Текст книги "Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков"

Представляется, что его побуждения к пересмотру характера церковно-государственных отношений были весьма прагматическими. Во-первых, желание завершить свое идейное противоборство с уже убитым в 1940 году Л.Д. Троцким, ставшим олицетворением идеи мировой коммунистической революции. Напомним, что долгие годы Советская власть боролась с Русской Церковью – и боролась успешно – по плану, составленному Троцким в 1922 году и предусматривавшему ослабление Церкви путем ее раздробления на враждующие группировки (см. 19, кн. 1, с. 181). После устранения своего единственного политического соперника и отказа от идеи «мировой революции», роспуска Коминтерна и Союза воинствующих безбожников, Сталин попытался завершить формирование нового государственного организма под названием СССР на иных идеологических основах. В 1936 году Сталин отверг запрет на отправление религиозных культов и заявил, что «не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти»; в отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин 10 марта 1939 года в качестве важной задачи партии назвал «развитие и культивирование» советского патриотизма (165, с. 592).

Означало ли это изменение характера режима? Нет. В изменившихся после 1917 года внутренних и внешних условиях вождь решил отказаться лишь от «рудиментов» революционности. Присущие ему традиционный склад мышления и непомерное честолюбие наряду с учетом объективных закономерностей общественного развития России привели его к идее о «советской империи», единовластным правителем которой он, естественно, видел себя. А поскольку всякая земная власть нуждается в санкционировании высшей силой, Сталину оказалась необходимой санкция Русской Церкви, видевшейся ему элементом его «советской империи».

Примечательны на встрече И. В. Сталина и В. М. Молотова с митрополитом Сергием (Страгородским), митрополитом Алексием (Симанским) и митрополитом Николаем (Ярушевичем) в Кремле 4 сентября 1943 года два таких момента: Сталин демонстративно, перед лицом священноначалия Русской Церкви наставляет будущего главу Совета по делам Православной Церкви Г. Г. Карпова: «Помните: во-первых, вы не обер-прокурор; во-вторых, своей деятельностью больше подчеркивайте самостоятельность Церкви». Между тем несомненно, что вождь уже видел в новом государственном органе именно «советскую обер-прокуратуру» в чекистском варианте. И второй момент: на предложение В.М. Молотова сфотографироваться с митрополитами Сталин отвечает: «Нет, сейчас уже поздно… мы сделаем это в другой раз» (109, с. 290, 291). Смешно вождю, по слову которого идут на смерть тысячи людей, беспокоиться о сне придворного фотографа. Сталин не хотел оставлять слишком яркие свидетельства проводившегося им поворота во внутренней политике, а фотография дружелюбно беседующих вождя ВКП(б) и православных иерархов стала бы неопровержимым свидетельством ревизии программы и политики партии, а значит, вызвала бы сопротивление в широких слоях партии.

В известном эпизоде, когда по окончании ночной беседы в Кремле Сталин провожал руководителей Церкви и бережно, под руку, поддерживал митрополита Сергия, также видится не смирение вождя, а гордыня. Ведь он ощущал себя всевластным царем, которому все и всё подвластны, отчего ж тут не показать и смирение. Истинное мировоззрение вождя передает эпизод из его встречи в 1947 году с создателями кинофильма «Иван Грозный». По воспоминаниям И. К. Черкасова, «коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не довел до конца борьбу с феодалами, – если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени… И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что тут Ивану помешал Бог [в тексте с маленькой буквы – Лет.]: “Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает “грехи”, тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!”» (201, с. 380–382). Это ли взгляд христианина?

Стоит обратить внимание также на то обстоятельство, что в 1941 году у руководителя СССР теоретически была и альтернатива: обращение к Ватикану как влиятельному религиозному и политическому игроку на мировой арене. Католический автор А. Венгер пишет, что с 22 июня 1941 года папа Пий XII «придерживался строгого нейтралитета по отношению к обеим воюющим сторонам». Однако уже 23 июня 1941 года, по словам того же А. Венгера, «Святой Престол попытался воспользоваться ситуацией, сложившейся в результате оккупации немцами обширных советских территорий, стараясь направить в эти области своих священников до того, как нацистская администрация установила бы там свой собственный “религиозный режим”. Не появился ли наконец у Католической Церкви шанс – с помощью войны – проникнуть в Россию?.. Как бы то ни было, действовать надо было быстро, чтобы использовать уникальную ситуацию» (29, с. 536, 544). В марте 1942 года по миру разнеслось известие о письме, якобы направленном Сталиным папе, с просьбой об установлении дипломатических отношений между СССР и Ватиканом. По всей видимости, то был пробный шар, пущенный Святым престолом, помнившим тайные переговоры с Кремлем в 1922–1924 годах (29, с. 258, 260, 456–463). В декабре 1943 года появляется информация о якобы заключенном Ватиканом и Москвой договором относительно восточной Польши и гарантии свободы совести в СССР (29, с. 551, 553). Все это были только слухи. Ватикан надеялся напрасно. К тому времени Сталин, видимо, определился в своей религиозной политике.

С осени 1943 года церковно-государственные отношения видимо изменились: Русская Церковь стала признанным участником общественной жизни в СССР. Означало ли это ее свободу? Конечно, нет. Ведь официально идеологический курс никто не пересматривал, ВКП(б) по-прежнему оставалась единственной политической партией, атеизм оставался частью государственной идеологии. В то же время не стоит и умалять значение «кремлевского конкордата», положившего начало проведению иного, неофициального курса во внутренней политике Советского государства. Государство оказалось вынужденным вывести Церковь, как узника, из темницы. И пусть узник был еще скован, но угроза смерти отошла от него, и это было благо.

Очевидным показателем истинных намерений Сталина стали указания, полученные Г. Г. Карповым от В. М. Молотова в октябре 1943 года: решать все принципиальные вопросы о Русской Церкви в СССР будет лично Сталин; православные храмы в некоторых местах придется открывать, но «нужно будет сдерживать» этот процесс; следует не препятствовать распаду обновленчества и поддержать переход обновленческого духовенства в «патриаршую Сергиевскую Церковь» (167, с. 745–747). Таким образом, для Сталина главным было возрождение не Московского Патриархата как сильной Поместной Церкви, а Московской Патриархии как авторитетного органа церковного управления, долженствующего служить достижению его целей во внешней и отчасти внутренней политике.

Святейший Патриарх Сергий и его соратники, митрополит Алексий (Симанский) и митрополит Николай (Ярушевич), понимали это, но вправе ли были они отказаться от предложенного властью компромисса? Уповая на Волю Божию, они призывали всех православных молиться Богу. Их уделом стали терпение и стойкость, по слову Священного Писания: будь мужествен, и будем стоять твердо за народ наш… а Господь сделает, что Ему угодно (2 Цар. 10, 12).

Следует подчеркнуть, что в своих посланиях Патриарх Сергий строго отдавал кесарево кесарю, а Божие Богу (Мф. 22, 21). В Послании от 7 ноября 1943 года, посвященном 26-й годовщине Октябрьской революции, он призывал: «Усилим сегодня молитву и о том, чтобы Господь “возглаголал в сердцах наших Правителей благое и о Церкви Своей Святой, да тихое и безмолвное житие поживем мы, верующие, во всяком благочестии и чистоте”. Имеем основание думать, что эта наша молитва не будет лишь внешним исполнением гражданского долга пред государством, лишь внешней формой, без внутреннего желания получить просимое и без веры в то, что молитва наша будет услышана (см.: Мк. И, 23–24). Такая молитва, конечно, бесполезна и даже кощунственна (см.: Иак. 1, 6–7). Нет, мы будем молиться, и веруем, что будем услышаны, и веруем не просто в надежде вообще на благость Божию, но и потому, что имеем некоторый осязательный залог этого в судьбах нашего Отечества». Указав на «мудрую национальную политику правительства», Патриарх Сергий подчеркивает: «Вера, не колеблясь, указывает нам и высшую причину, от которой исходит и сама мудрая политика. “Это перст Божий”,– говорит нам вера», это Бог «государственную жизнь нашу направляет так, что мы можем жить во всяком благочестии и чистоте». «Итак, пред началом нового государственного года поусерднее помолимся о Богохранимой стране нашей и о властех ее во главе с нашим Богоданным вождем… Помолимся и о нашей доблестной Красной Армии, да увенчает Господь ее подвиги и труды конечной победой над врагом и да сподобит всех нас снова увидеть страну нашу мирной и процветающей да и другие страны ведущей за собою к свету, миру и всякому преуспеянию. И да будут милости великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь» (109, с. 294–297).

Конечно же, религиозным сознанием болезненно воспринимались такие молитвы за вождя, непосредственно причастного к уничтожению Церкви, за Красную Армию, воины которой в 1922 году в Шуе стреляли в верующих, защищавших церковное имущество. Но ведь и в первые три века жесточайших гонений на христианство последователи Христа молились не только за власть, но и за мучителей своих. А в 1920-1930-е годы то был не «союз Христа с Велиаром», по выражению архиепископа Илариона (Троицкого) (4, с. 525), а выживание бесправной Церкви под пятой всесильного государства. Альтернативой этому было предлагавшееся Сталину в 1938 году секретарем ЦК ВКП(б) Г. М. Маленковым радикальное решение – «покончить в том виде, как они сложились, с органами управления церковников, с церковной иерархией» (206, с. 93–94).

Только этим можно объяснить униженно-умиленный тон статьи митрополита Николая (Ярушевича) «На приеме у Сталина»: «Ко всем нашим планам и нуждам Иосиф Виссарионович отнесся в высшей степени сочувственно и сердечно и пообещал поддержку нам и в дальнейшем… Беседа была совершенно непринужденной беседой отца с детьми» (55, 1945, № 5, с. 25). Как не вспомнить здесь трагический псалом Давида: При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе… Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселья… (Пс. 136, 1–3).

В то же время, будучи летом 1945 года в Англии и Франции, митрополит Николай охлаждал пылких молодых и старых эмигрантов, поверивших в искренность поворота церковной политики Советского государства. Одному он прямо сказал, что «в России духовная работа, несмотря на все перемены, – тяжелый крест и что заграничный русский не сможет приспособиться к тамошней психологии». Он также «посоветовал», чтобы Свято-Сергиевский богословский институт не переезжал из Парижа в Москву (197, с. 164).

В опубликованных записях бесед Патриарха Сергия с председателем Совета по делам РПЦ Г. Г. Карповым прежде всего бросается в глаза жесткая, пристальная до мелочности опека государственного административного органа над Церковью и ее руководством. Патриарх обязан согласовывать с председателем Совета перемещения не только архиереев, но часто и священников; его обязывают написать ту или иную статью для ЖМП; ему сообщают о письмах и телеграммах, приходящих на адрес Патриархии, о новых изданиях книги «Правда о религии в России» на иностранных языках (см. 109, с. 291–308).

Например, 5 мая 1944 года председатель Совета указал Патриарху на «ряд неправильных притязаний со стороны архиепископа Луки, неправильных его действий и выпадов». В частности, на то, что архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий) в своем кабинете в госпитале повесил икону, перед операциями молится, на совещании врачей хирургического госпиталя сидел за столом президиума в архиерейском облачении и т. и. «Сергий заявил, что он обратит на это внимание и примет меры воздействия», – все это под грифом «совершенно секретно» сообщает Карпов в СНК СССР (109, с. 313). И Патриарху это унизительное подчинение надо было вытерпеть, вынести ради блага Церкви.

Патриарх Сергий (Страгородский)

Очевидным ответом на вопрос, надо ли было идти Церкви на компромисс с Советской властью, является докладная записка Г. Г. Карпова в Совет Народных Комиссаров СССР на имя И. В. Сталина, В.М. Молотова и Л. П. Берия от 19 апреля 1944 года. Карпов сообщает о праздновании Пасхи в Москве, указывая, что на ночной пасхальной службе в «30 церквах патриаршей ориентации и одной обновленческой… было большое переполнение верующих». Общее число молящихся Карпов оценивает приблизительно в 300 тысяч человек (это в условиях еще военной Москвы, когда въезд в столицу был ограничен), детализируя: половина молящихся – пожилые люди, 25 % – среднего возраста и 25 % – молодежь. «Выборочные данные о посещаемости церквей в эту ночь в Московской области показывают, – отмечает Карпов, – что количество верующих в церквах было значительно выше, чем в праздник Пасхи 1943 года» (109, с. 308–309). Таким образом, как только государство прекратило гонения и легализовало Церковь, люди стали открыто возвращаться к Богу.

Патриарха Сергия осуждали и продолжают осуждать многие церковные люди за «политиканство» и «заигрывание с властями». Но вот в своих воспоминаниях известный переводчик Н. М. Любимов (1912–1992) приводит слова Патриарха, произнесенные в январе 1944 года в Елоховском соборе: «Давайте же как можно чаще думать о нашей вере – о силе нашей веры: она, эта вера, свое возьмет, она непобедима ни для каких темных сил». И эти слова, пишет Любимов, «вспышкой молнии озарили мне подлинную сущность Сергия, вынужденного в крайних обстоятельствах жертвовать белоснежностью риз своих ради общего дела… Для такого человека, как Сергий, для которого христианская мораль являлась не сухой догмой, не отвлеченной идеей, а живой плотью… вынужденное, вымученное криводушие представляло собою бремя потяжелее тюрьмы и каторги. С 1927 по 1944 год он безотлучно пребывал на каторге нравственной…». Но мудрый страж Дома Господня сумел «сохранить уголок священной рощи, которая, чуть только распогодилось, мгновенно стала выбрасывать побеги…» (89, с. 98–99, 93).

По Промыслу Божию Патриарху Сергию не суждено было увидеть «землю обетованную». Период его патриаршества можно сравнить с тяжким путем народа через пустыню – пустыню арестов, смертей, измен, обманов, безверия, угроз и искушений, но путем, одухотворенным верою и надеждою на милость Божию.

2

Первые годы патриаршего правления Алексия I проходили в обстановке удивительного с советской точки зрения сотрудничества с властью. Было разрешено проведение Поместного Собора Русской Православной Церкви, и он состоялся в январе – феврале 1945 года с участием более сорока архиереев, десятков клириков и мирян, в присутствии трех патриархов и представителей иных Православных Церквей. Деяния Собора освещались советскими средствами массовой информации: заметки и статьи в газетах, даже сюжеты в кинохронике. Это произвело сильное, хотя и неоднозначное впечатление на советское общество и способствовало усилению расхождений в коммунистической среде между «твердыми ленинцами» и иными коммунистами, не до конца задавившими в себе голос сердца.

Однако демонстрационный эффект не был главным для Церкви. Главными задачами Собора Местоблюститель патриаршего престола митрополит Алексий назвал избрание Патриарха и утверждение «Положения об управлении Русской Православной Церковью». Содержание разделов положения основывалось на утвержденных документах Поместного Собора 1917–1918 годов и определяло строго иерархический строй церковного управления, увеличивая полномочия Патриарха, епархиальных архиереев и настоятелей приходов (198, с. 324).

В заключительном слове митрополит Алексий, избранный Патриархом, сказал: «Если труден подвиг пастыря, если еще тягостнее труды архипастыря, то во сколько же крат тяжелее и необъятнее подвиг того, кому от Господа через голос поместной Церкви вверяется эта Церковь! И потому устрашает мои слабые силы высота и ответственность служения, к которому я призываюсь ныне, и усугубляет во мне чувство моей немощи. И вместе с тем умножает нужду в Вышней помощи. Но я готов все же исполнить волю честнейших о Господе собратий и чад, призывающих меня взойти на святейший престол Патриархов Московских и всея Руси. Уповаю на благодатную помощь Господню» (цит. по: 198, с. 327).

В те же дни в советской печати появились документы, содержащие весьма примирительные в отношении веры заявления, а богоборческие вопли вдруг исчезли с газетных страниц. Точнее всего новый подход власти к Церкви оказался выражен в словах Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина: «Конечно, атеизм остается основой программы, мы от того, что религия – опиум, не отказались. Но надо мягче» (цит. по: 198, с. 329).

На первый взгляд, продолжался исторический поворот государства к Церкви, начавшийся сентябрьской ночью 1943 года, но у этого поворота были сильные ограничители: советское законодательство и коммунистическая идеология. Без изменения законодательства о Церкви и без ликвидации господствующего, монопольного положения коммунистической идеологии в жизни государства и общества не могло состояться подлинное возрождение церковной жизни; «новая церковная политика» не имела законодательного основания и оставалась личной политикой Сталина.

Сталин, по окончании Второй мировой войны выстраивая новую мировую систему, отвел Русской Церкви роль своего удобного инструмента в решении некоторых внешнеполитических задач в Восточной Европе и на Ближнем Востоке, отчасти используя опыт правителей Российской империи.

Стоит обратить внимание на его попытку взаимодействия с Ватиканом в 1944 году, что, возможно, является ответом на «пробные шары» из Рима. 27 апреля 1944 года Сталин имел четырехчасовую беседу с американским католическим священником польского происхождения Станиславом Орлеманским. В интервью московскому радио Орлеманский заявил, что, к великому своему удивлению, обнаружил: Сталин – друг Католической Церкви, ничего не имеет против религии и готов начать с Ватиканом переговоры о заключении соглашения. «Сталин по-настоящему демократичен и открыт», – заключил Орлеманский (29, с. 555), но ему мало кто поверил. Однако взаимодействия не получилось. Жесткая антикоммунистическая позиция Пия XII, а также проблема униатов на юго-западе СССР побудили вождя отказаться от напрасных попыток перехитрить Ватикан. Более того, по мнению О. Ю. Васильевой, в конце 1940-х – начале 1950-х годов «борьба с Ватиканом была одним из центральных направлений внешнеполитической деятельности страны» (27, с. 91). Правда, у простых католиков на Западе еще сохранялись иллюзии: в 1951 году деятель итальянской христианско-демократической партии Дж. Ла Пира направляет Сталину письмо в поддержку мира в Корее (170, с. 520).

Заметим, что Алексий I в мае 1945 года, в первые дни своего пребывания на патриаршем престоле, обратился к униатам с призывом возвратиться в лоно Матери-Церкви и порвать все связи с Ватиканом. В данном случае Русская Церковь не могла обойтись без помощи государства. Сталин, исходя из своих имперских целей, распорядился оказать потребную помощь. Видимо, Патриарх Алексий (Симанский), из родовитой дворянской семьи, еще «царский архиерей», ему в этом отношении импонировал. В католических кругах решение в СССР проблемы униатов, особенно с излишним применением силы и государственного давления, породило убеждение, что «Православная Церковь заявляла себя союзницей советского правительства в его экспансионистских и имперских планах по отношению к Европе…» (29, с. 557).

Конечно же, власть рассматривала Русскую Церковь не как «союзницу», а лишь как удобный и послушный инструмент, вторгаясь даже в канонические вопросы церковной жизни. Например, 29 мая 1946 года Совет министров СССР принял постановление, обязывающее Совет по делам Русской Православной Церкви «начать подготовку к проведению в Москве Вселенского Предсоборного Совещания с участием глав Автокефальных Православных Церквей» и даже утвердил срок проведения Совещания – октябрь 1947 года (27, с. 51–52). Власть не посчиталась с тем, что ставит Московскую Патриархию в трудное положение, навязывая ей функции, свойственные Вселенской

Патриархии. Сталин стремился усилить свой контроль над странами Восточной и Южной Европы, для чего намеревался (наряду с Коминформом) использовать признанный в мире авторитет восточных патриархов. В 1948 году шла «холодная война», и Кремль беспокоило, что американцы намереваются усилить свое влияние на православный мир, продвигая кандидатуру архиепископа Нью-Йоркского Афинагора на Вселенский патриарший престол. Точно так же сугубо церковные вопросы об отношении к экуменизму, вступлению во Всемирный Совет Церквей и о присоединении униатов решались Сталиным исходя из интересов его внешнеполитического курса. По верному замечанию О. Ю. Васильевой, «униаты оказались гонимы Советской властью, а не Православием…» (27, с. 79).

В то же время очевидный «дрейф» вождя к превращению СССР из «родины коммунизма» в «советскую империю» повлек за собой во второй половине 1940-х годов некоторое ослабление коммунистической составляющей в тогдашней идеологии, заметное умаление значения ВКП(б) – КПСС и возрастание роли государственных структур. Эта тенденция вызывала серьезное недовольство в партийных кругах и внутри самого кремлевского руководства, но открыто выступать против курса Сталина его соратники тогда не решались.

Стоит заметить, что сталинский режим опирался на им же сформированное общественное сознание народа, особенно молодого поколения, в котором преобладало коммунистическое мировоззрение. Режим сумел сформировать мировосприятие этого нового поколения под своим влиянием, они ощущали себя «родом из Октября», а не из исторической России. В поэме А. И. Солженицына «Дороженька» есть такие строки (162, с. 30):

 
Тетя водила тогда меня в церковь
И толковала Евангелие.
«В бой за всемирный Октябрь!» – в восторге
Мы у костров пионерских кричали…
 

Искушение революционаризма не могло исчезнуть в Советском государстве даже без Троцкого. Например, тот же А. Солженицын во время войны в письме другу выражает удовлетворение, что армия находится на грани «войны отечественной и войны революционной», призванной распространить коммунистический строй на Запад. Эту настроенность революционного романтизма, по мнению В. В. Кожинова, «разделяли тогда с Солженицыным множество людей в СССР…» (74, с. 178).

Молодой поэт М. Кульчицкий, погибший на войне, в своем стихотворении выразил мечту нового поколения советской молодежи пронести красное знамя коммунизма по всему миру:

 
Но мы еще дойдем до Ганга,
Но мы еще умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла родина моя!
 

Прагматику И. В. Сталину не были свойственны романтические мечтания. После 1945 года «особое отношение» вождя к Церкви меняется. В феврале 1946 года в одной из речей Сталин сказал: «Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству, нашему правительству, нашей Коммунистической партии и подвела итоги их работы… Наша победа означает прежде всего, что победил наш советский общественный строй…» (цит. по: 74, с. 174). Нет речи ни о России, ни о народе, ни о братьях и сестрах… Таким образом, Сталину не понадобилось много времени для «отката» на более сдержанные позиции и в отношении Русской Церкви.

Однако новый Патриарх поспешил использовать благоприятные условия для укрепления положения Русской Церкви в СССР. В 1947 году Церкви возвращают мощи святителя Алексия. Продолжается налаживание приходской жизни; создается заново система церковного образования; возрождается церковная печать в виде «Журнала Московской Патриархии»; Церкви возвращена Свято-Троицкая Сергиева Лавра; начинаются межцерковные контакты на высшем уровне, впервые глава Русской Православной Церкви посещает братские Поместные Церкви, совершает паломничество к святым местам в Палестине.

Все это, ставшее уже привычным для нас в посткоммунистической России, следует воспринимать в обстановке Советского государства, когда еще возвращались из лагерей священники и только начинали втайне составлять синодики тысяч погибших за веру. Не удивительно, что в атмосфере все новых и новых небольших уступок со стороны Советской власти церковные люди искренне поверили в возможность подлинного церковного возрождения. И сам Патриарх Алексий, награжденный советским орденом Трудового Красного знамени, говорил о возможности создания «Московского Ватикана», а митрополит Григорий (Чуков) мечтал о внутреннем расширении

Церкви «до размеров старого доброго времени» (цит. по: 198, с. 331).

То были не совсем беспочвенные надежды, и ради их реализации священноначалие считало возможным идти на уступки Советской власти в вопросах второстепенных. Например, в церковный календарь включили светские и советские праздники: день памяти В. И. Ленина, день Красной Армии, годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, день Сталинской Конституции, – фактически как бы призывая верующих почитать память своих же гонителей. Один из современных историков называет это «демонстрацией верноподданнического усердия» РПЦ (54, с. 257). Но можно ли упрекать Церковь за этот вынужденный компромисс? Можно ли ставить в вину выведенному из темницы узнику, еще скованному по рукам и ногам, что он по требованию тюремщиков благодарит их за свежий воздух и солнечный свет? Бог судья таким коммунистическим и либеральным историкам.

В воспоминаниях А. Б. Свенцицкого приводится случай вызывающе антисоветского выступления в московской церкви. В мае 1946 года в храме Ильи Обыденного в праздник иконы Нечаянная Радость служил Патриарх Алексий. По окончании литургии протодиакон Николай Орфенов, обладавший сильным голосом, прогремел многолетие Святейшему Патриарху, а после начал: «Богохранимой стране нашей Российстей, властем и воинству ея и первоверховному Вождю…». И в это время какая-то пожилая женщина, плюнув в протодиакона, закричала во весь голос с солеи: «Не смейте поминать диавола, христопродавцы!». Отец Николай во всю силу голоса уже не пел, а кричал: «Многая лета!». Хор поспешно загремел: «Мно-о-о-гая ле-е-та!!!». Но женщину заглушить не могли. «Христопродавцы! – яростно кричала она. – Не сметь поминать!» Настоятель отец Александр Толгский побелел. В храме началась давка. Молящиеся бросились к дверям, к открытым выходам, и в несколько минут храм опустел. Спокойным оставался лишь Святейший Патриарх. Почему никто из служителей храма впоследствии не пострадал, недоумевал А. Б. Свенцицкий, непонятно, «у меня же тогда было такое ощущение, что вот-вот подадут автобусы и всех нас повезут расстреливать». Выйдя их храма, он буквально бросился бежать домой (151, с. 280–281).

Фактом остается то, что Русская Церковь была полностью лишена свободы в своей не только внешней, но и внутренней деятельности. Выборы патриархов, назначения епископов, хиротонии священников, количество православных храмов, издание Библии и богослужебной литературы, численность студентов духовных учебных заведений и многое другое определялось не церковным сообществом, а государственной властью. Вавилонское пленение Русской Церкви продолжалось.

Стоит рассмотреть основные положения Инструкции уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви от 9 января 1947 года, переданной в областные центры. В Инструкции не только детально расписано содержание ежеквартальных отчетов, которые уполномоченные должны были посылать в Москву: «1. Подробный анализ происшедших за квартал изменений количества действующих церквей… с указанием причин этих изменений, а в отношении монастырей подробно докладывается о выполнении Постановления Правительства от 29/1-1946 г.»; «2. О духовенстве в отчете дается объяснение происшедших за квартал изменений, т. е. сколько убыло и по каким причинам и вновь рукоположено, выделив число лиц с богословским образованием»… «5. Привести конкретные факты о нарушениях закона и постановлений Правительства о Церкви советскими органами и их представителями и духовенством, и что предпринято по устранению этих нарушений»; «6. Привести факты вмешательства во внутрицерковную жизнь представителей советских органов». В инструкции имеются следующие рекомендации уполномоченному: «При ознакомлении на местах с положением и деятельностью приходов, с состоянием религиозного движения среди населения и т. и. не допускать даже видимости вмешательства во внутрицерковные дела, поэтому Совет запрещает уполномоченным производить специальные вызовы духовенства, церковных служителей и отдельных верующих с целью получения от них сведений о церковной жизни и о религиозном движении, а также вести специальные опросы и требовать какие-либо письменные сведения, справки и т. и., касающиеся церковной жизни… Все интересующие вопросы и сведения необходимо выяснять путем тактичных попутных бесед с отдельными, заслуживающими доверие лицами из числа духовенства, церковных служителей и верующих и другими путями» (155, с. 5–6).

Итак, с одной стороны, подчеркивается самостоятельность Церкви, с другой – попросту рекомендуют заводить тайных осведомителей. Особый раздел посвящен взаимоотношениям уполномоченного с епархиальным архиереем. В нем содержится предупреждение от выражения как «пренебрежительного», «не совсем нормального отношения» к епископу, так и от «недостаточно критичного», вследствие чего уполномоченный рискует «подчас подпасть под влияние» епископа (155, с. 6–7). Отчеты уполномоченных в 1946–1953 годах были еже-квартальными, в 1954–1957 годах – полугодовыми, а с 1958 года – годовыми.

Что же удивительного, что в таких условиях обширные планы Патриархии о строительстве в Москве Православного центра, включающего храмы, учебное заведение, типографию, были легко забыты властью.

Наибольшее развитие в конце 1940-х – начале 1950-х годов получили международные контакты РПЦ. Упрочиваются отношения с братскими Поместными Церквами Сербской, Румынской, Болгарской и Греческой; происходит обустройство Чешской Православной Церкви; улажены отношения с Польской Церковью, получившей статус автокефальной; в ходе паломничества Патриарха Алексия на Святую землю в 1945 году был решен вопрос о возвращении части имущества Русской духовной миссии законному хозяину – РПЦ. После встреч и переговоров Патриарха Алексия с главами Поместных Церквей – Александрийской и Антиохийской – восстанавливаются нормальные межцерковные связи. Митрополит Николай (Ярушевич) заложил начало двусторонних связей с Англиканской Церковью и Всемирным Советом Церквей.