Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

«Наташа успокоивалась на мгновенье, но потом опять какой-то инстинкт говорил ей, что хотя все это и правда и хотя ничего не было, – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви её к князю Андрею погибла».

Писатель здесь не только прав, но и мудр, как мудра и вся его «философия» Ростовой. Поэтому все страницы романа, связанные с Наташей, исключительно поэтичны, умны и исполнены впечатляющего художественного мастерства, замешанного на психологии, на тонком, умном понимании женской психологии. Главное противоречие, которое могла испытывать Наташа, было противоречие именно между душой и инстинктом, а не между душой и умом. Бонвиван и безмозглый эпикуреец Анатоль Курагин, конечно, был недостоин Наташи, как недостоин её (совсем по иным соображениям) оказался глубокомысленный князь Андрей. Наташа задумана как мера всех вещей – вот почему она стала центром притяжения самого разнородного мужского внимания. Через отношение к ней выявляется истинная цена каждого «претендента», но они же и создали Наташе репутацию женщины универсальной, на все времена.

Наташа, безусловно, ошиблась и в отношении себя, и в отношении Анатоля. Однако главная «мораль» этой истории видится в следующем: несмотря на все свое внешнее сближение с Элен, Наташа не стала и не могла стать такой, как Элен. Она сохранила себя, осталась верна себе и, более того, познала себя. Отвергнув князя Андрея, Наташа, как ни парадоксально, сделала это не из побуждений совершенно уж эгоистических, а скорее ради него, ради его блага. Их отношения были для неё святыней: «(…) дело любви князя Андрея (и Наташи – А.А.), (…) представлялось ей таким особенным от всех людских дел, что никто, по её понятиям, не мог понимать его». Искренне посчитав себя недостойной высокой любви князя Андрея, Наташа решила не то чтобы максимально самоустраниться (это было бы жертвой в духе Сонечки, на что эгоистически заряженная на счастье Наташа была просто неспособна), но принудила себя избрать все же «сниженный», по её меркам, вариант. Она уже чувствовала, что «погубит» себя, но то же чувство подсказывало ей: не отказать в этой ситуации Болконскому, что ни говори, означало поступить «дурно».

И в отношениях с Анатолем она не наслаждения и удовольствия искала (что было бы в духе «развратной» Элен). Она с самыми серьезными намерениями бросилась в авантюру. Для неё любовь, любовь к мужчине по-прежнему была самым главным делом в жизни, событием, случающимся раз и «навсегда», «до самой смерти» (как было с Борисом Друбецким). Важность «дела любви» сомнений не вызывала; проблема была в том, какая любовь окажется той самой, исключительной и судьбоносной: «её мучил неразрешимый вопрос, кого она любила: Анатоля или князя Андрея?» Ведь сама «неразрешимость вопроса» была унизительна для Наташи, а значит и для её «дела любви» с князем Андреем.

Наташа потому так нелепо попалась на грубую интрижку Анатоля, что она по себе судила о честности намерений другого, а главное – она стала заложницей своего неумения жить без любви, т. е. заложницей своего основного достоинства.

Но за это же ей и воздалось. В конце концов, Наташа была вознаграждена за непорочность своей отзывчивой на любовь натуры. Не стоит слишком жалеть Наташу: ведь в расстройстве её помолвки можно усмотреть и горний промысел, который сберег её для настоящей любви к Петру Кирилловичу Безухову; с другой стороны, граф Безухов (также явно не без вмешательства высших сил) был коронован её любовью. И это, согласно замыслу автора, справедливо.

Строго во исполнение замысла автора, в соответствии с которым путь к настоящей любви лежит через страдание, Наташа вступила в достаточно мрачную полосу своей жизни.

3

Наташа поступила самым безрассудным и нерасчетливым образом. Её взбунтовавшееся сердце, рассудочно обреченное на роковое бездействие, было право уж тем, что, по божьему промыслу, оно не могло не любить. Наташа согрешила против правил и норм логики человеческой, «себя осрамила, как девка самая последняя», по словам ревнительницы морали Марьи Дмитриевны, которая делала все «умненько» и соблюдала, главным образом, внешнюю сторону приличий (по достаточно злой и ироничной логике всевышнего, та же Ахросимова сделала все для того, чтобы Наташа «себя осрамила»). Этот взгляд со стороны примет к сведению и положит в основу своей оценки князь Андрей. Но против логики жизни, подчеркнем, Наташа не согрешила. И это было залогом её будущего счастья. Завтра есть только у тех героев Толстого (сразу же исключим из их числа негодяев), которые живут сиюминутным и не слишком стремятся заглядывать за горизонт. («Настоящие мудрецы», вроде Анатоля, «ничего не видят дальше настоящей минуты удовольствия» (наблюдение заблуждающегося Пьера) – и именно по этой причине лишают себя завтра; может быть, стоит добавить, что содержание минуты у «мудрецов» от бога должно как-то реферировать с вечностью.) А уж в этом смертном грехе, грехе соперничества с богом, Наташа была никак не повинна. Но этого ей знать было не дано. В результате родился еще и третий взгляд на ситуацию – взгляд самой Наташи. Уже после неудавшегося побега с Анатолем, Наташа «зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной». И это была естественная реакция человека, который своими руками, в дьявольском состоянии опьянения разрушил не только для себя самое дорогое, но и нанес глубокую рану другому человеку, который, по меркам совести, никак не заслуживал этого. Наташа, хоть и была орудием в руках божьих, судила себя по законам человеческого представления о справедливости, по законам совести. И это была образцово-показательная ситуация, когда человек чувствует себя виноватым уж тем, что он человек, и страданием своим искупляет предусмотренное несовершенство своей природы, вследствие чего, вкусив благо самоуничижения, может надеяться на компенсацию моральных издержек.

Что ни говори, но в плане собственно человеческом Наташа вела себя безукоризненно. Она, не зная разумной меры в делах сердечных, казнила себя беспощадно. Анатоль, конечно, не стоил слез и мук душевных, и он так же быстро выпал из мира Ростовой, как и внезапно в нем появился. Все стало на свои места, все чувства и мысли обращены были к оскорбленному князю Андрею: «Нет, я знаю, что все кончено, – сказала она (Пьеру – А.А.) поспешно. – Нет, это не может быть никогда. Меня мучает только зло, которое я ему сделала. Скажите только ему, что я прошу его простить, простить, простить меня за все..».

С потерей любви Наташа, как ей казалось, лишилась будущего. Когда Пьер решил утешить её здравым замечанием «вся жизнь впереди для вас», он услышал: «Для меня? Нет! Для меня все пропало, – сказала она со стыдом и самоуничижением».

Все запутано в мире людей, но сквозь запутанность эту проступают знаки некой стратегической целесообразности. В момент, когда Наташа ставит на себе крест, она вдруг получает признание в любви от человека, который, считая себя глупым и недостойным, от имени «красивейшего, умнейшего и лучшего» (каким, кстати, он во многом был на самом деле) считал бы за честь «на коленях просить руки и любви» Наташи… Если это не реализация промысла всевышнего (через замысел скромного повествователя), то что это?

А пока что Ростова вновь испытала приступы долгой «нравственной болезни», сопровождавшиеся нешуточной угрозой для жизни – болезни отсутствия любви. «Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась». Она не смеялась. Она не могла петь. «Смех и пение особенно казались ей кощунством над её горем». Смех и пение сразу же вызывали слезы, «слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива». Она вела «жизнь без жизни».

А между тем шел июль 1812 года. Жизнь постепенно возвращалась к Наташе, а вместе с ней и любовь. Понятие «любовь» все более и более трансформировалось и расширялось (и для Наташи и – через Наташу – для просвещенного читателя). Теперь Наташа видела в любви нечто большее, чем одухотворенные отношения полов. И выразились новые, возвращающие к жизни, ощущения героини в «молитвах раскаяния». Кульминацией нового акцента в мироощущении Наташи явилась воскресная «приобщающая» молитва (это было во время службы, завершающей Петровский пост). Наступило счастливое воскресенье. Диакон читал слова молитвы: «Миром господу помолимся». «Миром, – все вместе, без различия сословий, без вражды, а соединенные братской любовью – будем молиться», – думала Наташа». Эта молитва перешла в молитву о «спасении России от вражеского нашествия». Наташа была «в состоянии раскрытости душевной». «Она ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигающим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила бога о том, чтобы он простил их всех и её и дал бы им всем и ей спокойствия и счастья в жизни. И ей казалось, что бог слышит её молитву».

Видимо, так оно и было. Во всяком случае, Наташа стала пробовать петь, к ней вернулось прежнее оживление. Своим чередом развивались даже отношения с Пьером, которые Наташа, правда, и в мыслях не смела назвать любовью. По-своему Наташа была права, но отношения тем не менее развивались – по своей, не зависимой от её и Пьера логике. Во всяком случае, кризис счастливо миновал.

Своим чередом развивались и отношения с князем Андреем, который после смертельного ранения обрел, наконец, «новое счастье и (…) это счастье имело что-то такое общее с Евангелием». Наташа не отходила от раненого Болконского, искусно ухаживала за ним. Она делала то, что должна была делать. Возможно, Болконский выжил бы, возможно были бы возобновлены отношения жениха и невесты. Однако личным отношениям уже было придано сверхличное, общее измерение: «нерешенный, висящий вопрос жизни и смерти не только над Болконским, но над Россией заслонял все другие предположения».

4

Тут самое место перейти к той стороне личности Наташи, которая позволяла ей без труда и усилий, совершенно естественно, концентрировать в себе общий строй мира, народа. «Всемирная» отзывчивость Наташи была предопределена тем счастливым обстоятельством, что разум не мешал ей жить (чтобы не сказать, что у нее просто не было ума; кстати, эта очаровательная черта евиного племени непосредственным образом роднит Наташу Ростову с Татьяной Лариной: вот еще одна глубинная пушкинская традиция, актуализированная Толстым). Интеллект – выделяет, объединяют – чувства. Наташа Ростова была создана как начало объединяющее, соединяющее – «всех вместе, без различия сословий» и без различия интеллектуальных способностей. Писатель просто не мог избежать темы «Наташа и народ»: это было бы явным обеднением такой идеологически важной фигуры, как Ростова и, с другой стороны, собирательный образ народа лишился бы колоритнейшей краски (кстати – там где Наташа, там возникает очень и очень много попутных «кстати», ибо образ аккумулирует дух народного мира – само имя Наташа в переводе с латинского означает «родная» или, с латинского же, название праздника рождества, рождения. Наташа, род, родина, народ, рождение – вот к какому душевному ряду «привязана» семантика имени). Наташа тысячью нитями и россыпью эпизодов породнена с народом. Отметим и проанализируем наиболее характерные.

Непосредственно перед злосчастной историей с Курагиным, когда Наташа коротала время в ожидании «гарантированного» счастья с Болконским, она принимала участие в охоте (впоследствии она вспоминала именно «охоту, дядюшку и святки» как самый «беззаботный, полный надежд склад жизни»). Охота, т. е. общение, тесное соприкосновение с природой, растворение в ней в изображении Толстого выглядит как процесс, когда все культурное (читай «наносное») отбрасывается само собой и остается некий стержень, не сводимый, конечно, к инстинктам, но составляющий простую, естественную человеческую суть. Перед нами разворачивается не процесс травли волка или зайца, но поэтизированное, облагороженное человеческими страстями действо, где волк похож на собак, собаки на псарей, ловчие на хозяев-помещиков, а хозяева без ущерба для достоинства уподобляются волкам, и все они вместе образуют целый мир, живущий по своим законам. Быть своим в этом мире, переживать перипетии и сюжеты охоты – значит просто любить жизнь, почитать законы космоса. «Глянцевито-мокро чернела» земля, ей вторили «большие черные навыкате глаза» Милки, которые напоминали «черные блестящие глаза» Данилы, родственные «блестящим глазам» Наташи (тоже, кстати, черным), глазам Ильи Андреича («подернутые влагой», они «особенно блестели»), да и «большим стеклянным глазам» матерого волка… Глаза, зеркало души, отражают гармонию мира.

А дальше в этом странном мире ловчий Данило мог грозить арапником графу и свирепо распекать его непечатными словами, старый кобель Карай превращался в «отца» («Караюшка! Отец!.. – плакал Николай..».), черно-пегая широкозадая сука Милка – в «матушку» («Милушка, матушка! – послышался торжествующий крик Николая»), красно-пегая сучка Ерза – в «сестрицу» («Ерзынька! сестрица! – послышался плачущий, не свой голос Илагина»), красный горбатый кобель дядюшки Ругай стал родным «Ругаюшкой» (позже Николай отметит, что Ругай похож на дядюшку). В то время как кипели охотничьи страсти, «Наташа, не переводя дух, радостно и восторженно визжала так пронзительно, что в ушах звенело. Она этим визгом выражала все то, что выражали и другие охотники своим единовременным разговором (попросту – галдежом – А.А.). И визг этот был так странен, что она сама должна была бы стыдиться этого дикого визга и все бы должны были удивиться ему, ежели бы это было в другое время».

Но никто ничему не удивлялся, люди счастливо вернулись в свое первородное состояние, к своей первой (и единственной?) натуре. Наташа стала тем, кем она и всегда была: восхитительным ростком природы, порождением космоса, вселенной, мира. (И после этого, напомним, Наташа оказалась в Москве, в театре, в обществе Элен и Анатоля…)

Когда разгоряченные охотники и сопереживающая им свита, основательно подрастерявшие дворянскую и светскую спесь в поле, вваливаются в «деревянный, заросший садом домик» дядюшки, уже никого не удивляла простая, почти деревенская обстановка и тяготеющий к простонародному «склад жизни» дворянина. Дядюшка, дальний родственник Ростовых (у которого, по его же словам, «ума не хватает служить»), потчевал гостей немудреными разносолами, появившимися на столе стараньями Анисьи Федоровны, Анисьюшки, экономки дядюшки, которая, судя по его «нахмуренным бровям и счастливой, самодовольной улыбке», сопровождавшим её появление с подносом, была больше, чем экономка. «На столе были травник, наливки, грибки, лепешечки черной муки на юраге, сотовый мед, мед вареный и шипучий, яблоки, орехи сырые и каленые и орехи в меду». Сам перечень блюд источает не только гастрономический, но и народно-поэтический аромат.

Нас, конечно, интересует самочувствие Наташи в этом, отчасти экзотическом, контексте. Но экзотики-то как раз и не вышло. И не надо лучшей характеристики Наташе, воспринимающей, казалось бы, чуждый ей мир как близкий и давно освоенный. (В этой связи отметим, что в подобной обстановке совершенно невозможно представить себе ту же Элен.) «Наташе так весело было на душе, так хорошо в этой новой для неё обстановке, что она только боялась, что слишком скоро за ней приедут дрожки». Была всего лишь новая обстановка, но не было унизительного для дядюшки и его образа жизни ощущения экзотики. И в этой обстановке «графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой», чувствовала себя так же естественно, как и на охоте. После того, как дядюшка «со степенным весельем (тем самым, которым дышало все существо Анисьи Федоровны)» «отделал» русскую народную песню, Наташу обуял языческий восторг. Она «забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала». Здесь повествователь от захлестнувших и его не чуждую народности душу эмоций «сбивается» чуть ли не на лирическое отступление (чем «нечаянно» обнаруживает свое отношение к «барышне-графинюшке»). Вначале все испугались, что она в танце «не то сделает». «Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для её дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чуждую ей, в шелку и бархате воспитанную графиню, которая умела понять то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке».

Собственно, Наташа затем и появилась в деревне у дядюшки, чтобы продемонстрировать «всосанный из русского воздуха» русский дух, «неподражаемый» и «неизучаемый», дающийся едва ли не от рождения. Точно так же, как «бессознательный напев» дядюшки, «как бывает напев птицы», доказал его органическую народность, так и бессознательно точные движения обнаружили в его племяннице неизвестно откуда взявшуюся у нее народную закваску. «Неизвестно откуда» означает: точно известно, что «закваска» не прививалась путем изучения, сознательным путем; значит, она привита путем бессознательным. И это, по Толстому, «доказывает», что настоящее объединение, сплочение может быть только бессознательным. Родственный и роднящий компонент есть компонент бессознательно-душевный.

Вот почему народ приветствовал назначение Кутузова в главнокомандующие, а сам светлейший, за версту чуявший русский дух, видел свою задачу как народного полководца в том, чтобы не мешать народу, и потому презирал всяческие диспозиции, всю военную науку, предписывающую сознательное вмешательство в дела бессознательные (это, правда с роковым опозданием, «понял» и князь Андрей). Именно феномен бессознательного единения так поразил умного Пьера на поле Бородина, и уже сам бессознательно «читая» людей, он поразился феномену Наташи, в высшей степени обладавшей свойством настраиваться на волну другого, проникать в душу, минуя сознание.

Таким образом, Наташа Ростова еще и еще раз убедительно демонстрировала преимущества внесознательного постижения реальности.

Уже зная Наташу, мы не удивляемся тому, насколько органично её личные интересы переплетаются с интересами народа, семьи, любимого человека. Патриотический, и даже в известной степени героический акт она облекает в форму женской истерики, забота о раненых преподносится повествователем как дело сугубо семейное. Мы имеем в виду ситуацию, когда Ростовы покидали свой московский дом и должны были увозить на подводах «детское состояние» (в доме оставалось «на сто тысяч добра»). Граф хотел отдать часть подвод под раненых, однако графиня воспротивилась. Она вполне разумно настаивала, чтобы вывезли добро «как люди», а не разорялись «как дураки».

И тогда в дело вмешалась Наташа. Она «с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.

– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали». Своими неразумными действиями она, как и следовало ожидать, добивается нужного, правильного результата.

И в отношениях с раненым Болконским уже подспудно присутствовали незримые связи с миром, укреплявшие душу Наташи и давшие ей силу перенести утрату. После смерти князя Андрея можно было ожидать обострения «нравственной болезни». Отчасти так оно и произошло. Наташа и княжна Марья, «нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни». «Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти». К счастью, Наташа ненадолго ушла в мир скорби; к несчастью, вывело Наташу из состояния изнурительного уединения, из бесплодного сосредоточения на «непосильном ей вопросе» о значении смерти известие о смерти её младшего брата Пети.

Строго говоря, к жизни Наташу вернула все та же любовь – на этот раз любовь к матери. Страшное известие оживило Наташу, так как без её любви рушился мир семьи. «Вдруг как электрический ток пробежал по всему существу Наташи. Что-то страшно больно ударило её в сердце. Она почувствовала страшную боль; ей показалось, что что-то отрывается в ней и она умирает. Но вслед за болью она почувствовала мгновенно освобождение от запрета жизни, лежавшего на ней. Увидав отца и услыхав из-за двери страшный, грубый крик матери, она мгновенно забыла себя и свое горе». «Нежная борьба» с обезумевшей матерью потребовала от Наташи напряжения всех её духовных и физических сил. «Друг мой, маменька, – повторяла она, напрягая все силы своей любви на то, чтобы как-нибудь снять с нее на себя излишек давившего её горя. (…) Любовь Наташи, упорная, терпеливая, не как объяснение, не как утешение, а как призыв к жизни, всякую секунду как будто со все сторон обнимала графиню».

Вновь вечный мотив «смертию смерть поправ» становится руководством к действию для конкретных живых людей. Смерть для писателя – это способ прикоснуться к вечности; но долг живых он видит в том, чтобы противостоять смерти. Само допущение вечности, возможность вечности делает мир Толстого прекрасно сиюминутным, трагически неповторимым, хрупким – и тем самым в чем-то равновеликим вечности, поскольку он выступает единственно возможным противовесом смерти. Роман-эпопею по его пристрастному жизнелюбию можно назвать гимном мгновению, учитывая то, что мгновение есть момент вечности.

Вот и получается, что жизнь коротка – зато искусство вечно. Жизнь получает измерение вечности. Получается, что жизнь еще более, нежели смерть, является способом укрощения вечности (может быть, это не соответствует смиренному религиозному послушанию автора, однако жизнелюбивая модель дает основания для непослушно широких, в том числе антирелигиозных трактовок). Получается, что присущий жизни смысл не пустячок, на который не следует обращать неприлично большого внимания (как делали это «мудрец» Курагин, или умник Друбецкой, или «пользовавшаяся репутацией умнейшей женщины» Элен). Получается, что трижды, сотни раз правы в своем серьезном отношении к жизни (любви, уму, смерти) Андрей Болконский, Петр Кириллович Безухов, Наташа Ростова, Марья Болконская. Получается, что мотыльковое беспроблемное существование и соответствующая ему идеология (система взглядов на мир) – просто говоря, элементарная абсолютизация принципа удовольствия – совершенно не соответствуют космическому, экзистенциальному феномену жизни. Получается, что сам дух и тон романа-эпопеи органично адекватны самому главному в жизни: проблеме как следует жить. Толстой не решил проблему, но он не опошлил, а возвысил её. Художников такого ранга и класса в мировой культуре – единицы. Он гениально уловил и модельно передал непередаваемые разумным путем, не фиксируемые рационально драгоценные смыслы бытия. Толстой почувствовал жизнь как личность колоссальная, как человек, в чем-то прорвавшийся к своим пределам, и потому он навечно остался в культуре как эпохальная величина.

Итак, рана, которая «наполовину убила графиню, эта новая рана вызвала Наташу к жизни». Повествователь безукоризненно точно выстроил логику возвращения к жизни: «рана душевная, как и физическая, заживает только изнутри выпирающею силой жизни». Не маскируя концептуальное зерно, из которого вырос образ Ростовой, повествователь, поборник жизни, анализирует: «Так же зажила рана Наташи. Она думала, что жизнь её кончена. Но вдруг любовь к матери показала ей, что сущность её жизни – любовь – ещё жива в ней. Проснулась любовь, и проснулась жизнь».

А дальше уже делом писательской техники и делом утверждения высшей справедливости было довести начатое возрождение до разумного завершения. Наташа вновь была готова к любви. Она еще не догадывалась, что бессознательно (не исключено, что с первого мгновения, когда она в свои тринадцать лет думала, что влюблена в Друбецкого, но сидела за именинным столом напротив Пьера и «переглядывалась» с ним; иначе говоря, бессознательная жизнь Наташи сознательно выстроена как бессознательная) давно уже проросла в Пьера, давно уже любит его. Пьер тоже давно уже любит Наташу (не исключено, что с того же мгновения, когда «ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему»). Но теперь он свободен. (Писатель даже толком «не удостоил» разъяснить, как и при каких обстоятельствах «сгинула» прекрасная Елена Васильевна; писателя можно понять: промысел божий на то и промысел, чтобы не осквернять его комментариями, промысел самодостаточен, он говорит сам за себя – тем, правда, кто способен за случайностями жизни ощущать промысел; ради тех же (прав, прав писатель), кто не ангажирован ощущениями настолько, чтобы перестать получать удовольствие от разъяснений, – ради них не стоит тратить попусту «золотые» слова.)

Необходим был эпилог, который мог бы служить послесловием не только к истории Пьера и Наташи, но и ко всему роману-эпопее.

6

Эпилог «Войны и мира»

1

В эпилоге, капле океана, моменте целого, реализованы «назначения» человека. С этой целью в эпилог допущены тщательно отобранные и прошедшие горнило страданий персонажи, с которыми связана магистральная мысль романа. Очевидно, писатель творит свой роман на манер того, как создается и регулируется мир настоящий вездесущим Творцом; роман задуман как образ и подобие мира; надо полагать, что в таком случае у романа не один, а уж как минимум два творца. Скромность и покорность богу, о которых столько говорилось на страницах эпопеи, конечно, не позволили бы Толстому ставить вопрос таким образом; но уж коль скоро в мире господствует только один «истинный» творец, а роман пишет другой – то роман либо ниспровергает и компрометирует творца (или, по-другому, возвышает человека), либо Творец чужими руками творит из себя самого кумира (что, конечно, человека унижает, а Творцу не слишком прибавляет лавров).

Так обстоит дело в сфере человеческой логики. А иной логики в мире романа не обнаружено. Обнаружена (при помощи все той же логики) способность и потребность верить – однако логика как таковая в делах душевно-сердечных не при чем.

Если наличие души (психики) «опровергает» логику разума и «доказывает» его никчемность – то это как минимум нелогично и неразумно; это, как и всякая логика наоборот, смешно. Объявлять же нелогичность высшей, сверхразумной логикой – чистейшей воды трюк, основанный, кстати, на все той же «сомнительной» способности критического суждения. И всё, круг замкнулся, остаётся вера, Наташа, любовь…

Но романа, а тем более романа-эпопеи из этой чисто психологической материи не создашь. Роман есть «материя» организованная, а организация (порядок) есть результат деятельности ума.

Итак, будем анализировать эпилог, потому что, по логике вещей, у нас нет другого выхода, если мы ставим себе целью познание романа. Наташа Ростова прочитала бы роман и ограничилась бы сопереживанием, т. е. психологической реакцией на «материал» (благо тут ума не надо); но она никогда не написала бы роман. Наташа могла только бессознательно заниматься жизнетворчеством, продлевать и воспроизводить жизнь, как и её мать (тоже, кстати, Наталья, Nathalie), как женщины вообще. Наташа была «настоящая женщина», а потому великолепно исполняла своё «назначение».

Толстой, показав способ существования настоящей женщины, позаботился и о том, чтобы дать и аналитическую характеристику этого достаточно редкого типа женщины. Петр Кириллович, рассказывая свои военные похождения Наташе (это было еще до их свадьбы), «испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины», которые озабочены «своими умными речами, выработанными в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслаждение, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасывания в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины». Наташа ловила на лету и «угадывала» все, что хотел сказать ей Пьер. (Тип «настоящего мужчины», заметим в скобках, гораздо менее удался Толстому, ибо настоящий мужчина – это прежде всего умный мужчина. Все «настоящие» толстовские мужчины бессознательно тяготеют к женскому типу человеческого идеала.)

Наташа не умничала, она приспосабливалась под «проявления мужчины» и под законы жизни. В 1813 году Наташа вышла замуж за Безухова – и в тот же год со смертью графа Ильи Андреевича «распалась старая семья» Ростовых. Однако уже осенью 1814 года Николай женился на княжне Марье – и создалась новая семья Ростовых.

Ко времени, когда происходят события эпилога (а не происходит ничего особенного или, по художественной – неоднозначной – логике, происходит самое главное: размеренное течение семейной жизни), к концу 1820 года, у Наташи было уже три дочери и один сын (у матери Наташи тоже было четверо детей). Если настоящей женщине следовало вынашивать, рожать, кормить и воспитывать детей и «принимать участие в каждой минуте жизни мужа», и если ради этого надо было отказаться от удовольствий светской жизни – Наташа идеально выполняла все «назначения»: рожала детей и отдалилась от света. «Странно-тоненькая» юная «графинечка» до замужества и «пополневшая, поширевшая» «сильная мать», которой она стала после замужества, поражают своим контрастом. Однако всё внешнее, в том числе и контрасты, само по себе не интересовало повествователя. Контраст лишь подчеркивал неизменность и органичность бессознательной жизненной линии Ростовой-Безуховой. Наташа осталась прежней, неизменной, как сама природа или жизнь.

Наташа не стеснялась противоречить правилам культуры. «Наташа не следовала тому золотому правилу, проповедоваемому умными людьми, в особенности французами, и состоящему в том, что девушка, выходя замуж, не должна опускаться, не должна бросать свои таланты, должна еще более, чем в девушках, заниматься своей внешностью, должна прельщать мужа так же, как она прежде прельщала не мужа». Писатель полемично, как в трактате, по пунктам показывает, что Наташа «делала все противное этим правилам».

И что же?

А то, что она блестяще исполняла свое «назначение». Она, слава богу, не была умной женщиной, а потому поступала по правилам жизни, которые писатель не считал возможным называть умными или глупыми. Наташа – фигура символическая. Она, не рассуждая, стоит на страже жизни, следовательно, семьи. Она бессознательно концентрировала в себе лучшее, что было в мужчине – вплоть до того, что становилась своеобразным отражением мужчины, отражением только «истинно хороших» его свойств. Иначе говоря, она была инструментом исправления «не совсем хорошего», дурного в человеке. «И отражение это произошло (в случае с Пьером – А.А.) не путем логической мысли, а другим – таинственным, непосредственным отражением».