубо, невежественно, бездейственно, принижено и мало имеет влияния на народ. Все это во многом справедливо, но все это явления не существенные, а случайные и временные. Они зависят от многих условий, и прежде всего от условий экономических и политических, с изменением коих и явления эти рано или поздно изменятся. Что же существенно?.. Любовь народа к церкви, свободное сознание полного общения в церкви, понятие о церкви как общем достоянии и общем собрании, полнейшее устранение сословного различия в церкви и общение народа со служителями церкви, которые из народа вышли и от него не отделяются ни в житейском быту, ни в добродетелях, ни в самых недостатках, с народом и стоят и падают» (123, с. 399–400).

Было бы неверно объяснять кризисные явления в духовной жизни русского народа в начале XX века исключительно политикой обер-прокура-туры и лично Победоносцева. В силу поворотной петровской реформы 1721 года возможности Церкви по саморазвитию и по влиянию на общественное развитие страны оказались стесненными. Во второй половине XIX века вследствие ускоренного социально-экономического роста это привело к неравномерному развитию в российском обществе сфер жизни экономической и социальной по сравнению с идеологической и духовной. Застой в общественности жизни России был вызван столько же стеснениями власти, сколько и действиями ее противников. В. В. Розанов писал в 1910 году: «Напор революции есть напор дикости и самой грубой, азиатской элементарности, а не напор духа и высоты. Революция не была другом философии – этого никогда не надо забывать. Она всегда шла враждебно поэзии – это тоже факт. Весь застой России объясняется также из революции: не Магницкий, не Рунич, не Аракчеев, не Толстой или Победоносцев – но Чернышевский и Писарев были гасителями духа в России, гасителями просвещения в ней». Суждение парадоксального русского мыслителя заслуживает внимания: «Университеты теснились революциею; все репрессии студентов и стеснение лекций – шло от нее же» (141, с. 328).

Однако в начале XX века Победоносцев отходит от жесткого ультраконсерватизма. 8 октября 1901 года его посетила группа литераторов (Д. С. Мережковский, Д. В. Философов, В. В. Розанов и другие) с просьбой о дозволении проводить в здании Императорского Географического общества Религиознофилософские собрания с участием представителей интеллигенции и священнослужителей Русской Церкви. Обер-прокурор поколебался и разрешил «полуофициально» (было запрещено посещать заседания не членам Собраний, но – туда принимали всех желающих). Победоносцев сказал влиятельному товарищу министра внутренних дел В. К. Плеве, что он «ручается». И в течение двух лет проходили в Петербурге небывалые по открытости и свободе слова собрания – без всякого устава, без формального разрешения, без всякой формы, без обязательного в те годы присутствия полицейского. То был «поистине религиозный митинг», констатировал В. В. Розанов, заключая: «Необыкновенное его разрешение совершенно свидетельствует о прекрасной, доверчивой душе Победоносцева…» (140, с. 497). Когда же в газетах возникла шумная полемика по поводу деятельности РФ С, дошедшая до императора Николая II и вызвавшая его недовольство, в апреле 1903 года Собрания были закрыты.

Отрицательное отношение Константина Петровича к предлагавшимся церковным реформам было вызвано не столько содержательной стороной планов, сколько методами, которыми действовали реформаторы, а также радикальным характером намечаемых преобразований. Генерал А. А. Киреев записал в дневник 24 марта 1905 года, в самом начале первой русской революции: «Что за странное дело! Восстановление Патриарха. Инициатива церковной реформы принадлежит г-ну Витте!! Не верящему ни в Бога, ни в черта! Очевидно, это новая и нахально-умная ступенька плута Витте заручиться протекцией Синода (!) при будущей борьбе за «скипетр и корону» или, по крайней мере, за президентское кресло. Удивительный союз Антоний [Вадковский, митрополит Санкт-Петербургский] – Витте. Видел Победоносцева. Несмотря на слабость (Победоносцев очень болен), он яростно восстает на осуществление проекта Антония-Витте. Должно, однако, сознаться, что аргументация его слаба, ибо, несомненно, положение нашей Церкви неправильно, неканонично! Несомненно, что мир держит ее в тисках. Насколько дело это подстроено со стороны Антония? Не выяснено пока… Но Победоносцев успел предупредить Царя, и Царь остановил дела церковной реформы» (72, с. 43).

Исходя из своих представлений и убеждений, Константин Петрович возражал против кардинальных перемен в церковной жизни, справедливо опасаясь потрясения основ Церкви в обуянной революционной бурей России. Правда, он не успел перейти от «охранительного бездействия» к «охранительному действию». В канун первой русской революции, 25 декабря 1904 года он писал С. Ю. Витте: «Я вижу, что обезумевшая толпа несет меня с собой в бездну, которую я вижу перед собой, и спасения нет» (цит. по: 125, с. 325). Как бы то ни было, проблемы, накопившиеся в Русской Церкви за время его управления, начали открыто обсуждать после 1905 года, после его ухода с поста обер-прокурора, а приступил к их решению Поместный Собор в 1917–1918 годах.

3

Победоносцев как царедворец привлекает едва ли не самое большое внимание в глазах общества в силу особой занимательности этой темы. В то же время, несмотря на его очевидную и беспрецедентно длительную близость к трону, эта сторона его деятельности оказалась не самой значительной, а лично для него и не самой важной. Современники и потомки ставили ему в вину интриганство, властолюбие, славолюбие, коварство – но ведь это все субъективные оценки.

Так, генеральша А. В. Богданович 2 апреля 1881 года записала в дневник: «Кто-то будет главным советчиком молодого царя? Не дай Бог, чтобы остался один Победоносцев. Он вреден и России, и царю, у него мелкая душа, он завистливый, в нем течет поповская кровь, кроме того, он сильно боязлив, везде старается действовать позади, чтобы в случае неудачи он не был бы виноват» (24, с. 66). Как ощутима в этой записи завистливость ущемленного честолюбия к «выскочке-поповичу».

Граф С.Д. Шереметев считал, что Победоносцев 70-х годов и 80-х годов – «не совсем одно и то же…»: в 70-е годы «он не стоял так одиноко», а позднее превратился в ловкого сановника, «удивительно умевшего пользоваться своим положением» и крайне ревнивого к самостоятельности архиереев, которых он старался не подпускать к царю (205, с. 430, 431, 541). Однако известно, например, принципиальное отношение Константина Петровича к влиятельному князю В.П. Мещерскому, которого он перестал принимать по этическим причинам.

Среди его друзей – люди русской правды, по выражению А. П. Дмитриева; это не петербуржцы, а москвичи – И. С. Аксаков, его жена и дочь поэта Ф. И. Тютчева А. Ф. Аксакова, Н. П. Гиляров-Платонов. Победоносцев открыто называл людей, близких ему по духу. Так, в некрологе графу А. П. Толстому он говорит: «Церковь была для него живым телом, к коему сам он принадлежал заодно со всеми сынами Церкви и без связи с коим он вообразить не мог себя, – а не политическим учреждением, которым может орудовать мирская власть». В некрологе Ф. И. Тютчеву, в то время воспринимавшемуся большей частью русского общества лишь как дипломатический чиновник, Победоносцев писал, что тот был для русского общества «одним из сильных, движущих и одушевляющих элементов» (136, с. 141). В марте 1876 года Константин Петрович писал Гилярову о горькой потере, «от которой я не могу еще оправиться» – смерти Ю. Ф. Самарина: «Грустно становится оставаться, когда таких людей уже нет. Особливо когда живешь, как теперь, в среде мирмидонов, больно очень чувствовать утрату большого человека!» (136, с. 181). Словцо «мирмидоны» (в переводе с греческого «ничтожные, но надменные люди, с претензиями») не требовало перевода для адресата. Именно так – терзаемым мелкими муравьиными укусами – ощущал себя в невской столице Победоносцев.

В 1861 году Константин Петрович был приглашен в царскую семью в качестве преподавателя наследника престола и с этого времени стал на десятилетия членом крайне узкого круга людей, реально близких к трону. Воспитатель двух царей – Александра III и Николая II, он видел себя не царедворцем, а наставником, связующим царей с народом. Со второй половины 1860-х годов он стал вхож в кружки императрицы Марии Александровны и великой княгини Елены Павловны, дружен с фрейлинами императрицы – сестрами Анной и Екатериной Тютчевыми, баронессой Э. Ф. Радей. Он стал завсегдатаем салона графини А. Д. Блудовой, входил в состав основанного ею Кирилло-Мефодиевского братства. Деятельный А. Н. Муравьев познакомился с Константином Петровичем, был им очарован и с жаром стал утверждать, что это – будущий обер-прокурор Синода (125, с. 76–77).

В любом замкнутом мирке, каким являлся царский двор, имеется своя система норм и правил действия, не принимая которую оказываешься просто за его пределами. Победоносцев, видимо, не без внутренних колебаний вступил в этот специфический мирок, но и, естественно, подвергся его соблазнам и искушениям. Он должен был действовать по законам этого мирка либо оставить его, подобно святому Иоанну Дамаскину. Константин Петрович избрал первое. И как не понять его, внука провинциального священника, без каких бы то ни было связей, путем личных способностей и достоинств достигшего положения первого сановника, его называли даже «вице-императором», «тайным правителем России» (Ю. В. Готье) – у кого тут не закружится голова? Честолюбие было ему присуще.

Например, в мае 1873 года Победоносцев с женою сопровождали малолетних детей цесаревича – великих князей Николая и Георгия Александровичей в плавании на яхте «Штандарт» к берегам Великобритании (136, с. 140). Велик был его авторитет в глазах цесаревны Марии Федоровны, ставшей в 1881 году императрицей.

Вопрос в другом: ради чего существовал и действовал Победоносцев в качестве царедворца? Никто, даже его ненавистник А. В. Амфитеатров, не решился поставить ему в вину корыстолюбие, самый распространенный порок наших российских верхов. Пребывание вблизи трона реально помогало Константину Петровичу в его деятельности в сферах государственной и церковной и только потому имело для него значение.

Победоносцев, конечно же, не был ни льстецом, ни бездумным монархистом. Он искренне любил безвременно скончавшегося цесаревича Николая Александровича и его брата Александра, ставшего наследником престола, но не любил и презирал их отца, Александра II, «за государственную дряблость, за ненациональную политику, за недостаток благочестия и за семейную безнравственность» (121, с. 465), а его царствование, несмотря на свое личное участие в Великих реформах, считал «роковым» для России.

1 марта 1881 года, после получения известия об убийстве Александра II, Константин Петрович посылает своему бывшему ученику, ставшему самодержцем всероссийским, письмо, на которое тут же следует ответ: «От всей души благодарю Вас за

Ваше задушевное письмо. Молюсь и на одного Бога надеюсь. Он не оставит нас и нашу дорогую Россию. А.». А чуть позднее, 20 марта, Александр III проявляет к Победоносцеву уже не только чувства, но и деловые намерения: «Пожалуйста, любезный Константин Петрович, исполните мою просьбу и облегчите мне мои первые шаги…» – что фактически означало признание Победоносцева ближайшим советником царя (124, т. 1, с. 34, 35).

Из опубликованной переписки очевидно, что Победоносцев сразу поставил себя в положение не только советника государя, но и его духовного наставника (конечно, не духовника). Редкая духовная близость Александра III и Победоносцева объясняется не только давностью их знакомства, но и сходством мировоззрения, в основе которого у обоих находились традиционные ценности: вера в Бога, любовь к Родине, стремление послужить России. «Бог велел нам пережить нынешний страшный день, – написал Константин Петрович 1 марта 1881 года. – Точно кара Божия обрушилась на несчастную Россию. Хотелось бы скрыть лицо свое, уйти под землю, чтобы не видеть, не чувствовать, не испытывать. Боже, помилуй нас. Но для Вас этот день еще страшнее, и, думая о Вас в эти минуты, что кровав порог, через который Богу угодно провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас страхом неизвестного грядущего по Вас и по России… Любя Вас как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог… Да благословит Вас Бог. Да ободрит Вас молитва народная, а вера народная да даст Вам силу и разум править крепкою рукою и твердой волей» (124, т. 1, с. 36).

Стоит заметить, что Победоносцев видел свою обязанность и в том, чтобы сообщать государю о событиях и явлениях, могущих пройти мимо внимания Зимнего дворца. Например, в июле 1881 года он передает императору о приезде в Петербург из Томска купца Храпова, привезшего шапочку почитаемого старца (имеется в виду старец Федор Кузьмич, которого молва народная считала императором Александром I, ушедшим в народ) (124, т. 1, с. 59).

Конечно, ему завидовали, вокруг его имени роилась масса слухов и наговоров. Константин Петрович принужден был оправдываться перед близким ему Гиляровым-Платоновым в письме от 14 ноября 1883 года: «Удивляюсь, достопочтеннейший Никита Петрович, какую власть имеет – увы! – над всеми, а не над Вами только – сплетня. Удивляюсь, хотя и не следовало бы, ибо давно уже по ежедневному опыту вижу, что мое имя служит как бы козлом отпущения, на которого сваливается вина многих неприятных для того или другого явлений и событий… Вот Вы на сей раз выставили мне напоказ приписываемое мне изречение. Повторяю: изречений, приписываемых мне сплетнею, – легион; но, кажется, знающие меня люди могли бы разглядеть, что, вероятно, я не менял ни расположения своего духовного, ни своей мысли о делах и учреждениях с тех пор, как Вы знали меня в Москве. Итак, рассудите, есть ли печать моей подлинности в изречении “для России ничего не нужно, кроме канцелярий”. А вот Вы ухватили словцо это и им меня колете. Впрочем, разъяснять все подобные недоразумения не хватит у меня ни сил, ни времени, и за всеми мухами не угоняешься» (136, с. 217–218).

Но к концу XIX века в русском обществе – не в народе – заметно ослабело чувство почитания и уважения к самодержавной власти. Отчасти власть сама давала к тому основания (известны были незаконные увлечения не только покойного императора Александра II, но и его братьев), отчасти это было порождено самим духом коренных перемен в жизни страны, начавшихся в эпоху Великих реформ. Постепенно слабеет социальная опора власти, столичное дворянство позволяет себе скандальные «шуточки» не только по адресу царских сановников, но и над самим царем. В начале 1899 года по петербургским салонам передавались стишки анонимного автора (24, с. 239–241):

 
Спи, младенец наш прекрасный,
Баюшки-баю.
Управлять ведь труд ужасный,
Скучно – и к чему?
Хорошо ли или скверно
Станешь управлять,
Чему быть, того, наверно,
Нам не миновать…
Есть и люди честных мнений,
С знаньем и умом.
На беду же злой твой гений
Запер им твой дом.
Им указчик синодальный
Ходу не дает.
Бедоносцев он фатальный
И к беде ведет…
 

Так они пошучивали, критиковали «бездарную власть» и брезговали сотрудничеством с нею до февраля 1917 года, а после – все сгинули в бездне революции. И это предвидел Победоносцев. В 1904 году, когда участились забастовки и все более многочисленными становились демонстрации, он говорил, что «все это кончится резней на улицах Петербурга, так же как и в провинции» (24, с. 295).

4

Деятельность Победоносцева в сфере юридической науки широко известна, и значимость его трудов общепризнана. Его курс «Гражданского права» стал классическим учебником, выдержавшим несколько изданий. Его статьи по текущим и историческим проблемам русского права появлялись в самых разных научных и популярных журналах на протяжении десятков лет. По признанию дореволюционного автора Б. В. Никольского, его работы «составили эпоху в истории нашей юридической науки» (121, с. 376).

В некоторых юридических публикациях Победоносцева обращает на себя внимание присущее ему публицистическое начало. Так, в своем курсе гражданского права он обращается к читателю с нравственным поучением: «Кто поистине любит науку и прежде всего стремится войти в силу ведения и мысли, тому не след увлекаться нетерпением – стать поскорее в ряды видных деятелей. Пусть он сначала, и долго, пробует себя на скромных задачах: чем скромнее задача, тем труд будет сосредоточеннее; чем уже он выберет для себя поле, тем глубже он его разработает» (цит. по: 121, с. 368).