Текст книги "Стеклянная любовь. Книга первая"

– … Ну, так вы даете мне свое «добро», товарищ генерал-лейтенант на «катапультирование» или нет?! – в голосе Червленного ясно читался страх услышать отрицательный ответ.

– Ты сообщил об этом полковнику Стрельцову? – не решаясь дать определенный ответ и, чтобы хоть как-то протянуть время, спросил Панцырев, хотя совершенно четко мысленно констатировал: «Ты уже „катапультировался“, Валя, но сам не даешь себе в этом отчета!».

– Полковник Стрельцов сейчас находится на территории «Цыганского Заповедника» и проведет там всю ночь с отключенным, в оперативных интересах, «мобильником»!

У меня осталось меньше часа времени – одну минуту первого уже будет поздно что-либо предпринимать, товарищ генерал-лейтенант!

– Ладно, Валя – действуй! Надеюсь, что ты меня опять не подведешь! Только всегда помни – если погибнешь ты, то и погибнет какая-то частица «Стикса», которую уже никем нельзя будет восполнить или заменить!

– Ура-а-а!!! – заорал в трубку непосредственный Валя. – Спасибо, товарищ генерал-лейтенант!!! Не волнуйтесь за меня! Погибнуть я не могу – я могу только исчезнуть, но «Стикс» меня не потеряет, потому что я обязательно вернусь в число его «невидимых» бойцов, товарищ генерал-лейтенант!

– Будь осторожен и – удачи! – пожелал ему погрустневший Сергей Семенович и убрал отключившийся мобильный телефон обратно в карман.

И опять же, не подозревая о том, что в точности повторяет действия, некогда совершенные в аналогичном состоянии духа, покойным генерал-полковником Шквотиным, он поудобнее уселся за рабочий стол, включил настольную лампу, вынул из выдвижного ящичка початую бутылку коньяка и блюдце с ломтиками красной рыбы. Ощущение надвигавшейся на Рабаул и, соответственно, на сотрудников «Стикса-2», какой-то новой грозной напасти, заметно усилившееся после состоявшегося разговора с капитаном Червленным, заставило генерала Панцырева поскорее плеснуть почти полный стакан французского коньяка и залпом осушить его до дна.

Выпитый коньяк, как ему и положено подействовал расслабляюще и «просветляюще», вследствие чего, Сергея Семеновича неожиданно «осенило», можно, даже сказать – «озарило»: там, где на Новогоднюю ночь в Рабауле бесследно пропадали люди, там так или иначе фигурировали «новогодние елки».

«Елки! Елки! Елки! Елки! И палки – тоже!» – словно фонограф включился в голове начальника «Стикса-2» и принялся, словно заклинание, повторять одно и то же слово.

– Новогодние, празднично украшенные елки у многих народов символизировали мифологическое Дерево Жизни! – неожиданно вслух процитировал, прочитанную им когда-то в каком-то этнографическом исследовании, фразу Сергей Семенович, и, сразу же, повинуясь многолетней привычке мыслить в оперативном ключе, отталкиваясь от процитированного им определения «новогодней елки», как от отправной точки последующих рассуждений, он достаточно быстро сумел прийти к определенным выводам, но выводы эти решил, все же, как следует обдумать следующим утром – на трезвую голову.

И про загадочного Кингу, «поклявшегося когда-то и кому-то обязательно вернуться на Землю за своей кровью», командир «Стикса-2» решил больше не вспоминать до самого утра, всегда бывающего, как известно, «мудренее вечера»…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Полковник Стрельцов, которого давно уже в команде Сергея Семеновича Панцырева никто не рисковал назвать просто: «Эдик», в те минуты, когда о нем упоминали в, состоявшемся между ними, телефонном разговоре генерал Панцырев и капитан Червленный, действительно, стоял на шатком деревянном мостике, переброшенном через речку, отделявшую, некогда, печально знаменитую Цыганскую Слободу, от, более или менее, не криминогенных и цивилизованных городских кварталов. Теперь, обезлюдевшая четыре года назад в течение всего лишь одной-единственной ночи, Цыганская Слобода именовалась «Цыганским Заповедником». Термин этот, однажды невзначай оброненный одним из сотрудников отдела культуры городской администрации, как ни странно, оказался достаточно точным, чтобы навсегда прописаться в «слэнге» горожан, и объединял собой сразу несколько смыслов: этнографический (подразумевающий свободную возможность изучения быта и жизненного уклада оседлых российских цыганских семей конца двадцатого века по сохранившейся утвари и предметам домашнего обихода в брошенных на произвол судьбы домах); исторический (осмысление места цыганского народа в современном российском обществе на фоне происшедшей с колонией кулибашевских цыган демографической катастрофы) и – биологический (изучение фауны и флоры территории бывшей Цыганской Слободы и Сучьего Леса, за последние годы приобретших исключительно реликтовый характер).

Именно по этому мостику четыре года назад «Мерседес-600», в котором тогда находился и совсем юный, стройный, застенчивый и худощавый, капитан ФСБ Эдуард Стрельцов, осторожно проехал на территорию Цыганской Слободы, чтобы отвезти своих пассажиров навстречу невероятным приключениям.

Сейчас, обладающий мышцами культуриста экстра-класса, полковник Стрельцов, ничуть не похожий на того, четырехлетней давности, наивно-восторженного конопатого капитана с мальчишескими манерами, стоял на памятном ему мостике, в густой тени древних кленов, не обездвиженный приступом романтической ностальгии, а, исключительно, в силу высокого профессионализма, глубоко укоренившегося в нем после смертного боя с ядовитыми «асмардами» и, последовавшего затем, лечения чудодейственной травой «люзеленем».

Дождевые тучи затянули небо сплошной пеленой, и мир накрылся беспросветной и теплой, безветренной бархатной темнотой. Стояла полная тишина, нарушаемая лишь слабым плеском вяло текущей воды в речке, да несмелым пока еще пением первых майских комаров. Но эти, привычные слуху звуки, слышались именно только здесь – на границе Заповедника, и полковник Стрельцов, пропуская мимо ушей плеск речной воды и назойливое кровожадное пение комаров, пытался уловить загадочные шорохи, которыми полны были извилистые улочки бывшей цыганской слободы.

Интересовали Стрельцова и запахи – в остроте обоняния он уже четыре года легко мог спорить с охотничьими псами, точно также, как и, необычайно обострившийся за прошедшие четыре года, слух полковника намного превосходил возможности обычного среднего человеческого уха. Но сейчас, в эти напряженные минуты Эдика тревожили, именно, запахи. А, если точнее, то один из них, который, в общем-то, еще четко не сформировался, находясь в своеобразном «инкубационном периоде», но высокоразвитые экстрасенсорные способности полковника Стрельцова позволили со стопроцентной достоверностью зафиксировать его неумолимое приближение. Этот, пока еще не сформировавшийся, «предзапах» несомненно заключал в себе угрозу всеобъемлющего глобального характера, поневоле заранее вселявшего в Эдика чувство мучительной непреходящей тревоги.

Генерал Панцырев поставил перед ним конкретную задачу: тщательно обследовать район Цыганского Заповедника на предмет выявления на территории последнего, мощных источников инфернальной энергии, способных представлять интерес начавшегося следствия по пока достаточно аморфной «проблеме Пайкидов». И Стрельцов самым добросовестным образом выполнял задачу генерала, к которому, как и четыре года назад, испытывал глубокое искреннее уважение.

В течение прошедшего дня Эдуард собирал теоретический материал по проблеме. Он не поленился, в частности, побывать на Городской Станции юннатов, где ему подкинули массу интереснейшего материала по, патологически изменившимся флоре и фауне Сучьего Леса и, собственно – всей территории Цыганского Заповедника.

А сейчас вот, поздним вечером, полковник Стрельцов приступил к экспериментальному обследованию «объекта», начав с визуальной и акустической разведок местности.

Один из сотрудников Станции юннатов под большим секретом рассказал ему, что в Заповеднике встречаются совершенно неизвестные современной науке виды животных и насекомых, ведущих преимущественно ночной образ жизни, и поэтому настоятельно советовал ночью туда не ходить. Сотрудник этот знал о ночных опасностях Цыганского Заповедника не понаслышке, лично совершив однажды лунной летней ночью экскурсию по улицам вымершего цыганского поселка и в ходе экскурсии с ним произошла какая-то крупная неприятность, закончившаяся двухнедельным лежанием последнего в хирургическом отделении городской больницы. А сам Стрельцов, благодаря удостоверению офицера ФСБ и, необходимым звонкам из Москвы в соответствующие инстанции города Рабаула, был допущен к работе с архивами городского отдела внутренних дел и оттуда узнал, что многочисленными деклассированными элементами населения города без постоянного места жительства, неоднократно предпринимались самодеятельные попытки поселиться в брошенных цыганских домах, во всех случаях заканчивавшиеся полным крахом – бесследным исчезновением незадачливых новоселов.

После получасового наблюдения на мостике под кленами за близлежащими окрестностями, Стрельцов решил пересечь всю территорию заповедника вплоть до кромки Сучьего Леса. Иного способа добросовестно выполнить задание Панцырева Эдуард себе просто не представлял.

– Ну – пора! – негромко скомандовал он вслух самому себе, проверил старый надежный «ПМ», висевший в кобуре на левом боку, запасные обоймы, сложенные в правом кармане куртки, пошарил пальцами в полиэтиленовом пакете, где лежали увесистый бумажный сверток с гамбургерами и двухлитровая пластиковая бутылка «кока-колы», и уверенно перешел «Рубикон». Никакого фонаря или прибора ночного видения он не взял, так как видел в полной темноте не хуже филина.

Его сразу же сильно насторожил тот факт, что все комары остались на «том» берегу, а вместе с ними, по всей видимости, и – логика законов привычной и понятной земной жизни. Полковник Стрельцов приготовился к неожиданностям, и смело пошел им навстречу по слабо белевшей во мраке старой грунтовой дороге, в незапамятные времена проложенной вдоль берега речки. Эдик прекрасно сохранил в памяти топографическую карту-схему Цыганской Слободы, тщательно изученную им во время командировки в Кулибашево четырехлетней давности. Он знал, что параллельно берегу речки дорога тянется метров шестьсот, а затем под прямым углом сворачивает вправо и уводит путника прямо в сердце Цыганской Слободы, ныне – безобидного Цыганского Заповедника, во всяком случае, до недавнего времени, официально считавшегося «безобидным».

Между дорогой и речкой росли густые кленовые и ивовые заросли. С правой стороны дороги Эдика также надежно прикрывала от возможных посторонних глаз разросшаяся за годы запустения живая изгородь, вперемежку с обветшавшими плетнями, защищавшая некогда плодоносившие обширные цыганские огороды от «лихих людей» и бродячих травоядных животных. Однако в полной безопасности Эдик себя не чувствовал – несмотря на полную тишину, он ясно ощущал в ночном воздухе эманацию неизвестной угрозы. Происхождение ее пока оставалось неясным, но полковник Стрельцов надеялся многое, если не все, выяснить и понять в течение предстоящей ночи.

Сквозь переплетения ветвей живой изгороди он смутно различал темневшие дома – от них буквально веяло пустотой и безнадежностью необратимого разорения.

Он внезапно остановился – впереди послышался негромкий, искусственно создаваемый шум. Через полминуты Эдик четко определил, что постепенно приближавшийся шум, рождался либо в прибрежных зарослях, либо – в самой речке. Он вытащил пистолет и щелкнул предохранителем – кто-то плыл по речке, стараясь, как можно не слышней загребать воду пластиковыми веслами.

Вскоре Эдик увидел слабый свет, скорее всего – электрического фонаря, начавший пробиваться сквозь заросли, по мере приближения невидимой, пока, лодки. Он неслышно, не наступив ни на один сучок и не сломав ни одной ветки на кустах, подкрался к самой кромке воды, присел на корточки и принялся ждать.

Минут через пять из-за ближайшего поворота появилась обычная убогонькая одноместная деревянная лодочка, и в ней сидел ничем не примечательный мужичок лет пятидесяти – усатенький, в меру испитый. Мужичок неторопливо греб двумя веслами, внимательно вглядываясь в поверхность речной воды впереди лодки. Путь ему освещал мощный электрический фонарь, каким пользуются обходчики железнодорожных путей, закрепленный самодельными проволочными скобами на носу утлого суденышка. Самой примечательной деталью общего облика, выплывшей из ночной темноты посудины и ее владельца, Эдику показался длинный гарпун с массивным зазубренным наконечником, лежавший поперек лодки на расстоянии вытянутой руки перед гребцом.

Мужичок не увидел притаившегося в засаде полковника ФСБ даже тогда, когда с ним поравнялся – настолько увлечен он был азартным рассматриванием плавно струившейся навстречу движению лодки речной воды.

– Эй, уважаемый! – негромко окликнул мужичка Эдик.

Обладатель лодки от неожиданности подпрыгнул на месте, выпустив рукоятки весел и едва не опрокинувшись в воду, по которой тревожно заметался луч железнодорожного фонаря.

Как следует разглядев весело улыбавшегося Эдуарда Стрельцова, мужик облегченно перевел дух и, вытирая тыльной стороной ладони вспотевший лоб, произнес:

– Как вы меня напугали!

– Извините – я не хотел! – сразу же решил установить хорошие отношения с неизвестным ночным гарпунщиком Эдик. – Просто мне не у кого было спросить дорогу к Сучьему Лесу – здесь все, как повымерло и тут я услышал, как вы гребете на вашей лодке! Можно сказать, что мне крупно повезло!

Мужик несмело улыбнулся в ответ, но на Эдика, по-прежнему, продолжал смотреть совершенно ошарашенным взглядом.

Так и не дождавшись ответа, полковник Стрельцов спросил, кивая на гарпун:

– А, скажите: в этой речке водится такая крупная рыба, что приходится брать с собой гарпун?

– Да нет – не рыба! – несколько смущенно прикрякнул мужик – Это я так – на всякий случай гарпун взял, а то мало ли что?! Сами понимаете – ночь, да и места пустынные… -он резко осекся, видимо легко сообразив – насколько глупо прозвучали его нелепые объяснения.

– Да нет ничего, это, в конце концов, ваше дело. Единственное, что я хотел узнать – кратчайший путь в Сучий Лес?!

– Простите, а – зачем вам это нужно?! – не без удивления спросил мужичок, чувствуя к Стрельцову интуитивное доверие. – Вы, наверное, приезжий?

– Почему вы так подумали?

– Потому что только приезжий может по незнанию забрести ночью в эти гиблые места! – услышал Эдик вполне конкретный ответ.

– Ну, хорошо! Я скажу вам правду – вижу, что вы честный человек! – после, молниеносно проведенного анализа, решил частично раскрыться полковник Стрельцов. – Я офицер ФСБ, специально прилетевший в ваш город из Москвы, исключительно с целью посетить Цыганский Заповедник. Мне необходимо срочно собрать ряд данных об этих, как вы недавно выразились, «гиблых местах». Вас, простите, как зовут?

– Анатолий! – с готовностью представился ночной гарпунщик.

– Меня – Эдуард. Скажите, Анатолий – за чем все-таки вам гарпун?!

– Я не могу вам этого сказать при всем желании и при всем уважении к сотрудникам ФСБ! – Анатолий проявил не ожидаемую от него Стрельцовым несговорчивость и упрямо нахмурил брови, наклонив плешивую голову вниз и в сторону.

– Не хотите – не говорите. Но скажите мне тогда, по возможности, правдиво: почему вы назвали Цыганский Заповедник «гиблыми местами»? Здесь же сейчас никто не живет, насколько мне известно, и гиблыми, если уж говорить честно, эти места следовало называть, когда они были населены активно действовавшими в сфере наркоторговли тремя тысячами представителей народа «рома».

– Кто такие – эти «рома»?

– Самоназвание цыган! – лаконично объяснил Стрельцов и мягко напомнил Анатолию: – Так я надеюсь услышать ответ на заданный мною вопрос.

– Здесь очень и очень опасно. Если вы вооружены, то это еще – куда ни шло, но если – нет, то живым вам Слободу ночью не пройти, вернее – живым вам оттуда не выйти! Пусть она сейчас хоть и называется Заповедником, но она все равно осталась Слободой! – он невольно повысил голос и в голосе прорезалась злость. – Я – местный житель, сейчас мне идет пятьдесят второй год и с самого рождения я живу в ста метрах от Цыганской Слободы, но никогда она не нагоняла на меня такой жути, как это происходит сейчас! – Анатолий внезапно умолк, словно бы активно принявшись к чему-то прислушиваться.

Эдик подметил наступившее изменение в настроении Анатолия, жалко ссутулившегося в своей утлой лодчонке и опустившего усталый невыразительный взгляд на черную воду речки – без видимых причин его случайный знакомый морально «сдулся», как, если бы вдруг вспомнил что-то очень неприятное.

Эдик только хотел подбодрить Анатолия какими-нибудь, подобающими моменту, «теплыми» словами, но ему не дал этого сделать сам хозяин лодки:

– Я, пожалуй, поплыву дальше по своим делам! – уныло сказал он, не глядя на Эдуарда и взялся за весла.

– Спасибо и на этом, Анатолий! – вполне дружелюбно сказал ему полковник ФСБ. -Успехов вам – вы мне здорово помогли! – он поднялся с корточек, несколько секунд провожая взглядом медленно уплывающего по каким-то неведомым делам случайного ночного знакомого, а потом повернулся к речке спиной и пошел обратно на дорогу.

А Анатолий, не успев отплыть и пяти метров, неожиданно развернул лодку и, удерживая ее веслами против течения, окликнул Стрельцова:

– Эй, подождите, Эдуард!

– Да?! – повернулся тот – Вы что-то вспомнили?!

– Вы бывали раньше в Слободе?

– Бывал.

– В самом центре, возле пересечения Тракта и Кулинарного переулка есть болотце.

– Знаю!

– Там есть четыре больших дома, друг на друга еще похожие.

– Знаю!

– В них дней десять назад кто-то поселился и до сих пор, по-моему, живет! Счастливо! – и больше не сказав ни слова, Анатолий быстро развернул лодку и, не оборачиваясь, интенсивно заработал веслами, уплывая вниз по течению речки, в чьих водах, похоже, завелись твари, заслуживающие, чтобы на них охотились с гарпунами.

Приблизительно полчаса понадобилось Стрельцову, чтобы добраться до нужных четырех больших домов возле стационарного болотца, никогда не пересыхающего летом. Он отлично запомнил то болотце, когда проводились следственные эксперименты после благополучного завершения истории со Стрэнгом. В ту пору оно носило нехарактерно лиричное для Цыганской Слободы название: Лужа Слез. Запомнились и четыре добротных дома под железными крышами неподалеку от болотца – в них жили, кажется, какие-то местные «криминальные авторитеты», чьи фамилии стерлись из его памяти.

За всю дорогу Эдик не встретил ни одного живого существа, но, тем не менее, чем ближе к центру бывшей Цыганской Слободы он подходил, тем концентрированнее разливалась в воздухе отмеченная им еще на мосту эманация неопределенной неясной угрозы. Пустые брошенные дома с, давно выбитыми или растащенными оконными стеклами, действовали на психику полковника удручающе. Наиболее чуткие сенсоры души Эдуарда улавливали, до сих пор, пульсировавшие в этих домах флюиды человеческих боли и страха. Особенно сильно чувствовались такие флюиды в тех домах, где обитало когда-то много детей. Эдик определял их безошибочно и невольно ускорял шаг мимо таких особенно «несчастных» домов, где в, четырехлетней давности, прошлом проживали многодетные цыганские семьи.

В тишине и неподвижности безветренной майской ночи, кроме влажного запаха собиравшегося дождя, ноздри Эдика улавливали нечто принципиально незнакомое, безусловно, никогда раньше в жизни не встречавшееся среди нескольких сотен известных ему обонятельных композиций. И когда перед глазами полковника Стрельцова появилось, все, так же, затянутое зеленой ряской болотце, он догадался, что над осиротевшими домами бывшей Цыганской Слободы нависла ч у ж а я Сеть-Призрак. Подтверждением своему предположению он посчитал слабое голубоватое свечение в окошках четырех, указанных чудаковатым Анатолием, домов. Эдик впервые с начала операции пожалел, что не может воспользоваться спутниковым телефоном, так как теперь он ясно ощутил опасность, угрожающую лично ему. Он не хотел бы столь сильно подводить Панцырева, позволив кому-нибудь убить себя этой ночью.

В болотце плеснула вода и он вздрогнул – опять же впервые за эту ночь. «Почему бы здесь не жить лягушкам?» – успокоил он себя и ему сделалось стыдно за секундную слабость. «Но нет! Это не панический голос слабости – во мне заговорила осторожность, значит, надвигается что-то серьезное!» – Эдик внимательно, по очереди, осмотрел дома, выбирая: в какой из них необходимо нанести визит в первую очередь.

В итоге недолгих размышлений он выбрал тот дом, на крыше которого была пристроена затейливая башенка, оканчивающаяся остроконечным шпилем, увенчанным флюгером в виде человеческой головы, сильно обезображенной гипертрофированно длинным носом, волчьими ушами и нелепым клоунским колпаком, торчавшим на макушке под нелепым углом. Рассматривал Стрельцов клоунскую голову с легкой оторопью, заметив в ней кроме носа немало отталкивающих античеловеческих деталей. Ему бы очень захотелось заглянуть клоуну в глаза, но глаза были плотно прикрыты дряблыми морщинистыми веками – голова клоуна спала, вполне гармонично вписываясь в зловещую тишину, царившую вокруг.

Перехватив пистолет в правую руку, Эдик решительно направился к дому под, жутко выглядевшим, гипертрофированно уродливым флюгером, твердо надеясь на то, что там ему легко удастся разгадать природу подозрительного голубоватого свечения, мерцавшего по ту сторону застекленных окошек.

И покосившиеся створки ворот, и входные двери непосредственно в дом были, естественно, широко распахнутыми и внутрь он попал совершенно беспрепятственно. Еще в просторных сенях Эдуард отметил слабоуловимые, но, тем не менее, имеющие место быть, признаки чьего-то недавнего присутствия – специфический для, давно необитаемых помещений, комплексный обонятельно-визуальный психологический эффект, отсутствовал, благодаря несомненному недавнему визиту неизвестных посетителей или новых временных постояльцев. Или, говоря попроще, те, кто побывал здесь незадолго до Стрельцова, оставили неприятный острый запах испарений своей кожи, щекотавший Эдику ноздри. Одно он знал наверняка – это были не люди.

Внутри дома, едва переступив порог, Эдик сразу увидел источник голубоватого свечения – установленная на трехногом высоком столике прямо посреди комнаты, ярким голубым огоньком тлела огромная, примерно в метр высотой, свеча, изготовленная из материала, внешне напоминавшего парафин.

Пол в комнате кто-то чисто вымел, протер мокрой тряпкой стекла окон, освободил от паутин углы между стенами, а по самим стенам развешал квадраты и прямоугольники различных размеров, смахивавшие на рамы для картин, но какие-либо изображения внутри рам отсутствовали. А самым замечательным из предметов, составлявших скудное убранство комнаты, Эдик посчитал этажерку, вырезанную из такого же черного дерева, что и трехногий столик, на котором тлела метровая парафиновая свеча. Этажерка чем-то сильно поразила эстетическую сторону воображение Эдика, возможно – неземным изяществом необычных вычурных очертаний. Она притулилась в дальнем углу между окошком и стеной. На этажерке, словно составляя с нею единое целое, под скудным голубоватым освещением, холодно сверкала серебром фигурная металлическая ваза, а из нее торчали на упругих стеблях огромные туго закрученные бутоны, незнакомых Эдику, темно-багряных цветов. Цветы, судя по их внешнему, ярко выраженному, инопланетному виду, скорее всего, никогда еще не распускались под лучами земных рассветов. Они странно пахли и Эдик, как ни пытался, так и не сумел точно идентифицировать их аромат с каким-нибудь знакомым ему запахом из многообразного мира земных растений.

Разрозненные следы пребывания таинственных гостей следовало немедленно увязать в одну стройную картину-схему возможного ближайшего разворота событий. А развернуться они, по мнению полковника Стрельцова, должны были достаточно «круто».

«Зря я не взял с собою Вальку!» – с досадой подумал он, не подозревая, что капитан Червленный находился сейчас от него в каких-нибудь двухстах метрах – на соседней улице…

…Валя Червленный и Саша Морозов стояли в густой тени, отбрасываемой старым тополем, прислонившись к неохватному шероховатому стволу огромного дерева, и с тревожно-болезненным нетерпением ждали наступления полуночи. До долгожданного момента оставалось три минуты.

Появлению их под густой тополиной кроной, предшествовала серьезная подготовка к предстоящему им обоим более чем непростому испытанию, какое выпадало очень немногим из простых смертных за всю историю человечества!

По, заранее достигнутой договоренности, капитан Червленный сутки назад выписался из гостиницы, в которой первоначально намеревался прожить все время своей Рабаульской командировки и переселился на квартиру к профессору Морозову. Это переселение, как посчитал Валя, было совершенно оправданным и необходимым шагом, с какой бы стороны на него ни посмотреть. У Вали начала за последние годы развиваться специфическая «стиксовская» интуиция, возникавшая, как правило, безошибочно. До «отлета» или, скорее, «улета» («полного» «улета») оставалось чуть больше суток, и Валя справедливо решил использовать оставшееся ему на Земле время «по полной полезной программе». Морозов его крайне заинтересовал, и он твердо вознамерился «выдоить» из профессора филологии, как можно больше информации и, постараться максимально лучше понять его человеческие черты и качества – все-таки они вдвоем собирались в экспедицию не куда-нибудь, а – в самую настоящую Преисподнюю, чего до них никто еще не делал, во всяком случае, на памяти Вали.

Да и сам Александр Сергеевич, видимо, самостоятельно, независимо от мнения Вали, пришел точно к такому же выводу и первым проявил инициативу, пригласив капитана Червленного переехать к нему домой. Причем, решением профессора Морозова также руководила интуиция – не специфическое «стиксовское» чутье, в остроте своей легко могущее поспорить с волчьим, а – интуиция человека, чьи «издерганные» и «расшатанные» нервы сделались «обнаженными», и он дошел до такого состояния, когда люди начинают «шарахаться от собственной тени».

Говоря проще, накануне путешествия в «страну неизведанного», по сути своей ничем не отличавшегося от сложно построенного «суицида», Саше, просто-напросто, было совсем «невмоготу» оставаться в одиночестве и ему требовалась «теплая» дружеская компания, как тому запорожцу, продавшему душу Чёрту из известной сказки Н.В.Гоголя, «Пропавшая грамота». И Валю Червленного Александру Сергеевичу, видимо, «сам Бог» послал, потому что более оптимального варианта ему найти было крайне сложно!

Валя опять явился с коньяком и изысканными высококалорийными закусками, чтобы достойно прокоротать долгую бессонную ночь и, последующий, еще более долгий, очень волнительный и почти нескончаемый день…

…Созвонившись заранее, Валя, предварительно «затарившись» в гастрономе необходимым питьем и закусками, отправился по указанному адресу. Он почему-то долго плутал и «пурхался», прежде чем, уже в серых майских сумерках, прибыл к нужному дому в слегка раздраженном состоянии духа, чему в немалой степени способствовала всеобщая «бестолковость» горожан, посылавших его в заведомо неверных направлениях, лишь только он вежливо спрашивал: «Не скажете: как мне добраться до Лабиринта Замороженных Строек?».

И еще Валя заметил парадоксальную вещь – чем ближе он подбирался к искомому району, давным-давно уже окруженному среди горожан мрачным легендарным ореолом, тем бестолковее, путанее, как-то в целом, ущербнее казались ему встречавшиеся случайные прохожие, у которых он, на всякий случай справлялся – приближается он к Замороженным Стройкам или, наоборот – удаляется от них?! Валя прекрасно был осведомлен о том факте, что после трагических и, во всех отношениях, невероятно страшных «ночей Черных Шалей», терроризировавших Кулибашево-Рабаул четыре года назад, в городских аптеках резко возрос спрос (чуть ли не в несколько десятков раз) на успокаивающие, сензитивные и мощные психотропные медицинские препараты. И ничего удивительного в этом факте не просматривалось, ибо массовой психике всего, почти миллионного населения города, был нанесен сокрушительный удар той незабываемой майской Ночью Черных Шалей. Положа руку на сердце, Валя, вообще, искренне изумлялся: как его родной город до сих пор не превратился в один огромный «дурдом»?! Другими словами, мысли, поневоле обуревавшие капитана ФСБ Червленого, когда он подходил, к нужному ему двенадцатиэтажному жилому дому, никак нельзя было отнести к разряду «веселых», конструктивных, легких, безмятежных и радостных мыслей, заряжающих человека могучей порцией беспросветного оптимизма на, скажем, хотя бы, несколько недель вперед. Поэтому, шагая по тротуару, словно на «автомате», смотрел он опущенной головой себе под ноги и мысленно то и дело повторял, что совершенно правильно сделал, взяв в универсаме целых три бутылки коньяка! Благо, что огромные командировочные, законно положенные «смертнику», позволяли Вале ни в чем себе не отказывать! Шагая таким вот образом, в стиле – как «на казнь», Валя едва-едва не столкнулся, что называется «лоб в лоб» с, давно уже поджидавшим его на углу родной двенадцатиэтажки Александром Сергеевичем Морозовым.

– Добрый вечер, Валентин! – обрадованным голосом приветствовал офицера «Стикса-2», начавший уже тревожиться Саша. – Что-то вы не веселы, товарищ капитан! По телефону ваш голос звучал, как мне показалось, очень бодро! Или случилось что-то непредвиденное?!

– Добрый вечер, Александр Сергеевич! – широко разулыбавшись, протянул Валя Морозову руку для крепкого мужского рукопожатия. – Искренне рад вас видеть – вы, даже, и не представляете себе: насколько я сильно этому рад и почему я этому так сильно рад?!?!?!

Настроение у меня резко упало за последние сорок минут, пока я кружил по своему родному городу, и невольно пришел к неутешительному выводу, что в городе моем родном остались одни только жалкие полу-идиоты, пораженные тяжелейшей злокачественной депрессией! Черт его знает, в общем, Александр Сергеевич, но почему-то тошно мне страшно сделалось на душе! Но не хочу вам передавать своего упаднического настроения, и поэтому имею желание поскорее подняться в вашу квартиру и немедленно приступить к обсуждению наших насущных и наиважнейших планов!

– Я прекрасно понимаю ваше состояние, Валентин! – сочувственно произнес Александр Сергеевич, увлекая за собой Валентина за угол дома, к своему подъезду. – Так действует на психику любого неподготовленного человека наш знаменитый квартал под названием Лабиринт Замороженных Строек! Вы же, наверняка, пожаловали сюда первый раз в жизни?!