Текст книги "Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков"

После декларации 1927 года митрополита Сергия (Страгородского) о лояльности Русской Церкви к Советской власти отношение Карловацкого Синода к Москве стало прямо враждебным. Особое возмущение вызвали слова: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи» (4, с. 510).

Между тем философ Н.А. Бердяев предлагал эмигрантским кругам признать наконец, что «Церковь стоит над политикой, над борьбой интересов, что Она не от мира сего, что цели Ее лежат в вечности». Он писал в парижской газете «Последние новости» 13 сентября 1927 года: «Отдельный человек может предпочесть личное мужество. Но не таково положение иерарха, возглавляющего Церковь, он должен идти на иное мученичество и принести иную жертву. Свобода слова есть великое благо. Главное оправдание эмиграции в том, что в ней, может быть, очаг свободной мысли. Но все эти категории неприменимы к жизни Церкви. Эмигрантской Церкви быть не может. Эмиграция есть понятие политическое или бытовое, но не церковное. Существует Русская Церковь за границей как органическое ответвление Матери-Церкви в России, она не имеет самостоятельного источника бытия. Церковными кругами эмиграции должно быть наконец осознано, что двойное мученичество Русской Церкви есть ее религиозное и нравственное преимущество перед Церковью заграничной…» (цит. по: 167, с. 316–317). Карловчане, поддавшиеся в то время духу политиканства и даже декларировавшие верность великому князю Кириллу Владимировичу (в марте 1917 года предавшему законного царя) как претенденту на русский престол, таких мнений и слушать не желали. А митрополит Антоний, «сам предельно церковный человек, мыслящий в категориях канонов, соборности и святоотеческого предания… не учел исторически изменившейся обстановки» (71, с. 54). В одном из своих посланий к митрополиту Сергию он писал: «Мы, свободные епископы Русской Церкви, не хотим перемирия с сатаной» (цит. по: 198, с. 579). Видимо, в этом сказалась политизированность его мышления, забвение вневременности и вселенскости Церкви, так остро переживаемых святителем Филаретом (Дроздовым) или другом владыки Антония – епископом Михаилом (Грибановским).

Митрополит Сергий, пытаясь сохранить корабль Русской Церкви во взбаламученном море советской жизни, споря с оппонентами в стране и вовне, в марте 1928 года писал: «Каждый из вас, для кого Церковь Христова “мир и тихая пристань”, а не орудие политической и классовой борьбы, кто сознает серьезность совершившегося в нашей стране, кто верует в десницу Божию, неуклонно ведущую каждый народ к предназначенной цели, все те подпишутся под нашим посланием… Смотрите на первенствующих христиан, как они относились к той власти, которая посылала их на казни и муки», – и приводил мнение святого Григория Богослова об обязанности «повиноваться всем властям предержащим» (4, с. 592, 593). Стоит заметить, что даже твердый оппонент владыки Сергия митрополит Кирилл (Смирнов), споря с Заместителем Местоблюстителя, признавал: «Церковная жизнь в последние годы слагается и совершается не по буквальному смыслу канонов» (4, с. 654).

Однако в Карловцах стояли на своей точке зрения и даже спустя 67 лет после Декларации возмущались: «Церковь никак не может разделять “радости и успехи” правительства, если среди желаемых успехов правительство видит полное уничтожение Церкви и религии вообще» (80, с. 95), извращая текст Декларации, в которой содержался призыв к верности не «богоборческому советскому коммунистическому правительству», а – Родине. «Политический радикализм, теократизм и донатистские настроения» побуждали митрополита Антония к отстаиванию непримиримой позиции по вопросу о церковно-государственных отношениях в советской России, он прямо советовал митрополиту Сергию «пойти на мученичество» (38, с. 86).

Тем самым Карловацкий раскол фактически укладывался в стратегический план Л. Д. Троцкого по уничтожению Церкви, принятый на заседании Политбюро ЦК РКП(б) 24 мая 1922 года: «Централизованная церковь при лояльном и фактически бессильном Патриархе имеет известные преимущества. Полная децентрализация может сопровождаться более глубоким внедрением церкви в массы путем приспособления к местным условиям.

Возможна, наконец, и даже вполне вероятна такая комбинация, когда часть церкви сохраняет лояльного Патриарха, которого не признает другая часть церкви, организующаяся под знаменем синода или полной автономии общин. В конце концов такая комбинация была бы, пожалуй, самой выгодной» (19, кн. 1, с. 181).

В мае 1933 года митрополит Сергий (Страгородский) просил Сербского Патриарха Варнаву принять на себя посредничество в переговорах с руководством РПЦЗ с целью примирения с Матерью-Церковью. 25 мая Патриарх Варнава сообщил митрополиту Сергию о том, что митрополит Антоний решительно отклонил это предложение. Спустя год Заместитель Патриаршего Местоблюстителя и Временный при нем Патриарший Синод РПЦ предали архиерейскому суду и запретили в священнослужении митрополита Антония и группу единомышленных с ним иерархов-карловчан. Владыка Антоний не подчинился этому решению, убежденный, что оно было продиктовано советскими властями, и был поддержан епископатом Сербской Церкви (129, т. 3, с. 650). Между тем, по признанию даже его почитателя архимандрита Киприана (Керна), в вопросах заграничного раскола владыка Антоний был «непоследователен и нелогичен»; он «не остался последовательным проводником своих канонических принципов… под влиянием своего мрачного политического окружения организовал сначала на территории Югославии свое управление с Синодом и Собором (в чем очень мешал Сербской Церкви и вызывал большое неудовольствие Патриарха Варнавы, который мне это сам неоднократно говорил), а потом распространил свое управление и на всю Европу и даже на весь мир, совершенно не считаясь с канонической традицией о прерогативах Вселенского престола» (71, с. 51, 52).

В то же время он продолжал носить круглую панагию с изображением Богоматери и с уральскими камнями – подарок митрополита Сергия (Стратородского); на обороте панагии была надпись: «Дорогому учителю и другу. Матф. XXV, 8» (то есть обращение юродивых дев к мудрым: «Дадите нам от елея вашего, яко светильники наши угасают»).

Хотя физически владыка сильно ослабел, – его поразило неизлечимое нервное заболевание, приведшее к параличу ног, – но сохранил все умственные силы. Он, например, в 1935 году принял участие в обсуждении учения протоиерея Сергия Булгакова о Софии, Премудрости Божией, и признал это учение еретическим. Его слово оставалось решающим, его авторитет – непоколебимым. В мае 1931 года Архиерейский Собор РПЦЗ присвоил ему титул «Блаженнейший».

Скончался митрополит Антоний 10 августа 1936 года в городе Сремски-Карловцы, перед кончиной он принял схиму. В Белграде 13 августа Патриархом Варнавой и сонмом архипастырей была совершена Божественная литургия. Отпевание усопшего совершил его преемник на посту главы РПЦЗ митрополит Анастасий (Грибановский). Похоронили владыку Антония на русском участке Нового кладбища Белграда в Иверской часовне.

Удивительно цельная и яркая личность, митрополит Антоний исповедовал высокие идеалы Христа и старался быть им верным с детских лет до последнего дня жизни. Он выделяется из ряда выдающихся церковных деятелей России редкой открытостью, силой характера и страстностью натуры. Он не раздумывал долго перед встававшими вопросами и проблемами, не колебался, – похоже, что сомнения вообще не были ему свойственны. Сразу, наотмашь он принимал решения, в которых был уверен, ведь это были его решения, а он прекрасно сознавал силу своего интеллекта, объем познаний и богатство опыта. И он оказывался прав – почти всегда.

Великий иерарх, выдающийся духовный писатель, яркая личность, без учета деятельности и влияния которой невозможно верно понять историю Русской Церкви на рубеже XIX–XX веков, – трудно в нескольких словах исчерпывающе охарактеризовать митрополита Антония (Храповицкого). Он долго жил, он много трудился. Он всегда был с Богом, всегда в Церкви, а если заблуждался, то и заблуждения его оказывались соразмерны широкому размаху его натуры.

Человек Церкви иа рубеже эпох
С. Н. Дурылин

Водном из залов Церковно-археологического кабинета Московской Духовной Академии выставлен портрет кисти М. В. Нестерова, на котором изображен молодой православный священник. Приглядевшись, замечаешь, что не так-то он и молод, а внутреннее напряжение во взгляде свидетельствует о тяжелых испытаниях, перенесенных в жизни. Кто это? Подпись под портретом удивляет: «Портрет неизвестного священника», но ведь Нестеров-то знал, кого он пишет, и время написания – конец 20-х годов XX века – сравнительно близко к нам, чего ж таиться? Дело в том, что это портрет Сергея Николаевича Дурылина, уже снявшего с себя священнический крест и рясу, и потому художник не желал привлекать лишнего внимания к человеку, жизнь которого оказалась напрямую причастной к непростым проблемам Церкви той тяжелой поры потрясений и испытаний.

Первоначальное название портрета – «Тяжелая дума». И действительно, человек, смотрящий на нас с портрета, имел судьбу сложную именно потому, что оказался не только причастным, но и прямо участвующим в важных процессах переустроения церковной жизни России в первые десятилетия XX века, того века, в котором Православная Церковь приподнялась было, сбросив с себя оковы синодального правления и гнет государственного пригляда, но встать в полный рост так и не успела, попав вскоре под много более тяжкий гнет богоборческого атеистического государства.

Есть люди, в судьбах которых эпоха отражается удивительно ярко. Их жизнь оказывается настолько тесно переплетенной с историческими событиями, будто сама История пишет их судьбу, предлагая всегда очень трудный и опасный выбор пути. Сергей Николаевич Дурылин был активным участником многих событий в общественной и церковной жизни России начала XX века, будучи деятелем «второго ряда». Он не из тех, кто принимал судьбоносные решения, но от него и от стоявших рядом с ним, – а это богословы о. Павел Флоренский, о. Сергий Булгаков, художник М. В. Нестеров, композитор И. К. Метнер, поэт Б. Л. Пастернак, известные московские священники о. Валентин Свенцицкий, о. Алексей и о. Сергей Мечевы и десятки менее известных нам людей, – зависела судьба этих решений.

Марксизм – либерализм – христианство – Православие – таковы вехи его духовного развития, во многом типичного для того времени. Борьба за возрождение Церкви, за снятие с нее панциря «ведомства православного исповедания» и превращение в центр духовной жизни человека, обсуждение и решение многосложных вопросов о соотношении традиции и новизны в церковной жизни – это все начиналось тогда, но не получилось. Те же вопросы остаются и для нас во многом нерешенными до конца. Тогда не по своей вине Церковь потеряла целый век. Нам бы не потерять времени впустую…

В данном очерке не ставится задача рассказать о жизни С. Н. Дурылина – это отчасти сделал он сам в опубликованной книге «В своем углу», появились статьи и воспоминания о нем, проводятся специальные конференции. Здесь задача иная: увидеть в его судьбе – судьбу его времени, постараться понять цели и мотивы деятельности церковных людей, оказавшихся призванными к действию на переломе эпох в жизни Русской Церкви.

1

Как шел Дурылин к священству? То был типичный путь разночинца конца XIX века. Он родился в 1877 году и рос в тихом уголке Москвы, у Богоявления, что в Елохове, в собственном большом доме Николая Зиновьевича Дурылина, купца средней руки. Богоявленский приход был большим. Вокруг высокого и красивого храма (позднее ставшего кафедральным собором) стояли в то время купеческие и дворянские особняки, деревянные дома в обрамлении садов и палисадников; тихо было, булыжная мостовая заросла травой. Но ко времени рождения нашего героя неподалеку встали высокие кирпичные корпуса фабрик, а позднее на Коровьем броду появилось Высшее техническое училище. Текла тихая Яуза, и так же мерно текла жизнь маленького Сережи, окруженного любовью родителей. Нежную любовь к матери, Анастасии Васильевне, он пронес через всю жизнь; в письме от июля 1915 года признавался: «Со смертью мамы я потерял самую оправдывающую нужность своего существования, и теперь мне не найти ее…» (47, с. 26).

С. Н. Дурылин

Церковь была естественной частью жизни. В Елохове, вспоминал Дурылин, «стоят плечо с плечом, грудь в спину, спиной в грудь. Несколько тысяч человек в церкви – и все “простого” народу… Крестины и похороны были непрерывным ежедневным явлением у Богоявления, а каждое воскресенье… в церкви венчали пара за парою новобрачных, богатых и бедных…». Семьей ездили к Троице, на Угреши (Николо-Угрешский монастырь).

Ровное течение детства оборвалось с разорением и скорой смертью отца, когда Сергею едва минуло десять лет. Пришлось узнать изнанку жизни. Еще мальчиком он становится репетитором у состоятельных недорослей. Давал уроки за обед, за ужин, «а лучше бы хоть за пятачок», вспоминал позднее. Проявившиеся литературные способности побуждали Сергея Дурылина к творчеству. Были написаны «холмы» стихов и прозы, самостоятельные исследования поэзии Лермонтова, оставшегося любимым поэтом на всю жизнь. Гимназия оказалась ему не нужна, да и не хватало денег на оплату учения. С легкостью в 17 лет он бросает учебу и вступает во взрослую жизнь: становится сотрудником издательства «Посредник». Такие перемены в жизни, естественно, привели и к пересмотру мировоззрения.

В детстве Сергей послушно принимал готовые верования и считал их неприкосновенной святынею, по воскресеньям и праздникам ходил с родителями в храм, дома читал молитвы утром и вечером. Но по мере быстрого взросления сначала со страхом, потом с самодовольством одно верование за другим подвергалось сомнению, критике, признавалось нелепым и отвергалось.

В то время сама духовная жизнь русского общества оставалась многослойной, в ней уживались равнодушие к вере и тупое обрядоверие, пришедший с Запада крайний атеизм и глубокое благочестие, схоластическое богословие и богословские искания, сектантство и традиционное богомыслие. Сильно было влияние толстовства, и молодой человек пережил увлечение идеями «яснополянского вероучителя». Но вскоре Дурылин попал в радикальную разночинскую среду, обуянную духом революционаризма, готовую к последовательной и бескомпромиссной борьбе против власти, истово верующую в идеи Прогресса и Знания, долженствующие дать ответы на все вопросы. Конечно же, недовольство существующим строем, отказ от признанных авторитетов и поиски чего-то нового нашли отклик в его чистой, романтической душе.

Дурылин переживает период атеизма и жесткой критики тогдашнего российского общества. Приобщившись к революционным идеям еще в гимназии, в 16 лет он пишет стихотворение «Рабочая песня», которое публикуется в подпольном издании; в 1904–1907 годы он трижды сидел в тюрьме по несколько месяцев «за пропаганду». Его самый близкий друг Михаил Языков активно занимался революционной деятельностью и был убит жандармами в 1906 году.

В пору юности формируется личность человека, и чем бы он позднее ни занимался, какое бы место в обществе ни занимал, его отношение к обстоятельствам и людям будет определяться теми чертами его характера и натуры, которые возникли на заре жизни. Переживания детства и юности подчас определяют судьбу.

Сергей Дурылин, по воспоминаниям друзей юности, был «натурой созерцательной, мягкой, весь ушедший в себя, как бы боящийся внешнего своего проявления». Литература и искусство стали для него высшими ценностями, и всю долгую жизнь он, как верный рыцарь, служил им. Огромное богатство мировой культуры не оставалось для него предметом созерцания, он деятельно изучал его и осваивал, так, в 1913 году в издательстве «Мусагет» вышла его работа «Рихард Вагнер и Россия. О Вагнере и будущих путях искусства».

Однако это не помешало ему принять в 18 лет решение жить исключительно личным трудом и выполнить его. Определились симпатии и склонности Дурылина в общественной жизни и в литературе: он становится своим в издательстве «Мусагет», ставшем одним из центров московских символистов – литераторов и художников. «На мусагетских собраниях, – вспоминал Борис Пастернак, – Андрей Белый, Борис Садовский и другие занимались с молодежью историей немецкой романтики, русской лирики, эстетикой Гете и Рихарда Вагнера, древнегреческой досократовской философией». Дурылин пишет стихи, и его произведения вошли в сборник, выпущенный в 1911 году наряду со стихами А. Блока, А. Белого, М. Волошина, Н. Гумилева, В. Ходасевича, М. Цветаевой. Он помог напечатать первые поэтические произведения Бориса Пастернака, и позднее тот с благодарностью сказал: «Сережа, ведь вы привели меня в литературу» (48, с. 749).

Накануне первой русской революции Сергей Дурылин входит в Религиозно-философское общество имени Владимира Соловьева и скоро становится секретарем общества. Начало XX века частью русского общества воспринималось с обостренной тревогой, «все более и более нарастает чувство чрезвычайности» (А. Белый). Мир становится иным, все больше соблазнов и искушений, все серьезнее угрозы – и вновь в людях пробуждается религиозная потребность. По словам отца Георгия Флоровского, в те годы «религиозная тема ставится как тема жизни, не только как тема мысли… Вспыхивает жажда веры. Рождается потребность… строить свою душу» (191, с. 452).

И Сергей Дурылин переживает новый кризис. Для него смена убеждений не была подобна смене костюма. Он с болью отказывается от ложных, не оправдавших себя идеалов и, принимая новые ценности и идеи, устраивает согласно им свою жизнь и деятельность. В письме к своему революционному наставнику доктору А. С. Буткевичу, эмигрировавшему после революции 1905 года, Дурылин обвиняет его в том, что он и подобные ему «натаскивали молодежь на революционное дело», не дав им времени самим выработать свою философию жизни, без которой невозможно какое-либо ответственное действие. Дурылин отводит упрек в забывчивости: он не забыл ни нищих мужиков, ни голодных детей, ни убитого друга, но прежде принятия частных решений (то есть включения в революционную, антигосударственную деятельность) необходимо уяснить коренные, «самые тревожно-властные» проблемы бытия. (Но революционные симпатии жили в его душе; в 1924 году он с волнением вспоминает о внимании со стороны Веры Фигнер, знаменитой революционерки, одной из организаторов убийства Александра II, – см. 47, с. 218–219.)

1910 год стал переломным. Дурылин поступает на первый курс Археологического института и – возвращается к вере отцов. В 1906 году он впервые побывал на русском Севере – в Архангельске, Соловках, Кандалакше. Путешествие произвело на него сильнейшее впечатление, и, думается, не только красотой северной природы, но и правильностью жизни в тех краях, верностью заветам предков. В Соловецком монастыре он знакомится с епископом Михеем (Алексеевым), беседует со старцами. В декабре 1915 года он впервые едет в Оптину пустынь.

2

Прежде рассказа об этом этапном событии в жизни нашего героя, отметим некоторые особенности его натуры. Это скрытность, замкнутость, доходящие подчас до нелепостей (Дурылин, например, уменьшал свой возраст, из-за чего в некоторых книгах датой его рождения называется 1886 год), но это и тяга к людям, особенно к молодежи, желание влиять на людей и воспитывать их. В начале 1910-х годов вокруг получившего известность молодого писателя сложился круг молодежи – Сергей Сидоров, Николай Чернышев, Сергей Фудель и другие (хотя впоследствии, после снятия им священнической рясы, их дружба прервалась). Не зря же тянулись к нему молодые сердца, значит, было в нем что-то очень нужное и важное для чистой и ищущей молодежи.

Привлекали его цельность и отрешенность от мира. В его маленькой комнатке в одном из Обыденских переулков «это было вольное монашество в миру, с оставлением в келье всего великого, хотя и темного волнения мира» (195, с. 47).

В те же годы уже заметна и определенная двойственность мировосприятия Дурылина. Судя по его публикациям, вера в его душе встала рядом и на равных с искусством, и эстетические мотивы имели определенное значение в его принятии Православия. Можно увидеть здесь влияние сильного течения «богоискательства» в среде русской интеллигенции, разочаровавшейся в «исторической Церкви», но стремившейся выйти самой и указать другим выход из осознаваемого многими состояния «идейно-нравственного бессилия» (57, с. 6). Не о таких ли, как Дурылин, говорил в своем докладе на заседании Религиозно-философского собрания в ноябре 1901 года В. А. Тернавцев: «Есть много оснований думать, что в интеллигенции, теперь неверующей, потенциально скрыт особый тип благочестия и служения» (57, с. 9). Показательно, что Сергей Николаевич, всегда бывший человеком деятельным, в своих личных духовных поисках фактически воспринял подход Н. А. Бердяева, утверждавшего в 1911 году, что «свободная активность человеческой воли органически входит в тело Церкви», что «только свободные в силах утверждать Церковь несмотря ни на что, преодолевая все соблазны…» (23, с. 270, 271). Как бы то ни было, духовный мечтатель ступил на дорогу к храму.

Летом 1912 года Дурылин приехал в Нижегородскую губернию, на озеро Светлояр, в канун «китежской ночи», когда, по преданию, в предрассветный час в тихих водах озера является град Китеж, слышится звон колоколов и видятся китежские старцы в белых ризах. По легенде, имевшей широкое хождение среди старообрядцев, град Китеж после гибели его защитников от полчищ Батыя стал по молитвам праведников невидимым и ушел под воду. Легенда произвела сильнейшее впечатление на Дурылина и послужила импульсом к исследованию религиозно-философского значения феномена Китежа как тяготения народной веры к иной, «праведной Церкви», невидимой, доступной не каждому…

«Тихо плещется озеро. Оно, как горсть живого, светлого серебра, брошено меж желтеющих полей и темного леса, и тихо играет на солнце, и зыблется серебряной мелкой рябью… Три холма подступили к самой воде с другой стороны. А они заросли лесом. Густой лес, тихий, чистый – и прохладно в нем, и пахнет смолой… А Светлый Китеж стоит на тех же холмах, где стоял, над озером Светлояром. Так же блещут золотом осьмиконечные кресты его храмов… Так же сияет Пресветлый Китеж – только нам он невидим и незрим, по грехам нашим. Мы не видим, что холмы те лесистые – не лесом поросли, а застроены храмами златоверхими, палатами расписными, звонницами высокими… Мы слышим, как сосны шумят над озером и березки нежно шелестят листочками, а это – не сосны шумят и не березы шелестят; это в церквах Пресветлого Китежа благовестят, это звонкий и сладостный перезвон идет колокольный» (49, с. 55, 71). В этом поэтическом описании ощутима сильная жажда автора – жажда обретения истинно чистой и безусловно подлинной святыни. Но заметим, что книга «Церковь Невидимого Града. Сказание о граде-Китеже» вышла в один год с книгой о Вагнере, – настолько широк и многообразен был талант Дурылина, но настолько же ощутима и двойственность в метаниях его души: конечно, не случайно «образ тоскующего лермонтовского Демона был тогда его любимый поэтический образ» (195, с. 47).

Показательно, что в своих духовных и интеллектуальных исканиях Дурылин обращается также к наследию одинокого и всегда стоявшего особняком в русской культуре К. Н. Леонтьева, чья страстная личность сильно привлекала его. Думается, также не случайно в предреволюционные годы высшим авторитетом для Сергея Николаевича становится В. В. Розанов, один из самых ярких и самых противоречивых русских философов и писателей, яростный и непримиримый критик Православной Церкви (о степени их близости свидетельствует то, что Розанов сделал Дурылина своим душеприказчиком – см. 82, т. 1, с. 237). Не случайно и увлечение Дурылина учением А. Добролюбова о «невидимой Божией Церкви», издание им текстов Лао Цзы и Жития святого Франциска Ассизского. Казалось бы, зачем искать истину помимо Церкви? Перед ним находился источник жизни вечной, а он в силу какой-то неутоленности души искал еще чего-то.

Дурылина, как и многих интеллигентов, многое коробило в жизни синодальной Церкви: недостойные пастыри, циничные монахи, церковная неграмотность простого люда, очевидно возраставшее равнодушие к вере. В 1906 году, после первой русской революции, он пришел с матерью в родной храм Богоявления и поразился – там было почти пусто, «куда же ушел этот народ, некогда наполнявший храм до почти смертельной тесноты?». Его разочаровывала монашеская жизнь, о недостатках которой открыто писали церковные иерархи, например епископ Никон (Рождественский) в журнале «Приходское чтение» в 1910 году (см. 60, с. 243). Он напряженно искал Истину… Но как бы то ни было, а в декабре 1915 года, накануне Рождества Дурылин вместе с Николаем Чернышевым впервые отправился в Оптину.

Поезд опоздал к пересадке в Калуге на Козельск, и молодым паломникам пришлось проехать несколько десятков верст на лошадях. «Радостно было смотреть на намечающиеся церкви, башни, колокольню, – писал в письме к будущему протоиерею Сергею Сидорову Н. С. Чернышев. – И кажется, будто свет невидимый оттуда идет. Место истинно православное и святое. Крепкая опора Церкви в России… Сила духа, здесь царящая, вводит сама в молитву. Строгость молитвы окружающих облегчает молитву каждого… Очень советую, Сережа, вам сюда поехать, прямо нужно православному человеку тут пожить. Исповедовались мы у отца Анатолия…» (156, с. 174).

Так в жизнь Дурылина вошел великий Оптинский старец. Записей об их беседах не сохранилось, но думается, представление об исканиях мятущегося, потерявшегося в жизни интеллигента может дать беседа старца Анатолия с князем Н. Д. Жеваховым: «Батюшка отец Анатолий, не разберусь я ни в чем… Иной раз бывает так тяжело от всяких противоречий и перекрестных вопросов, что я боюсь даже думать. Так и кажется, что сойду с ума от своих тяжелых дум…». «А это от гордости», – ответил отец Анатолий. «Какая там гордость, батюшка, всегда я старался быть везде последним, боялся людей, сторонился и прятался от них». – «Это ничего, и гордость бывает разная. Есть гордость мирская – это мудрование; а есть гордость духовная – это самолюбие… Наш учитель – смирение. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. А благодать Божия – это все…» (52, с. 86).

Спустя год, в декабре 1916 года, Дурылин вновь вместе с Николаем Чернышевым и Сергеем Сидоровым приезжает в Оптину. Судя по воспоминаниям, в ходе бесед со старцем Анатолием он высказывает ему свое желание стать монахом, но не получает на то благословения, потому что пока не готов к этому (см. ИЗ, с. 667). В письме тех лет он пишет: «Я был на пороге двух аскетизмов: в юности рационалистического интеллигентского, теперь стою на пороге полумонашеского… И я знаю, что должен стоять, постояв, переступить этот порог и уйти. А во мне борется что-то, я люблю молодость, красоту…» (47, с. 26).

Спустя десятилетия умудренный С. И. Фудель, пытаясь понять личность своего старшего друга, выделяет такие качества: раздвоенность, мечтательность и нетерпение. «Одно дело писать о Китеже, а другое дело идти к нему… То, что надо было с великим, терпеливым трудом созидать в своем сердце – святыню Невидимой Церкви, – он часто пытался поспешно найти или в себе самом, еще не созревшем, или в окружающей его религиозной действительности. Его рассказы о поездках в Оптину были полны такого дифирамба, что иногда невольно им не вполне верилось…» (195, с. 49). Но Сергей Николаевич был всегда искренен. Личность и поучения Оптинского старца сильнейшим образом повлияли на него и его молодых друзей: те отбросили мистические увлечения и обрели твердость в Православии, а ему в 39 лет уже мало было только верить, ему хочется служить Церкви – но чем, как?

В те годы Дурылин часто появляется с рефератами в Религиозно-философском обществе, где молодые слушатели и слушательницы находили выступления молодого литературоведа с религиозно-философской устремленностью «поэтичными, лиричными, романтичными». Он появлялся

обычно в зале окруженный стайкой молодых круглолицых и румянолицых девиц Богомоловых (их было несколько сестер). Молодые люди были в восторге от романтической взволнованности Дурылина, то рассматривавшего судьбу Лермонтова в свете идей Владимира Соловьева, то толковавшего о значении Китежа как «Церкви невидимого града», то открывавшего глубины творчества Николая Лескова. Знал ли он тогда слова оптинского старца Нектария, что «все стихи мира не стоят одной строчки Священного Писания»?..

Дурылин любил молодежь и ощущал свое призвание в учительстве. Он стал другом и наставником молодых Сережи Фуделя, Сережи Сидорова и Николая Чернышева. По воспоминаниям С. И. Фуделя, он водил их «в кремлевские соборы, чтобы мы через самый покой их камня ощущали славу и тишину Церкви Божией, водил на теософские собрания, чтобы мы знали, откуда идет духовная фальшь, на лекции Флоренского “Философия культа”, чтобы мы поняли живую реальность таинства, в Щукинскую галерею, чтобы мы через Пикассо услышали, как где-то, совсем близко, шевелится хаос человека и мира, на свои чтения о Лермонтове, чтобы открыть в его лазурности, не замечаемой за его “печоринством”, ожидание “мировой души” Соловьева… Те Университеты, которые мы тогда проходили, особенно под влиянием С. Н. Дурылина, в главном можно было определить так: познание Церкви через единый путь русской религиозной мысли, начиная от древних строителей “обыденных храмов” и кончая точно случайными отсветами великого Света у некоторых современных русских писателей…» (195, с. 68).

Важной чертой личности Дурылина была самозабвенная любовь к книгам. «Какое наслаждение покупать книги, – признавался он в дневнике. – Покупаешь целый мир, особый, никак на другой не похожий, и можно выбирать эти миры – тот взять, а этот не брать» (48, с. 209). Он читал очень много и, не получив формального образования, благодаря напряженному самообразованию стал настоящим интеллектуалом.

Наступает 1917 год, в который происходит важнейший исторический переворот в истории России и в судьбе Русской Церкви: она освобождается от гнета государства, открывается путь самостоятельного развития, но какой ценой… Снимаются заслоны на пути стихий, хаос воцаряется в мире и смущает души людей. Происходит то, о чем задолго предупреждали русские старцы, ведь святитель Феофан Затворник еще в 1893 году писал в письме: «Гибнет Русь православная!.. Враг нашел вход в стадо наше, и все пошло кверху дном…» (178, с. 252).