Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

Реакция же князя Андрея, даже по тону и стилю, была в духе его отца: это была чисто рассудочная реакция оскорбленного человека. Его я, его самолюбию был нанесен чувствительнейший укол, поэтому он реагировал не на поступок совершенно запутавшейся и уже жестоко раскаявшейся любимой девушки, а на логику ситуации: «(…) я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу», – приводит он эгоистические доводы Пьеру. Повествователь совершенно прав: Болконский не сумел и даже не потрудился сделать попытку почувствовать другого человека, поставить себя на его место, посопереживать ему.

Значит ли это, что князь Андрей возвратился в свой хорошо обжитый, но ненавистный старый мир, где доводы рассудка определяли направление жизни?

Повествователь гениально уходит от схемы, очень тонко не упрощает ситуацию, что не удалось сделать его герою, князю Андрею. Болконский расчетливо устраивает свое существование, но вместе с тем мы постоянно ощущаем присутствующий в нем пульс живой, иррациональной стихии. «Его интересовали теперь только самые ближайшие, не связанные с прежними, практические интересы»; «и это сознание того, что оскорбление еще не вымещено, что злоба не изжита, а лежит на сердце, отравляло то искусственное спокойствие, которое в виде озабоченно-хлопотливой и несколько честолюбивой и тщеславной деятельности устроил себе князь Андрей в Турции».

«Искусственная деятельность» была естественной реакцией на более чем естественную обиду. Однако характерно и симптоматично то, что спасение от душевных ран и невзгод князь Андрей интуитивно находит в спокойствии ума. Тем не менее он открыто выступил против воли отца, который, по обыкновению, «стал объяснять причины», по которым он устроил настоящий ад любимой дочери.

С уверенностью можно сказать одно: состояние князя Андрея («он объездил и запад и восток», обронил повествователь) было мучительно и неопределенно; он не разочаровался в своем новом взгляде на жизнь настолько, чтобы появилась необходимость и потребность заменить его на еще более новый. Несомненно, однако, что новый взгляд, на который столько надежд возлагал изверившийся рационалист, не оправдал его ожидания. Переоценки ценностей пока не последовало; но преобладало ощущение гнетущего несчастья, всегда предшествовавшее переоценке, свод неба «превратился в низкий, определенный, давивший его свод» (небо как таковое, подчеркнем, – не исчезло). Связь явлений «рассыпалась», они стали «бессмысленными», из них ушла жизнь.

Читатель, конечно, понимает всю условность аналитического приема, условность вычленения сюжетной линии, отдельной судьбы отдельно взятого я, Андрея Болконского, из общего сплетения судеб громадного количества персонажей, образующих мир. Позитивную или негативную содержательность поступков и сторон натуры князя Андрея необходимо рассматривать в контексте. Все главные герои эпопеи в свое время попадают в безвыходные, критические ситуации, но они по-разному ищут и находят выход. Наташа и Николай Ростовы, княжна Марья и Пьер от чего заболели, тем и лечатся: они ищут выход в любви к жизни, а не в недоверии к ней. Вот как раз любви к жизни или, если угодно, воли к жизни катастрофически не хватало князю Андрею (с позиций повествователя), поэтому в личном плане дело опять завершилось войной, непосредственной угрозой жизни. В 1812 году, когда началась война с Наполеоном, князь Андрей в качестве командира полка оказался в Западной армии, т. е. был призван непосредственно противостоять продвижению французских войск вглубь России. Важно отметить, что князь Андрей «навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя»; точно так же князь Андрей отклонил предложение Кутузова служить «при нем» в штабе, предпочитая почему-то тянуть лямку в полку, быть «пушечным мясом», разделив судьбу большинства, а не элиты, приданной какой-либо важно особе.

Почему? Может быть, интуитивно искал смерти, не имея воли к жизни?

Так однозначно ответить нельзя, если опираться на информацию, предоставляемую тенденциозным повествователем. Воля к жизни князя укреплялась по линии соединения незримыми нитями с миром людских интересов, интересов других, причем по большей части интересов простых людей. «Новое чувство озлобления против врага заставляло его забывать свое горе. Он весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними. В полку его называли наш князь, им гордились и его любили». Князь Андрей нашел точку соприкосновения со всеми, «с чужой средой», став «народным князем». И князь Кутузов, подлинный народный герой, благословил его выбор: «Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога – это дорога чести». Обратим внимание: не славы, не тщеславия, не самолюбия – а чести; князь Андрей вступил на дорогу, где «один» представлял интересы «всех»; поэтому «все» были за «одного». В этом смысле Болконский был не одинок.

Много еще мудрых напутствий подарил своему любимцу Кутузов, человек, который тонко понимал (т. е. чувствовал) людей и жизнь. И советы его были универсальны, применимы не только к конкретной ситуации войны с Наполеоном. «А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время», – пророчествовал главнокомандующий русской армией, избранный на свой пост по «народным соображениям». «В сомнении, мой милый, воздерживайся», – выговаривал он «с расстановкой» по-французски, вкладывая в изречение какой-то русский, не вредящий общему делу смысл. «Голубчик» и «мой милый» – это знак обратной связи и с повествователем, и с народом, и с миром.

И все-таки в личном плане Болконский был одинок. Полк не мог заменить потери любимой невесты, а вместе с ней и стимула к жизни. Надо было терпение и время, чтобы побороть свои сомнения и придать смысл «рассыпавшимся» фрагментам мира. Но ни первого, ни второго не было отпущено строгим, но справедливым повествователем в той мере, в какой необходимо для того, чтобы начать, наконец, богоугодную жизнь.

В мире выживает сильнейший, т. е. тот, кто умеет выживать. («Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть»: это credo самого Болконского.) В назидание и поучение всем остальным, «образ автора», послушник истины, без ложной жалости распорядился судьбой того, кто ценил смысл жизни едва ли не более, чем саму жизнь.

На Бородинском поле во всенародном сражении (по версии безымянного солдата, на врага «всем народом навалиться хотели»), в редкостном порыве единения и сплочения перед одинаково нависшей над всеми смертельной угрозой князь Андрей умудрился отдельным, особым способом получить смертельное ранение.

Уже вечером накануне сражения его одолевают «самые простые, ясные и потому страшные мысли», что само по себе служит очень тревожным признаком. Однако содержание дум – уже просто приговор ясно мыслящему герою. В «холодном белом свете» он увидел «всю жизнь». Свет, излучаемый «ясной мыслью о смерти», так безжалостно окарикатурил главное, что представлялось раньше «прекрасным и таинственным», что Болконскому стало чуть ли не стыдно за смысл прожитого и пережитого. «Слава, общественное благо, любовь к женщине, самое отечество – как велики казались мне эти картины, какого глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для меня». (Отметим попутно совершенно уникальную способность Толстого к многомерному, симфоническому, полифоническому образно-художественному мышлению, которое сказывается в тончайшей отделке поэтики. Сложнейшая смысловая перекличка «утоплена» в детали или емкие словесные формулы, диалектически предрасположенные к неожиданным трансформациям, к мерцанию смыслами. Страницу спустя «добродушный» Тимохин, «беспрестанно оглядываясь» на Болконского, говорит Пьеру: «Свет увидели, ваше сиятельство, как светлейший (т. е. Кутузов – А.А.) поступил». Причем слова эти будут продублированы, и «ваше сиятельство» будет уже обращением к князю Андрею… А если учесть, что «новый свет» в этот день (еще спустя страницу) озарил и мировидение Безухова, то внутренняя рифмовка смыслов становится просто виртуозной. Внутреннюю полемику с надломленным Болконским устами Тимохина и мыслями Пьера продолжает повествователь. В данном случае «свет» и объединяет миры в единую суперсферу, и разрывает мир разнонаправленными функциями. И это только микрофрагмент романа-эпопеи.) Наконец-то повествователь «просто и грубо» отождествил функцию мысли с функцией смерти. Мысль убивает жизнь, анализ есть эквивалент смерти. И самое страшное и безнадежное – живой князь Андрей предчувствует смерть. По логике жизни он должен бессознательно сопротивляться, шерсть должна встать дыбом, организм должен мобилизовать все ресурсы. Но князь заворожен «ясным светом» и предчувствием.

Было бы непростительным художественным упущением не свести в этот момент князя Андрея с Пьером и не сверить их мироощущения. Вновь линии их судеб («Какими судьбами?» – воскликнул князь Андрей) пересекаются в момент, когда идут в разных направлениях (в который уже раз). Разные амплитуды, разные точки отсчета – разные жизненные итоги и идеологии. Пьеру – «интересно», князь Андрей – готовился к смерти. И все же диалог между ними состоялся, сначала при свидетелях, а потом и с глазу на глаз. Точнее, это было, по сути, продолжение монолога Болконского. Он отчетливо солировал, мысли его были точны, глубоки и екклесиастически безысходны. «Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от древа познания добра и зла… Ну, да ненадолго! – прибавил он».

Признаем, что вновь трагическая нота диссонансом вторгается в духовный мир героя и, отчасти, романа и расстраивает потенциальную гармонию, на страже которой стоит и к которой ведет вездесущий повествователь. Но тут же и отметим, что дисгармония – «ненадолго», что вовсе не на этой ноте закончится жизненный путь Болконского. Итоги пути будут однозначно и недвусмысленно «работать» на общую концепцию (общий план, как сказал бы Пушкин) романа. И это общий принцип эпопеи. Любой и каждый фрагмент всемирной битвы за душу человека просто не может, в соответствии с убеждениями повествователя, оканчиваться «ясной мыслью о смерти». Последнее слово в столкновении жизни и смерти, принимающем форму противостояния «души» и «разума», должно оставаться за жизнью.

Эпизод с «войной и миром» на территории души Болконского завершается, как и все столкновения подобного рода в романе (речь идет, правда, о больших, заметных душах), миротворческим пассажем. Попрощавшись с Пьером (который тоже почему-то «знал», что это их последнее свидание: видимо, пронзительность интеллекта несчастного друга смутила и Пьера), князь Андрей стал вспоминать. «Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с оживленным, взволнованным лицом» пыталась передать ему «страстно-поэтическое ощущение». «Я понимал ее, – думал князь Андрей. – Не только понимал, но эту-то душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту-то душу ее, которую как будто связывало тело, эту-то душу я и любил в ней… так сильно, так счастливо любил..». Приговоренный князь Андрей, предчувствуя смерть, переживает поэзию жизни… Чего ж вам больше?

Бородинское сражение, если бы роман был только о князе Андрее, можно было и не начинать: судьба героя была предрешена. Но духовный путь Болконского явно не укладывается в рамки его персональной сюжетной линии. Обстоятельства ранения князя Андрея проливают свет на его внутреннее состояние и важны едва ли не более, чем сам факт рокового ранения. Сначала князь вел себя «точно так же как и все люди полка». Но в самый критический момент сказалась-таки смертельная склонность к «умствованию»! Полк князя подвергся интенсивному бомбометанию. Перед гранатами, как и перед судьбой, все были равны. В тот момент, когда «в двух шагах от князя шлепнулась граната», заботливый повествователь окружил бесстрашного командира полка целой группой обычных живых существ: с одной стороны подходил адъютант, с другой на лошади подъехал майор, командир батальона. Не стоит сбрасывать со счетов также соседство луговой травы и куста полыни.

Как ведут себя все нормальные живые существа в обстоятельствах непосредственной угрозы смерти?

«Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было выказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям.

– Ложись! – крикнул голос адъютанта, прилегшего к земле (живые ищут защиты у земли, где коренятся трава и полынь – А.А.). Князь Андрей стоял в нерешительности». «Он думал» (о любви к жизни и о смерти) «и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят». «Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту».

Нельзя сказать, что князь Андрей искал смерти; однако если ты сомневаешься, стоит ли тебе жить, если тебе стыдно прятаться от смерти, если ты «думаешь» и оцениваешь себя со стороны, а не фыркаешь в ужасе перед смертельным снарядом – значит ты выбрал смерть. Вот кто продемонстрировал потрясающие масонские задатки («любовь к смерти» – главная добродетель масонов), которых так не хватало Пьеру.

Князь Андрей на сей раз был поражен в живот, что в художественном смысле гораздо опаснее, нежели ранение в голову, ибо живот есть не просто жизненно важная зона, но символ жизни (вспомним выражение: сражаться не на живот, а на смерть). Что касается адъютанта, майора и его лошади, то все они не мудрствуя лукаво уцелели. Они были хранимы Богом, что в данном контексте означает: кого Всевышний хочет сохранить, того он лишает разума.

Однако физическая смерть князя наступила не сразу, а только после того, как он, тридцатитрехлетний, смертию смерть попрал. Подобрав раненого князя, «опустившегося лицом до травы» (клонит к жизни! – А.А.), ополченцы принесли его «к лесу». «Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его страстный порыв любви к жизни вспомнились ему». (Вот они, жизнь и смерть в оболочке «мира» и «войны»!) Перед тем, как его внесли в палатку и передали в руки докторов, князь Андрей подумал: «Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».

Повествователь, конечно, намекает на то, что князь Андрей не понимал главного: жизнь права уж тем, что она жизнь, и если мысль, орудие смерти, угрожает жизни, значит живое существо тем более совершенно, тем более соответствует замыслам Творца, чем менее оно думает, мыслит.

Преступление князя Андрея, за которым последовала столь беспощадная расправа, состояло в том, что он так и не сумел отказаться от претензии жить собственным умом, уже понимая, что умом не проживешь. У Болконского было два пути к гармонии (соответственно, они вели к разным типам гармонии): он мог избрать простой, проверенный пьеровский способ разрешения противоречия между мыслью и чувством – это был путь элементарного устранения одного из членов противоречия, а именно: мысли; но у него была и, скажем прямо, закрытая, табуированная Толстым, онегинская возможность гармонии, когда противоречия между антиподами сохраняются, но это не мешает мыслям и чувствам жить в границах целостного духовного мира личности. Повествователь, фактически, лишил Болконского выбора, предельно жестко сформулировав (художественными средствами, конечно) альтернативу: или Болконский станет Безуховым – или он умрет. В толстовском мире андреи болконские, не говоря уже о евгениях онегиных, не живут; они есть именно угроза этому прекрасному, поэтическому, беззащитному перед мыслью миру.

Оставить Болконского в раздвоенном состоянии значило бы слишком робко и нерешительно встать на защиту жизни (и тем самым уступить часть жизненной инициативы и территории – смерти). Этого автор допустить не мог. Поэтому умирающий князь Андрей должен был осознать всю неправоту и преступную половинчатость своей позиции и тем самым признать правоту жизнелюбивой, нерассуждающей партии персонажей романа.

Вот почему затянулась пауза между жизнью и смертью, вот почему в поле зрения Болконского вновь появилась Наташа и между ними возобновились отношения жениха и невесты. Князь Андрей понял, как надо было жить – но было уже слишком поздно: такова художественная логика заключительного этапа судьбы Андрея Николаевича Болконского.

5

Не успел князь Андрей покинуть палатку, где, заботливо сняв с него платье, ему сделали болезненную операцию, в результате чего он «потерял сознание», как уже произошел радикальный, окончательный переворот в его душе. «После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, – представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность».

Тут же, в палатке, князь Андрей увидел злейшего врага своего, Анатоля Курагина, которого он мечтал вызвать на дуэль и пристрелить. Разве не заслуживал этот господин, поглумившийся над его надеждами, самой суровой мести? Месть ничтожному Курагину стала едва ли не ближайшей целью жизни испытавшего все прелести унижения Болконского. Реакция на присутствие личного врага стала первой и лучшей иллюстрацией «новейшего» взгляда на вещи: «Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.

Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями. Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к ненавидящим нас, любовь к врагам – да, та любовь, которую проповедовал бог на земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно. Я знаю это!»

Комментарии к столь тенденциозному тексту едва ли необходимы. Христианское мироощущение безраздельно завладело душой отходившего в мир иной некогда мятежного князя. И он попросил Евангелие. Перед лицом смерти смертельно опасные мысли уступили место любви, этому всепроникающему ферменту жизни.

Разумеется, в новом свете предстали и отношения с Наташей. Князь Андрей «в первый раз представил себе ее душу. И он понял ее чувство, ее страданья, стыд, раскаянье. Он теперь в первый раз понял всю жестокость своего отказа, видел жестокость своего разрыва с нею».

Конечно же, Наташа не могла не появиться рядом с ним.

«Вы? – сказал он. – Как счастливо!

(…)

– Простите! – сказала она шепотом, подняв голову и взглядывая на него. – Простите меня!

– Я вас люблю, – сказал князь Андрей.

– Простите…

– Что простить? – спросил князь Андрей».

Прощать было нечего. В свете новых ценностей исчезла вина Наташи и появилось чувство вины самого Болконского. Князь Андрей стремительно, в обидно-сокращенном варианте прошел все фазы не только личного, но всечеловеческого пути. Он как никто другой в романе продемонстрировал нам логику этого единственно достойного (по замыслу повествователя) пути. Он слишком быстро стал «слишком хорош» для жизни, по словам Наташи.

За два дня до приезда княжны Марьи с князем Андреем, по словам той же Наташи, никогда не умевшей выражаться внятно, но всегда чувствующей глубину главного, это сделалось. Что же «сделалось» с князем Андреем? Неужели смерть пришла к нему, испытавшему прилив вселенской любви, через мысль?

Толстовскому космосу, конечно, явно не хватает диалектичности, зато он безупречно непротиворечив. Мысль в мире Толстого есть смерть; но смерть для любящих жизнь, для любящих – не есть мысль. Смерть есть нечто другое, располагающееся в одной плоскости с жизнью; можно было бы сказать, что она является оборотной стороной жизни, если бы это не выглядело навязыванием ненавистной автору умственной диалектики (что касается «диалектики души» – то здесь Толстой по праву может считаться корифеем, не знающим себе равных; при этом толстовская «диалектика души» служит способом дискредитации диалектики ума). Переход от бытия к небытию совершается в космосе Толстого не через мысль, а через чувство, ибо смерть, преодоленная наличием бога, гаранта жизни, есть в своем роде продолжение жизни.

Именно приобщение к смерти (или «пробуждение от жизни») сделалось с Болконским, и это не вызвало у провожающих его, безвременно ушедшего, в последний путь Наташи и княжны Марьи протеста или, боже упаси, бунта, ибо они, не рассуждая, но чувствуя высшую целесообразность происходящего, приняли это как должное: «обе знали, что это так должно быть и что это хорошо».

Впервые Болконский приобщился к смерти еще до того, как увидел Наташу и даже до того, как впервые почувствовал «жестокость своего отказа». «Я испытал то чувство любви, которая есть самая сущность души и для которой не нужно предмета. (…) Все любить – любить бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской». Вот вам и формула полноценного, гармоничного человека (такова сводная, идеальная толстовская концепция личности): любовь человеческая + любовь божественная, и при этом ни тени дерзкой мысли. Формула героя отражает главную функцию человека: реализовать некую внешнюю и высшую по отношению к человеку заданность, безропотно пестовать и взращивать предусмотрительно вложенные в него божественные «зерна». И если при наличии такой программы, обеспечивающей райский внутренний комфорт и гармонию с внешним миром, человек дерзает мыслить, т. е. самонадеянно присваивать несвойственные ему, «божественные» функции, – такой человек обрекает себя на трагедию гордой никчемности, отъединенности, отлучения от мира.

Болконскому удалось преодолеть искушение мыслью – правда, ценой жизни. Он нашел себя в любви, а нашедший себя в любви – это уже Герой, ибо он исполняет человеческий долг, служит Тому, Кто выше человека (ведь «любить – любить бога во всех проявлениях»). Логика такой любви заставила совершить подвиг: «покорить припадок ужаса перед неведомым» (т. е. подавить чувство жизни, преодолеть человеческую любовь) и – обрести «странную легкость бытия». Все это князь Андрей исполнил как должно и приблизился к «грозному, вечному, неведомому и далекому, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни (…)».

Вот что «сделалось с ним» и что составляет, по Толстому, самую суть таинства смерти, т. е. «пробуждения от жизни».

И все же «пробуждаться от жизни» следует вовремя, после того, как сполна насладишься дарованной тебе жизнью: в этом заключается своеобразный приятный долг человека перед мирозданием. Этот долг повествователь доверил исполнять другим, гораздо более приспособленным для этой миссии персонажам. Они сполна испытали «человеческую любовь», никогда не забывая о «любви божеской».

4

Петр Кириллович Безухов

1

В свете сказанного об Андрее Николаевиче Болконском совершенно ясно, что образ Пьера Безухова является зеркальной противоположностью характеру и типу личности князя Андрея. Несмотря на то, что впервые только в плену у французов Пьер «получил то спокойствие и довольство собой, к которым он тщетно стремился прежде», его путь был альтернативой строптивым виражам Болконского. Судьба Пьера – это уже, если так можно выразиться, осиновый кол в гроб мысли, это торжество чувства над мыслью, души над разумом, жизни над смертью, мира над войной. «Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, – он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путем мысли, и все эти искания и попытки все обманули его».

На первый взгляд может показаться, что общего в судьбе двух друзей гораздо больше, чем различий. Дальше – больше: «И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве».

Не правда ли, знакомые мотивы?

Тем не менее объединяет их судьбы только общий для всех людей сюжет: через страдания – к успокоению и согласию, к миру. Однако содержание страданий, способ их преодоления и, главное, результат – диаметрально противоположны. У каждого своя «война» и свой «мир» (но это именно «война» и «мир»). Русский граф Петр Кириллович Безухов, выросший из мальчишки Пьера (чуть ли не Пьеро), не испытает до конца «ужас смерти»; ему суждено остаться в нашей памяти вечно живым, живущим исключительно полноценной, счастливой жизнью, которую разделяют с ним его супруга Наталья Ильинична (бывшая Ростова), графиня Марья Ростова (сестра князя Андрея) с мужем Николаем, их чады и домочадцы. Крестный путь Безухова ведет к торжеству идиллической гармонии жизни и преодолению страха смерти, который так мучил Андрея Болконского.

Имея в виду полярную значимость героев в своем мире, повествователь с самого начала скрупулезно выдерживает контраст. Уже внешне они отличаются как Кутузов и Наполеон или как Наташа и Элен. В мир толстовского романа Пьер, «массивный, толстый молодой человек», бывший «несколько больше других мужчин в комнате», входит все через тот же салон Шерер – и сразу же производит впечатление чего-то «огромного и несвойственного месту». Он чересчур масштабен для салона и раута, а потому неуместен, как слон в посудной лавке. У Толстого, правда, сказано иначе: «у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза»; кстати, в отличие от «усталого, скучающего взгляда» Болконского, взгляд Пьера был «умный и вместе робкий, наблюдательный и естественный».

«Слон» или «ребенок» (князь Василий назовет его «медведем»), но он был неприлично естественен в мире условной салонной культуры, чем шокировал приближенную императрицы Марии Феодоровны «энтузиастку» Анну Павловну. Повествователь сразу же обозначил доминанту личности: стихийную, бьющую через край жизненную силу молодого человека.

Естественно, Пьер не в состоянии был сдержать хоть и «честное», но всего лишь слово, данное князю Андрею, оставить «кутежи», «гусарство», «женщин Курагина» и «вино» – не в состоянии сдержать прущую из него природную мощь культурной, словесной регуляцией. После салона фрейлины и ученой кельи Болконского Пьер, вопреки своим намерениям (он не обладал волей князя Андрея) и здравому смыслу, но согласно логике своей натуры, едет к Курагину. Здесь он попал в свою стихию: попойка, гусарские выходки и сумасбродные пари, выворачивание дубовых рам, танцы с медведем Мишкой… Кончился вечер, разумеется, «одним из любимых увеселений Пьера»: поездкой к «женщинам Курагина», «к актрисам».

Если уж быть совсем точным, то финалом разгульного кутежа стало «неповиновение властям»: Мишку привязали «спина с спиной» к квартальному и пустили в Мойку. Вслед за буйной забавой последовали санкции: Пьера выслали в Москву, где в это время умирал его отец, Кирилл Владимирович Безухов.

При всем желании такой легкомысленный образ жизни трудно назвать поисками пути. Это была демонстрация умения просто, т. е. бессознательно жить. Непочтение к законным властям в частности (кстати: Пьер был незаконным сыном графа Безухова – какая контрастная краска и по отношению к Рюриковичу Болконскому!), и неприятие любого «закона» и регламента вообще, кроме закона удовольствий, имели для Пьера далеко идущие последствия. Ибо: закон был в мире до Пьера, и закон гласил: бессознательная жизнь облагораживается страданиями, которые ведут к согласию с собой.

К согласию можно придти только через временное внутреннее рассогласование, несогласованность (страдание), иного пути к согласию с собой просто нет. Избежать пути страдания – значило остаться Мишкой или, в лучшем случае, Курагиным (повествователь со знанием дела организовал свой мир, обозначая ярусы духовности). Вот почему Пьер был обречен на страдания, но скрытый смысл его Голгофы был весьма благоприятен для Пьера. Кто-то расчетливо, с большой перспективой планировал его судьбу…

Для начала незаконный сын признается законным, но это обстоятельство не только не уберегло графа Пьера Безухова (вот вам французско-русское несочетание, диссонанс, отдающий комизмом; не оно ли послужило отправной точкой для рассогласования?) от несчастий, но стало точкой притяжения невзгод. Законно унаследовав огромное состояние, Пьер закономерно спровоцировал алчный интерес к нему расчетливо-бессердечного семейства Курагиных, которые, как пираньи, тупо, но безуспешно атаковали отходящего в мир иной вельможного графа. Пьер сам по себе их не интересовал, их интересовало богатство графа Безухова (старого или молодого – неважно). Закономерно также, что антично совершенные телесные прелести Элен обворожили новоиспеченного графа, склонного к удовольствиям. А за удовольствия рано или поздно приходится расплачиваться. Князь Василий, сам живший «по инстинкту», сделал из своей дочери отменную приманку для такого крупного зверя, как Пьер. «Мраморная» Элен тоже вела себя «по инстинкту» (иначе она просто не умела), и ставка была сделана на «инстинкт» Пьера.

Результат был более чем закономерен. «Она (Элен – А.А.) была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли». А с волей, как известно, у незрелого душой Пьера были проблемы.

Чем «плохи» инстинкты?

Тем, что человек им подчиняется, а они ему – нет. Инстинктам можно противопоставить либо врожденный «нравственный инстинкт» (таким даром, судя по всему, в высшей степени обладала Наташа Ростова), либо, на худой конец, разумную волю (что просматривалось в натуре князя Андрея). Курагины были «страшны» тем, что их звериный кураж не был ограничен ни тем, ни другим. Катастрофический дефицит одухотворяющей, божьей искры делал эту «подлую, бессердечную породу» (так аттестовал Пьер великосветскую семейку после низкой интриги Анатоля в отношении невесты князя Андрея) людьми самой низшей пробы. Отсутствие нравственных преград страшно сближало эту породу с животными. Черты человеческого вырождения явно сквозили в облике Ипполита (по едва ли случайному совпадению обладавшему «лошадиным» именем).

Впрочем, Пьер достаточно трезво видел порочные наклонности хищной породы еще до женитьбы на выразительной Элен. Скандальный интерес Анатоля к сестре. «Брат ее – Ипполит. Отец ее – князь Василий. Это нехорошо». Но охота пуще неволи. Что были бедные (подчеркнутые скудным синтаксисом) доводы разума в сравнении с ее телом, «только прикрытым серым платьем!»