Текст книги "Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков"

В своей речи на заседании Предсоборного Присутствия 1 июня 1906 года владыка сильно и ярко сказал о необходимости восстановления патриаршества, прекращения «печального вдовства нашей Церкви»: «Вмещающая в своем сердце полноту Поместной Церкви, облагодатствованная личность почти непроизвольно отрешается от земного себялюбия и, нося в своем сердце Христово достояние, отражает на лице своем Божественную славу… И этой красоты Церкви мы были лишены в продолжении двухсот лет, сперва через насилие, а потом по недоразумению. Коллегия не может заменить Божия Пастыря, и без главы не бывает Церковь в очах Божиих… Но вот в ночи нашей засияла утренняя звезда надежды» (14, с. 135). В то же время сам он, похоже, органически не склонный к компромиссам, скептически оценивал перспективы работы нового органа. В письме митрополиту Киевскому Флавиану (Городецкому) он называет назначенных в присутствие профессоров атеистами, дураками и пьяницами, заключая: «Все они – либералы ли, консерваторы ли, – все кутейники. Это не комиссия соборная, а комиссия сословная» (цит. по: 190, с. 219).

Еще раз повторим, что идея восстановления патриаршества никогда не оставляла его. В декабре 1911 года по просьбе редакции нового журнала «Голос Церкви» он пишет об этом статью, в которой видится удивительное сочетание чистого идеализма, наивной веры в чудодейственное преображение всего строя церковной жизни путем возвращения Русской Церкви Патриарха и в то же время – печальное понимание глубины духовного кризиса, переживаемого русским обществом: «Восстановление патриаршества есть восстановление той свободы или “автономии” внутренней церковной жизни, которую признают за Церковью и новейшее законодательство, и общественное мнение. Свобода эта была отнята у Церкви двести лет тому назад Петербургским правительством, и последнее чрезвычайно ревниво и грозно отражало все попытки не только духовенства, но и общества возвратить Церкви ее законную свободу внутренней жизни и даже говорить об этой свободе…». Но «если бы такое радостное событие совершилось… по лицу родной страны раздавались бы священные песнопения, а не марсельезы, в Москве гудели бы колокола, а не пушечные выстрелы, черноморские суда, украшенные бархатом и цветами, привозили бы и отвозили преемников апостольских престолов

Священного Востока, а не изменников, не предателей, руководимых жидами; и вообще революции ни тогда бы не было, ни теперь, ни в будущем, потому что общенародный восторг о восстановлении Православия после долгого его плена и подступиться не дал бы сеятелям безбожной суеты». Но, увы, ныне «религиозное и нравственное растление русского народа и русского общества идет все глубже с ужасающей силой; польское католичество, немецкий баптизм и русская хлыстовщина отторгают от Церкви десятки тысяч пасомых, а еврейский атеизм и того больше; церковная дисциплина расшатывается в самих основаниях; смелые слова отрицания Церкви раздаются из уст и из-под пера даже священников не только в печати, но и в Государственной Думе…» (10, с. 3, 16–18).

Страстный характер владыки Антония привел его, по нашему мнению, к абсолютизации идеи патриаршества, которая, конечно, не затмила для него Церковь, но обрела непомерно большое значение. В 1891 году впервые архимандрит Антоний при поддержке влиятельного государственного деятеля Т. И. Филиппова – и возражениях К. П. Победоносцева – открыто поставил вопрос о восстановлении патриаршества. Однако стоит вспомнить, что святитель Филарет (Дроздов), сознавая неканоничность синодального устройства церковного управления и испытывая в своем служении все его неудобства и стеснения, тем не менее допускал возможным существование Синода в качестве органа церковной власти.

В 1912–1916 годах, будучи членом Святейшего Синода, владыка Антоний деятельно участвовал в подготовке Поместного Собора; им были составлены четыре докладные записки, в которых рассматривались состав будущего Собора, восстановление патриаршества, реформа духовной школы, создание митрополичьих округов и другие вопросы. Исходной позицией владыки оставалась исключительная власть епископов в Церкви. Он, например, полагал, что в работе будущего Собора могут участвовать клирики и миряне, но – без права голоса. Возможность участия клириков и мирян в Синоде он расценил как «оскорбление православного слуха» (цит. по: 190, с. 225).

В большинстве случаев он занимал консервативные позиции, отвергая предлагавшиеся священнослужителями и мирянами нововведения. В Петербурге и в Москве в начале XX века стали в новых церквах устраивать невысокие иконостасы, что вызвало возмущение владыки Антония, посвятившего этому вопросу две статьи. Он полагал, что высокий иконостас должен полностью скрывать алтарь, что «и подобает в наше грешное время», ибо «мирянам неполезно молиться в храме при открытом алтаре, лишенном напоминания о нашей греховной удаленности от Бога», тем более это неполезно для священников: «Сознавая, что все их молитвенные действия видны народу, иереи уже не заботятся о том, что их видит Господь Бог, и ангелы, и святые, а думают о том, чтобы аффектировать собою молящихся и, подобно ксендзам, постепенно превращаются из молитвенников в актеров, в кривляк, и тем делают свое служение мерзким пред Богом» (20, с. 372–373). Он занял резко отрицательную позицию при обсуждении вопроса о богослужебном языке. В Харькове вопреки пожеланиям своего духовенства он отказался благословить чтение Евангелия на украинском языке в кафедральном Успенском соборе даже раз в году на Пасхальной литургии, сказав: «Все великие нации молятся не на том языке, на каком говорят на базаре» (20, с. 124). При обсуждении вопроса о смешанных браках владыка решительно выступил против них, заявив: «Церковь не должна допускать смешанных браков православных с инославными, которые суть злейшие еретики… Если же государство разрешит такие браки и в силу государственного закона они будут заключаться, то следует брачующихся отлучать от Церкви» (цит. по: 190, с. 240). Столь же негативно на заседаниях Предсоборного присутствия владыка Антоний отнесся к предложениям о чтении священником вслух тайных молитв евхаристического канона, и по его предложению было решено отвергнуть эти новации «как затрагивающие освященную церковным уставом и многовековым обычаем практику». В Киеве в 1918 году митрополит Антоний заявил священникам, что позволение священнику служить литургию верных «при открытых Царских вратах и читать вслух для народа евхаристические молитвы поведет к хлыстовщине» (20, с. 361, 366).

Столь же резко владыка Антоний оценивал духовное состояние православного народа и приходского духовенства. В одной из докладных записок о составе будущего Поместного Собора, адресованных в 1905 году Синоду, владыка Антоний, например, пишет, что «революционное “Общество христианской борьбы”, в котором, впрочем, участвуют два-три духовных профессора, прямо предъявляет Собору требование первым делом “осудить Самодержавие как вполне противоречащее христианству…

Такова одна часть мирян, желающих проникнуть на Собор; а другая – это наши доморощенные богословы “Нового времени”, уже открытые нигилисты, отрицатели догматов, будущей жизни, святых таинств, евангельских чудес, всего Ветхого Завета, принципиальные эротоманы… интеллигентные хлысты. Я думаю, что если бы для участия в Соборе пригласить в полном составе любую каторжную тюрьму, то она не могла бы в такой степени опозорить нашу святую веру и прогневать Бога, как подобные кандидаты в члены Поместного Собора» (цит. по: 102, кн. 2, с. 75–76).

Очевидное выделение в церковной среде либералов, открыто заявлявших о необходимости проведения безотлагательных перемен во всем строе церковной жизни, привело его на критические позиции в отношении митрополита Петербургского Антония (Вадковского), ставшего покровителем такого течения. С присущей ему страстностью, архиепископ Волынский осуждал своего учителя (правда, не публично), полагая, что столичный архипастырь «совсем сбился с толку» и «отдает Церковь в лапы пьяным дьячкам-нигилистам, изображающим из себя академические корпорации» (цит. по: 190, с. 74). По мнению современников, архиепископ Антоний был даже непосредственно причастен к составлению оскорбительного письма А. И. Дубровина в адрес митрополита Санкт-Петербургского в декабре 1906 года (см. 190, с. 310–314).

Полагая главным злом давление государства на Церковь, он в то же время считал равновеликой угрозой для Церкви активность церковных радикалов. «Не столько боюсь противодействия 200-летнего государственного деспотизма над Православием, – писал он Б. Н. Никольскому, – сколько новонародившейся поповской декадентщины, проектов о женатых архиереях, попах-двоеженцах, сюртучных священнослужителей, отмены постов и, наконец, узаконения проституции» (цит. по: 190, с. 332).

Тем не менее владыка Антоний страшился не изменений вообще, а слишком сильных и далеко идущих преобразований, не совпадавших с его довольно консервативными воззрениями. И сам он занимался не только вопросами высокой церковной политики, но и множеством текущих дел по своим епархиям, особое внимание уделяя учебным заведениям. Так, после ревизии Киевской Духовной Академии в марте – апреле 1908 года владыка Антоний написал подробнейшие характеристики на всех 25 преподавателей академии, в которых строго, но объективно оценил их личности и прослушанные им лекции. Например, о профессоре Голубеве написал, в частности, что, «занятый преподаванием в университете и изданием весьма важных документов отечественной истории, а также изнуренный болезнями, профессор читает хотя оживленно, но нервно, и его переутомление сказалось во взволнованном настроении»; лекция К. Д. Попова по патристике была оценена следующим образом: «Чтение немного вялое, с заминками, ознакомление с предметом подробное, но идеи христианского философа об отношении знания к вере не были выяснены с достаточной определенностью. Впрочем, впечатлению от лекции вредило то обстоятельство, что профессор, видимо, прихварывает в отношении нервной системы. Отношение его к науке вполне церковное, познания в своей области в свое время приобретены хорошие, но продолжается ли работа и посейчас, это незаметно, потому что профессор не печатается» (цит. по: 102, кн. 2, с. 125–126). Позднее, после решения Святейшего Синода о реформировании духовных академий, пересмотре их устава и усилении религиозного воспитания учащих и учащихся, в обществе осуждали участие владыки Антония в «разгроме духовных академий». Профессорская корпорация Киевской Духовной Академии ответила на его ревизию тем, что прекратила прием в академию студентов из Волынской епархии.

Как бы то ни было, не все было плохо, усилиями тысяч священников и сотни епископов в первое десятилетие XX века происходило очевидное возрождение церковной жизни в России. Даже такой скептический человек, как протопресвитер Георгий Шавельский, вспоминал: «Перелом в церковном деле в последнее время произошел, и перелом – очень большой. Я помню еще время, когда во всех почти сельских церквах одиноко гнусавили дьячки, когда хоры в этих церквах были редкостью… в последние перед революцией годы едва ли находились на Руси храмы, где бы не раздавалось хоровое пение; устная проповедь вслед за богослужением стала обычным и даже обязательным явлением. Появились тысячи разных церковных братств и обществ…» (203, т. 2, с. 156).

Сам архиепископ Антоний в те годы много внимания уделял проблеме единоверия, искренне полагая полезным воссоединение со старообрядцами. Он стал председателем состоявшегося в Петербурге в январе 1912 года Всероссийского единоверческого съезда. По его окончании он обратился со специальным посланием к старообрядцам-раскольникам, в котором утверждал православное учение о Церкви: «Причащение и священство возможно только в истинной Церкви, а вне ее один обман и одна видимость…» (цит. по: 102, кн. 2, с. 339). Владыка убеждал староверов, что нельзя прошлыми гонениями оправдывать их нынешнее отделение от Церкви, но в ответ услышал то, в чем сам был убежден: необходимо прежде изменить строй церковного управления, ликвидировать подчиненное положение Церкви к государству (см. 190, с. 401–413).

Владыка Антоний был уверен в том, что Церковь должна не только освящать жизнь светскую, но и руководить ею в правильном направлении. После первой русской революции 1905–1906 годов он активно поддержал монархический Союз русского народа, в деятельности которого ему виделось начало, способное сплотить народные массы вокруг принципов веры и самодержавия. По всей России разнеслось его пламенное «Слово о Страшном Суде и современных событиях», произнесенное в Исаакиевском соборе Петербурга 20 февраля 1905 года, вскоре после «кровавого воскресенья», послужившего «запалом» к первой русской революции. «Страшный Суд! О горестное слово для сынов суетной современности!.. Горе, горе вам, лукавые, хвастливые лжецы! Не столь ужасны ваши беззакония, ваш разврат, ваша черствость, ваше забвение Бога и вечности, сколько пагубный дух самооправдания, закрывающий пред вами все пути к исправлению себя, все двери к покаянному воплю. А духом этого горделивого оправдания себя и осуждения других проникнута вся современная жизнь… Разгоряченные, разочарованные юнцы, как учащиеся, так и фабричные, действительно не могут разобраться в том, кто виновники их беды, и готовы верить, со слов своих лукавых руководителей, будто неизбежная строгая расправа с ними есть произвол правительства, на которое они озлобляются еще более и затем еще более слепо отдаются во власть зачинщиков мятежа, как кролики, бросающиеся в пасть удава»; эти мятежники не думают о русском народе, «которого они не знают, которого изучать не хотят, которого в душе своей глубоко ненавидят», – проницательно отмечал владыка (14, с. 115–119).

В то же время нельзя не отметить, что владыка Антоний нисколько не идеализировал сам народ. В одной из проповедей 1904 года он указывал, что неудачная война с Японией является Божьей карой за отступничество русского общества от исконных христианских основ жизни, в частности за гибель нескольких тысяч китайцев, находившихся в услужении у русских работников КВЖД. В другой проповеди главным стал призыв к сплочению: «Теперь все мы – одна семья, один народ, один дух, одно сердце, одна стена против врагов…». Причинами неудачи войны владыка Антоний считал не столько слабость русских войск, сколько внутреннее состояние России, «глубокое нравственное падение русского общества» (102, кн.1, с. 460, 467). Вот почему он с большим сочувствием отнесся к идеям сборника статей нескольких русских философов «Вехи» (1909), в котором осуждалась та часть русской интеллигенции, которая отвернулась от христианства, утратила связь с народом и государством, но приняла идеи космополитизма и нигилизма. Владыка Антоний опубликовал в газете «Слово» открытое письмо к авторам сборника, в котором восхитился «суворовской храбростью» веховцев, которые «обратились к обществу с призывом покаяния, с призывом верить, с призывом к труду и науке, к соединению с народом, к завещаниям Достоевского и славянофилов» (см. 102, кн. 1, с. 514–522).

В революционных и даже либеральных кругах архиепископ Волынский быстро обрел репутацию «черносотенца» и «реакционера». Показательно, что в программе ведущей оппозиционной партии – кадетов не было ни слова о Церкви, они занялись этим уже в канун революции. В этих кругах к Православию относились с пренебрежением или равнодушием. По язвительному замечанию владыки Антония, «русская интеллигенция не знает, в чем разница между кадилом и митрополитом» (71, с. 40).

Владыка не обращал внимания на злобу и насмешки своих противников. По его мнению, Церковь была обязана активно включиться в политическую жизнь страны, и прежде всего – в кампанию по выборам в 1-ю и 2-ю Государственную Думу, дабы разоблачать «льстивых обманщиков и агитаторов» и помогать кандидатам, настроенным монархически и патриотически. В слове перед выборами членов Государственной Думы от Волынской губернии 6 февраля 1907 года владыка призывал: «Сосредоточьте все свои мысли и вопросите свою совесть, как направить свое дело. Тогда Бог будет руководить вашею рукой и направит ее для разумнейшего выбора… Будем молиться, чтобы Бог ввел в Думу Царскую добрых и умных людей, чтобы успокоил бурю, наполняющую корабль земли русской, и послал ей Свой мир и благословение на славу русского народа и на благо всем племенам, живущим на его земле» (14, с. 146–147). Он как будто не сознавал в своей пламенной увлеченности политикой возможности возникновения негативных явлений, о чем предупреждал епископ Холмский Евлогий (Георгиевский), писавший, что лучше пастырю «совсем не вмешиваться в общественно-государственную жизнь, чем неумелым вмешательством оказаться не на высоте своего призвания, уронить высокое достоинство священного сана, быть вовлеченным в борьбу партий, в политические интриги и проч.» (112, т. 2, с. 489). В 1906 году архиепископ Волынский был назначен членом Государственного Совета, но спустя год сложил с себя это звание.

В печати часто появляются его проповеди, беседы и статьи. В них он проявляет внимание к нравственным исканиям современного общества, очевидную свободу и широту воззрений. В «Беседе против тех, которые утверждают, будто Иисус Христос был революционером» (1909) он подчеркивал, что «негодование и возмущение толпы, охваченной какой-либо идеей, направляется не столько против тех, кто прямо противодействует этим ее стремлениям и замыслам, сколько против тех, кто взамен направления мыслей и чувств народа к земным и государственным стремлениям выставляет возвышенную нравственную и церковную цель, которая отвлекает внимание народа к высшим стремлениям. Вот почему и современные нам революционеры с особенною яростью восстают против таких общественных деятелей, как недавно скончавшийся отец Иоанн Кронштадтский… И вам, добрым христианам, приходилось, вероятно, в это печальное время терпеть озлобление и ненависть со стороны не только чужих, но и со стороны ваших знакомых, родных, даже собственных детей за благочестивую жизнь и за внимание к слову Церкви. Знайте же, что эта ваша горькая участь есть блаженная участь Господа Иисуса. Утешайте себя этим». В отзыве о магистерской диссертации он резко осуждает «то модное направление мысли, которое господствует теперь в университетской среде, признает только понятия выгодного и невыгодного, а на укоры совести взирает как на такую дань темной наследственности, с которой должно всеми мерами бороться». В проповедях он отмечает, что «едва ли когда был народ, который так безраздельно, так сердечно и искренно посвятил себя евангельскому благочестию, как народ русский» (14, с. 473), но осенью 1905 года с горечью признает, что теперь крамола «открыто бесчинствует в наших городах», и сокрушается: «…когда она плюет тебе в глаза, о родная Русь, – теперь стыдом и раскаянием исполнены сердца наши. Теперь мы понимаем, как должны были беречь тебя, о вожделенный наш Государь, теперь мы понимаем, что ты один, ты и никто более – надежный щит нашей растерзанной родины и твои враги суть злейшие враги России» (14, с. 130).

Владыка Антоний пишет и говорит о литературе, об искусстве, науке, в проповедях цитирует то Пушкина, то Баратынского. В день столетнего юбилея Пушкина, 26 мая 1899 года, в церкви Казанского университета он произносит перед панихидой слово о русском гении, подчеркнув, что «к нравственной свободе, к духовному совершенству тяготел дух нашего поэта, и вовсе не понимают его те, которые хотят наложить на его имя ярлык какой-либо политической доктрины… Пушкин не в политическом строе жизни полагал свое призвание как русского общественного деятеля, он находил в общественной жизни сферу высшего блага, зависящего исключительно от богатства внутреннего содержания деятеля» (14, с. 339–340). «С нескрываемой иронией он отзывается о тех ревнителях, которые хранят свою веру скорее просто по привычке, – отмечал протоиерей Георгий Флоровский, – и потому они все боятся читать мирские книги». Они боятся за себя, за свою неосознанную веру. «Отсюда исключительность и нетерпимость таких религиозных людей, отсюда же и бесконечные речи о противоположности знания и веры, о религии безотчетного чувства, о гибельности любознательного разума, опасение религиозных споров и даже несочувствие к принимающим православие иноверцам» (191, с. 431). Признание важности знания, науки было вполне в традициях Православия, но, по свойственной владыке Антонию увлеченности, он и в этом перехлестывал через край, вольно или невольно принижая значимость мистической стороны веры, важность таинств в церковной жизни.

Имя Волынского архиепископа скоро стало в России широко известным, одни его любовно почитали, другие яростно поносили, в том числе и в духовной среде. Так, на восьмом съезде православных миссий в Киеве в 1909 году некоторые ораторы критиковали архиепископа Антония за «праворадикальный революционаризм, толкающий Церковь на ложные пути» (126, с. 65). Постоянным оппонентом владыки Антония в печати стал известный публицист В. В. Розанов, ненавистник монашества, выступавший то с яро либеральных, то с консервативных, но неизменно – с антицерковных позиций. В частности, В. В. Розанов клеймил «черносотенность Почаевской Лавры»; он яростно обрушивается на «главного вдохновителя совершаемой “реформы”»: «Доселе был один папа – западный. Теперь будут два папы, западный и восточный», «свечи зажгутся гуще, ладану больше… вместо благодушного теперешнего митрополита Антония петербургского сядет грозный Антоний, епископ волынский…» (143, с. 90, 183).

Основания для таких предположений имелись. Еще в 1905 году у императора Николая II возникла мысль о переводе владыки Антония на Петербургскую кафедру. В 1912 году уже он сам ответил отказом на такое предложение, и государь предназначил его на Московскую кафедру, но в последний момент передумал (103, т. 2, с. 287–290), видимо, опасаясь самостоятельности и независимости владыки. Как бы то ни было, авторитет архиепископа Антония поднялся на большую высоту: из более чем ста русских архиереев в русском обществе он был едва ли не самым известным.

Представление об этом дают воспоминания архиепископа Арсения (Жадановского) о годах его обучения в Московской Духовной Академии: «Академию посещали иногда почетные лица. Так, приезжал бывший ректор академии. Мы давно жаждали видеть этого покровителя ученого монашества, о котором шла слава как о весьма благостном, общительном и талантливом иерархе. И действительно, он одни только сутки пробыл, а память о себе оставил надолго. Прежде всего, Преосвященный совершил Божественную литургию, после нее, за чаем, в ректорской квартире состоялась его беседа с духовенством. Говорилось здесь много нового и интересного, затем высокий гость обошел номера студентов и келлии иноков, в том числе заходил и ко мне, причем так приветливо и благожелательно отнесся, как будто давно меня знал. В довершение всего вечером им же предложена была в первой аудитории лекция, внесшая в нашу жизнь большое оживление. Вспоминая Преосвященного, думаешь, какими иногда великими и исключительными талантами Господь наделяет людей!.. Жаль только, что у нас часто не признают гениев, – это случилось и с ним» (153, с. 22).

Важным событием в церковной жизни России стала возникшая в 1911–1913 годах полемика по поводу книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа», изданной в 1907 году при поддержке великой княгини Елизаветы Федоровны. В своем сочинении схимонах Иларион поделился своим духовным опытом, ставшим следствием многолетнего уединения и пустынного молитвенного подвига. Книга получила многочисленные положительные и даже восторженные отзывы многих монашествующих и части православной интеллигенции, была переиздана в 1910 и 1912 годах. Однако главную идею книги встретили с настороженностью среди части православного монашества в России и на Афоне из-за заявленного старцем Иларионом поклонения Имени Бога как Самому Богу.

Владыке Антонию суждено было сыграть ключевую роль в смуте, возникшей вокруг сформировавшегося учения об имяславии. Он признавал, что книга схимонаха Илариона «произвела большое впечатление на афонских монахов», написана «ярко, с большим подъемом» (61, т. 1, с. 299). Но именно на Афоне вспыхнула полемика, имяславие там было названо «новым еретическим учением», и это мнение было доведено до авторитетного архиепископа Волынского. Издаваемый Почаевской лаврой журнал «Русский инок» – очевидно, с благословения владыки Антония – в феврале 1912 года публикует резко критическую рецензию на книгу «На горах Кавказа». В 10 номере «Русского инока», в том же году, уже сам владыка, не читавший «На горах Кавказа», публикует свой комментарий к книге, основанный на мнении близких ему людей: «…Самое имя Иисус не есть Бог… Скорблю о том, что из-за этой книги произошло на ев. Афоне великое смятение и ссоры… Это никого не радует, кроме диавола, воспользовавшегося высокоумием мало учившегося богословию автора и исполнившего его последователей таким гневом» (61, т. 1, с. 357). Вождь имяславцев иеромонах Антоний Булатович начинает публичную полемику с архиепископом Волынским, и в этой борьбе все нарастающее взаимное ожесточение оппонентов завело обоих намного дальше здравого смысла и учения Церкви. В новой статье владыки, опубликованной в 15 номере «Русского инока», ощутимы уже раздражение и нетерпимость, местами развязность и грубость тона: «На Афоне продолжаются распри по поводу книги впавшего в прелесть схимонаха Илариона “На горах Кавказа”, весьма сходной с хлыстовщиной… Очень печально, что враг нашего спасения заразил гордынею и упрямством афонских подвижников и некоторых из них подвиг более верить самочинному пустыннику Илариону, чем самой Св. Церкви…» (61, т. 1, с. 359, 361). Дальше – больше: в частных письмах владыка выражает скорбь по поводу усиления «ереси, точнее, шайки сумасшедших, предводимых честолюбивым гусаром», говорит о необходимости «привести три роты солдат и заковать нахалов», а «Булатовичей всех прогонять и лишать монашества» (61, т. 1, с. 390). Увы, так и случилось.

Доклад владыки Святейшему Синоду об имяславии был выдержан в резких тонах, при этом отличался «публицистической заостренностью» и «крайней скудостью богословского содержания» (см. 61, т. 1, с. 484–491), но обер-прокурор В. К. Саблер «смотрел на это дело глазами архиепископа Антония Волынского». Царская власть, для которой авторитет архиепископа Антония был бесспорен, использовала силу для прекращения богословского спора. Русский посол в Константинополе М. Н. Гире, растерявшийся из-за конфликта в русском монастыре на Афоне, также прислушался к мнению владыки Антония и в таком духе повлиял на Константинопольского патриарха, дабы поскорее загасить неприятную церковную смуту. (Другое дело, что Патриарх Герман воспользовался этой смутой для ослабления и вытеснения русских с Афона, но такой опытный политик, как владыка Антоний, об этом почему-то не подумал). По мнению епископа Илариона (Алфеева), «архиепископу Антонию был глубоко чужд тот дух мистицизма, которым пронизана книга “На горах Кавказа”… Будучи воспитан в традициях русской академической науки, впитавшей в себя дух латинской схоластики и протестантского рационализма, архиепископ Антоний оказался неспособен воспринять иную богословскую традицию, сформировавшуюся на протяжении столетий в афонских монастырях» (61, т. 1, с. 490). Ближе ему оказались взгляды его любимого писателя. «В русском христианстве, – с одобрением истолковывает он Достоевского, – нет даже мистицизма, а только проповедь любви» (цит. по: 12, с. LXIII). Такого рода «духовный рационализм» позднее приводил его подчас едва ли не к утилитарному представлению о роли Церкви в мире.

Как бы то ни было, фактически именно владыка Антоний способствовал широкой известности важного, но достаточно специального богословского вопроса. Разгорелась публичная, с ненужной ожесточенностью полемика. Позднее по его внушению несколько сот русских иноков – сторонников имяславия были силою вывезены с Афона и подверглись наказаниям, что осложнило положение русского монашества на Афоне. Между тем такие разные люди, как Оптинский старец Варсанофий (Плиханков), православный публицист М. А. Новоселов, философ С. Н. Булгаков и священник Павел Флоренский, находили правду в идее имяславия.

В этом «Афонском деле» можно увидеть весь подход владыки Антония к вопросам существования Церкви в России, его нетерпимость к инакомыслию, доходящую до агрессивности, его верность узко рационалистическому пониманию православного учения, его убежденность в необходимости слияния и взаимопомощи Церкви и государства. Он видел нараставший кризис в церковной жизни, но упрощенно понимал его как влияние врагов изнутри и извне, уповая на усиление поддержки Церкви со стороны государства.

Между тем С. Н. Булгаков в одной из статей в связи с «Афонским делом» прозорливо писал: «Своими действиями Синод как будто хочет довершить давно уже происходящий разрыв нравственной связи между ним и церковным народом… Этот разрыв может не чувствоваться, пока церковная власть прикрыта оградой государства, но это обнаружится тотчас же, как только по воле судеб разрушится эта ограда» (цит. по: 61, т. 1, с. 585). Февральская революция 1917 года, лишившая Церковь в России защиты государства, сделала очевидным этот разрыв, когда произошел массовый отказ русских людей от традиционного порядка церковной жизни, отчасти – и от самой Церкви.

4

После Февральской революции владыка Антоний вынужденно подал прошение об увольнении на покой. Его репутация «монархиста», «реакционера» и «черносотенца» была слишком хорошо известна, и захватившие власть либералы не желали терпеть такого архиерея на Харьковской кафедре. В мае 1917 года состоялось официальное увольнение с назначением места жительства в Валаамском монастыре. В тиши русского севера владыка пишет сочинение «Догмат искупления», впоследствии вызвавшее бурную полемику среди православных богословов. Основным в искупительном подвиге Иисуса Христа он признает Гефсиманское борение, а не крестное мучение на Голгофе, в чем протоиерей Георгий Флоровский усматривает «непобежденный привкус психологизма», «решительное уклонение от святоотеческого предания», «рассудочность и примитивность доводов, какое-то богословствование от здравого смысла, который упрямо насилует свидетельства Откровения» (191, с. 434, 435), а митрополит Вениамин (Федченков) видел там «еретическое искажение догмата Искупления» (61, т. 2, с. 454). Но недолгим оказалось уединение на Валааме. Уже летом 1917 года на епархиальном собрании в Харькове владыка Антоний был избран архиепископом Харьковским и Ахтырским и утвержден в этом звании Синодом.