Текст книги "Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков"

Стоит напомнить, что Константин Петрович не только внес заметный вклад в правовую теорию, но и был одним из создателей современной судебной системы. Его гражданская активность уже тогда проявилась не только в узко профессиональной сфере: в апреле 1865 года он анонимно публикует в «Московских ведомостях» серию статей, в которых разъясняются подходы к судебной реформе и основные черты преобразований. «Мы знаем, как трудна эта задача, но не считаем себя вправе уклоняться от нее», – писал Победоносцев. Он указывал на очевидную опасность – «горячее увлечение самой формой», при которой в судебном деле могут сохраниться «равнодушие и лень и невежество», он призывал к высокому профессионализму. «Ошибутся многие, кто, не испытав еще этой деятельности, считают себя готовыми к ней и весело думают, что новое начало поднимет их. Нет, им предстоит поднять в суде новое начало, уразуметь его, поддержать его твердо и, главное, приучить людей неопытных к делу весьма трудному, к тонкой и сложной судебной технике. Как не согласиться, что для этого требуется немалая сила?» (123, с. 41, 45).

5

Личность Константина Петровича – едва ли не самое привлекательное при обращении к его жизни и деятельности. Властный и жесткий в делах государственных, мягкий, простой, скромный, непритязательный, откровенный, доброжелательный, обладающий чувством юмора – таков он в личном общении, по воспоминаниям современников.

Нельзя не отметить его глубокую верность Москве – не городу только, но и тому укладу жизни, той системе ценностей, тем идеалам, которые были связаны для него с Первопрестольной. (Впрочем, позднее это не удержало его от хлесткого и саморазоблачительного замечания: «Москва – город идеалистов, не знающих жизни».) Лишь в 1865 году, став действительным статским советником (штатским генералом), он решился окончательно переехать в Петербург. Открывавшаяся перед ним карьера манила, но не опьяняла его. «Мне все кажется, – писал он в 1869 году Е. Ф. Тютчевой в Москву, – что не там я живу и не то делаю, где жить и что делать следует» (цит. по: 125, с. 82).

С ним всю жизнь дружил (и часто ссорился) И. С. Аксаков, с его мнениями считался Ф. М. Достоевский, его уважал К. Н. Леонтьев; в круг общения обер-прокурора входили Я. П. Полонский, А. Н. Майков, М.А. Балакирев; в салоне княгини М. К. Тенишевой он встречал А. Н. Бенуа и И. Е. Репина. Свой проект памятника Александру II художник И. Н. Крамской направил в адрес обер-прокурора (124, т. 2, с. 87–91). Когда у П.И. Чайковского возникло трудное материальное положение, он обратился к Победоносцеву: «Вы единственный из приближенных к государю сановников, которому я имею честь быть лично известным, а во-вторых, я знаю, как Вы добры, снисходительны, и потому надеюсь, что Вы извините смелость, с которой своим личным маленьким делом я дерзаю, хотя и на несколько минут, отклонить Ваше внимание от государственных занятий Ваших» (124, т. 1, с. 420). А после получения трех тысяч рублей от императора композитор обратился к Константину Петровичу со словами благодарности.

Почти в каждом томе сочинений В. В. Розанова не раз встречается имя Победоносцева, и, как правило, с язвительной или критической характеристикой; чего стоит одно определение, что государственная деятельность Победоносцева «заключалась в его государственной бездеятельности», или констатация: он «варился в меду своей золотой мысли и золотого слова, как гурман-любитель и сладкоежка». Но на той же странице писатель непременно отмечает и какую-нибудь привлекательную черту «железного обер-прокурора». Стоит напомнить, что Розанов не просто состоял в «незаконном сожительстве» со своей женой, так как его первая жена, А. Суслова, не давала ему развода, а был тайно обвенчан с Варварой Дмитриевной. Это обстоятельство могло сильно осложнить и его личное положение (вплоть до ссылки на поселение), и положение его детей от второго брака, но – оно покрывалось снисхождением обер-прокурора, все знавшего и молчавшего (48, с. 621). В отличие от либерального А. Н. Бенуа, описывавшего «российского Великого Инквизитора» в таких выражениях: «олицетворение мертвенного и мертвящего бюрократизма, олицетворение, наводившее жуть и создававшее вокруг себя леденящую атмосферу»; «бледный как покойник, с потухшим взором прикрытых очками глаз» (22, т. 2, с. 194, 195), Розанов говорит будто о другом человеке: «Победоносцев был человек впечатлительный, волнующийся, раздражающийся больше той причины, какая вызывала раздражение»; «Он походил на старого университетского профессора, разговорившегося с пришедшим к нему студентом на любую тему своей кафедры. Не могло быть и вопроса о полной искренности, правдивости и глубокой простоте и естественности этого человека»; он был «любитель Пушкина и Рёскина, стихов и философии»; «гениальная и страстная натура» (141, с. 13, 14, 210, 392).

Прежде всего, Константин Петрович был труженик, он работал не покладая рук всю жизнь. Е. Н. Поселянин (Погожев) вспоминал: «В его громадном кабинете, в нижнем этаже на Литейном, с письменным столом колоссального размера и другими столами, сплошь покрытыми бесчисленными книгами и брошюрами, становилось страшно от ощущения развивающейся здесь мозговой работы. Он все читал, за всем следил, обо всем знал» (цит. по: 122, с. 9).

Тот же Поселянин отмечает и другую черту: «Несравненна была его устная речь: мягкая, образная, приятно-насмешливая и добродушно-ворчливая. Он говорил тем хорошим, чисто-русским народным языком, каким теперь почти не умеют говорить, – и сколько содержательных, метких слов и выражений лилось тогда с его языка. То была речь старого, бывалого деда, обремененного житейским опытом, но продолжающего страстно впитывать в себя впечатления жизни. У него был живой нрав, вечно-юная восприимчивость…» (цит. по: 121, с. 414–415).

В январе 1866 года Константин Петрович женился на Екатерине Александровне Энгельгарт, которой едва исполнилось 18 лет. Супругов, несмотря на значительную разницу лет, связывало искреннее чувство любви. Детей у них не было, и в 1898 году они удочерили девочку-подкидыша Марфиньку. В воспоминаниях современников и в письмах самого Константина Петровича не раз можно найти признания в любви к детям: «Любимые дети, маленькие друзья, коих везде нахожу».

Семейная жизнь их протекала довольно замкнуто, хотя в доме Победоносцевых устраивались еженедельные вечера, супруги посещали официальные приемы, бывали в театрах и на званых вечерах людей их круга. Представление о семейных делах Константина Петровича дает его письмо к А. Ф. Аксаковой от 24 августа 1874 года из Зальцбурга: «Этот год был особенно тяжел для моего дома. Он был весь занят болезнью моей тещи, жившей с нами, и бедная жена моя, горячо любящая с детства мать свою и не перестававшая ходить за нею днем и ночью, совсем истомилась душою и телом. В мае мы схоронили свою больную, и жена моя до сих пор не может оправиться от своей потери. Май прожили мы в Сергиевой пустыни [Свято-Троицкая Сергиева пустынь под Петербургом], а в начале июня уехали сюда, в Зальцбург» (136, с. 168).

Екатерина Александровна участвовала в благотворительной деятельности, с 1889 года состояла попечительницей Свято-Владимирской женской учительской школы в Петербурге. В школе, вся обстановка которой «располагала к незлобивости и искренности», Победоносцев устроил церковь, в которой любил молиться. Согласно его завещанию, при этой церкви он был похоронен в 1907 году, а в начале 1930-х годов – и его жена (125, с. 88).

По убеждениям Победоносцева нельзя было отнести ни к славянофилам-почвенникам, ни к либералам-западникам, хотя он был истинно русским и в то же время европейски образованным человеком. Примечательно его охлаждение к другу юности Н. М. Гилярову-Платонову, ставшему выразителем идей поздних славянофилов. Победоносцев регулярно читал выпускаемую Гиляровым газету «Современные известия», остерегал его от ошибок, защищал в Сенате, цензуре и иных петербургских канцеляриях: «Вы пишете: не судите слишком строго. Да и не берусь быть судьею, а если пишу Вам, то не с намерением осуждать, а с намерением предупредить для Вас опасности на скользком пути журналиста, на который, помните, всегда отговаривал Вас вступать» (136, с. 126). Но в 1887 году, когда старый друг пожелал стать редактором «Московских Ведомостей», поддержки ему не оказал.

Главная черта личности Победоносцева – его церковность. Он был подлинно, глубоко и искренне церковным человеком. «Все заплыло пошлостью – слава Богу, кроме Церкви, которая стоит еще ковчегом спасения, вдохновения, поэзии, – писал он 31 октября 1874 года Е. Ф. Тютчевой. – Это цветущий оазис посреди здешней пустыни; это – чистый и прохладный приют посреди знойной и пыльной площади и шумного рынка; это песня, уносящая вдаль и вглубь – из быта…» (цит. по: 125, с. 85). Возможно, что именно это его качество оказало влияние и на постепенное «воцерковление» носителей высшей власти: уж очень разителен перепад от европеизированного Александра II к глубоко православным Александру III и Николаю II.

Вера – личное дело человека, но Константин Петрович был активно церковным человеком. Ему мало было самому верить – он желал, чтобы как можно больше людей верили в Бога. Этим искренним стремлением вызвана его долговременная книжная и издательская деятельность. Имеются различные точки зрения на содержание его переводов или пересказов брошюр нравственного содержания английских и французских авторов, его публицистических статей, на качество его перевода

Евангелия, но стоит задуматься, чего ради сановник высокого ранга переводит книгу Фомы Кемпийского, пишет о праздниках Господних, а не мемуары или «мысли для потомков».

Вскоре после выхода Синодального перевода Библии обер-прокурор предлагает доценту Санкт-Петербургской Духовной Академии Н. Н. Глубоковскому осуществить новую редакцию перевода Нового Завета. Ученый публикует в 1892–1893 годах свои «Замечания на славяно-русский текст Четвероевангелия», но Константин Петрович, видимо, не в силах ждать и сам берется за дело перевода, отвергая большинство рекомендаций Глубоковского. Победоносцев считал главной задачей создание текста на языке, «достойном славянского подлинника, на языке, который бы не тревожил уха, знакомого с гармонией церковного пения» (129, т. V, с. 158). Его перевод был опубликован уже после ухода с поста обер-прокурора, в 1906 году, но ныне рассматривается, скорее, как учебный, и за основу новых переводов берутся древнееврейский и греческий тексты.

Или вот как перелагает с латинского языка мысли Фомы Кемпийского Константин Петрович: «Суета – искать богатства гибнущего и на него возлагать упование. И то суета – гоняться за почестями и подниматься на высоту. Суета – прилепляться к желаниям плоти и того желать, от чего после надо понесть тяжкое наказание. Суета – желать долгой жизни, а о доброй жизни мало иметь попечения. Суета – о настоящей только жизни заботиться, а в грядущий век не прозирать нисколько. Суета – возлюбить, что скоро проходит, и не спешить туда, где пребывает вечная радость… Так все состоит в кресте и все заключается в смерти: нет иного пути к жизни и к истинному и ко внутреннему миру, кроме пути святого креста и ежедневного умерщвления… И так везде крест найдешь: или телесную болезнь будешь чувствовать, или в душе потерпишь смущение духа. Иногда будешь оставляем Богом, иногда от ближнего будешь в смущении, и более того – самому себе будешь часто в тягость. И при всем том не будет у тебя ни средства освободиться, ни утешения облегчить себя; но терпеть нужно будет, доколе Богу угодно. Ибо хощет Бог, чтоб научился ты терпеть скорбь без утешения, и Ему совершенно покорил бы себя, и стал бы от скорби смиреннее» (193, с. 16, 76–77). Как не увидеть в этих поучениях христианского подвижника те правила, которым стремился следовать в своей жизни Константин Петрович.

Пышущий злобой А. В. Амфитеатров вообще отрицал какую бы то ни было оригинальность публикаций Победоносцева. Но обер-прокурор издавал (как правило, анонимно) то, что считал нужным и полезным в новом изложении, применительно к пониманию отечественного читателя. Тем не менее с этической точки зрения все-таки странным является полное отсутствие в статьях того же «Московского сборника» ссылок на Р. Спенсера, Т. Карлейля, М. Нордау и других авторов, чьи работы использованы составителем и переводчиком. Правда, можно вспомнить в данном случае справедливое замечание В. В. Розанова о пятом издании «Московского сборника»: «Самолюбие авторства отходит на второй план перед величием тем» (140, с. 135). А. И. Пешков выделяет важную и характерную черту всех публикаций Победоносцева: «… альфой и омегой интеллектуальной традиции Православия, к которой он принадлежал, был не индивидуализм в творчестве, а парадигма “глаголить” не от себя, а от Божественных писаний» (123, с. 15).

Уже после своей отставки со всех государственных постов Константин Петрович принял активное участие в обсуждении ряда проблем церковной реформы, и в этом вновь проявилась его активная церковность. В 1906 году он выступил со статьей в защиту сохранения церковнославянского языка в качестве богослужебного. И эта статья его вызвала положительные отзывы – несомненно, искренние – во многих епархиальных изданиях (см. 20, с. 69). Любопытно, что сторонники перевода богослужебных чинов в качестве довода использовали победоносцевский перевод Нового Завета, в котором, по их мнению, «весьма счастливо сохранены колорит и прелесть славянского языка, а вместе с тем устранены пережившие себя славянизмы» (цит. по: 20, с. 97). Этот пример представляется очень показательным, ибо отражает внутреннюю противоречивость самой личности Константина Петровича. Он мучил сам себя, подавляя в себе творческий потенциал подвижника Церкви, но, будучи обер-прокурором, он мучил и других.

Победоносцев видится трагической фигурой в русской истории. Казалось бы, это определение не очень подходит к действительному тайному советнику, статс-секретарю, кавалеру всех высших орденов империи, избежавшему смерти при нескольких покушениях. С. Л. Фирсов объясняет «трагедию Победоносцева» тем, что «страх с годами стал для него побудительным мотивом к тем или иным действиям» (121, с. 13). Но едва ли кто рискнет назвать Победоносцева трусливым. Нет, Константин Петрович с крайним пессимизмом относился к возможностям положительного развития и народа, и самодержавия, не видел перспектив развития и в Церкви, стремясь лишь к сохранению наличного. Однако нельзя не заметить, что охранительство – сила не творческая, не созидательная. Победоносцев лучше многих своих современников проницательно сознавал опасности, грозящие и России, и Церкви, пытался бороться с ними или сдержать их, в то же самое время понимал напрасность всех своих усилий.

Н. А. Бердяев считал Победоносцева «трагическим типом», но объяснял это тем, что для него «Церковь закрыла Бога» (121, с. 290). Трудно согласиться с мнением Н.А. Бердяева, писавшего: «Этот призрачный, мертвенный старик жил под гипнозом силы зла, верил безгранично во вселенское могущество зла, верил в зло, а в Добро не верил. Добро считал бессильным, жалким в своей немощности» (121, с. 288). Между тем глубокая вера в Бога и в Добро пронизывает все содержание «Московского сборника» и многих других произведений Константина Петровича.

Думается, трагедия Победоносцева состояла в глубоком переживании рокового несоответствия его идеала единой православной Руси с самодержавным монархом и того реального развития, которое давала жизнь вокруг. Он знал идеал, но не верил в возможность его достижения. Он сознавал грядущую катастрофу страны, но страшился ускорить ее наступление какими-либо переменами.

Трагедия его состояла и в том, что он дожил до появления в России тех явлений и институтов, против которых боролся: закон о свободе вероисповедания, уничтожение цензуры, Государственная Дума – все это неуклонно придвигало Россию к бездне революции.

Наконец нельзя не сказать и о том, что как бы подрузамевается из всего изложенного выше: Победоносцев был уникально талантливым человеком. Глубокий ум сочетался в нем с большой литературной одаренностью, язык его публикаций ярок и энергичен, как стилист, он «чеканит свои мысли» (121, с. 372), до сих пор с удовольствием читаются статьи «Московского сборника» или речь памяти Александра III, произнесенная в Русском Историческом Обществе в 1895 году.

Сложность и значимость, глубина и неоднозначность как личности, так и деятельности Константина Петровича стали осознаваться после его принципиального шага – отставки осенью 1905 года. Шквал ругани и грязи обрушился на старого сановника, но в высшей степени примечательно направленное в те дни письмо архиепископа Волынского Антония (Храповицкого), многажды притесняемого обер-прокурором. В атмосфере разгоравшейся революции владыка Антоний не только честно, но и мужественно обратился со словом благодарности к Победоносцеву, признав его заслуги перед Церковью и страной, сказав о его «нравственном одиночестве» в опровержение множества клевет: «Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: вы были человеком сердца доброго и снисходительного…» (цит. по: 121, с. 405, 406).

После кончины Победоносцева в его архиве было найдено письмо неизвестной дамы: «Милостивый государь Константин Петрович. Позвольте неизвестной Вам русской дворянке – русской по чувству и духу и вере православной – выразить Вам глубочайшую признательность за все то, в чем видится и чувствуется сердцем Ваше влияние… Глубокоуважаемый Константин Петрович, поддержите Православие. Всякие лжеучения обуревают Церковь нашу единую соборную апостольскую. Возвратите в недра ее отпадших, возвратите к учению правильному учащихся – дайте всем оставленное многими учение св. отцов Церкви… Вы своим влиянием можете много сделать, а Господь непременно поможет во всех благих начинаниях во славу имени Его святого…» (124, т. 1, с. 228).

Всею своею жизнью Победоносцев стремился выполнять этот завет – так, как он его понимал. И может быть, самым сильным выражением его сердечного мировоззрения было выступление в Киеве в ноябре 1888 года, на торжествах в честь 900-летия Крещения Руси: «Мы празднуем в благодарном трепете перед Богом 900-летие величайшего события в нашей истории. В эти 900 лет совершилось над нами чудо судеб Божиих: из грубого рассеянного языка славянского возникло великое государство, выросло народное сознание, собралась земля русская через Киев в Москву… В нынешний день почтим благодарною памятью великое служение русского духовенства. Из его среды вышел целый сонм не только иерархов и священнослужителей, но и людей науки и мужей государственных русского духа. Духовенство наше от иерарха до причетника из народа вышло, вместе с народом жило, страдало и радовалось и не стремилось отделяться от народа и возвышаться над ним. Оттого и сохранилась нераздельная связь его с народом. Так всегда и да будет. Кто знает тяжкие условия быта, в коих живет и действует наше духовенство, особливо сельское, у того слово суда, готовое для недостойных, умолкнет пред величием подвига, совершаемого многими, безвестно труждающимися посреди пустынь, лесов и болот необъятной России, в великой нужде, в холоде, в голоде, в нищете и нередко в обиде. Легионы этих тружеников стоят уже пред Богом молитвенниками за нас, и на их костях стоит наша Церковь… Слава и честь духовенству нашему, и да умножит ему благодать Божия и крепкую силу веры, и чувство любви и жалости к народу для учительства словом и делом» (123, с. 137, 139).

Думается, точнее всех определил роль Константина Петровича его воспитанник и его государь Александр III, назвавший Победоносцева «оберегателем достоинства Церкви».

Церковный воитель
Митрополит Антоний (Храповицкий)

Имя митрополита Антония (Храповицкого) занимает видное место в истории Русской Церкви в конце XIX – начале XX века. Известный богослов, деятельный администратор, ревнитель монашеского образа жизни – владыка Антоний обладал пламенной натурой и сильным, бойцовским характером. Мало было ему одного церковного служения, и потому он вторгался в общественно-политическую жизнь России, а в жизни церковной до Собора 1917 года неизменно выступал апологетом восстановления патриаршества.

За годы долгой жизни митрополита Антония вся его многогранная деятельность всецело направлялась им на благо Церкви и Родины, принесла немалую пользу, однако подчас в силу разных причин порождала конфликты и столкновения в церковной среде. «Умудренному многими испытаниями владыке митрополиту всегда была свойственна горячность темперамента… Он был увлекающимся человеком, склонным к крайностям и быстрым решениям, – отмечал Святейший Патриарх Алексий II. – И богословские воззрения, и церковно-канонические взгляды митрополита Антония несут на себе печать постоянного искания истины. Многие из них неоднократно подвергались критике» (13, с. I). В этом драматичном противоречии виден трагизм судьбы великого русского архиерея.

1

17 марта 1863 года в селе Ватагино Крестенецкого уезда Новгородской губернии, в помещичьей семье Павла Павловича Храповицкого появился на свет мальчик, третий сын. Он родился в день памяти преподобного Алексия, человека Божия, и потому получил имя Алексей.

Род Храповицких принадлежал к числу старых и почтенных дворянских родов. В семье почиталось образование; стараниями предков в имении была собрана богатая библиотека. Отец Алеши, Павел Павлович, окончил курс физико-математического факультета Петербургского университета. Храповицкие некогда были близки к царскому трону, хотя Павел Павлович почти всю жизнь прилежно служил в Дворянском, а затем в Крестьянском банках. Мать Алеши, Наталья Петровна (урожденная Веригина), также получила хорошее образование; она отличалась благочестием, часто посещала церкви и монастыри, дома много молилась и читала четверым сыновьям Евангелие.

Митрополит Антоний (Храповицкий)

Такое начало жизни Алексея Храповицкого, казалось, предвещало обычное ее течение, и действительно, два его старших и младший брат получили принятое в дворянской среде образование и состояли на гражданской службе. У Алексея все сложилось иначе. Что было причиной тому? Думается, сыграло роль и небесное покровительство преподобного Алексия, человека Божия, который, родившись в богатой и знатной семье, получив прекрасное образование и будучи обручен девице царского рода, оставил все это ради всецелого служения Богу. Преподобный Алексий постиг суетность скоропреходящих мирских благ и отрекся от них ради благ вечных… Очевидно, что большое влияние на формирование личности будущего митрополита оказала его мать, обладавшая сильным характером и пылкой натурой; ее глубокое и искреннее благочестие, ее материнская проповедь Благой вести нашли особенный отзвук в душе третьего сына. Немалое воздействие оказывали и регулярные посещения церковных богослужений в новгородских храмах, из которых Алеша особенно полюбил Софийский собор, в котором переживал благоговейную робость и светлое воодушевление (см. 102, кн. 1, с. 18–24).

Уже в детстве Алеша Храповицкий увлекается чтением книг религиозного содержания. Сильное впечатление произвело на него описание Оптиной пустыни, в которой был возрожден образ жизни и самый аскетический дух древнего монашества и старчества. Видимо, до него дошли и рассказы об Оптинских старцах, из которых в то время в России большой известностью пользовался старец Амвросий (Гренков). Среди волновавших его новгородских преданий Алеше оказались дороги рассказы о Патриархе Никоне, «ревностным почитателем» которого он оставался до конца жизни (102, кн. 1, с. 24). Правда, на недоуменный вопрос: «Почему у нас нет Патриарха?» – взрослые не смогли ему убедительно ответить. Мальчик смог оценить молитвенный строй богослужения в новгородских храмах, благоговейное служение белого духовенства и монашествующих, из которых его особенным обожанием пользовался викарный епископ Старорусский Феоктист (Попов), к огорчению паствы, переведенный в 1874 году в Симбирск. Глубокое впечатление на мальчика произвела фотография русских архиереев во главе с митрополитом

Киевским Арсением, рядом с которым сидел молодой митрополит Сербский Михаил: «Я любовался на нее с раннего детства, на заре своей жизни», – вспоминал позднее владыка Антоний (102, кн. 1, с. 25). Митрополит Михаил, изгнанный в 1869 году из Сербии королем Миланом за защиту интересов Церкви и нашедший приют в России, стал героем для Алеши Храповицкого. Во время поездки в 1870 году в Малороссию в Москве он был потрясен храмом Василия Блаженного (Покровским собором). «Ах, кто мог создать такую невероятную красоту!» – воскликнул мальчик. Все эти влияния и впечатления укладывались в одно русло, не просто православное, но строго аскетическое. Незаметно в сердце Алеши сложилось решение посвятить свою жизнь Богу в монашеском звании. Натура сильная и цельная, он, в отличие от большинства своих сверстников, не знал колебаний и не изменил своему решению.

Семья в 1871 году переехала в Петербург, где отец поступил на банковскую службу. Алеша вскоре стал принимать участие в архиерейских богослужениях в качестве жезлоносца и книгодержца в Исаакиевском, Казанском и других столичных храмах. К своим обязанностям мальчик относился с чрезвычайной собранностью и трепетом. Неудивительно, что, когда пришло время учебы, он попросил отдать его в духовное училище. Родители сочли это за детскую блажь, тем более что в то время считалось невозможным детям из высококультурных дворянских семей учиться с отпрысками бедного сельского духовенства – как из-за сословных различий, так и вследствие невысокого уровня подготовки в духовных училищах. Осенью 1872 года

Алеша отправился в 5-ю классическую гимназию. Приветливый, скромный, аккуратный, он пользовался уважением среди товарищей и стал одним из лучших учеников. Но, по окончании гимназии с золотой медалью, он вместе со знаниями вынес глубокое убеждение в «формализме и мертвящей черствости» тогдашней школы (102, кн. 1, с. 34).

В эти годы Алексей быстро развивался, однако сохранял обретенный в детстве строй духовной жизни: он не посещал танцевальных вечеров, избежал романтических волнений сердца, не любил театра (хотя родители, имевшие абонемент в Итальянской опере, иногда брали его с собой). Правда, пристрастием Алексея Храповицкого стали литературные вечера, во множестве устраивавшиеся в те годы в Петербурге. Но и в эти шумные собрания его влекла не столько любовь к русской литературе (которую он хорошо знал, любил и ценил), сколько поклонение тем высоким идеалам, которые воплощались в произведениях русских писателей, ведь патриотические и православные ценности воодушевляли А. Н. Майкова, графа А. К. Толстого, Я. Н. Полонского, И. С. Аксакова, Ф. М. Достоевского. Самое сильное впечатление на Алексея производил Ф. М. Достоевский, творчество которого всю жизнь привлекало его внимание. (Это послужило основанием для появления легенды, будто писатель описал Алешу Храповицкого под именем Алеши Карамазова, но на самом деле они не были знакомы.) В скромном гимназисте все более проявлялись редкие для юноши качества – цельность и целеустремленность всего строя его жизни.

Православная вера в эти годы дополнилась у Алексея глубоким и осознанным монархизмом. Он несколько раз видел вблизи царя и царскую семью; детский восторг скоро дополнился осознанным поклонением идее самодержавия. В столице тогда бурлили политические страсти, в обществе сформировались несколько течений, из которых меньшинство поддерживало политику государя Александра II, последовательно проводившего благие для России социально-экономические преобразования. Однако большая часть столичного и российского образованного общества поддалась соблазнам оппозиционности и либерализма, в атмосфере чего стали возможны покушения на Царя-Освободителя. В августе 1878 года, после спасения Александра II от покушения, Алексей Храповицкий по собственной инициативе выступил в актовом зале гимназии с патриотической речью. Позднее он направил в «Земледельческую газету» две статьи открыто монархического характера (102, кн. 1, с. 38). Не менее ярко характеризуют 15-летнего гимназиста и две другие публикации – на сельскохозяйственные темы, ибо Алексей любил деревню, а его любовь всегда была деятельной. В последних классах гимназии им была написана служба святым просветителям славян Кириллу и Мефодию, впоследствии одобренная Святейшим Синодом для богослужебного употребления (102, кн. 1, с. 39).

Вспоминая годы юности, владыка Антоний писал: «Наши современники нередко представляют этот промежуток времени, приблизительно лет в 12, временем застоя и самодержавного шаблона, но мы со всей решительностью будем утверждать противоположное. Никогда, кажется, ни раньше, ни позже, жизнь не предъявляла таких ярких откровений, как именно в эту краткую, но весьма красочную эпоху. В продолжение этой эпохи русские люди, и в особенности русские юноши, можно сказать, открыли Россию не как политическое целое, а именно как сокровищницу высоких идей и источник самых возвышенных и благородных стремлений». Между тем «нас, тогда еще мальчиков и юношей, так заколотили (конечно, не физически) постоянными указаниями на огромное превосходство в технике всякого рода западноевропейской жизни, что почти никто не смел себя называть русским патриотом, дабы не навлечь на себя насмешек над самым патриотизмом…» (102, кн. 1, с. 61–62). Алексей смел. Конечно, такой необычный юноша привлекал внимание – им заинтересовались духовные лица, которые посещали дом его родителей. Так он близко познакомился со знаменитым просветителем Японии архиепископом Николаем (Касаткиным) и его сотрудником игуменом Владимиром, тут же загорелся желанием сделаться миссионером и начал изучать японский язык. Этому желанию не суждено было сбыться (показательно тем не менее, что позднее в Японскую миссию отправился близкий владыке Антонию архимандрит Сергий (Страгородский), будущий Патриарх).

Родители ожидали, что по окончании гимназии Алексей поступит в одно из престижных высших учебных заведений, в которых готовились сановники для занятия высших государственных должностей в России, но юноша отверг и Училище правоведения, и Царскосельский Александровский лицей. Он заявил о своем «категорическом и непреклонном желании» поступить в Духовную Академию.

Стоит заметить, что любовь к Церкви и к церковной жизни у молодого Храповицкого нисколько не была слепой. Он вполне сумел осознать и понять не только высокий идеал православной жизни, но и немалые затруднения в положении Церкви в современной ему России, недостатки в ее устройстве и обыденном существовании. Еще в детстве его ослепила высокая цель Патриарха Никона: поднять положение Русской Церкви до уровня, равного положению государства, добиться полной независимости и самостоятельности Церкви в решении своих внутренних проблем, вести течение церковной жизни в строгом соответствии с древними канонами и учением Отцов Церкви. А в реальной жизни он видел подчинение Синода всевластным обер-прокурорам, сохранявшееся со времен Петра I господство протестантских идей в строе духовного образования и зависимость духовенства, особенно сельского, в материальном отношении от богатых прихожан; почти прервались связи Русской Церкви с восточными патриархами; открыть новый приход или основать новый монастырь было труднее, чем основать «какой-либо игорный притон; основать какой-либо ежегодный крестный ход можно было не иначе, как накланявшись целый год по различным губернским и столичным канцеляриям»; по иерархической лестнице повышали лиц, отличавшихся не столько талантами и заслугами, сколько покорностью и молчанием (102, кн. 1, с. 77, 79).