Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

Природа человека интересует философа и трибуна Обломова, «высшее начало», и в соответствии с пониманием природы человека (весьма глубоким, заметим: диалектический синтез «головы», «сердца» и «поэзии», то есть, «истины, добра и красоты» – это высший уровень) он формулирует цель. Это будет чуть позднее, когда его посетит Штольц. А пока что Илья Ильич так отреагировал уже традиционным внутренним монологом на уход литератора: «Ночью писать, – думал Обломов, – когда же спать-то? А поди, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет – а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»

Резюме, как видим, тоже традиционное и неслучайное, хочется сказать, глубоко выстраданное, но это никак не вяжется с обликом «беззаботного, как новорожденный младенец» Обломова: посетители демонстрируют разные лики человека «несчастного», ибо бездуховного, «тратящего» ум, воображение, натуру, наконец, на нечто суетное, недостойное собственной божественной природы.

Эпицентром, связывающим разные модели культурного бытия, величественно выступает скромная фигура лежащего на диване Ильи Ильича.

3

Прежде чем Штольц заставит сформулировать своего друга цель и программу жизни, «литератор» (повествователь) с умыслом сообщает нам кое-какие сведения из жизни «дворянина родом, коллежского секретаря чином, безвыездно живущего двенадцатый год в Петербурге» (следовательно, отчасти роковые события романа будут приходиться на тринадцатый, «несчастный» год пребывания в Петербурге) Ильи Ильича Обломова. Сведения касались главным образом духовной биографии, истории становления души и мировоззрения. Чувствуется, что литератор – не чета Пенкину, он тоже озабочен «гуманитетом», поэтому, очевидно, и загорелся образом Обломова и образом его мыслей. Итак, мы узнаем, что Обломов «по смерти отца и матери» «стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему в наследство в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии». «Тогда еще он был молод, и если не сказать, чтоб он был жив, то по крайней мере живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал много и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли – прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие». (с. 46) «Поприще в службе» («служить бы рад!»), «роль в обществе», «семейное счастие» – это несколько иная «цель», нежели халат, диван, туфли, не правда ли? Что же случилось с Ильей Ильичом?

Ничего особенного, если не сказать просто ничего. «Но дни шли за днями, года сменялись годами, пушок обратился в жесткую бороду, лучи глаз сменились двумя тусклыми точками, талия округлилась, волосы стали немилосердно лезть, стукнуло тридцать лет, а он ни на шаг не подвинулся ни на каком поприще и все еще стоял у порога своей арены, там же, где был десять лет назад». с. 46–47) Лучи сменились тусклыми точками – и ничего не случилось? Литератор лукавит или не понимает, что ежели меркнет свет идеалов, значит ты уже не стоишь «у порога своей арены»; это значит, что арена тебе уже не нужна. Значит, случилось духовное событие, называемое переоценкой ценностей. Способ такой переоценки чаще всего – разочарование, цена – утрата иллюзий, результат – духовное взросление. Или Обломов пошел иным путем?

Нет, конечно, он пошел тем самым путем. Мы же только что читали внимательно первую главу (и продолжаем читать). Поприще не состоялось. Но «судьба» (объективные обстоятельства, не зависящие от желания и воли субъекта) тут виновата или «сам» Илья Ильич? На самом деле это вопрос вопросов…

«Жизнь в его (Обломова – А.А.) глазах разделялась на две половины: одна состояла из труда и скуки – это у него были синонимы; другая – из покоя и мирного веселья. От этого главное поприще – служба на первых порах озадачила его самым неприятным образом». А именно: «воспитанный в недрах провинции», Обломов полагал, что служба должна быть проникнута приятным и мирным «семейным началом». А в глазах его «замелькали» «пакеты с надписью нужное и весьма нужное», его заставляли «писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками». Короче, «все это навело на него страх и скуку великую. «Когда же жить? жить?» – твердил он в тоске». (с. 47)

Если бы Илья Ильич запротестовал, запрезирал поприще и светскую толпу (общество), он стал бы реальным кандидатом в лишние. Однако он избавился от службы способом комичным, хотя, надо признать, и радикальным: не в силах вынести ожидания кары со стороны начальства (чиновник Обломов отправил «нужную бумагу вместо Астрахани в Архангельск»), он прислал медицинское свидетельство, в котором сказано было, что «коллежский секретарь Илья Обломов одержим отолщением сердца с расширением левого желудочка оного (…), а равно хроническою болью в печени (…), угрожающею опасным развитием здоровью и жизни больного, каковые припадки происходят, как надо полагать, от ежедневного хождения в должность. Посему, в предотвращение повторения и усиления болезненных припадков», нижеподписавшийся доктор постановил: «я считаю за нужное прекратить на время г. Обломову хождение на службу и вообще предписываю воздержание от умственного занятия и всякой деятельности». (с. 48) Уж больно смахивает на исполнение желаний: доктор словно читал в душе больного или писал под его диктовку. И Обломов подал в отставку. Способ избавления от службы становится бегством не от общества, а от себя, от ощущения собственной неправоты.

«Роль в обществе удалась было ему лучше.

В первые годы пребывания в Петербурге, в его ранние, молодые годы», когда «глаза подолгу сияли огнем жизни, из них лились лучи света, надежды, силы», – «в эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц, пропасть многообещающих улыбок (…)». «Впрочем, он никогда не отдавался в плен красавицам, никогда не был их рабом, даже очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с женщинами ведут большие хлопоты». (с. 49)

«Так разыгралась роль его в обществе. Лениво махнул он рукой на все юношеские обманувшие его или обманутые им надежды, все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых у иных и под старость бьется сердце». (с. 51)

Методом простого исключения легко «вычислить», что Илье Ильичу могло улыбнуться разве что «семейное счастие». Так, собственно, и был поставлен вопрос. «Изменив службе и обществу, он начал иначе решать задачу своего существования, вдумывался в свое назначение и, наконец, открыл, что горизонт его деятельности и житья-бытья кроется в нем самом.

Он понял, что ему досталось в удел семейное счастье и заботы об имении». (с. 53) Таким представлялся ему «узор жизни». И он, не щадя воображения своего, днями напролет пролеживал на диване, живя «в созданном им мире». Мечтал. «О способностях его, об этой внутренней волканической работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно и мог бы свидетельствовать Штольц, но Штольца почти никогда не было в Петербурге». (с. 56)

Далее идет знаменитый «Сон Обломова» (глава IX), окунающий нас в пучину архетипов. Не станем разбирать эту жизнь, похожую на сон, нам это ни к чему; скажем только, что трудно согласиться с теми «социологически ориентированными» толкователями сна сего, которые видят в той безмятежной селянско-помещичьей идиллии исключительно «социальные», по своему происхождению, корни обломовской лени. Такая прикладная, узкоспециальная трактовка не то чтобы губит, скорее, игнорирует роман. (Хотя неверным мнением загубить роман в свободолюбивое сегодня так же почетно, как и коммунистическое вчера. Люди не меняются, что ли? С другой стороны, оно и неплохо: если люди в принципе не меняются, Обломов и Штольц еще долго будут актуальны, а может, даже вечно, если будет кому читать подобные романы.) Лень Обломова – категория мировоззренческая, и у нее много источников и составных частей. Человек – дитя природы. При чем здесь мурло помещика и благословенно-золотые времена крепостного права?

Человек – и природа: тема взята пошире, в руссоистском ключе (вот вам колоссальный культурный архетип). Жить нормально, даже в Петербурге, невозможно, если не принять к сведению, что ты дитя природы. Илюша впитал в себя эту истину сызмальства и не через сознание, а через душу, бессознательно. Природа пестовала и лелеяла его женскими руками мамок и нянек, матушки и т. д. Природа оформила свой незыблемый диктат в форме традиций, традиционного уклада жизни. Что сберегает народ-богоносец в виде традиций? Свою приверженность бездумной, то есть некультурной жизни. Народная культура – это бессознательная культура, ее можно только впитать, но научиться ей, рационально перенять как сложный культурный навык – невозможно. Илюша и впитывал. Обломову снится: «он в бесконечный зимний вечер робко жмется к няне, а она нашептывает ему о какой-то неведомой стороне, где нет ни ночей, ни холода, где все совершаются чудеса, где текут реки меду и молока, где никто ничего круглый год не делает, а день-деньской только и знают, что гуляют все добрые молодцы, такие, как Илья Ильич, да красавицы, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Там есть и добрая волшебница, являющаяся у нас иногда в виде щуки, которая изберет себе какого-нибудь любимца, тихого, безобидного, другими словами, какого-нибудь лентяя, которого все обижают, да и осыпает его, ни с того ни с сего, разным добром, а он знай кушает себе да наряжается в готовое платье, а потом женится на какой-нибудь неслыханной красавице, Милитрисе Кирбитьевне.

Ребенок, навострив уши и глаза, страстно впивался в рассказ. (…)

Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искрення, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка.

Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы». (с. 92–93)

«А как жили взрослые в Обломовке?

Делали ли они себе вопрос: зачем дана жизнь? Бог весть. И как отвечали на него? Вероятно, никак: это казалось им очень просто и ясно. (…)

Норма жизни была готова и преподана им родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки, с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты. Как что делалось при дедах и отцах, так делалось при отце Ильи Ильича, так, может быть, делается еще и теперь в Обломовке.

О чем же было им задумываться и чем волноваться, что узнавать, каких целей добиваться?» (с. 96–97)

«Они с бьющимся от волнения сердцем ожидали обряда, пира, церемонии, а потом, окрестив, женив или похоронив человека, забывали самого человека и его судьбу и погружались в обычную апатию, из которой выводил их новый такой же случай – именины, свадьба и т. д. (…) … и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы». (с. 98)

Какого рода труд и практика поощрялись в такой традиции?

Пожрать и поспать – подальше от сознания, поближе к природе. Растительная, бездуховная жизнь, но зато очень душевная. «Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго (…)». (с. 124) Такова культурная почва, на которой произрастала обломовщина.

4

Наконец, в самом финале части первой в гости к Илье Ильичу пожаловал Штольц. После знаменательной встречи друзей начнется новый этап в жизни Обломова, этап реализации долго вынашиваемой им цели.

Кстати, а кто такой Штольц?

А Штольц олицетворяет собой начало противоположное Обломову и обломовщине, начало деятельностное, практическое (вот так нехитро, по-русски, по-обломовски окрестил работягу Гончаров полунемцем, Андреем Штольцем: даже отрывистым звуковым залпом намечается оппозиция бесконечно льющейся мелодии из сонорных: Илья Ильич Обломов…). Осмысленная созерцательность для Штольца такой же порок, как для Ильи Ильича бессмысленная деятельность. Воспитанием Андрюши занимались отец, Иван Богданыч, и мать. Смысл воспитательных мероприятий отца был крайне прост: он приучал сына к труду, к делу. В доме Штольцев немецкий культ труда почитали даже больше, нежели культ ничегонеделания в доме «благородных», то есть дворян Обломовых. Матери «не совсем нравилось это трудовое, практическое воспитание», которое, словно неразменный капитал, передавалось по наследству от поколения к поколению: Иван Богданыч «взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен (…)». Мать же «бросалась стричь Андрею ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки; заказывала в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю…» (с. 123)

А теперь продолжим предыдущую цитату: «(…) и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери (…) обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому». (с. 125) «Утешься, добрая мать,» – восклицает прозорливый «литератор», – «твой сын вырос на русской почве – не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин». (с. 124)

Немец, выросший на русской почве, «два в одном»: вот синтетическая культурная формула Штольца, его духовный состав. Странное дело: «высокая роль» и «низкий труд», после которого возвращаешься домой «в сале, в навозе, с красно-грязными, загрубевшими руками», – понятия плохо стыкующиеся. Как дошла до этой «высокой» мысли мать Андрюши, бывшая когда-то гувернанткой в богатом доме?

Женское, интуитивное начало в этом мужском романе чаще оказывается ближе к истине, нежели мышление плоское, тупое, элементарно обслуживающее подсознание, которое, в свою очередь, обслуживает потребности брюха. «Высокая роль» и «широкая дорога» – результат умственно-душевного труда, реально облагораживающего человека, вытаскивающего его «из навоза», делающего его потребности все тоньше и «нематериальнее». Труд труду рознь, и функции труда различны. Любовь к труду или, с некрасовским перебором, «привычка к труду благородная» как народное достояние – палка о двух концах. Труд может возвышать – и тогда он становится способом преодоления натуры, становится культурной ценностью; но тот же самый труд (совокупность приложенных усилий для достижения определенного навыка) может и, так сказать, втаптывать в навоз – и в этом случае становится способом закабаления человека в натуре, в узкой колее. Такой труд, в сущности, в культурном отношении мало чем отличается от обломовской любви к праздности, ибо не дает возможности оторвать глаза от земли и посмотреть в небо. Крайности сходятся.

Труд возвышающий – это труд мысли, кто живет и мыслит – рано или поздно начинает «презирать людей», тех, кто по народному живет жизнью бессознательной. Мыслишь, следовательно, становишься лишним… «Добрая мать», конечно, не заглядывала так далеко, она желала добра сыну, а потому не могла желать горя от ума. Она верила в высокое предназначение ума: больше ума – больше пользы, просторнее «поприще», «шире» дорога. «В сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно не у немцев». (с. 123)

Не так уж плохо для гувернантки.

Как бы то ни было именно на труд сделал ставку Штольц младший. Иван Богданыч внушал сыну: «– Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты; можешь служить, торговать, хоть сочинять, пожалуй, – не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты…

– Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, – сказал Андрей.

Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не выдержала. Андрей ничего.

– Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить – зайди к Рейнгольду: он научит. О! – прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. – Это… это (он хотел похвалить и не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…

– Не надо, не говори, – возразил Андрей, – я пойду к нему, когда у меня будет четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него…

Опять трепанье по плечу». (с. 126)

Что ж тут непонятного? Ум – это то, что приносит обладание многоэтажными домами; чем больше этажей – тем больше ума. Ум имеет непосредственное отношение к пользе. О! Рейнгольд с большой пользой распорядился узкой немецкой колеей. Вот вам цель, перспектива и поприще.

И труд сделал из Андрея человека – в том отношении, что вытащил его из навоза. «Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку, занялся своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу.

Он беспрестанно в движении: понадобится обществу послать в Бельгию или Англию агента – посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу – выбирают его. Между тем он ездит и в свет, и читает: когда он успевает – бог весть». (с. 128) Какой-то гибрид Судьбинского, Волкова и Ивана Богданыча, сдобренный, однако, началом высшим: потребностью в мировоззрении, соотносимом с ценностями высшего порядка. «Простой, то есть прямой, настоящий взгляд на жизнь – вот что было его постоянною задачею, и, добираясь постепенно до ее решения, он понимал всю трудность ее и внутренно был горд и счастлив всякий раз, когда ему случалось заметить кривизну на своем пути и сделать прямой шаг.

«Мудрено и трудно жить просто!» – говорил он часто себе и торопливыми взглядами смотрел, где криво, где косо, где нить шнурка жизни начинает завертываться в неправильный, сложный узел». (с. 128) Что значит «криво», «косо» и «сложный узел»? Это метафорическая характеристика диалектики; божественная простота же («нить шнурка жизни», как по линейке), к которой так тяготел сын саксонца, это желание избежать глубокого осмысления, нежелание превращать «нить» и «колею» в «широкую дорогу», в океан без берегов. Немец в Штольце превалировал над русским, узкий ум в нем не давал развернуться широкой душе.

Ясно, что Обломов был человеком, «в котором каждая черта, каждый шаг, все существование было вопиющим протестом против жизни Штольца». (с. 130) Что для русского благо – немцу смерть. «Больше всего он (Штольц – А.А.) боялся воображения», «он боялся всякой мечты» (мечта, заметим, есть инструмент реализации «блестящего призвания» и «высокой роли»), «а все хотел видеть идеал бытия и стремлений человека в строгом понимании и отправлении жизни». (с. 128–129) Разумеется, «выше всего он ставил настойчивость в достижении целей: это было признаком характера в его глазах, и людям с этой настойчивостью он никогда не отказывал в уважении, как бы ни были не важны их цели». (с. 130)

Вынуждены сказать, что Штольц как образ состоит из заметок, наблюдений, обобщений и тонких характеристик; их довольно много, могло бы быть еще больше или меньше – это неважно, поскольку Штольца характеризуют не его собственные слова, действия и поступки, а слова другого. Вот типичный пример: «Он считал себя счастливым уже и тем, что мог держаться на одной высоте и, скача на коньке чувства, не проскакать тонкой черты, отделяющей мир чувства от мира лжи и сентиментальности, мир истины от мира смешного, или, скача, обратно, не заскакать на песчаную, сухую почву жесткости, умничанья, недоверия, мелочи, оскопления сердца». (с. 129) Пример этот больше характеризует повествователя, нежели Штольца: «литератору», обнаружившему вкус к диалектической игре ума и чувства, начинаешь доверять, его впечатления обретают вес и авторитетность. Тем не менее: одно дело подробная картина лежанья на диване и внимание к фактуре мельчайших, но конкретных переживаний, и совсем иное – остроумные обобщения «литератора». Уже одно это делает Штольца маложизненным, он проигрывает Обломову как муляж в сравнении с полнокровным живым объектом. Неизвестно, насколько осознанно пользовался литератор этим приемом, превращающим Штольца фактически в персонаж второго ряда, но эффекта он добился именно такого: Обломов – симпатично-порочное, живое существо, которому невольно сопереживаешь; Штольц же – бледная тень добродетели, его проще понять, чем почувствовать, что для литературы является парадоксом или недоработкой. Но ранжирует Обломова и Штольца не прием как таковой, а – масштабы исповедуемых идеалов, глубина понимания жизни и природы человека. Одно дело балансировать на «шнурке жизни» и совсем другое – ориентироваться на многотрудное и сложное «поприще».

Вот какой человек, уверенно шагавший по проторенной малокультурной колее, пришел к Обломову как друг и строго вопросил в ответ на нигилистическую реплику Ильи Ильича «нет, это не жизнь, а искажение нормы, идеала жизни, который указала природа целью человеку…»: «Какой же это идеал, норма жизни?» (с. 138)

Илья Обломов пространно разворачивает уже не критическую, а позитивную сторону своей программы, которую он, оказывается, давно уж «начертал» в своем воображении. Прежде всего, как «указывает природа», «уехал бы в деревню» из Петербурга (тут вспоминается Агафоклея Кузьминишна, мать Аркадия Кирсанова, которая тоже «не выдержала тоски столичного существования»). Послушаем Илью Ильича, здесь, право же, есть пища уму. «– Ну вот, встал бы утром, – начал Обломов, подкладывая руки под затылок, и по лицу разлилось выражение покоя: он мысленно был уже в деревне (а здесь вспоминается: «сказка смешалась с жизнью», мечта с реальностью – А.А.). – Погода прекрасная, небо синее-пресинее, ни одного облачка, – говорил он, – одна сторона дома в плане обращена у меня балконом на восток, к саду, к полям, другая – к деревне (какая предусмотрительность, плод неустанного и многолетнего труда! – А.А.). В ожидании, пока проснется жена, я надел бы шлафрок и походил по саду подышать утренними испарениями (утренние испарения, по убеждению Обломова, полезны для здоровья, в отличие от вечерних – А.А.); там уж нашел бы я садовника, поливали бы вместе цветы, подстригали кусты, деревья. Я составляю букет для жены. Потом иду в ванну или реку купаться, возвращаюсь – балкон уже отворен; жена в блузе, в легком чепчике, который чуть-чуть держится, того и гляди слетит с головы… Она ждет меня. «Чай готов», – говорит она. Какой поцелуй! Какой чай! Какое покойное кресло! Сажусь около стола; на нем сухари, сливки, свежее масло…» (с. 140) Как видим, все продумано до мельчайших подробностей, все уж решено, и даже в определенном смысле пережито. За малым стало дело: пережить эту идиллию в реальности. «Потом (…), обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимая весла…

– Да ты поэт, Илья! – перебил Штольц.

– Да, поэт в жизни, потому что жизнь есть поэзия. Вольно людям искажать ее!» (с. 140)

Тоже своего рода прямая, без особых извилин «нить шнурка жизни». Только это поэтическая и «покойная» прямая, а у Штольца нить трудовая и энергичная. И еще: обломовская нить упрощает реальность по линии абсолютизации ощущений, штольцевская же – по линии абсолютизации прагматического смысла.

Само собой значительное место в идеале жизни занимают завтрак, неспешное приготовление к обеду, непременно включающее в себя, кроме «заглядыванья в кухню», такое обязательное для нормы жизни мероприятие, как «лечь на кушетку»; наконец, в программе предусмотрен пикник с гостями, например, пожалует Штольц с женой («и там блаженствовали бы вплоть до окрошки и бифштекса»), а вечером – «на кухне стучат в пятеро ножей; сковорода грибов, котлеты, ягоды…» К чести Ильи Ильича была не обойдена вниманием и музыка, в частности, Casta diva. Вот, собственно, и все. «Да тут и все!» (с. 141–142)

В диалог активно вступает Штольц: «– И весь век так? – спросил Штольц.

– До седых волос, до гробовой доски. Это жизнь!

– Нет, это не жизнь! (…) Это (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь). Какая-то … обломовщина, – сказал он наконец. (…)

– Где же идеал жизни, по твоему? Что ж не обломовщина? – без увлечения, робко спросил он (Обломов – А.А.). – Разве не все добиваются того же, о чем я мечтаю? Помилуй! – прибавил он смелее. – Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» (с. 142) «– Так когда же жить? – с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век?

– Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут, (…) то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! – заключил он». (с 144)

Что же получается, конфликт свелся к выхолощенному противопоставлению глупый «поэт, мечтатель» – и трезвомыслящий «реалист, деятель»? Это явное обеднение конфликта. Мы хорошо помним, что Илья не только поэт, но и вполне одаренный философ. На идиллическую «норму жизни» следует посмотреть не только как на легкомысленную блажь поэта, которую легко заклеймить «обломовщиной», но и как на способ обрести себя, «искать в природе сочувствия». После судьбоносного диалога, завершившегося практически гамлетовским «быть или не быть» (в варианте «теперь или никогда»), возникает впечатление, что Штольц победил Обломова психологически, но не идейно. Илья Ильич был робок, Андрей Иваныч решителен. Обломов сомневался и колебался, от самого себя скрывая свою слабость, – и в этом, в чуткости к вопросам экзистенциальным, его сила, как мы поймем в дальнейшем. Штольц не сомневался в своей линии или «шнурке» – и тем самым лишил мировоззренческой глубины свою позицию.

Какую позицию в этом обозначающемся противостоянии занимает «литератор»? Вопрос интересный и закономерный. Здесь возникает впечатление, что он сам не разобрался в проблемах, которым посвятил свой роман. Уж очень странным, немотивированным и неперспективным выглядит превращение Обломова из философа в поэта. Как «поэт» он не интересен, ибо поэтический идеал жизни глуповат и простодушен, он ни на что не претендует. Это вообще, строго говоря, не идеал, а комплекс ощущений. Романный конфликт на ощущениях не создашь.

В этой связи любопытно вспомнить, что прежний идеал Обломова был куда содержательнее нынешнего. Судите сами. Вот как характеризует молодые «замыслы» Обломова Штольц: «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников (твои слова); работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать – значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов». (с. 142–143) Идеал трудового «служения» был безболезненно (вот что худо!) заменен идеалом безмятежного растворения в природе, поэтическим идеалом утраченного рая.

Однако Обломов все же понимает: утраченный рай без труда – это обломовщина; а вот обломовщина + труд = утраченно-обретенный рай. (Понимать-то понимает, но в «идеале» жизни даже лодкой у него «жена правит, едва поднимая весла»… Что это за понимание, которое ни намеком не отражается в «норме» жизни? Мировоззренческая доминанта главного героя моментами размывается и «плывет», концы с концами не сходятся. Грех писателя.) Поэтому нынешняя программа была энергично и в кратчайшие сроки, измеряемые часами, если не минутами, скорректирована в трудовом, деятельностном направлении, Обломов быстренько покаялся и под лозунгом «теперь или никогда!» готов был к схватке с судьбой за собственное счастье.

И Обломов Илья, словно былинный богатырь Илья Муромец, встал со своей лежанки (ему вот-вот стукнет тридцать лет и три года: Муромец сподобился на «поприще» в те же года, а до него, как мы помним, легендарный Иисус), когда пробил его звездный час: «Быть или не быть!» Покаяние Ильи Ильича (он еще и духовный сын своего отца!) в этом революционном контексте заслуживает нашего внимания. «Жизнь моя началась с погасания. Странно, а это так! С первой минуты, когда я сознал себя, я почувствовал, что я уже гасну». (с. 144) Этот пассаж удачно, диалектически противоречит тому, как начинал свое «поприще» в Петербурге амбициозный провинциал. Здесь тверда доминанта… И далее – обломовская характеристика той социальной рутины, столь знакомой нам по проблемам лишних. Странно вот что: Илью Ильича угнетала бессодержательная, то есть по меркам психологическим наполненная, а по меркам разума – пустая жизнь («самолюбие – соль жизни» «тратилось» на пустяки; но растрачивалось активно). Психологическая активность, не подкрепленная высокой целью, – это и есть формула суеты. И теперь, в свои роковые почти тридцать три, он вновь содержанием жизни решил сделать поэзию, неверные ощущения, голую (пустую!) психологию! Пустоту решил заполнить жизнью души! Это и называется «сам копаю себе могилу», наступаю на те же грабли или «возвращаюсь на круги своя». На выбор. Вновь зыбка доминанта…

Попробуем-ка сами свести концы с концами. Чего не хватает идиллической программе Обломова?