Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

Сказано почти все, однако требуется комментарий. «Направление» Базарова действительно вызвано «тем самым народным духом» (здесь ученый внук дремучего пахаря прав), однако направлено оно против «того самого народа» (и здесь прав Кирсанов). В этой далеко не сермяжной логике надо разобраться.

Базаров, разумеется, ближе к народу, однако само по себе данное обстоятельство «ничего не доказывает». Павел Петрович вовсе не случайно так вцепился в народную тему.

«Предания», «патриархальность», «вера» – это ведь те самые бессознательные (аристократические, по терминологии Павла Петровича) «принсипы», которые свято чтит и сам Павел Петрович. Он смутно чувствует, что по духовному составу – он одной крови с народом. Кирсанов вполне по-народному приспосабливается к обществу, к «миру» и не выделяется из него. Bien public – вот его «личный эгоизм» и предел мечтаний. (Характерна нигилистическая реплика будущего правоверного «отца» Аркадия Николаевича, у которого родится сын, традиционно, и даже патриархально названный в честь деда Николаем (отнюдь не в честь Евгения «Васильева», склонного «ломать» традицию): «Современное состояние народа этого требует (под «этим» имеется в виду «место расчистить», ломать, «отрицать» – А.А.), – с важностью прибавил Аркадий, – мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться удовлетворению личного эгоизма».)

Базаров именно «оскорбляет народ, именно «презирает» его, как изволил выразиться аристократ Кирсанов, также оскорбленный в лучших, то есть народных чувствах. Формально Базаров излагает что-то народное («вы порицаете мое направление» и т. д.). Однако объективно «направление» Базарова служит изничтожению духа коллективизма и народности. Вот нигилист утверждает: «Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным». (с. 356) С точки зрения народа самым полезным всегда было и будет поощрять те принципы, которые сплачивают, будь то предания или суеверия. Базаров же в высшей степени критически относился именно к духу, то есть психологии сплочения, противопоставляя этому духу не какие-то определенные действия в определенной последовательности, а иной дух – дух разумного отношения, дух нигилизма. В романе есть любопытная сценка, служащая отличной иллюстрацией базаровским тезисам. Евгений со своим другом Аркадием подъезжают к деревушке, где живут родители Базарова. «У первой избы стояли два мужика в шапках и бранились. «Большая ты свинья, – говорил один другому, – а хуже малого поросенка». – «А твоя жена – колдунья», – возражал другой.

– По непринужденности обращения, – заметил Аркадию Базаров, – и по игривости оборотов речи ты можешь судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены». (с. 416) «Колдунья», судя по всему, «оборот» куда более оскорбительный, нежели «свинья».

Базаров отрицал одну систему ценностей и культивировал другую. Он отделился от народа, и его разумный эгоизм стал «личным эгоизмом». Жизнь народа, толпы, даже скопища аристократов – словом, тех, кто ориентирован на культуру bien public и мыслит свое существование только в формате клеточки народного тела, – может продолжаться только как жизнь бессознательно-роевая, не– и вне-разумная. Народ (плебс) всегда найдет с аристократами (духовной чернью) общий язык, но говорящий на языке разума будет для народа лишним. «Надменная гордость» Базарова относилась не столько к тому, что его незаслуженно отлучали от народа, сколько к тому, что он, выйдя из народа, прекрасно знает ему цену. Он из народа – и вследствие этого против народа. Гордость его амбивалентна. Павел же Петрович идеализирует народ, ибо отождествляет себя с ним: комплименты народу – это славословия в свой адрес.

Вот почему Базаров обречен был задолго до роковой встречи с очаровательной Одинцовой; не фатальная хирургическая практика его погубила, а «направление». Он был «лишним» в силу того, что саму категорию пользы выводит из разума, а не из интересов bien public.

Ничего удивительного нет также в том, что «ферма» Николая Петровича уже в конце романа стала приносить «довольно значительный доход», Аркадий «сделался рьяным хозяином», то есть нашел общий язык с народом. В этом смысле Тургенев не погрешил против истины: такой итог и результат был не случайным, а вполне закономерным. Не случайная ранка и отсутствие адского камня (безалаберность, прижившаяся в народе) двигали сюжет романа, а внутренняя логика становления сознания. В чем Тургенев был не прав и за что пришлось расплачиваться его герою, превращенному в карикатуру, – так это в том, что он наивно не включил в жизнь духа жизнь сердца и души, активно исключил из сферы человека мыслящего чувства и взросшую на их почве художественную продукцию, «художества».

Вот это действительно случайный, факультативный признак, превративший трагедию лишнего в «базаровщину». Вовсе не обязательно нигилисту отвергать любовь; более того, именно наличие в мире такого демократического чувства, как любовь, объединяющего и крестьян, и аристократов, придает жизни лишнего целую гамму противоречивых оттенков. Любовь делает его таким, «как все», в известном смысле уравнивает, возвращает в народ – тем самым любовь помогает держаться на плаву, а не топит. Разум же, единственный признак аристократический духовной породы, заставляет презирать всех (в том числе себя) и, так сказать, рубить сук, на котором сидишь.

Мы говорим о потенциальной возможности любовной коллизии для лишнего, блестяще реализованной в «Евгении Онегине». Коллизия Евгения Базарова – схематична, не очень выразительна, в ней не пульсирует стихия жизни. Любовь как-то странно убивает Базарова, хотя это его единственная привязка к жизни. Иных вариантов «хождения в народ» и не предвиделось. Любовь – это та самая духовная тропа, где пересекаются психика и сознание, культура и натура, где они, словно травоядные и хищники в засушливой саванне на водопое, мирно делят живительную влагу ко взаимной выгоде и удовлетворению.

4

Базаров и пошел в народ – к Фенечке, где и пересеклись его пути с Павлом Петровичем. Фенечка стала поводом к дуэли, ко взаимному истреблению. Если держать в уме, какие культурные полюса олицетворяют собой Базаров и Кирсанов, дуэль приобретет метафорический и символический смысл. Павел Петрович безупречно вел свою партию «a perfect gentlman». Любовь только и могла придать смысл его незадавшейся жизни. Любовь становилась «принсипом» и философским стержнем. Совершенно иная роль здесь у Базарова. Он честно, как хищник («с зеленоватыми глазами» и «книзу заостренным носом», «хищным», опять же) или как ученый, отреагировал на добычу, то есть на появление Анны Сергеевны Одинцовой: «Этакое богатое тело», «хоть сейчас в анатомический театр». Черный юмор Базарова здесь с двойным дном. В здоровом теле – здоровый дух, что для господина доктора означало: есть тело, а есть дух, то есть мысль. Тело и дух в здоровом варианте переходят друг в друга, сообщаются через душу, психику, сферу чувств. Базаров же, как известно, и мысли не допускал о существовании души, а потому предполагал абсолютно автономное существование двух измерений человека. От тела – к телу, от мысли – к мысли. Любовь как духовная проблема просто не могла существовать при таком «научном» раскладе личностной структуры. «– Отчего ты не хочешь допустить свободы мысли в женщинах?» – любопытствовал Аркадий. Евгений отвечал: «– Оттого, братец, что, по моим замечаниям, свободно мыслят между женщинами только уроды». (с.380–381)

Мысль (нигилизм) и тело – это разные вещи, а потому умная женщина («спокойно и умно» «глядели светлые глаза из-под нависшего белого лба» у Одинцовой) не становится привлекательнее именно как женщина, как «млекопитающее». «– Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа», – комментировал свой интерес Базаров. «– Чует мой нос, что тут что-то не ладно», в смысле «ладно», «пожива есть, значит». (с. 381) С этой точки зрения, что Одинцова, что Фенечка, что Авдотья (или Евдоксия, Eudoxie) Кукшина – все едино, главное, чтобы тело было «богатым».

В теории все ладно да складно. На практике же что-то шевельнулось в душе Базарова, собственно, душа дала о себе знать. Он «сконфузился», «бабы испугался». Наличие души – это уже не просто новое представление о структуре духовности. Для Базарова это означало новое представление о человеке, следовательно, о его системе ценностей – означало появление духовной проблемы. Одно дело «от тела к телу», и совсем другое – непонятного происхождения конфуз, самопроизвольное зарождение трепетного интереса, обнаружение внутри себя инородного «тела», живущего по своей логике. Переоценка ценностей и пересмотр функций разума происходит ведь не в форме академических словопрений или ни к чему не обязывающих словесных баталий. Поговорили – и забыли. Это вообще проблема не академическая, а жизненно важная. Появляется реальная угроза всесильному и безграничному владычеству разума, угроза взлелеянному разумом нигилизму, угроза разумному отношению как таковому. С этим «конфузом» надо было что-то делать, следовало решительно предпринять действия по восстановлению «порядка».

Вот почему Базаров реагирует исключительно в рациональном ключе. Ему надо было доказать (и прежде всего самому себе), что его представления о человеке, о народе, об аристократах и «бабах» – это не выдумки и фантазии, и при этом как-нибудь обойтись без «художеств». Автору же надо было доказать, что «сухая теория» Базарова не имеет ничего общего с реальной сложностью «древа жизни» под названием человек. Нам же надо доказать, что и автор, и Базаров запутались в проблеме.

Роман устроен таким образом, что Базаров в первой половине не видит себе равных, он фактически господствует. Его концептуальная слабость пока что выступает как идеологическая сила. «– Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, – проговорил он с расстановкой, – тогда я изменю свое мнение о самом себе». (с. 432) «Высокое мнение» о самом себе, добавим мы. И еще добавим, забегая вперед: Базаров встретит человека, который не спасует пред ним, и этим человеком окажется он сам. Кстати, Фенечка также подтверждает, что «самомнение» Базарова небеспочвенно: «– Я и не знаю, о чем у вас спор идет (с Павлом Петровичем – А.А.); а вижу, что вы его и так вертите, и так…

Фенечка показала руками как, по ее мнению, Базаров вертел Павла Петровича.

Базаров улыбнулся.

– А если б он меня побеждать стал, – спросил он, – вы бы за меня заступились?

– Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь». (с. 451)

Его позиция, позиция человека без души и при холодном, здравом уме – неуязвима и победительна. Первый свой круг по маршруту Марьино – Никольское (имение Одинцовой) – «небольшая деревушка» родителей Базаров совершает триумфатором, и если бы в нем так и не встрепенулась душа, то этим бы все и кончилось. Но если бы не обнаружилась душа, то и роман писать бы не стоило, ибо писать роман можно только о душе, о чем же еще?

Второй круг по тому же маршруту, однако с совершенно иными последствиями для обескураженного нигилиста, доказывает наличие некой спирали вверх, лестницы в небо. «Я гляжу в небо только тогда, когда хочу чихнуть», – надменно заявлял Евгений Васильевич. Народ оказался прав: над чем посмеешься – тому и послужишь.

Базаров изо всех сил цепляется за разум. В сущности конфликт из внешнего противостояния «аристократа – разночинца» переносится вовнутрь и субъектом противоборства оказываются все те же ум и душа. Базарову важно доказать (самому себе), что душу можно сломить, извести на корню всю эту поэтическую кислятину, которой кормили человечество на протяжении тысячелетий всякие Пушкины и Шуберты.

Борьба начала поэтического и идейно-концептуального проходит весьма бурно. Через некоторое время после того, как Базаров вынужден был ретироваться из Никольского несолоно хлебавши, – от тех самых плеч, каких он «не видывал давно», – он уже внушает Аркадию, лежа «в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы»: «Принципов вообще нет – ты об этом не догадался до сих пор! – а есть ощущения. Все от них зависит». (с. 432) (Кстати сказать: «Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка». (с.429) Конечно, это не Базаровым выписан пейзаж; но он явно поддался ощущениям. Это особенно впечатляет, если вспомнить разобранные на цитаты свидетельства отнюдь не поэтического отношения к природе Евгения: «Природа не храм, а мастерская», «порядочный химик в двадцать раз полезнее поэта» и проч.) Принципы являются всего лишь аранжировкой ощущений: это можно было бы считать неплохим определением идеологии, если бы сам Базаров не шарахался из крайности в крайность, абсолютизируя компоненты идеологии и тем самым опровергая свое «открытие». Раньше он не придавал никакого значения ощущениям, а теперь вот – «принципов вообще нет». «Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу». Это означает: Базаров не лучше любого из Кирсановых, ибо одно ощущение не лучше любого другого. «Это все едино».

Отсюда следует, во-первых, то, что Базаров был глубоко уязвлен любовью и ничего не мог с этим поделать; и во-вторых: «Какую клевету ни взведи на человека, он в сущности заслуживает в двадцать раз хуже того». (с. 433) Отчего?

Да оттого, что человеку не под силу придерживаться даже идеологических (то есть в преобладающей степени иррациональных) принципов, не говоря уже о продуманной, научно выверенной стратегии поведения. Базарову унизительно было ощущать себя жалким дитем природы, наподобие ястребка или Павла Петровича, ощущать унизительное бессилие культуры, на которую он сделал ставку как на силу преобразующую. Любовь, душою рожденное чувство, превратило Базарова в подобие Павла Петровича, «идиота».

5

Конечно, это было нестерпимо. Базаров прекрасно видит «логику вещей», толкающую его «мироощущение» к полной капитуляции, и упорно стоит на своем: «О друг мой, Аркадий Николаич! – воскликнул Базаров, – об одном прошу тебя: не говори красиво». (с. 433) Красота, любовь, поэзия стали главными противниками Базарова, несмотря на то, что он время от времени совершал глупости. Выбор у Базарова был, собственно, небольшой: ум всегда сокращает выбор до минимума. «Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами – кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я… (…) Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит… а я… чувствую только скуку да злость». (с. 430) Или становиться как все, переключаться в режим бессознательной жизни, «занять» ум хоть чем-нибудь – словом, кутить или «беспокоиться о собственном ничтожестве». Разумеется, Евгений избрал последнее – уже потому, что осознающий смысл дилеммы лишает себя выбора. Выбирать можно было разве что форму «беспокойства». «Идиот» Павел Петрович идеализирует народ, отец – великодушничает и «кутит», «самоломанному» Евгению оставалась только «лихорадка работы» как форма активного сопротивления утрате мировоззренческой доминанты, как способ занять себя и унять беспокойство. Он работал «упорно и угрюмо». «Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь!» Любовь Базаров воспринимал как власть женщины над мужчиной, природы над культурой – слабого над сильным. «А нас с вами прибили…» – сообщил он Аркадию.

Вот в каком состоянии пребывал Базаров в тот момент, когда он решил приударить за смазливой «бабенкой» с «хорошенькими глазками» Фенечкой, Федосьей Николаевной. Это было не «формальное поступление в селадоны», конечно, как он иронически поздравил самого себя. Его не столько Фенечка интересовала, сколько природа любви. Он продолжал ломать себя и сопротивляться. Евгений в очередной раз изволил «чихнуть в небо», на все выдуманные ничтожными людьми высокие чувства – и заслужил упрек тонко чувствующей, одухотворенной женщины, которая и не помышляла ни о чем «таком» с доктором, беззаветно и бесхитростно любя своего Николая Петровича: «Грешно вам, Евгений Васильич», – шепнула она уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте». (с. 452) Любовь правит миром, и Базарову не удалось отменить этот «отцовский» закон. «И совестно ему стало, и презрительно досадно».

Наличие поэзии и любви по существу компрометирует разум и матерьялизм: вот позиция повествователя. Позиция эта, повторим, бедна по сравнению с действительной сложностью проблемы. Автору, загнавшего Базарова, а тем самым и себя в тупик, можно посочувствовать. Вновь и вновь мы возвращаемся к вопросу: какой ум выставил повествователь в качестве глупой мишени?

Ответ прежний: тот ум, что точнее всего следует назвать интеллектом, который не чуток к запросам души, который игнорирует душу и тем самым обедняет человека. Повествователь не оригинален: с больной головы он банально валит на здоровую. Но этим психологическим трюком разум не посрамишь, разве что в очередной раз докажешь, что разумных аргументов в споре против разума у души нет и быть не может.

А между тем еще один бдительный влюбленный «решился драться» с Базаровым на дуэли. Собственно, дуэль Павла Петровича с Евгением Васильичем никогда и не прекращалась, однако теперь уже речь шла о форменном физическом истреблении друг друга. Стадия «впрочем, мы друг друга понять не можем; я по крайней мере не имею чести вас понимать» сменилась стадией «мы друг друга терпеть не можем». Вначале на предложение «подраться» Базаров «вытаращил глаза»: «– Я бы мог объяснить вам причину, – начал Павел Петрович. – Но я предпочитаю умолчать о ней. Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно…» (с. 453) И причина, разумеется, отнюдь не Фенечка. Она, точнее, украденный у нее Базаровым поцелуй, послужила великолепным зажигательным поводом, явилась последней каплей, выражаясь поэтически, переполнившей чашу терпения. Но истинной причиной, конечно, был тот ненавистный для мнившего себя аристократом тип отношения к жизни, который превратил Павла Петровича в аутсайдера и «лишнего», а настоящему лишнему позволил по-хозяйски распоряжаться «благами» жизни – хорошенькими глазками и роскошными плечами.

Пикантность ситуации даже не в том, что Павел Петрович, джентльмен, не имеет возможности открыто вступиться за честь оскорбленной дамы и полагает тайную любовь свою к Фенечке причиной дуэли. Пикантность ситуации в том, что Базаров и Кирсанов оказались, по сути, в одинаково «глупом» положении: оба были влюблены и отвергнуты. Только один из них из «принсипа» скрывал свои чувства, хотя и сделал их содержанием своей жизни, а другой – из «прынцыпа» ломал себя и презирал свою слабость, а заодно и всех «баб». Вот этот скрытый уровень дуэли и был главным: Базаров оскорбил не Фенечку, а любовь. Павел Петрович, оскорбленный в лучших чувствах, защищал культуру от «хама».

Пострадавшим, как известно, оказался Павел Петрович, а побежденным – Базаров, которому пришлось покинуть гостеприимный кров имения Кирсановых и «ломать» себя уже вдали от Фенечки и Анны Сергеевны. Базаров терпит поражение за поражением. Вслед за историями с вышеупомянутыми двумя дамами он, «сам того не подозревая», выступил в роли комической в отношении Дуняши, служанки Федосьи Николаевны: он «сделался жестоким тираном ее души». (с. 447)

Далее события развиваются таким образом, что у читателя не остается сомнений ни в том, что мачо Базаров оказался достаточно свиреп, ни в наличии у него действенной воли, ни в его полной капитуляции перед нежнейшим из чувств. Что ж, и овцы страсти живы, и волки разума удовлетворены?

Как бы не так. Признание всесилия любви приводит не к союзу с разумом, а к посрамлению последнего. Повествователь ставит вопрос жестко, в базаровском духе: либо Евгений Васильевич превращается в «идиота» Павла Петровича, либо остается невменяемым нигилистом Базаровым, который в свое время не оставил почвы для компромисса. Вспомним броские, но поверхностные декларации «физиолога», за которые повествователь привлек его к ответу, нет, припечатал к позорному столбу безжалостно, око за око: «И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество». (с. 341)

Оказывается, есть таинственные отношения, оказывается, существует загадочный взгляд, оказывается, романтизм – это не чепуха. Однако Базаров каким-то непостижимым образом не стал богаче и сложнее. Союз души и ума не обогатил человека (не потому ли, что союз этот не состоялся?): здесь автор не увидел конструктивной возможности – и тем самым обеднил человека, обеднив «вопрос».

За подобную постановку «вопроса» отвечает, конечно, не Базаров, а Тургенев. Иван Сергеевич не первый и не последний, кто ставит «романтизм» души и «реализм» ума к барьеру и устраивает между ними дуэль. Или – или. Художественные мыслители странным образом останавливаются у роковой черты: они отчего-то убеждены, что разум никогда не примирится с глупостями, которые склонна творить загадочная душа. Разум, с их точки зрения, это некая бездушная машинка, которая непременно даст сбой, если столкнется с сумасшедшей логикой души. Вот поступки Базарова в отношении «бабенки» Одинцовой – глупость? Глупость. Следовательно, его могучий ум должен возмущаться, душить прекрасные порывы и выхолащивать, монстризировать человека. По-иному, якобы, разум не умеет. Что за миф, с чего вы взяли, господа?

Где вы видели, чтобы человеком заправлял условный линейно-одномерный умишко, безжалостный и бескомпромиссный по отношению к своему несчастному обладателю, человеку?

Такая постановка вопроса вольно или невольно оказывается антиразумной, направленной против разума. Художник вновь и вновь весь свой скромный разумный потенциал мобилизует на защиту души. Художественное мышление – это душевные порывы, облеченные в формулы и «законы». Такая забота о душе, которая превращается в умственный, то есть культурный труд, по видимости очень похожа на заботу разума, а по сути есть выражение страха и беспомощности. Все смешалось в художественной культуре, благодаря гениальному бессознательному мышлению творцов.

Почему, скажите на милость, разум Базарова должен был непременно возмущаться против того, что бабенка с гладкими плечами завладела его сердцем? Что за логика такая гейдельбергская? Почему «лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца»?

Это комплекс неполноценности, а не разум. Душа смотрит на мир со своей колокольни, разум потешается, любуясь колоритом добытых душой ощущений. Каждому свое. Почему наличие души является приговором разуму? Все было бы замечательно, но для этого надо уметь примирить душу и разум, психику и сознание, увидеть одну как предпосылку другого, разглядеть за логичнейшими декларациями (декорациями!) разума коварные комбинации иррациональных функций, а за пылко-нежными движениями сердца – жестокий глас и логику потребностей… Здесь уже начинается духовная глубина иного порядка. По Тургеневу же получается, что душа обзавелась своим умом, ручным и карманным, и этот сговорчивый душевный умок уже приходит в противоречие с умом генеральным, который гнездится черт ведает где, только не при душе.

Душевный умишко не подчиняется генеральному умищу, оберегает человека от вмешательства этой зверской объективной логики, с которой человеку сладить невозможно, и все симпатии по-человечески мыслящих неизменно оказываются на стороне души. Вот и получается, что ум, которым руководствуется Базаров, фатально враждебен человеку. Это все равно что, скажем, монголам управлять Русью – и не считаться при этом с порядками иного организма. Если базаровским умом обустраивать Россию, населенную бабами да кирсановыми (тоже «бабами», по меркам культурным), получишь концлагерь вместо милого дурдома.

Разум отделен от человека, не человеком произведен и «запущен», а потому не считается со слабостями человека, порабощает человека, словно чужеземец или инородец, – вот что вы получаете в пакете с «матерьялизмом». Чувствуете, к чему дело клонится? Ум необходим человеку в той мере, в какой он оплодотворяет душу, держится при ней и не позорит, не компрометирует свою приемную маму (а лучше папу, если вспомнить, что роман называется «Отцы и дети»; ум – это ребенок). Излишек ума разрушителен и деконструктивен, для такого ума даже любовь – зло.

Ergo: ум, отделенный от души, есть зло, ибо он «вертит» человеком в совершенно конкретных интересах абстрактной (то есть нечеловеческой) логики, а не грешного человека. И это так, sic, только так!

Но: с чего вы взяли, что ум существует в человеке только как субстанция, отделенная от души? Ах, у вас ощущение такое? Так вот на этом милом и совершенно безобидно основании, на основании ощущения, выстраивается один из величайших в мировой литературе романов, где разум de facto изымается из сферы гуманистических ценностей и объявляется своего рода интеллектуальным идиотизмом. У логики души, господа, нет иной логики, кроме той, что определяется разумом. Все романы амбивалентны: из гуманных побуждений выстраиваются антигуманные соображения. Но это претензия уже не к Тургеневу, а к логике художественного сознания.

6

О Базарове так и хочется сказать: умная голова, да дураку досталась. Зачем себя ломать, зачем ломать сук, на котором сидишь? Люби себе на здоровье свою Одинцову или даже Дуняшу, живи себе как Аркадий Николаич с Екатериной Сергеевной, да понимай, что такая «отцовская», то есть «глухая», полурастительная жизнь (вегететативное существование, на языке физиологов) недостойна человека мыслящего, хотя и необходима для тела и души. «Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними». (с. 431) Золотые слова! Здесь в нигилисте просыпается на мгновение «гегелист», и его «прынцыпы» засветились живой диалектикой. Но этот тезис для Базарова проходной, он так и не стал магистральным. Искренне жаль.

Так ругай – да возись. Проблема в том, что людей «подобных» Евгению, по словам отца его, отставного штаб-лекаря, «не приходится мерить обыкновенным аршином». И «это все в натуре вещей». Мнение это, судя по всему, разделяет и сам повествователь, и считает его едва ли не самым лестным, сказанным в романе о Базарове (за исключением разве что автохарактеристики: «Ведь я гигант!»). Но чтобы просто «глухо» жить, не умирать, «с людьми возиться», надо соответствовать их «обыкновенному аршину», аршину души. А чтобы ругать их – прилагай к себе иной, необыкновенный аршин, аршин разума. Ругай, да возись – живи в двух измерениях сразу. Повествователь, опять же, к сожалению, просто напрочь исключил такую возможность. Гиганта мерить общим аршином: это ведь унижение какое! А то, что только так и можно выжить, – это как-то неромантично. Гиганты не мелочатся: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Вот и приходится гиганту в оправдание подобного «романтизма» «необыкновенно» умирать. «И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану». (с. 499)

К этому мастерски сделанному эпизоду мы еще вернемся, а пока оценим такой момент. В XIX веке в России стали появляться гиганты – то есть умные люди, обладающие сильным характером. Сама подобная порода была настолько в диковинку, что к ним применили мифическо-циклопический масштаб. Обратим внимание: масштаб личности измеряли прежде всего аршином ума. И еще: культурная элита не сомневалась, что ум – главное достоинство человека. Век ХХ пошел куда дальше: если ты такой умный, почему такой бедный? Бедный Базаров! Он и не подозревал, с кем он вышел на дуэль, каким аршином будут мерить его, Евгения, «богатые» потомки. И по сравнению с таким народом Базаров действительно гигант, и у него были все основания прозорливо заявить: «Да вот, например, ты (Аркадий – А.А.) сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, – она такая славная, белая, – вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше?» (с. 432)

К сцене смерти Базарова имеет смысл обратиться в разных отношениях и аспектах: как в любом высокохудожественном произведении, финальная сцена сводит концы с концами, блистает многомерностью, которой так не хватало при изображении типа лишнего, к которому принадлежал Базаров. Послушаем предсмертные речи главного героя «Отцов и детей» (это предпоследние его слова; последние, естественно, будут поэтическими): «Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес». (с. 499)

«Лес», «береза», «за деревьями видеть лес» – это особая тема. В контексте базаровских размышлений слова его можно истолковать следующим образом: тут, в жизни, есть место уникальному среди царства всеобщего (леса).

И самое главное: кто нужен России, да и вообще любому социуму, «лесу»? Сапожник, портной, мясник – люди массовых и одновременно конкретных профессий, к которым можно приложить только обыкновенный аршин. А вот гигант – «нет, видно не нужен». Гигант – это ведь не политическая или философско-прикладная (идеологическая) проекция, метафора «большой пользы», которую могут принести обществу люди наподобие Базарова. До Евгения почти дошло (состояние его было полубредовым), что он духовный гигант, а для общества такие богатыри – обыкновенные лишние.