Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

Труда, и в первую очередь труда мысли, того труда, что делает лишним или, в количествах символических, Штольцем. И Обломов, вроде бы, догадывается, что именно к этому роковому пункту сводятся все его проблемы: «Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится, а лучшего я ничего не знал, не видал, никто не указал мне его» (с. 145) Вновь тверда доминанта?

После исповеди Обломова роман идет хоть и вперед, но несколько вспять. Мировоззренческая точка отсчета размывается и, по закону мысли, объективно снижается. Прозрачность и выдержанность концепции – дорогая плата за совершенство.

5

На что дан ум добрейшему Илье Ильичу?

На то, чтобы раствориться в натуре, обрести способ защиты от «духовного погрома», учиненного недалекими прагматиками. Вперед, к культуре, для Обломова означает: назад, к натуре, к Обломовке, колосьям пшеницы (образ дородной вдовы Пшеницыной в этом контексте смотрится весьма и весьма колоритно), оврагу, пышкам…

Можно ли считать Обломова «лишним»?

Только отчасти – только в отношении его подхода к «бездушной» цивилизации. Идеалы же Обломова (а где вы видели лишнего, который носится с готовыми идеалами, с планом? лишние носятся с поисками идеалов – но так ничего путного и не находят) включают его в общество, делают существом социально востребованным. У «обломовщины» как идеологии найдется немало сторонников. Лишний же – это именно тот, кто не разделяет ни одну из идеологий, ибо идеология как психологизированная форма мировоззрения для него мелковата будет.

У Обломова и Пшеницыной, как известно, родится сын Андрей, названный папашей, очевидно, в честь Штольца. «Андрей Обломов», согласимся, – это уже похоже на признание несостоятельности прожитой жизни, на ностальгию по чему-то более высокому, нежели «Илья Ильич». Все это отдает духовной неприкаянностью лишних – но не более того. Всякий человек становится лишним в той степени, в какой он умен. Поэтому не следует тащить Илью Обломова за уши в галерею лишних, хотя следует отдать должное его прозорливой созерцательности и многозначительному сибаритству.

По большому счету, чума духовной хандры, мировоззренческого паралича по причине «горе от ума» счастливо миновала Обломова. При всем его уме глупость мироустройства его не угнетала. Более того: назад, к натуре, – это ведь «вперед, к бессознательному». Это означает: назад от лишнего, чума на оба дома, Онегина и Штольца. Они – антиподы, но в равной степени искалечены культурой. Вот маргинальная ниша Ильи Обломова, родившегося и начавшего жить то ли на краю Европы, то ли «чуть не в Азии», устроившегося в Петербурге так, что и не поймешь, в городе он жил или в деревне; то ли скатившегося к философии, то ли возвысившегося до поэзии. Ведь и духовная фактура Ильи Ильича маргинальна: он и умнее многих, он как бы и мыслит, но для того только, чтобы устроиться таким образом, при котором отпала бы всякая потребность и охота мыслить. Собственно, он мыслит художественно, поэтически, то есть маргинально, он более «воображает», нежели мыслит. В результате мы имеем перспективу откровенно растительной жизни как идеал мыслящего человека: не правда ли, неожиданный поворот темы? Неожиданный для мыслящего, безусловно.

А между тем Обломов и «обломовщина» – ложь, конечно, да в них намек. Какой намек?

А такой намек, который еще в «Евгении Онегине» был развернут до степени программы: высшая заповедь культурного человека – не отрываться от натуры. Лишний ведь гибнет под тяжестью своего ума, вянет-пропадает, горе мыкает, и не подозревает даже, что в принципе все просто: не забывай, что ты не только Онегин, но и Обломов, потешь душу; собственно, поживи, как Ростова или Пшеницына. Но никогда не забывай при этом, что ты Онегин, иначе натура – гибель, а не спасение.

Смысловой и символический сгусток «Андрей Обломов» можно рассматривать как художественную формулу, претензию на гармонию, на обозначение союза ума и души, строгой силы и очаровательной слабости. Иное дело, что ум в очередной раз в русской литературе выведен как ум глупый, куцый, одномерный, не адекватный широте души. Ум, так сказать, выведен в образе Штольца. Однако Штольц не умен, умен Онегин. Правда, это уже дело другое, другой поворот темы.

Сам же союз ума и сердца как направление и путь к гармонии можно только приветствовать.

Таков модус психики и сознания, который вывел Гончаров. Как видим, тема беспредельна и берется она с разных концов и с разной степенью глубины. Берите и вы, читатель, сколько сможете.

Вернемся непосредственно к роману. Как бы то ни было, «теперь» Илья Обломов знал, что ему делать, а «литератор» (или, согласно «литератору», сама жизнь) позаботился(ась) о том, чтобы все у Ильи Ильича получилось.

Дальше повествование напоминает одну из тех сказок, что рассказывала Илюше его славная нянька, «о какой-то неведомой стороне», «где все совершаются чудеса». «Добрая волшебница», «добрый молодец», «лентяй», «Милитриса Кирбитьевна»… Архетип. Илье Ильичу, этому Бове-королевичу, неслыханно повезло: чудотворец Штольц познакомил доброго барина Илью Ильича с барышней Ильинской (какое трогательное, и, главное, неожиданное созвучие) Ольгой Сергеевной, которая была, уж конечно, не чета какой-нибудь Мине, бывшей любовнице Обломова, и, возможно, ничем не уступала Милитрисе Кирбитьевне, разве что «присутствие говорящей мысли» во взгляде «темных, серо-голубых глаз» несколько настораживало. Обломов попал в сказку, в утраченный рай. Впрочем, некоторые отличия рая от жизни обозначились незамедлительно: «Мужчина ленив – я этого не понимаю», – говаривала умная барышня «с едва приметным лукавством». «Чего тут не понимать?» – изумлялся Илья Ильич. «Кажется просто». (с. 152)

Разумеется, мсье Обломов влюбился по уши – так сказать, заставил работать сердце и душу с полной выкладкой, и в этой части ему удалось реализовать свой «план». Поэзии в его жизни было немало, стало еще больше после того, как выяснилось, что и Ольга Сергеевна неравнодушна к чарам искренней, доброй натуры Ильи Ильича. Ветка сирени, Casta diva, ландыши… Чем не рай?

Оставалось немного потрудиться (в соответствии с неофициальным контрактом, заключенным со Штольцем и своей совестью: «теперь»), устроить семейное гнездышко – а там уж честным пирком да за свадебку. Да и можно ли назвать трудом столь приятные, милые сердцу хлопоты?

Но для Ильи Ильича, для которого труд съехать с квартиры и сыскать другую был уже неподъемен, хлопоты по переустройству имения не были, конечно, пустяками. Даже с учетом энтузиазма, порожденного самореализующейся целью. Ольга Сергеевна с самого начала поняла, что ей предстоит «править лодкой»: «Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармони с каждым биением ее пульса, но никакого движения воли, никакой активной мысли». (с. 181) Браво, Милитриса Кирбитьевна! Обломов был для нее «какой-то Галатеей, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом». Она дала ему надежду («Опять жизнь, опять надежды!» – задумчиво твердил он и не верил сам себе», с. 184) – но и сама надеялась на то, что в этой «Галатее» проснется «воля» и «активная мысль». Что поделаешь: сердцу, любому сердцу не прикажешь, ему хочется верить. Верить легче, нежели замечать очевидное.

И все же с самого начала Ольга Сергеевна поставила дело поэзии и любви на разумную основу. «– Жизнь, жизнь опять отворяется мне, – говорил он как в бреду, – вот она в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь…

Она покачала головой.

– Нет, не все… половина.

– Лучшая.

– Пожалуй, – сказала она.

– Где же другая? Что же после этого еще?

– Ищите.

– Зачем?

– Чтоб не потерять первой, – досказала она, подала ему руку, и они пошли домой». (с. 184)

«Литератор» с большим знанием дела показал, как «раскрывались» «фазисы жизни, то есть чувства» (жизнь есть чувство: опять же ум, то есть труд, здесь лишний). «Любовь делалась строже, взыскательнее, стала превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. (…) потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым его существованием она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напоминала ему цель жизни и обязанностей и строго требовала движения, беспрестанно вызывала наружу его ум (…)» (с. 189)

Случилось то, что и должно было случиться: любовь превратилась в службу («Разве любовь не служба?» – «говорил Обломов, тараща глаза после обеда, чтоб не заснуть».) Чтобы любовь двигалась, развивалась, не гасла – над нею надо было работать. Без труда было не обойтись: и в смысле широком (заботы «магического круга любви»), и в самом узком, практическом смысле необходимость труда обступала Илью Ильича со всех сторон. Ольга сформулировала свое отношение к любви достаточно жестко, не оставляя места для иллюзий: «– Для мня любовь эта – все равно что… жизнь, а жизнь (…) – долг, обязанность, следовательно, любовь – тоже долг: мне как будто бог послал ее, – досказала она, подняв глаза к небу, – и велел любить». (с. 192) Это вам уже не Милитриса, а «Корделия», и чувство ее – категорический императив.

6

Обломову «покамест» хватало сил служить более-менее успешно, и его гамлетианский вопрос «теперь или никогда» разрешался, кажется, в пользу «теперь». «Теперь, теперь, теперь!» – ликует Обломов. Однако «сирени… отошли, поблекли», наступил другой «фазис» жизни. Ольга была умнее, сильнее и властнее Обломова – она фактически выполняла функции мужчины, и даже ее «маленькие нервические расстройства», этот «лунатизм любви», не могли ввести Илью Ильича в заблуждение. Она же первая и поцеловала избранника. И вот Ольга Сергеевна «опять спрашивала», намерен ли он съездить в Обломовку…

Кроме того, вопрос с квартирой решился стихийным и самым невероятным образом. Мелкий жулик и аферист Тарантьев заставил беспечного в вопросах юридических Илью Ильича подписать контракт, в соответствии с которым Обломов обязался либо нанять квартиру на Выборгской стороне сроком на год, либо платить весьма серьезную неустойку. А уж осень на дворе, уж прошли благословенные времена, когда Обломов (было такое) «испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам». Трава уже тоже «отошла». Надо было «идти в палату» и писать «какую-то бумагу». Без этих досадных мелочей, составлявших плацдарм семейного бытия, нельзя было идти к тетке (матери у Ольги Сергеевны не было) и просить у нее руки племянницы.

Ольга не позволяла ему расслабиться и диктовала ему перечень шагов и их очередность: первый шаг – идти в палату, второй – поездка в Обломовку, третий – приискать квартиру. Обломов стал было пошевеливаться в этом направлении, но волею обстоятельств оказался на Выборгской стороне, на улице «без домов, с заборами, с травой и с засохшими комьями из грязи», у домика, на воротах которого было написано: «Дом вдовы коллежского секретаря Пшеницына». Это было уж совсем не то, что «в Гороховой улице».

Конечно, у него и в мыслях не было оставаться здесь, у вдовы Агафьи Матвеевны Пшеницыной, женщины, судя по всему, «доброй», к тому же с соблазнительно пышными голыми локтями, «с ямочками», что, впрочем, не имело никакого значения для влюбленного Ильи Ильича. Не мог же он, в самом деле, отвлекаться на привлекательную вдову, когда сердце его безраздельно было занято высшим чувством.

Однако дело не клеилось, квартира не «приискивалась», до палаты не доходили то ли руки, то ли ноги, «цветущая поэма любви» с Ольгой «как будто остановилась, пошла ленивее…» В объяснениях с Ольгой Илья Ильич прибегал к тактике отговорок и недомолвок, что не могло длиться бесконечно. Ольга же была непреклонна: «Пока это все не устроится (…), говорить ma tante нельзя и видеться надо реже…» Она даже «попечение о порядке свиданий взяла на себя», чему Илья, по правде сказать, был очень рад. Словом, у Ильи Ильича начались проблемы, и «теперь или никогда» вновь звучало судьбоносно и актуально.

Как-то невнятно, как бы само собой, волею каких-то безликих обстоятельств случилось так, что Обломов поселился-таки (о! временно, временно, конечно) у Агафьи Матвеевны, у которой, как выяснилось, была «белая шея» и «круглые, полные ноги» и которая варила «славный» кофе. Да и пироги она пекла «не хуже обломовских». «Какая она … простая, – подумал Обломов, – а есть в ней что-то такое… И держит себя чисто!» (с. 240)

Но: «перед ним носился образ Ольги, и он едва замечал окружающее». Поверим лукавому «литератору» на слово.

Беда подкралась к Обломову со стороны «братца» Пшеницыной, Ивана Матвеевича, который состряпал для доверчивого Обломова просто кабальный контракт. Денег не было, «задолжал» он братцу сумму приличную… Разумеется, это еще не катастрофа, но уже испытание. Что такое «тысяча триста пятьдесят четыре рубля двадцать восемь копеек ассигнациями всего-с» (с. 243) по сравнению с вечным блаженством? Мелочи жизни. Но если у тебя в кармане всего триста рублей, а квартиры стоят четыре или шесть тысяч, да еще плюс долг… Жизнь заворачивала на какую-то свою колею, не особо заботясь о планах, «начертанных» Ильей Ильичом. «Оно бы и тут можно жить, – думал он, – да далеко от всего, а в доме у них порядок строгий и хозяйство идет славно». (с. 245) И потом он погружался в мысль об Агафье Матвеевне: «Какая еще свежая, здоровая женщина и какая хозяйка! Право бы, замуж ей…» (с. 248)

Ольге по-прежнему он не мог сообщить ничего утешительного, денег не прибавлялось. Она же была неумолима: «извольте ехать» в театр, «я завтра непременно жду вас в три часа в Летнем саду» etc. Она выполняла свой долг, и Обломов должен был «служить».

Ситуация заходила в тупик, благо ум и решительность Ольги Сергеевны оставались при ней. К ma tante, ясное дело, идти было не с чем. Но разве это преграда для двух любящих сердец? «– Слушай же (…), скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас….

Обломов побледнел.

– Что ты? – спросила она.

– Погоди, Ольга: зачем так торопиться?.. поспешно заметил он.

У самого дрожали губы.

– Не ты ли, две недели назад (еще до серьезного водворения в доме у вдовы – А.А.), сам торопил меня? – Она глядела сухо и внимательно на него.

– Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! – сказал он, вздохнув. – Дождемся только письма из деревни.

– Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твое намерение? – спросила она, еще внимательнее глядя на него». (с. 261)

Чего же так испугался Обломов? Ведь все устраивалось наилучшим образом и с наименьшими издержками, словно по-щучьему велению. Вчера он сам мечтал об этом, «торопил» – а сегодня… У Ольги были причины смотреть на Илью «сухо и внимательно». Дело было, конечно, не в «приготовлениях», а в том, что будущая совместная жизнь с Ольгой грозила обернуться «службой». И теоретически как автор «плана» Илья Ильич готов был отказаться от «покоя» во имя любви.

Однако судьба (а впрочем, не исключено, что и бойкое перо повествователя, и даже скорее бойкое перо, что делает ему, повествователю, честь) сыграла(ло) с Ильей Ильичом злую шутку (опять же, на дело можно посмотреть иначе: не шутку сыграла, а поставила честный эксперимент): наряду с перспективой светлого будущего с Ильинской, что требовало от Ильи Ильича известных усилий, обозначилась возможность тихой «обломовщины» с мельканием голых локтей, подношением пирогов «с цыплятами и свежими грибами», да мало ли чем еще, сопутствующим обломовщине. На втором, альтернативном пути требовалось только одно усилие: отказаться от Ольги, а вместе с ней и от долга, службы, труда – в определенном смысле от своей мечты, от себя.

И Обломов испугался того, что ему жутко, непреодолимо «теперь» хочется «обломовщины», хотя чувство долга твердило ему, что он выбирает «никогда».

Дальнейшее развитие ситуации только подтверждает наши предположения (ненавязчиво внушенные нам «литератором» – поздравим его с изрядным литературным мастерством). В случае с Обломовым, натурой психологической, ситуация непременно должна была развиваться «топтанием на месте», решения подспудно зрели как обобщение «большого количества» переживаний и только потом принимали форму роковых вопросов или неизбежных последствий, результата естественного хода вещей. Обломов и на этот раз оказался верен себе: он не выстраивал свою жизнь (что предполагало ставить цели, принимать решения и т. п.), не думал, а собственно жил, то есть плыл по течению – оставался самим собой. Умом-то он «хотел» одного, а получалось то, что он действительно хотел; и Обломов испугался этого, считал своим долгом хоть как-то противостоять естественному ходу вещей, посопротивляться для виду (не был же он вовсе хамелеоном, чуждым рефлексии!).

На другой день после судьбоносного разговора с Ольгой, решительно предложившей сказать все ma tante, – «на другой день он содрогнулся при мысли ехать к Ольге, живо представив себе, как на него все станут смотреть значительно». (с. 262) Вместе со статусом жениха он напяливал на себя мундир долга, обязуясь оправдывать чьи-то ожидания. К Ольге он просто не поехал, «и смотрел в полуотворенную дверь, как мелькали и двигались локти хозяйки». (с. 263) Собственно, свой выбор он уже сделал. Однако надо было оформить этот выбор в пользу натуры надлежащим культурным образом, а именно: через объяснения, терзания, слезы, болезни, обмороки…

Терзания, то есть психология, движения души и составляют плоть, вещество романа, не было бы этих душевных бурь – и роман бы не состоялся. Агафья Матвеевна, ее братец или, скажем, Штольц оттого и не годятся в герои романов, что не способны глубоко переживать, выплавляя умные мысли. Они оттеняют значительность и масштабность рыхлой фигуры Обломова: человек – это не только вопрос, сколько мучения в связи с проклятой неразрешимостью вопросов. Во всяком случае, художественная литература в своих крупных формах специализируется на личностях «переживательного» типа, склонных, в связи с этим, к рефлексии. Такие умы и души – хлеб литературы или, если угодно, ее нектар, который добывают труженики-литераторы на ниве жизни, где попадаются там-сям среди пустоцветов роскошные и плодоносные цветы.

Начались терзания Обломова на фоне мелькающих локтей. «Плачет, не спит этот ангел! – восклицал Обломов. – Господи! Зачем она любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились? Это все Андрей: он привил любовь, как оспу, нам обоим. И что это за жизнь, все волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?»

Он с громкими вздохами ложился, вставал, даже выходил на улицу и все доискивался нормы жизни, такого существования, которое было бы и исполнено содержания, и текло бы тихо, день за днем, капля по капле, в немом созерцании природы и тихих, едва ползущих явлениях семейной, мирно-хлопотливой жизни. Ему не хотелось воображать ее широкой, шумно несущейся рекой, с кипучими волнами, как воображал ее Штольц». (с. 264–265) Все силы широкой души своей Илья Ильич положил на то, чтобы изобретательно прятаться от Ольги, то бишь от себя же. Репертуар оказался достойным его воображения: тут и простуда, и «маленькая опухоль в горле», и Нева, которая «собралась уже замерзнуть», и мосты, которые сняли… Рефрен, однако, соблюдался неукоснительно: «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу». Благо судьба не лишала его возможности заглядывать в дверь к «мирно-хлопотливой» хозяйке, ведь так, чего доброго, можно было бы и захандрить.

Но развязка неумолимо назревала, и инициатором выяснения отношений выступила, разумеется, Ольга. Между прочим, жестокая судьба позаботилась и о том, чтобы Ольга сказочным образом именно в этот критический момент стала вдруг обладательницей имения. Некий барон, друг семьи, выступил посланником судьбы и сообщил: «Оно (имение – А.А.) невелико, но местоположение – чудо! Вы будете довольны. Какой дом! Сад! Там есть один павильон, на горе: вы его полюбите. Вид на реку… вы не помните, вы пяти лет были, когда папа выехал оттуда и увез вас». (с. 268)

Для счастья с Ольгой готово абсолютно все, в том числе дом, сад, река, все объективные предпосылки – налицо, не хватает только фактора субъективного: желания Ильи Ильича протянуть руку за тем счастьем, которое исполнено деятельностного содержания.

Не откладывая дела в долгий ящик и демонстрируя будущий стиль поведения, Ольга сама явилась на Выборгскую сторону к Илье Ильичу в дом Агафьи Матвеевны, неотвратимая, словно фортуна. Оставим в стороне смятение Обломова и тоже перейдем к делу: «Послушай, – сказала она, – тут есть какая-то ложь, что-то не то… Поди сюда и скажи все, что у тебя на душе. Ты мог не быть день, два – пожалуй, неделю, из предосторожности, но все бы ты предупредил меня, написал. Ты знаешь, я уж не дитя и меня не так легко смутить вздором. Что это все значит?» (с. 273)

Илья Ильич начинает оправдываться, врать и честно сознаваться, что врет. Это тактика слабого и проигравшего. Разговор был душераздирающим. Ольге пришлось выступать в качестве психоаналитика и добираться до истины, выводить Илью Ильича на чистую воду: она проделывала за него ту умственную работу, которой он так боялся и избегал. «Я цель твоя, говоришь ты и идешь к ней так робко, медленно; (…) нет, не похоже, чтоб любовь, чтоб я была твоей целью…» (с. 275) Ольга должна была вымолить у Обломова честное признание: отказ.

Объяснение продолжилось на территории Ольги. Приговор Обломову был оформлен и подписан. Сначала – безмолвный: «Она молчала, глядя на него пристально, как привидение.

Он смутно догадывался, какой приговор ожидал его, и взял шляпу, но медлил спрашивать: ему страшно было услыхать роковое решение и, может быть, без апелляции. Наконец он осилил себя.

– Так ли я понял?.. – спросил он ее изменившимся голосом.

Она медленно, с кротостью наклонила, в знак согласия голову. Он хотя до этого угадал ее мысль, но побледнел и все стоял перед ней». (с. 287)

Но затем, чтобы уж окончательно прояснить, кто есть кто, Илье Ильичу был великодушно предоставлен последний и исключительный в своем роде шанс. «Он вздохнул и задумался, боролся с собой. Она прочла эту борьбу на лице.

– Послушай, – сказала она, – я сейчас долго смотрела на портрет моей матери и, кажется, заняла в ее глазах совета и силы. Если ты теперь как, честный человек… Помни, Илья, мы не дети и не шутим: дело идет о целой жизни! Спроси же строго у своей совести и скажи – я поверю тебе, я тебя знаю: станет ли тебя на всю жизнь? Будешь ли ты для меня тем, что мне нужно? Ты меня знаешь, следовательно, понимаешь, что я хочу сказать. Если ты скажешь смело и обдуманно да: я беру назад свое решение: вот моя рука и пойдем, куда хочешь, за границу, в деревню, даже на Выборгскую сторону!

Он молчал». (с. 288)

Но это не пик или апогей, это даже не начало конца; это всего лишь формальная кульминация, а потому мелодраматическая. Мог ли Илья Ильич сказать «смело и обдуманно да» после всего, что было?

Если бы сказал «да», роман не стоило бы разбирать. «– Да, – внятно и решительно сказал он, – ты права!» Иными словами, он не был готов стать для нее тем, что ей нужно.

Надо признать, Илья Ильич сберег достоинство в этой нелегкой для себя ситуации: он честно признал поражение. «Я любила будущего Обломова! (…) А нежность… где ее нет!» (с. 289) «Нежность» – качество почти зоологическое, «голубиное» (по слову Штольца), не трудом добываемое, вот отчего слово «нежность» – «было жестоко», прозвучало как приговор и «глубоко уязвило Обломова». В ответ на порыв жалости, у Ильи Ильича хвалило мужества не принять подаяния: «– Нет! – сказал он, вдруг встав и устраняя решительным жестом ее порыв. (…) – Не тревожься, что сказала правду: я стою… – прибавил он с унынием. (…) – Отчего погибло все? – вдруг, подняв голову, спросила она. – Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден… и… гибнешь! Что сгубило тебя? Нет имени этому злу…

– Есть, – сказал он чуть слышно.

Она вопросительно, полными слез глазами взглянула на него.

– Обломовщина! – прошептал он, потом взял ее руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не поднимая головы, не показывая ей лица, он обернулся и пошел». (с. 290)

У этого зла есть и другие имена: нежелание думать, лень мысли, эгоистическая потребность превратиться в безответственную божью тварь, кроткого голубка; глупость, наконец. Нет, Илья не был умен в полном и точном значении этого слова. Здесь Ольга Ильинская ошиблась.

7

Далее повествователь вновь блеснул литературным мастерством, то есть тонким пониманием предмета (натуры человека) и выразительностью изложения такого понимания. С одной стороны, Обломов, несомненно, пал, «пропал», как резюмировал категорически Штольц. С другой стороны, Андрей Иваныч и сам не мог похвастаться особыми успехами в реализации «блестящего призвания» и «высокой роли»; к тому же Обломов как-то так удачненько пал и пропал, что обрел реальный, а не мифический покой. Он действительно пережил момент растворения в природе, что и было, по сути, его главной мечтой, а может, и призванием, момент равновесия, гармонии потребностей души с ритмами космоса. Это был, что бы мы ни говорили, звездный час Ильи Обломова.

Поэтому повествователь настаивает: надо отличать поражения Ильи Ильича от его нечаянных побед, надо мерить его судьбу разными аршинами, смотреть на эпопею обломовщины с разных точек зрения. Момент поражения стал одновременно моментом рождения какой-то несомненной победы главного героя: если бы этого не было, роман утратил бы философскую глубину, обретя моралистическую определенность.

Начнем с того, что Илья Ильич «внятно и решительно» сказал «нет» не столько Ольге, сколько себе. Ольга как раз была гораздо более него самого готова к подобному развитию событий. И это было не формальное «нет»: дескать, не выгорело одно, возьмем другим, не мытьем так катаньем. «Нет» означало мировоззренческий крах: пропала цель, исчез смысл; следовало ожидать гибель и распад личности, приход «никогда» как формы аннигиляции. Так бы оно и было, если бы мы смотрели на жизнь только глазами тогдашнего Ильи Обломова или, скажем, Андрея Штольца. Илья Ильич серьезно заболел: «у него была горячка». (с. 291) После болезни он находился в состоянии «живого горя», место которого «заступило немое равнодушие». (с. 293) А там рукой подать до дивана и халата, а там – и до савана… Однако «литератор» на наших глазах виртуозно посрамил схему, вообще анализ и прогноз как способы мыслительной (культурной) деятельности. Оказывается, что жизнь богаче всяких там целеполаганий, у нее есть своя, обломовская логика и своя, пусть далекая от культуры, сермяжная правда. «Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную свою жизнь». (с. 293)

Отношения с Агафьей Матвеевной развивались своим чередом. Любовь это была или не любовь, а только для нее «все ее хозяйство, толчения, глаженье, просеиванье и т. п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича». (с. 297) «Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв» (с. 297) – и уж, конечно, без рефлексии.

И между прочим, в этом женского было куда больше, нежели в мессианских хлопотах по спасению нравственно погибающего Обломова благочестивой Ольгой Сергеевной. В сущности, братец Иван Матвеевич был глубоко прав, когда так аттестовал свою сестру: «Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними – все ухмыляется, как лошадь на овес». (с. 284) Она была сама природа, атрибут и продление замечательного обломовского пейзажа. Не удивительно, что Илья Ильич «глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей». (с. 301) Обломовщина. Сознательно Илья Обломов ориентировался на «высоту» и на «подвиги» как человек культурный и образованный; подсознательно или душевно (то есть «сознанием» же, но только другим – тайным, скрытым от очей сознания как такового: речь идет о разных функциях одного, единого сознания) он стремился к «покою и удобству». Реализовалась парадоксальная ситуация: «не торопитесь, а то успеете».

Явился Штольц и без обиняков наговорил кучу «жалких слов»: «болото», «я обещал откапывать тебя из могилы», ты «погребался заживо», избрать «маленький круг деятельности», «строить, садить» – «все это ты должен и можешь сделать»… (с. 304) Илья, разумеется, как человек культурный посыпал голову пеплом, краснел, вздыхал и кисло возражал.

Но дело не в том, насколько герой убежден в своей правоте. Штольц, например, ортодоксален до фанатизма. Ну, и что из того? Дело в степени соответствия их представлений реальной природе и реальным потребностям человека. Вот Штольц убежден, что «человек создан сам устроивать себя и даже менять свою природу», и потому побуждает погребенного заживо искать «строгой и серьезной цели». Есть цель и деятельность по ее воплощению – есть жизнь, нет их – нет жизни. Человек есть существо ставящее и достигающее цели посредством деятельности: вот credo Штольца, который, как мы помним, ценил людей только за то, что они способны добиться цели: «Выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были не важны их цели». (с. 130) Обломов уже неизвестно, в чем убежден, одно ясно: он не намерен был менять свою природу.

На первый взгляд, и сравнивать эти позиции невозможно. Однако при ближайшем рассмотрении выясняются вещи любопытные. Через полтора года после того, как Илья Ильич «опустился в болото», к нему вновь приехал Штольц (в части четвертой роман развивается пунктирно, обозначая вехи в судьбе героя; главное, касающееся сути и причин, было сказано в предыдущих трех частях, теперь мы имеем дело со следствиями, поэтому распространяться нет необходимости; роман устроен чрезвычайно рационально). Оценим живую реакцию Обломова на известие о благополучном замужестве Ольги, с которой он когда-то «был в раю». Он искренне радовался ее счастью, «он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут». (с. 336) Словом, Обломов испытывал такие чувства, которые недоступны «погребенному заживо». Он продолжал оставаться живым, продолжал жить, и Штольц, несмотря на вопиющее отсутствие цели в жизни друга, которому по этой причине следовало отказать в уважении, вынужден был признать: «Какой ты добрый, Илья (…). Сердце твое стоило ее! (…) Недаром она забыть не может тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце как колодезь глубоко!» (с. 336–337)