Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

С другой стороны, если химия является формой протеста, если ученых молодых людей становится много, если это поветрие, так сказать, порождение эпохи, – то Чацкий оказывается прежде всего социальным, и только во вторую очередь уже духовным явлением. Он не дотягивает до Фауста, становится по отношению к нему тем, чем Репетилов – по отношению к самому Чацкому. «Горе от ума» привязывается к конкретной исторической ситуации конкретной эпохи, и тем самым универсальный характер модели ставится под сомнение.

Специально, чтобы развеять наши сомнения, на сцене появляется мсье Репетилов, этот вечный морально-социальный типаж. Сей «многозначительный» болтун – злая карикатура на лишнего. По формальным признакам его вполне можно принять за нонконформиста и нигилиста, даже за революционера. Сначала он «людьми пустыми дорожил», «бредил целый век обедом или балом!» Онегин, да и только. А теперь – «с людьми я знаюсь с умнейшими!!» «У нас есть общество, и тайные собранья по четвергам. Секретнейший союз…» «Что за люди, mon cher! Сок умной молодежи!» «Государственное дело…» Политика – и лишний? Этак всякую оппозицию, рвущуюся к власти, можно зачислить в лишние или всякий хоть сколько-нибудь проявивший себя бойкий ум. Если лишних становится настолько много, что они имеют реальный шанс превратиться в социальную или политическую силу, – это уже не лишние. Колоритные сатирические штрихи, которыми очерчены «умнейшие», сгребают их в пеструю толпу, заурядную светскую тусовку: англоман (и потому только «чудак единственный») «князь Григорий», дивный романсист Воркулов Евдоким (представьте себе Печорина «воркующим» романсы), «Левон и Боринька, чудесные ребята! Об них не знаешь, что сказать»; «гений», который «не пишет ничего», «Удушьев Ипполит Маркелыч!!!!» (последний, правда, «крепко на руку нечист; да умный человек не может не быть плутом»). Это не просто сомнительная компания; это органическое продолжение так называемого фамусовского общества, столь любезного душе Чацкого. «Куда деваться мне от них!» (от Репетилова, Скалозуба и иже с ними) – восклицает Чацкий. Это пародия на «союз» и «государственное дело».

Но тут сам факт интересен: Репетилов (прекрасно, кстати, принятый в обществе) пытается прельстить умного Чацкого «соком умной молодежи», якобы политически ангажированной. Ум и политика ставятся в один ряд. Причина горя от ума вновь сводится к неверному политическому режиму или устройству. Вот истолкование ума левым крылом консервативного общества! Если ты такой умный, почему равнодушен к политике? Потому что умный интересуется вечными вещами; этим он вызывает вечный интерес к себе.

Чацкий, «не в прошлом ли году, в конце» находившийся «в полку», среди «шума лагерного, товарищей и братьев» («а помнишь прежнее?» – говорит он Платону Михайловичу), ни словом, ни намеком не дает оснований хоть как-то поставить себя в связь с какими бы то ни было общественными движениями. «Я сам к нему (к мундиру – А.А.) давно ль от нежности отрекся?! Теперь уж в это мне ребячество не впасть (…)». Чацкий честно служил – поэтому искренне разочарован. Он, к сожалению для него, настоящий лишний. Он – сам по себе, и Репетилов, как и все остальные, только подчеркивает масштаб и исключительность эпохальной фигуры.

5

В заключение отметим немаловажный нюанс, который дорогого стоит. И Чацкий, и Онегин, и Печорин (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов соответственно) осознавали свою вынужденную оппозиционность как ущербность. Чацкий был объявлен сумасшедшим, Онегин – сумасбродом, Печорин – разносчик «болезни века». Сам факт того, что их никак не устраивает положение вещей, устраивающее большинство, осознается не только всеми, но и самими «лишними» как некий постыдный порок или комплекс неполноценности; как минимум – болезненное отклонение от нормы. Норма, очевидно, – это так или иначе служение другим, обществу, принесение в жертву ради «пользы дела» своих пассивно-созерцательных амбиций. Чацкий единственный, кто заговорил о своей исключительности и «странности» во всеуслышание и с героическим пафосом.

Чацкий

 
Я странен, а не странен кто ж?
Тот, кто на всех глупцов похож;
Молчалин, например…
 

Но он был новоиспеченным лишним; лишние со стажем уже никогда не пустят «всех» в свой внутренний мир. Они принципиально и радикально обособятся.

Русская литература XIX века так и не представила типа лишнего человека, который бы иначе отнесся к своей ненормальности: посмотрел бы на себя как на мудреца, а на всех остальных – как на «ребят», думающих, что они всерьез что-либо понимают в жизни. Это любопытно. Очевидно, русский менталитет в трудом допускает мысль о возможной правоте одного и неправоте всех (а между тем христианство и начиналось именно с этого, случайного для христианства, пункта: Иисус выглядел чудаком). Один в поле – не воин. Рецидивы коллективистской морали?

На самом деле открытый и исследованный русской литературой тип лишнего не только не является человеком сумасшедшим, ущербно-странным или больным загадочной хворобой, но, напротив, является в высшей степени нормальным, эталонно нормальным человеком. Все его несчастье в одном: он умен. Где ум – там и горе. Где тут вина? Без вины виноват, как в народе говорят. «Запрятавшийся в пословицу» (выражение Гончарова) «один в поле не воин» лишний становится воином, выступает против всех, против мнения народа. Он видит относительность всех правд (в том числе народной); но он не осмелился еще признаться себе самому, что таково реальное состояние мира. И надо приспосабливаться к миру идиотов («запрятываться») и жить в нем с улыбкой. Вот, например, влюбился, как все, и разделил в чем-то общую судьбу, стал чуточку как все. Надо принять свой дар мудрости как должное и принять мир, сопротивляющийся мудрости, как должное.

Так или иначе в основе всех духовных стремлений всех «лишних» – тоска по идеалу, тоска по «правильной» идеологии. Их состояние лишнего – это духовный кризис, а не осознание того, что они благодаря личным усилиям оказались на высочайшей духовной вершине. Но влезть на нее легче, чем удержаться. «Лишние» взыскуют «зацепочной» идеологии – веры, надежды, любви (а это и есть всеобщая духовная технология, технология всех!) – которая удовлетворила бы их ясный, системный, диалектический ум. Идеология же как раз порождается неполноценным умом. Естественно, они не видят и не находят такой идеологии. Они ищут того, чего нет. В этом суть их трагедии.

Лишний лишнему рознь. Следующий этап духовной зрелости заключается в том, что приходит понимание: всякая идеология ущербна – и вместе с тем невозможно обойтись без нее в мире людей. Бессмысленно искать истинную идеологию: такой просто нет. Либо истину – либо идеологию. Нашедший идеологию глупо превращает ее в «истину». Нашедший истину понимает, что идеология, как и глупость вообще, есть неустранимый признак жизни. Диалектический «абсурд» (с точки зрения обыденного, недиалектического, глупого сознания) переплавляется в высшую норму. Кто сумасшедший?

Итак, с Грибоедова в истории классической русской литературы началась эпоха перехода от социоцентризма к персоноцентризму. Суть трагедии «горе от ума» именно в этом. Речь идет не просто об очередной смене одних идеалов другими; речь идет о принципиально иной духовной парадигме. Отсюда – отчетливая невнятность личности Чацкого, который, будучи фактически личностью нового типа, по-старому понимает призвание человека. «Служить бы рад»: в жизни есть место подвигу во имя какого-то невиданного социального прогресса. Лишний в мундире, антигероический герой… Чацкий – большой путаник, ибо до конца не осознает степень той угрозы, которую он несет обществу, собираясь ему служить. Противоречия Чацкого во многом принимают форму сбивчивой путаницы: они не выстраиваются без натяжек в осмысленную ценностную «вертикаль». Путаницу можно прокомментировать только как путаницу, но не как цельную, внутренне противоречивую модель личности. Вот почему при целостном анализе действий и слов Чацкого не сходятся концы с концами. Это придает живости персонажу, хотя и снижает художественную ценность произведения.

На основании уже обозначенной духовной коллизии рискнем предсказать тип нового, еще неведомого мировой литературе героя. Это будет тип лишнего человека, находящегося, однако, в состоянии гармонии (гуманистической) с собой и миром. Разумеется, гармония эта может быть исключительно результатом жизнетворчества, а не благой вести, слетевшей неизвестно откуда. Формула проста: не подавлять в себе человеческие слабости и жить верой, надеждой, любовью (жить бессознательной жизнью). Быть как все – но оставаться собой. Жить в болоте не значит становиться лягушкой. Для этого необходимо понимать, что традиционные формы жизни – это дань своей человеческой слабости. Ничто человеческое не чуждо – при полном осознании того, что все человеческое – это полная химера. Такой тип сознания вполне может быть освоен в русле реализма. Работы хватит на несколько веков.

Тогда духовная жизнь человека предстанет динамическим спектром, палитрой красок с устойчивой тягой к гуманистической гармонии, то есть к сочетанию противоречивых компонентов, а не к вычленению одного компонента в качестве истинного (чем успешно занимается идеология).

Если это когда-нибудь произойдет, величественная фигура Чацкого окажется точкой отсчета новой духовной формации людей. А если не произойдет, судьба Чацкого станет пророчеством и приговором всем, и прежде всего «судьям».