Текст книги "Стеклянная любовь. Книга первая"

– Но я-то, Ваше превосходительсто, извините – святейшество…! Не живу я здесь и вас не звал! Это он звал! – ткнул Николай Иванович пальцем в сторону Потапова.

– Я знаю, мужчина! – обратился к художнику Тимпот, – И вас я больше не смею задерживать – вы свободны!

– Спасибо, благородный бог Тимпот! – машинально поклонился, совсем потерявший самообладание вместе с ясностью соображения, Николай Иванович и спиной вперед выскочил из туалета.

Впрочем, он услышал справедливые слова в свой адрес, презрительно брошенные ему вслед честным бесхитростным слесарем Потаповым:

– Гнида ты, Коля – друга бросаешь! – и дальше раздалось уже в адрес новоявленного бога Тимпота: – Отдай мою водку, жабья морда, а не-то в унитазе утоплю…!

Дальше Николай Иванович уже не слышал, что происходило в квартире слесаря Потапова – не помня, как надев шубу, шапку и ботинки, непослушными трясущимися руками он кое-как открыл дверной замок и, что было сил, рванул вниз по подъездной лестнице, лихорадочно пытаясь сообразить: наяву ли с ним только что приключилось невероятное событие или посетил его приступ банальной белой горячки, волей-неволей, заставляющий делать серьезные выводы о необходимости коренного изменения образа жизни. Но…

…Но безжалостный ответ на поставленный вопрос дала Николаю Ивановичу сама, серьезно заболевшая этим декабрьским вечером земная жизнь, жутким симптомом своего страшного недуга проявившая себя на площадке между тускло освещенными вторым и третьим этажами Потаповского подъезда. С пронзительным визгом, из под левой ноги прыгавшего через две ступеньки художника, выскочила какая-то непонятная тварь. И, кажется, она успела больно укусить Николая Ивановича за левую лодыжку, но на боль он особого внимания не успел обратить, всецело увлекшись разглядыванием отбежавшей в сторону твари. Первоначально она напомнила художнику крупного кролика, вертикально вставшего на задние лапки, но приглядевшись повнимательней, Николай Иванович сообразил, что перед ним злобно кривляется вовсе никакой ни кролик. А самое главное и неприятное заключалось в том, что их, этих «кроликов», было много – они аккуратной колонной, затылок в затылок, поднимались снизу вверх, стараясь держаться в тени стены подъезда. В лапках у всех красовались новенькие ярко-красные и ярко-желтые барабаны, а за плечами удивительных существ Николай Иванович ясно рассмотрел крохотные ранцы, наподобие солдатских и рядом с ранцами через плечо, кажется, были переброшены миниатюрные винтовки. А, больше всего, походили бы, тихо кравшиеся на захват мирно спавшего и ни о чем не подозревавшего подъезда, ночные солдаты, на детских плюшевых медвежат, если бы не вытянутые далеко вперед зубастые пасти и единственный глаз во лбу, уже знакомого Николаю Ивановичу, янтарного цвета, придававшего удивительно свирепое выражение взгляду.

Николай Иванович понял, что настал его смертный час и, предварительно огласив ночной подъезд диким безумным ревом, он бросился вниз, нисколько не веря в возможность благоприятного для себя исхода. Но его никто не тронул, и он благополучно вылетел на свежий морозный воздух, поскользнувшись на ступеньках крылечка и кубарем полетев в снег.

Быстренько поднявшись на ноги, Николай Иванович столкнулся со страшным взглядом дурно пахнувшего и насмешливо усмехнувшегося ему мужчины. От мужчины перло не хуже, чем от Тимпота, впервые за тысячу лет вынырнувшего из, канализации, а в глазах мужика при свете полной луны, как показалось художнику, блеснули уже знакомые янтарные блики. Если бы здесь случайно оказалась вышеописанная в данном повествовании Мокушиха, то она немедленно бы узнала в этом грязном и вонючем мужике, бесследно пропавшем четыре года назад, Кольку Гвоздя, последние три месяца своей земной жизни, упорно набивавшегося ей в мужья. И бывший бомж напугал Николая Ивановича почему-то больше, чем все предыдущие персонажи недавно начавшейся ночи. Тонко развитое чутье художника и поэта безошибочно определило в янтарноглазом бомже классическую «нежить» – ожившего мертвеца. Николай Иванович осторожными шажками спиной вперед принялся от него пятиться, опасаясь нападения. Но нападения не произошло – мертвый бомж еще раз на прощанье усмехнулся Николаю Ивановичу и быстро вошел в подъезд. Тут Николай Иванович услышал скрип по снегу множества приближавшихся шагов.

Николай Иванович, постаревший сразу лет на пятнадцать, устало и опустошенно огляделся по сторонам и увидел, что отовсюду, от стен и углов недостроенных зданий Лабиринта Замроженных Строек к подъездам большого многоподъездного дома, где проживал с семьей слесарь Потапов, приближаются сотни невероятно грязных и потрепанных людей – мужчин и женщин. Он на расстоянии чувствовал исходивший от них страшный смрад и с ужасом заметил, что у всех у них глаза сверкают ярким янтарным огнем.

Затем Николай Иванович поднял глаза кверху – сначала на круглую огромную ярко-оранжевую Луну, подумав при этом, что глаза молчаливых, одинаково нехорошо усмехающихся бомжей, зажигаются таким странным светом именно ярко-оранжевыми лучами спутницы Земли, а чуть позднее он перевел взгляд на черные проемы окон ближайшей Стройки, в которых четко различалось мелькание бесконечной череды крохотных молний. И без какой-либо математической логики, связав воедино визуально зафиксированные им за последние полчаса невероятные парадоксальные факты, Николай Иванович пришел к выводу о том, что Стройки «отпустили» пропавших там когда-то, бомжей, и бомжи эти идут не просто так, нет – с помощью какой-то неведомой могучей силы они возвращаются мстить отвергнувшему их обществу нормальных людей.

От сделанного невероятного открытия, в истинности которого он не усомнился ни на секунду, у Николая Ивановича раскрылся рот, но инстинкт самосохранения заставил быстро рот захлопнуться и Николай Иванович тяжелой трусцой, насколько позволяли ему сохранившиеся силы, побежал прочь от этого ужасного места к далекому свету неоновых фонарей ближайшей улицы, ведущей к центру города, где у Николая Ивановича проживало много хороших знакомых…

…Николаю Ивановичу крупно повезло, в отличие, скажем, от слесаря Потапова и его соседей, так как успел он отбежать на безопасное расстояние до того, как Марусик Камашикан полностью материализовался и легко сумел бы сидентифицировать известного рабаульского художника и поэта Бутанова с классическим типом потенциально опасного свидетеля, своими дальнейшими разоблачительными действиями, способного сорвать операцию Вторжения. Собственно, до самого Вторжения оставалось еще целых двадцать пять земных суток, но, как в любой широкомасштабной военной операции, нападающая сторона должна и обязана была создать задолго до минуты начала решительной атаки, серьезный плацдарм, на котором тайно концентрируются ударные атакующие подразделения.…

Но, тем не менее, можно смело повториться, что Николаю Ивановичу Бутанову, бездомному художнику и поэту, очень крупно на сей раз повезло. Остановившись на приличном расстоянии от Потаповского дома, он немного отдышался, слегка «пришел в себя» и принялся соображать: куда ему теперь податься и где провести остаток этой «веселой» ночи?!

Думал Николай Иванович недолго, почти сразу вспомнив, что неподалеку от того «пятачка», где он невольно «застыл» на одном месте, лихорадочно отыскивая в уме оптимальный адрес, в подвале одного из домов по улице Турина Гора располагается мастерская известного рабаульского скульптора-анималиста, Юрия Хаймангулова. Не то, чтобы они были старинными закадычными друзьями или, хотя бы, просто, хорошими знакомыми, но идти сейчас Николаю Ивановичу было совершенно некуда и, отбросив ненужные сомнения, бездомный художник и поэт направился по направлению к улице Турина Гора. К тому же, Николай Иванович точно знал, что Юра почти всегда ночует в этой своей мастерской и Николаю Ивановичу оставалось лишь надеяться на то, что сегодняшняя ночь не окажется исключением из Юриных правил.

Пройти Николаю Ивановичу нужно было метров шестьсот, что он и сделал минут за десять нервной торопливой походкой, несколько раз едва не упав на предательском гололеде. Но он, к счастью не упал и благополучно достиг нужного дома. С замирающим от естественного волнения дыханием, бездомный художник и поэт осторожно приблизился к заветной двери в подвал и… о счастье – дверь оказалась приоткрытой! Николай Иванович быстренько спустился по ступенькам лестницы, ведущей в мастерскую скульптора Хаймангулова и вскоре увидел полоску неяркого света, пробивавшегося под дверью в мастерскую, что означало – Юрка был на месте! «Слава тебе, Господи!» – не открывая рта, воскликнул Николай Иванович, испытавший невероятнейшее облегчение, и толкнул тяжелую дверную створку, через секунду очутившись в объятиях влажной подвальной теплоты и специфического уюта мастерской скульптора-анималиста.

Какое-то время бездомный художник неподвижно стоял на месте, не рискуя, отчего-то лишний раз пошевельнуться в полусумраке обширной мастерской и внимательно прислушивался, и напряженно вглядывался, пытаясь понять – есть кто-нибудь в мастерской или мастерская пуста?

В общем-то сейчас стояла горячая пора для всех городских скульпторов: вырубать и ваять изо льда и снега скульптуры новогодних сказочных персонажей. Так как Юркина мастерская располагалась в самом центре города рядом с площадью Советов и зданием Дворца Спорта, у Юрки, как в штаб-квартире ежедневно собиралось до полутора десятков скульпторов-рубщиков, где они отдыхали, пили чай или водку, готовили горячие обеды, чтобы набраться необходимых сил и согреться перед очередным выходом к объекту. Обширная площадь мастерской Хаймангулова, занимавшей треть подвала огромного жилого дома, позволяла вместить всех желающих, являвшихся, разумеется, знакомыми скульпторами Юрки. Несколько раз «зависал» здесь и сам Николай Иванович, причем «зависания» эти длились, порой, по нескольку суток, как это случается, в общем-то, сплошь и рядом с глубоко пьющими творческими людьми. Так что, Николай Иванович, после неприятного приключения на квартире и в подъезде слесаря Потапова, не случайно на «автопилоте» пришел не куда-нибудь, а, именно – в мастерскую Хаймангулова…

…Постояв пару минут, сохраняя полную неподвижность и «режим радиомолчания», Николай Иванович неожиданно понял, что его так сильно смущало – господствовавшая во всем обширном помещении подвальной мастерской, тишина.

Да, здесь стояла почти полная тишина, если не считать журчания воды, бежавшей по многочисленным канализационным трубам, со всех сторон, опутавших подвальную художественную мастерскую известного городского скульптора-анималиста. В целом, здесь было тепло и уютно, и тот жуткий страх, который неудержимо и безостановочно «гнал» Николая Ивановича всю дорогу от самого подъезда слесаря Потапова, начал потихоньку «отпускать» измучившуюся нежную и впечатлительную душу бездомного художника и поэта. Он, даже, невольно облегченно перевел дух, нарушив, неукоснительно соблюдаемый им, инстинктивно выбранный «режим радиомолчания». Хотя и, несвойственная, всегда шумной и полной народу Юркиной мастерской, тишина казалась ему подозрительной, но, все же, не настолько, чтобы не испытывать невольное естественное облегчение на фоне того кошмара, который разразился на квартире несчастного слесаря Потапова, и, затем – в его подъезде, да и возле подъезда – тоже. О самом слесаре Николай Иванович старался пока не задумываться. Также, как и – о проявленной самим Николаем Ивановичем банальной трусости… Но, возможно, все-таки, это была и не банальная трусость, рассуждал, пытаясь оправдаться перед самим собой Николай Иванович, а была это самая настоящая животная паника, так как пришлось ему столкнуться «лоб в лоб» с явлением совершенно небанальным по самой сути своей!!!..

…Николая Ивановича совершенно неожиданно начала сотрясать крупная предательская дрожь в ногах, да и в остальных частях тела, тоже и, чтобы не сесть или, еще хуже, не лечь прямо на пол, он на полу-ощупь начал медленно пробираться сквозь полусумрак мастерской по направлению к тому месту, где должен был находиться, как он смутно помнил, старый разломанный диван-кровать, на котором ему приходилось ранее не один раз засыпать бесчувственным пьяным сном…

…В дальнем углу мастерской послышался неожиданный шум и внезапно включился, хорошо знакомым Николаю Ивановичу тусклым оранжевым светом, древний торшер на погнутой металлической ноге и в свете торшера явственно проявился взлохмаченный, помятый и несвежий хозяин мастерской – известный рабаульский скульптор-анималист, Юрий Хаймангулов, пребывавший в тяжелом физическом состоянии тяжелейшего «сбудуна»…

– Кто там?! – хрипло и немного испуганно спросил Юра, вглядываясь в, приближавшуюся к нему темную неясную фигуру.

– Юра, это – я, Бутанов! – поспешил поскорее назваться-представиться Николай Иванович.

– Иваныч – ты что-ли?! – удивленно уточнил Хаймангулов успокоившимся тоном. – Откуда это тебя черти принесли в такую рань?!

– Да какая же рань, Юра?! – блеющим, срывающимся на рыдающий дискант, голосом нервно возразил Николай Иванович. – Ночь глухая на дворе! А то, что меня «черти принесли», здесь ты угадал на все сто процентов! Если я тебе сейчас расскажу, то ты мне просто не поверишь! Да я и сам себе не поверю в то, что расскажу….

– Выпить у тебя есть, Иваныч?! – перебил Бутанова Юра, не особо, видимо, вслушиваясь в торопливую взволнованную речь Николая Ивановича.

– Да откуда?! – сокрушенно развел руками ночной визитер. – У Васьки Потапова все осталось и… – тут он беспомощно не то икнул, не то всхлипнул, не в силах произнести больше ни слова…

– Ты у Васьки что-ли завис? – уточнил Юра. – А что он тебя ночевать не оставил – у него, вроде, места хватает в квартире. Или Танька поперла?! Обожди-ка, Иваныч! Чего это я «гоню» – у меня же пол-бутылки «ройялки» литровой еще должно было остаться в холодильнике! Чего же это я тогда «гоню»?!

– Это было бы очень кстати сейчас, Юра! – обрадованно проговорил, сразу же оживившийся Николай Иванович. – Под «ройялку» мне тебе будет легче пересказать все то, что у Васьки Потапова на квартире случилось!

Юрка открыл холодильник, стоявший тут же рядом с торшером и, вправду достал оттуда ополовиненную литровую бутылку питьевого итальянского спирта «Ройял» и большую фарфоровую тарелку с немудренной закуской: вареной картошкой, огрызками соленых огурцов, несколькими дольками чесночинок и двумя недоеденными копчеными селедочными хвостами.

– Живем, пока еще, Иваныч! – прокомментировал при этом Юра заметно взбодрившимся голосом, осторожно устанавливая бутылку и тарелку с едой на хромую деревянную табуретку, издавна игравшую в мастерской роль закусочного стола.

– Живем, Юрок, живем!!! – в тон хозяину проговорил-продекламировал или, возможно, даже, почти пропел неузнаваемо оживившийся Николай Иванович. – Мужская дружба, особенно, между художниками – великая, все-таки, вещь!

Юра на эти непосредственные, вырвавшиеся из самой глубины озябшей и напуганной души Бутанова, слова ничего не сказал, лишь как-то двусмысленно хмыкнул и молча разлил итальянский спирт по стаканам.

– Давай, Иваныч – поправляйся! – пододвинул он один из стаканов незваному ночному гостю, внезапному появлению которого хозяин мастерской не то, чтобы оказался откровенно не рад, а – несколько озадачен, что-ли.

И озадаченность эта была вызвана к жизни тем непреложным фактом, что от Николая Ивановича исходила мощная волна неприкрытого панического беспокойства, с каковым тот явно не мог справиться.

Они выпили спирт, закусили холодной вареной картошкой, опустились на противоположные края старого «раздолбанного» дивана-кровати, и Юра, наконец, произнес:

– Ну, давай, рассказывай – что с тобой приключилось такое особенное, что ты до сих пор, как «осиновый лист» дрожишь и в «себя» никак не «приходишь»?!

И Николай Иванович все ему рассказал – как «на духу» и без утайки. И Юра внимательно выслушал взволнованного и напуганного рассказчика до самого финала, ни разу не перебив.

Самым любопытным итогом рассказанной жуткой и фантастической истории явилось то, что Юра поверил «на все сто процентов» Николаю Ивановичу и после того, как Николай Иванович умолк, ожидая реакции слушателя, слушатель мрачно и убежденно изрек:

– Всех нас ждет полный «пи… ц» в Новогоднюю ночь, Иваныч! Давай ка лучше «вмажем» еще по «одной», и подумаем, чтобы нам такое предпринять, чтобы спастись!.. – и разлил еще по полстакана и себе, и своему нежданному ночному гостю, девяностошестиградусной субстанции, нещадно обжигающей слизистые оболочки полости рта и желудка, разрыхляющей печень и почки, и, что самое плохое, разрушающей саму душу…

В дальних углах просторной захламленной мастерской сгустились беспросветно-черные тени, словно бы после слов Хаймангулова, откуда-то из неведомого несуществующего «далекого далека» внутрь подвала проникли материализовавшиеся призраки первых симптомов напророченного безответственным языком скульптора-анималиста, полного «пи… ца». Неясный страх перед недалеким будущим невольно передался Юре от художника Бутанова и мягкой черной лапой несильно, но ощутимо сдавил Юрино сердце…

Глава двадцать восьмая

Еще более поздним вечером все того же злосчастного шестого декабря, Владимир Николаевич Бобров в полном одиночестве сидел перед Экспериментальной Новогодней Елкой и задумчиво наблюдал за слабыми периодическими конвульсиями ее стройного ствола, окутанного ароматным облаком красивой голубоватой хвои на многочисленных тонких ветвях.

В помещении кафедральной лаборатории стояла полная тишина, нарушаемая по временам лишь тяжелыми вздохами самого Боброва, невольно испускаемые им в моменты наивысшего перенапряжения работы головного мозга. Мозги у Владимира Николаевича, можно сказать, «поскрипывали». И не просто так «поскрипывали», а – в унисон с конвульсиями елочного ствола.

Полная яркая луна заливала лабораторию белым холодным светом, в определенной степени помогая Боброву максимально сосредоточиться на решении той загадки, что на протяжении шестого вечера подряд, начиная с первого декабря, загадывала ему «Экспериментальная канадская ель», предназначенная оказаться той самой Новогодней Елкой, которой была уготована роль «ключевого звена» Эксперимента, задуманного им и доктором филологии Морозовым еще несколько месяцев назад.

Владимир Николаевич пил чашку за чашкой крепчайшего кофе и думал, думал, думал об исчезнувшем Морозове, о – пресловутом Эксперименте, и – о себе…

И думал он не просто так, а, как бы – с «привязкой к местности» или, с учетом композиций игрушек, в определенном порядке украшавших елочные ветви. Владимир Николаевич без конца сверялся с листком курсовой бумаги, на чьей поверхности цветными фламастерами была изображена схема этих самых композиций, набросанных лично рукой профессора Морозова. А схему эту, в свою очередь, профессору Морозову передал некий таинственный незнакомец, имя, должность, социальный статус, политическую ориентацию и национальность которого Морозов по какой-то причине так и не назвал Боброву. Он лишь добавил, что об этом пока говорить преждевременно, а потому – потенциально опасно. Бобров дураком не был, почему и не стал «напирать» в этом «небезопасном» направлении, решив ограничиться «нейтральными», предельно «прозрачными» маршрутами замысловатых бесед с Морозовым. Хотя и, по многочисленным красноречивым намекам Александра Сергеевича, Владимир Николаевич почти догадался, что источник подобной информации «пульсирует» где-то вдали от «границ банального человеческого разума».

«Пульсар Безумия», как мысленно «обозвал» того таинственного незнакомца кандидат философских наук, Владимир Николаевич Бобров, неким непостижимым образом заставил, в какой-то момент, «плясать под свою дудку», сначала доктора филологии Морозова, а затем и его самого – кандидата философских наук, Боброва, всегда отличавшегося завидным хладнокровием и безупречной рассудительностью. И сейчас, в эти непростые минуты ночного одиночества на кафедре, Владимир Николаевич вынужден был констатировать, что, никогда не изменявшая ему, рассудительность полностью куда-то улетучилась без остатка. Осталось, пока, лишь хладнокровие, но и оно, как ни тяжело было признаться в этом Владимиру Николаевичу самому себе, потихоньку начинало закипать и в любую секунду могло запросто превратиться в облачко пара. Да, в общем-то, и было отчего…

…В дверь кабинета негромко постучали условным вежливым стуком.

– Войдите! – нервно произнес Бобров, бросив недовольный и удивленный, одновременно, взгляд на дверь, будучи уверенным, что это для какой-то надобности явился ночной дежурный по университетскому корпусу.

Но он ошибся в своем неприятном предположении – дверь раскрылась, и Владимир Николаевич увидел старшую лаборантку его кафедры, Олю, давным-давно, как не без оснований подозревал Бобров, безответно влюбленную в заведующего кафедрой, то есть – в него самого.

Появление старшей лаборантки на кафедре в столь неурочный час вызвало у Боброва естественное изумление:

– Ты что здесь делаешь, Оля?! Время-то сколько уже – ты видела?! Почему ты не дома – ума не приложу!

Высокая блондинка, Оля застенчиво потупилась и, виновато скосив большие карие глаза на недовольного заведующего, извиняющимся голосом произнесла:

– Владимир Николаевич, не судите меня так строго! Я принесла вам игрушку, которую вы нигде, как я поняла, не могли найти!

– Какую игрушку?! – Бобров взглянул на лаборантку внимательно и подчеркнуто официально, как обычно случалось перед традиционными кафедральными «разносами», устраиваемыми требовательным заведующим нерадивым подчиненным.

– Вы разве уже забыли?! – ничуть не смутившись грозному «прищуриванию» Боброва, независимо вскинула голову Оля и посмотрела прямо в глаза Владимиру Николаевичу откровенно влюбленным взглядом. – Я принесла вам одну из моих самых любимых елочных игрушек из далекого счастливого детства! Вы же, Владимир Николаевич все последние дни только об этом, одном и том же, все время и талдычили: где я возьму их, эти новогодние игрушки советского производства?! И постоянно сокрушались и руками всплескивали, что вам их не удастся достать к «нужному сроку»! Мне вас было очень жалко, и я порылась дома в чулане, в старых картонных коробках и нашла вот это! – и с этими словами Оля раскрыла замок небольшой дамской кожаной сумочки, которую все время незаметно прижимала к себе правой рукой и достала оттуда аккуратный бумажный сверток, не спуская преданного взгляда с Владимира Николаевича.

А в глазах Владимира Николаевича сверкнули веселые искры и, пройдясь, как будто бы впервые в жизни, оценивающим, ничего не упускающим взглядом по всей статной Ольгиной фигуре, облаченной в фирменный вязаный джемпер, кожаную мини-юбку, блестящие черные «лосины», выгодно подчеркивавшие аккуратную стройность ее длинных ног, он широко приветливо улыбнулся и нетерпеливо попросил ее:

– Показывай скорее, Олечка!

Разулыбавшаяся счастливой улыбкой «Олечка» почти торжественно прошагала «подиумной» походкой к рабочему столу Боброва и выложила перед ним сверток.

Владимир Николаевич бережно развернул бумагу и увидел искомую стеклянную новогоднюю игрушку, произведенную в незабвенные счастливые советские времена – веселого оранжевого медведя, сидевшего на широкой заднице и растягивавшего передними лапами меха огромной гармони. Добродушную морду медведя украшала беззаботная счастливая улыбка, какой могли улыбаться на всем земном шаре только медведи, живущие на территории Советского Союза («самые счастливые медведи в мире!»).

– Молодец, Олечка! – с первого взгляда по достоинству оценив принесенный уникальный экземпляр новогоднего елочного украшения, воскликнул Бобров, вскакивая на ноги и подхватывая принесенную умницей-лаборанткой, елочную игрушку: – Пойдем к нашей елке, и ты поможешь повесить этого медведя в нужном месте – своим безошибочным женским взглядом со стороны!

Он осторожно положил стеклянного медведя на раскрытую ладонь правой руки и, вытянув руку и прикрыв глаза веками, несколько секунд прислушивался к возникшим ощущениям. Убедившись, что от оранжевого медведя-гармониста, действительно, веет ментальным теплом, как от сказочной «русской печи» в суровую зимнюю стужу, он открыл глаза и, озорно и весело подмигнув Ольге, произнес с глубоким удовлетворением в голосе:

– Как раз то, что нужно! Ты – молодец, что сохранила такой раритет!

У Ольги засияли глаза. И не по той причине, что принесенный ею оранжевый стеклянный медведь так «пришелся по душе» «обожаемому» Владимиру Николаевичу, а потому, что она безошибочно определила, внезапно вспыхнувший у «обожаемого» Владимира Николаевича интерес к ней, не, как к исполнительной и толковой сотруднице кафедры, а как – к женщине! Разница в возрасте составляла у них добрых восемнадцать лет, но …что это, в конце-концов, могло значить на огромном фоне настоящего чувства! И, более того, Владимир Николаевич не только взглянул на Ольгу, как на женщину впервые за все время их рабочего общения, но, даже, и подошел к ней вплотную и легонько приобнял за талию свободной левой рукой, и осторожно благодарно причмокнул в щечку, не вложив в этот «нарошочный» мимолетный поцелуй ничего, кроме искренней благодарности, но у Ольги от этого мимолетного поцелуя закружилась голова, щеки порозовели, а в длинных ногах появилась характерная предательская слабость. Все-таки, какой он был в ее глазах «душка», этот бесподобный синеглазый брюнет, Владимир Николаевич!..

– Олечка, не будем расслабляться раньше времени, а давай лучше займемся делом! – даже его, нарочито официозный тон не смог обмануть Ольгу, но высокая дисциплинированность взяла вверх над, совсем распоясавшимися эмоциями, и она послушно преобразилась в исполнительную толковую лаборантку, бесконечно преданную заведующему своей кафедры, готовая, фигурально выражаясь, «броситься за него в «огонь и в воду»!

Оля посмотрела на Владимира Николаевича с настоящей безграничной нежностью, но он не увидел этого ее взгляда, потому что стоял уже в профиль к лаборантке и, с нарастающим тревожным напряжением, рассматривал «экспериментальную» голубую канадскую ель, постепенно начинавшую обрастать узорами традиционных новогодних украшений, согласно плану, начертанному на листе курсовой бумаги, рукою Александра Морозова.

Как минимум, минута прошла в полном напряженном молчании, и непонятная неосознанная тревога, завладевшая заведующим кафедрой невольно передалась и Оле – к чувству глубокой нежности, испытываемой девушкой к Владимиру Николаевичу, примешалось и ощущение сильного беспокойства за него.

Владимир Николаевич, действительно, полностью забыл о совсем недавней внезапной вспышке чувственности, подобно шальной искре, пробежавшей между ним и симпатичной кафедральной лаборанткой, основательно поколебав сложившиеся между ними за четыре года совместной работы стабильные рабочие отношения, и сосредоточился на решении ответственной задачи – поиске оптимального места для новой «советской» новогодней игрушки на елочных ветвях. По истечении минуты он повернул голову к Ольге, словно молча просил у ней подсказки, но Ольга ничего не могла ему подсказать по той простой причине, что понятия никакого не имела об Эксперименте, и, даже, о собственном своем в нем участии, которое началось с той секунды, когда она передала Боброву стеклянного оранжевого медведя, растягивающего меха гармони. Недождавшись от Ольги ответа, Бобров опять повернул голову к «экспериментальной» ели и неожиданно сказал серьезным голосом, каким, обычно, начинал заседания кафедры:

– Олечка, нам с тобой ни в коем случае нельзя ошибиться! Эта ошибка может стоить жизни многих и многих людей…

– О чем вы, Владимир Николаевич?! – в голосе Ольги послышался, если не страх, то – сильное беспокойство – за рассудок «обожаемого» заведующего кафедры.

– Ты никуда не торопишься, а то время то уже позднее?! – ни с того, ни с сего спросил он у Ольги.

– Не-ет! – озадаченно ответила Ольга и беспокойство ее еще сильнее возросло.

– Тогда, чуть погодя, я тебе все объясню, а то ты начала смотреть на меня, как на сумасшедшего!

– С вами я, Владимир Николаевич останусь смело и с радостью хоть на всю ночь до утра! – Ольга облегченно перевела дух и коротко, но почти счастливо рассмеялась.

Владимир Николаевич тоже улыбнулся и, сделав шаг к елке, решительным движением надел капроновую петельку, торчавшую из стеклянной медвежьей головы, на одну из веток на среднем ярусе Елки, где уже мирно висело несколько красивых игрушек, изображающих различных животных.

Он опять сделал шаг назад и, придирчиво окинув взглядом, начинавший формироваться на среднем елочном ярусе стеклянный «зоопарк», удовлетворенно произнес:

– Кажется, этот медведь оказался на нужном месте – Александр Сергеевич и его таинственный друг, наверняка, остались бы довольны!

– Какой Александр Сергеевич?! – вытаращила на Боброва и, без того, огромные глаза Ольга.

– Морозов! – коротко ответил Бобров. – Я же сказал, что все подробно объясню тебе позднее – за поздним ужином в нашей кафедральной комнате отдыха! … Под хороший коньяк… ты же не откажешься выпить со мной на «брудершафт» за успех нашего безумно смелого, да, и, просто – безумного Эксперимента! – и он вдруг озорно подмигнул Ольге и сделал приглашающее движение обоими руками, в истинном смысле которого невозможно было ошибиться.

Через секунду-другую, Владимир Николаевич крепко прижимал к себе Ольгу, а она обвила его шею руками и жадно впилась в его губы, которые мысленно целовала до этого фантастического момента уже тысячи раз, и сейчас, в эти восхитительные мгновенья ей твердо начало казаться, что она окунулась в один из своих волшебных эротических снов и через несколько минут проснется, и в очередной раз с горечью констатирует, что это опять был всего-лишь сон, а – не явь…

– Стой, Олечка! – мягко, даже, можно смело сказать, бережно и ласково отстранил девушку Владимир Николаевич. – Я не могу столь безответственно поступать по отношению к тебе. В глубине души я всегда относился к тебе очень хорошо и очень ответственно… Я старше тебя в два с лишним раза и не могу объективно желать тебе зла, эгоистично пользуясь твоим чувством ко мне, Оля! Я не принесу тебе счастья, уже, хотя бы, в силу своего возраста – я не хочу когда-нибудь оставить тебя молодой безутешной вдовой!

– Нет, Владимир Николаевич! … – горячо возразила Ольга. – Не надо прошу вас так говорить – я была бы счастлива с вами!

– В любом случае, давай не будем спешить, а особенно сейчас, в эти, поверь, очень и очень непростые дни! – он еще раз нежно поцеловал ее и предложил: – Пойдем лучше выпьем кофе и перекусим свежими колбасно-сырными бутербродами!