Текст книги "Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ века. Диалектика художественного сознания"

Я ни в коем случае не подвергаю сомнению целесообразность культурной эволюции в сторону Запада, в сторону умения мыслить; однако я не только не отождествляю умение мыслить с одномерной рассудочностью, но и противопоставляю их друг другу. Дело в том, что такого рода рассудочность есть разновидность насилия над реальностью. В чём-то отрицая субъективный произвол моделирующего мышления, доктринёрское сознание смыкается с ним по результату: реальность отражается неверно, тенденциозно – в одном случае реальность замещается желанной картиной мира по технологии воображения (вижу не то, что есть, а то, что хочу видеть), в другом происходит подгонка «мира» под умственно-рожденную доктрину (вижу не то, что есть и не то, что хочу видеть, а то, что должно быть).

Толстой избрал первый вариант (и как художник он был вполне в русле культурной традиции), но зато как же реалистично и дальновидно он развенчал вариант второй, показав его антигуманную сущность, радикальную нестыковку с творчески-психической природой живого человека. Разумеется, личная честность Толстого и его благородная «воля к сомнению» (выражение Б. Рассела) бесспорны, что, впрочем, не помешало ему не замечать кардинальных духовных противоречий иного уровня и порядка. Духовная интенция Толстого промаркирована извечно русским «хотел как лучше». Но благие намерения не всегда ведут к благой цели. Благими намерениями, не подкрепленными мудростью аналитического отношения, как известно, вымощена дорога в ад.

Пора спокойно (т. е. научно) отнестись к тому факту, что мир художественной культуры – даже в своих высших, классических образцах – может выступать не только как способ духовного производства, но и (одновременно!) как орудие духовного закабаления и духовной примитивизации личности. Толстой бесстрашно и безжалостно развенчал одни, иррациональные по сути (рациональные только по форме) догмы, чтобы на их место воодрузить другие – уже откровенно иррациональные. Со своим культом «истинной веры» неуёмный правдоискатель столь же опасен и неоднозначен, как и религия, как и моделирующее сознание вообще. Толстой, как ни дико это звучит, мешает стать трезвее, стряхнуть иррациональный дурман и выработать диалектически-рациональный тип духовности. Я ни под каким видом не призываю к «отлучению от Толстого». Я утверждаю (надеюсь, мне удалось доказать объективную истинность этого утверждения), что культура – продукт для разумного (избирательного, критического), а не бездумного потребления.

Мы рассмотрели, в основном, «план», концепцию, которая легла в фундамент романа (сколько в этой концепции сознательного, а сколько бессознательного и в каких отношениях они находятся, насколько стимулируют и угнетают друг друга – это отдельный вопрос). На языке научного литературоведения задача исследования может быть сформулирована следующим образом: мы провели целостный (противостоящий анализу) анализ (разложение целостности), сосредоточившись, преимущественно, на творческом методе, который связывает концепцию личности (план содержания) и стиль (план выражения). Мы исследовали творческий метод со стороны его обусловленности концепцией личности, ядро которой составляет система духовных ценностей (отсюда – вечные и пресловутые поиски «смысла» героями). Гораздо меньше внимания мы уделили тому, как метод отразился в стиле, как метод определил поэтику романа (хотя характерные черты поэтики – система персонажеобразования вокруг конфликта определенного типа, принципы сюжетосложения, архитектоника, композиция, функции деталей предметных и речевых, поэтика имен и т. д. – так или иначе, в той или иной связи были затронуты); такой аспект – тема отдельного исследования.

В заключение – последний парадокс Толстого, который и сам был мастером не слишком глубоких парадоксов, но неизменно становился жертвой парадоксов глобальных: такова ирония истории, из которой пытались вычеркнуть всего лишь личность (незамеченный полноправный субъект истории). Концепция Толстого, при всей свойственной ей идеологии жизнелюбия и ненависти к схематизму, оказалась гораздо более схематична, нежели концепция Пушкина (в которой разуму отводилось не последнее место). Толстой грешил именно тем, против чего так мудро выступал – грешил одномерной рассудочностью. Диалектически насыщенные моменты у Толстого, как уже было отмечено, связаны с диалектикой души, а не души и сознания, что только и обеспечивает подлинное, несхематическое единство мира, подлинную органику, органику высшего порядка. Человеческий мир Толстого крепится на одной опоре; вторая же, умственная опора, искусственно убирается, что и придает поразительному по естественности миру Толстого заданность и схематизм.

У Пушкина получилась «воздушная громада», т. е. громада реальная, производящая впечатление воздушности; у Толстого – «воздушная громада» наоборот: впечатление громады при легковесной воздушности идей. Получилась, так сказать, воздушная громадность или громадная воздушность. Толстой с впечатляющей полнотой и мощью эпопейно воспел односторонний, «моделирующий» взгляд на двусторонние отношения «рефлектирующего» и «моделирующего» типов сознания. Это эпопея о победе не русских над французами, а искушенного диалектикой «сердца» над извечным противником – кичливым «умом». Горе – от ума, а без ума – счастье: вот формула Толстого. Вся мощь гениального художественного ума была обрушена на ум научно-логический, и последний был признан в человеческом отношении наихудшим из зол.

Следует согласиться, что в этом выразилась своего рода вечная правота человека. На этом основании «Войну и мир» можно рассматривать как могучее завершение допушкинского этапа в развитии не только русской, но и всей мировой литературы, а «Евгения Онегина» – как столь же могучее начало этапа нового.

У вечной проблемы, которая волновала и Пушкина, и Толстого, и Достоевского, и Чехова, существуют разные варианты вечных решений, в зависимости от того, от чего отталкивается стратегия решения: от ума или от психики. Уже сам тип названия произведений отражает тип мышления. Одно дело «Пир во время чумы», и совсем другое – «Война и мир», «Преступление и наказание», «Отцы и дети»… Жизнь в принципе возможна только как пир души во время эпидемии умственной чумы (впрочем, справедливо и обратное): «так нас природа сотворила, к противуречию склонна». Если же мы загоняем себя в тупик ложной альтернативы: или пир – или чума, мы идем супротив природы и нормы. Проблема в том, что «противуречие» вмешивается и в мышление. В результате мы имеем противоречивую (нормальную) ситуацию, которая смущает тех, кто мыслит по допотопной технологии, «группируя события» и «делая выводы»; нормально мыслят избранные, единицы, а все остальные (имя им – легион), народ и народы, нормально не дотягивают до нормального уровня. Нормальная ситуация, где или сойдешь с ума (выработаешь иммунитет против ума, как против чумной заразы) – или начнешь мыслить.

Ошибка мыслящих от психики предопределена их наивной убежденностью в том, что надо постигать мир, наделенный, якобы, присущими ему законами (выводимыми, якобы, из мира, имманентными миру), а не законами законов: законами мышления. Законы как бы сами по себе «выводятся» из мира. На самом деле зависимость мира и имманентных ему законов более сложная, чем это видится не мудрствующим мыслителям. Каково мышление – таков и объект: и мир, и человек. Ошибочно полагать, что мышление всегда правильно и неизменно, а действительная сложность таится в «непостигаемом» мире. Если мир непостижим – то «виноват» в этом, якобы, мир, а не мышление. Обратная связь между законами и законами законов – это тоже часть мира.

Но законы законов – мало кому интересны, а те, кому они интересны, обречены на горе от ума. К счастью, это достойно сожаления (или: к сожалению, это достойно восхищения).

Вполне вероятно, что подобная логика мышления – от ума – будет определять специфику искусства в будущем, ибо прогресс искусства определяется развитием не моделирующего, а именно рефлектирующего мышления в составе мышления художественного. Это будет новый реализм, реализм тотальной диалектики. Нормально (это значит: может быть, и хорошо, и плохо, в зависимости от ценностного контекста) воевать ради мира и хотеть мира, подталкивая к войне; нормально, когда оказывается преступным наказывать за преступление, нормально совершать преступления, чтобы избежать наказания…

Картина мира – есть детище отношений. Другое мышление устанавливает связь других отношений. В результате возникают другие качества, другая наполненность категории. Человек меняет мир не меньше, чем мир меняет человека, и это объясняет всё; потребность же в высшем разуме просто отпадает. Война и мир, преступление и наказание, отцы и дети – это тип мышления, отражающий достижения вчерашнего дня; но достижения эти недосягаемы и нетленны и сегодня, и всегда.

3.2. Жизнь и смерть Ивана Ильича Головина

Повесть Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» является подлинным шедевром мировой реалистической прозы. Полагаем, что это именно повесть, а не рассказ. У нас будет больше оснований для ответа на этот вопрос ближе к концу анализа.

Начинать целостный эстетический анализ произведения следует с метода. Поскольку метод всегда реализуется в стиле, анализ метода будет одновременно анализом стиля. Но вот в чем конкретно увидеть «зерно метода», т. е. ключевое понятие, выражение, сцену, характеризующих метод произведения, – это всегда исследовательская проблема. В самом начале произведения мы узнаем, что Иван Ильич умер. Он прожил жизнь, ничем особо не примечательную – как все. Именно эти самые обычные слова являются для повести ключевыми. «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная..». (Здесь и далее все слова в тексте выделены мной – А.А.) В начале повести Толстой всячески подчеркивает типичность происходившего. «… самый факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я».

То, что все происходит как обычно, как всегда – принципиально важно. Из этого будет проистекать основной принцип обусловленности поведения главного героя (да и почти всех других героев тоже). Сослуживец Ивана Ильича приехал на панихиду: «Петр Иванович вошел, как всегда это бывает, с недоумением о том, что ему там надо будет делать. Одно он знал, что креститься в этих случаях никогда не мешает». «Мертвец лежал, как всегда лежат мертвецы, особенно тяжело… и выставлял, как всегда выставляют мертвецы, свой желтый восковой лоб..». «Он очень переменился, еще похудел с тех пор, как Петр Иванович не видал его, но, как у всех мертвецов, лицо его было красивее, главное – значительнее, чем оно было у живого».

Мотив «как всегда» и «как у всех» проходит через всю повесть – вплоть до духовного кризиса, когда Иван Ильич вынужден был индивидуально решать свою проблему. Мотив этот достигает своей кульминации тогда, когда Иван Ильич получает новое назначение, переезжает из провинции в столицу, устраивается на новой квартире. Ему кажется, что вот тут-то он и выделился по-настоящему. «В сущности же, было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга: штофы, черное дерево, цветы, ковры и бронзы, темное и блестящее – все то, что все известного рода люди делают, чтобы быть похожими на всех людей известного рода. И у него было так похоже, что нельзя было даже обратить внимание; но ему это казалось чем-то особенным». Стремление быть «как все», быть похожим «на всех» («на всех людей известного рода», т. е. на более богатых и вышестоящих) – вот главный принцип обусловленности поведения Ивана Ильича.

Итак, точка опоры найдена. В чем заключается особый интерес того, что совершалось «как всегда», будет видно позднее, а сейчас отметим еще одну стилевую особенность, чрезвычайно усиливающую, сознательно концентрирующую типичность происходящего: поэтику имен повести.

Прежде всего отметим, что либо имя, либо отчество, либо фамилия Ивана Ильича Головина так или иначе связаны с именами всех действующих лиц повести. «Сотоварищи» Ивана Ильича: Иван Егорович Шебек, Петр Иванович, Фёдор Васильевич. Последний, казалось бы, не имеет «ничего общего» с именем главного героя. Однако Толстой выявляет скрытую связь «сотоварищей»: дело в том, что жену Ивана Ильича зовут Прасковья Фёдоровна (в девичестве Михель). Поэтому Фёдор Васильевич отнюдь не выпадает из тесного круга живущих «как все». В начале повести мелькают – однажды – фамилии господ, претендующих на места, освободившиеся вследствие перемещений, вызванных смертью Ивана Ильича Головина: Винников, Штабель. Фамилия первого содержит часть фамилии Головина (Винников), фамилия второго напоминает девичью фамилию жены Головина.

Во время самого сильного служебного кризиса решающее влияние на карьеру Ивана Ильича оказали друзья и покровители. «Взлет» Ивана Ильича чрезвычайно напоминает карьеру Винникова или Штабеля. «В Курске подсел в первый класс (все перечисленные до этого момента и далее господа принадлежат к первому, лучшему классу А.А.). Ф.С. Ильин, знакомый, и сообщил свежую телеграмму, полученную курским губернатором, что в министерстве произойдет на днях переворот: на место Петра Ивановича назначают Ивана Семёновича.

Предполагаемый переворот, кроме своего значения для России, имел особенное значение для Ивана Ильича тем, что он, выдвигая новое лицо, Петра Ивановича и, очевидно, его друга Захара Ивановича, был в высшей степени благоприятен для Ивана Ильича. Захар Иванович был товарищ и друг Ивану Ильичу».

Иван Ильич был вторым сыном такого же крупного, как впоследствии и он сам, чиновника тайного советника Ильи Ефимовича Головина. Старший сын, Дмитрий Ильич, «делал такую же карьеру, как и отец»; младший, Владимир Ильич, был неудачник, т. е. не как все известного рода люди: «в разных местах напортил себе и теперь служил по железным дорогам» (т. е. все же был чиновником).

Сестра, Екатерина Ильинична, «была за бароном Грефом, таким же петербургским чиновником, как и его тесть». Самый, казалось бы, экзотический «барон Греф» по сути дела оказывается родственником Ивана Ильича и таким же чиновником.

У Ивана Ильича – трое детей: Елизавета Ивановна, Павел Иванович и Василий Иванович. За Елизаветой Ивановной ухаживает Фёдор Дмитриевич Петрищев, сын Дмитрия Ивановича Петрищева. Будущий зять Ивана Ильича – судебный следователь, т. е. буквально идет по стопам будущего тестя.

Можно было бы перебрать действительно всех персонажей повести и обнаружить неслучайность их имен. Но и сказанного вполне достаточно, чтобы резюмировать: сходство, совпадение, внутренняя рифмовка имен подчеркивает сходство Ивана Ильича со всеми остальными. Все остальные – те же иваны ильичи, и достаточно понять одного Ивана Ильича, чтобы понять всех. Не случайно имя Иван является почти нарицательным по отношению к русским.

Кроме «объединительного» кода в поэтике имен просматривается и социальный код: уже название произведения «Смерть Ивана Ильича» оппозиционно таким возможным вариантам названия, как «Смерть чиновника» или «Смерть Головина». Подобное обращение – Иван Ильич узаконено среди людей, ездящих в первом классе, влияющих на судьбы России. Перед нами история жизни и смерти чиновника, становящегося человеком, но несущего на себе родимые пятна своей среды, своего круга. Перед нами история человека лучшего, высшего, избранного общества. (Кстати, прототипом героя повести послужил Иван Ильич Мечников, прокурор Тульского окружного суда, скончавшийся от тяжелого заболевания).

На этом фоне особняком стоит имя одного персонажа – молодого буфетного мужика Герасима. (Имя Петра-лакея, тоже употребляемое без отчества, во-первых, не уникально, а во-вторых, легко трансформируется в отчества и фамилии благородных господ (например, в фамилию жениха Елизаветы Ивановны). Имя Герасима попросту невозможно представить в среде ивановичей и ильичей). С какой целью Толстой выделяет этот персонаж мы поговорим позднее.

Есть и иные смысловые коды в поэтике имен. Так имя Иван (Иоанн) в переводе с древнееврейского означает: Бог милостив; Илья (Илия) переводится следующим образом: Иегова есть Бог. «Божественный» подтекст имени-отчества главного героя станет вполне ясен в финале повести.

А сейчас вернёмся в основное русло и продолжим нить рассуждений: зачем Толстому понадобилось обратиться к «самой простой и обыкновенной жизни» – жизни, которой живут все «лучшие» люди России, образованные, культурные? И что означает: жить как все?

Дело в том, что: «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная». Жизнь, которой живут все – причем, избранные все – ужасна, порочна в своей основе – вот что является главным «предметом» Толстого.

Сразу же обратим внимание: из только что полностью процитированной фразы явственно виден «указующий перст» того, кто взял на себя право, смелость и ответственность судить о том, что является подлинным добром и злом для человека. Перст этот – постоянно, демонстративно указующий – принадлежит повествователю, образу автора, который в этой повести, вероятно, во многом напоминает самого позднего Толстого. Дидактическая, наставительная, почти библейская интонация необходима Толстому для создания и оценки требуемой концепции личности.

Как же изображает Толстой «обыкновенную» и в то же время «ужасную» жизнь личности?

Для того, чтобы отобразить заурядную, рутинную, ничем особо не примечательную жизнь, Толстой избирает чрезвычайно оригинальный, емкий, соответствующий сразу всем художественным задачам стилевой прием: писатель сосредотачивается не на отдельных сценах семейной, служебной и прочей жизни, а на ключевых нравственно-психологических механизмах, определяющих закономерности соответствующей стороны жизни. Механизм поведения как таковой интересует повествователя. Несколько звеньев механизмов – вот и все, что считает важным и нужным сообщить повествователь о всей жизни своего героя – до того момента, пока сам смысл и способ такой жизни не довели героя до гибели.

Но затем при помощи этих же механизмов Толстой показывает процесс умирания – и одновременно превращение этого процесса в процесс нравственного оживания. В конечном итоге, смерть Ивана Ильича оборачивается торжеством жизни над смертью, духовного над телесным. Обратим внимание: одни и те же психологические механизмы реализуют разные духовные задачи. Смысл приема еще и в том, чтобы подчеркнуть противоречивое единство человека, показать: в нем есть все, чтобы быть кем угодно. И то, кем человек становится, зависит от многих причин, но прежде всего – от него самого. Толстой, дав человеку все, возлагает на него ответственность за то, кем тот решается быть.

Вот почему в первой главе лицо покойного Ивана Ильича «было красивее, главное – значительнее, чем оно было у живого». В лице отражен результат происшедшей напряжённейшей внутренней борьбы. «На лице было выражение того, что то, что нужно было сделать, сделано, и сделано правильно. Кроме того, в этом выражении был еще упрек или напоминание живым». Однако Петр Иванович не захотел вдуматься в смысл упрека или напоминания. Круг замкнулся. И следующий «ильич» будет так же в одиночку сражаться со смертью, а жизнь его будет по-прежнему «простой, обыкновенной и ужасной». В том и заключается сверхзадача повествователя (а с ним и автора), чтобы помочь разорвать этот порочный круг, что бы тайно пережитую трагедию сделать явной – и тем самым попытаться спасти живых людей при помощи «искусственного», «рукотворного» произведения. Духовная сверхзадача Толстого представлена в художественной форме. И только эстетический анализ повести поможет выявить ее многогранную духовную содержательность.

Итак, проследим за кругами ада Ивана Ильича. Наш герой с самого начала жил как все: «легко, приятно и прилично». При этом он строго исполнял «то, что он считал своим долгом; долгом же он своим считал все то, что считалось таковым наивысше поставленными людьми». Таким образом, выполнять долг – и означало жить «легко, приятно и прилично». Со временем Иван Ильич стал думать, что этот «характер жизни» «свойственен жизни вообще», а не только его жизни. Такое отношение к «долгу» (к АИ) характерно для сатирических героев. Иван Ильич и есть вплоть до пятой главы (почти половину повести) герой преимущественно сатирический (местами сатира переходит даже в комическую иронию – см. начало третьей главы).

Таким образом, творческий метод повести Толстого заключается в том, чтобы показать героя, стремящегося жить «как все известного рода люди» (а именно: жить легко, приятно и прилично) и в то же время показать сатирическую суть такой программы. Жить как все – значит взять правила жизни из конкретного социума и в этом же социуме в соответствии со своими индивидуальными особенностями попытаться их применить, вырабатывая попутно «несокрушимую» оправдательную идеологию. Иными словами, перед нами вариант реалистической обусловленности поведения, вариант реализма.

Именно для того, чтобы реализовать такую мировоззренческую программу персонажа и одновременно оценить ее как сатирическую и понадобились Толстому «механизмы» (так перебрасывается мостик к стилю). Повествователь сухо, «протокольно» излагает канву жизни Ивана Ильича начиная с учебы в Правоведении. Сама манера изложения как бы намекает на то, что мы имеем дело если не с подсудимым, то по крайней мере с человеком, совершившим тяжкие проступки. По иронии судьбы (а от ее авторитарного возмездия герою, как известно, не уйти), подсудимый Иван Ильич сам оказывается рьяным слугой закона – судьей. (Вспомним: не судите, да не судимы будете).

Перед нами – механизм становления юноши Ивана Головина в Правоведении; механизм начала карьеры в провинции; механизм превращения молодого юриста в матерого чиновника, опытного служивого зубра; механизм женитьбы Ивана Ильича на девице Прасковье Федоровне из ложно понятого чувства долга, а не из нравственной потребности; механизм притирки на начальной стадии супружеской жизни; механизм выработки стратегии служебного рвения под влиянием семейных невзгод. Все это – во второй главе (всего в повести глав – двенадцать). Третья глава начинается следующим образом: «Так шла жизнь Ивана Ильича в продолжение семнадцати лет со времени женитьбы». До 1880 года. В этом году Иван Ильич получил неожиданно крупное повышение. В начале 1882 года Иван Ильич умирает в возрасте сорока пяти лет. Иными словами, во второй главе изложена почти вся история жизни – скудной, действительно «ужасной», недостойной человека.

Прозрения могло и не наступить: если судить по концепции, определяющей поведение героя, он бы мирно дожил до старости, повторив судьбу отца. Однако в соответствии с неким законом высшей справедливости (по иронии судьбы) все, накопленное, нажитое героем, оборачивается против него. Закон высшей справедливости это тот принцип, обуславливающий поведение и судьбу людей, который исповедует повествователь, но не сам Иван Ильич; и это та необходимая моральная высота, которая позволяет повествователю «право иметь», чтобы так сурово отнестись к «иванам ильичам». Так сознание Ивана Ильича просвечивает сквозь сознание повествователя.

Смертельное заболевание Ивана Ильича начинается с «обыкновенного», но «ужасного», как потом выяснится, ушиба: он ударился о те самые вещи, которые так упорно наживал, чтобы быть как все. Этот сюжетный ход как раз и «доказывает правоту» повествователя.

Однако содержание повести гораздо глубже, философичнее. Оно не ограничивается критическим отрицанием элементарной программы человеческого существования, но показывает духовный переворот, ведущий к нравственному прозрению, к Истине. И тут избранный Толстым метод обнаруживает фантастические художественные возможности. Толстой не только не отказывается от избранного метода, но, напротив, еще более сосредотачивается на механизмах – но на каких!: на механизмах начала нравственно-психологического кризиса, его развития, кульминации и, наконец, разрешения.

Толстому это необходимо ещё и вот по какой причине: избранная стилевая доминанта позволяет видеть за жизнью, подобной смерти, и смертью, возвращающей к жизни, не только смерть и жизнь конкретного Ивана Ильича, и не только жизнь и смерть ивановичей и ильичей, но человека вообще, человека как такового. Все индивидуальные национальные, социальные, психологические признаки личности и характера Ивана Ильича работают на выявление общечеловеческой сути, на выявление логики жизни и смерти человека.

Именно поэтому перед нами механизмы функционирования чиновника, семьянина, механизмы семейных конфликтов, механизм болезни (причем, на различных ее стадиях: начальной, в развитии и конечной); механизм умирания, нравственного прозрения, лечения, отношения окружающих к смертельно больному и т. д. Перед нами – архетипы всех перечисленных ситуаций и архетипы поведения в них человека, живущего «по лжи».

Остановимся на типичном примере такого механизма. Вот как повествователь анализирует наиболее общие причины семейных конфликтов в семье Головиных после начала болезни Ивана Ильича: «И Прасковья Федоровна теперь не без основания говорила, что у ее мужа тяжелый характер. С свойственной ей привычкой преувеличивать она говорила, что всегда и был такой ужасный характер, что надобно ее доброту, чтобы переносить это двадцать лет. Правда было то, что ссоры теперь начинались от него. Начинались его придирки всегда перед самым обедом и часто, именно когда он начинал есть, за супом. То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери. И во всем он обвинял Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна сначала возражала и говорила ему неприятности, но он раза два во время начала обеда приходил в такое бешенство, что она поняла, что это болезненное состояние, которое вызывается в нем принятием пищи, и смирила себя; уже не возражала, а только торопила обедать. Смирение свое Прасковья Федоровна поставила себе в великую заслугу. Решив, что муж ее имеет ужасный характер и сделал несчастие ее жизни, она стала жалеть себя. И чем больше она жалела себя, тем больше ненавидела мужа. Она стала желать, чтобы он умер, но не могла этого желать, потому что тогда не было бы жалованья. И это еще более раздражало ее против него. Она считала себя страшно несчастной именно тем, что даже смерть его не могла спасти ее, и она раздражалась, скрывала это, и это скрытое раздражение ее усиливало его раздражение».

Повествователь неутомимо обобщает, стремится указать общие причины, закономерности поведения. Перед нами нет ни одной конкретной сцены; перед нами суть того, что происходит обычно на той или иной стадии того или иного процесса.

Аналитизм повествователя порой доходит до того, что он вообще убирает перечень конкретных причин (вроде испорченной посуды, локтя сына на столе, прически дочери) и полностью сосредотачивается на том, как это происходит, на самом механизме: «Доктор говорил: то-то и то-то указывает, что у вас внутри то-то и то-то; но если это не подтвердится по исследованиям того-то и того-то, то у вас надо предположить то-то и то-то. Если же предположить то-то, тогда… и т. д. Для Ивана Ильича был важен только один вопрос: опасно его положение или нет? Но доктор игнорировал этот неуместный вопрос. С точки зрения доктора, вопрос этот был праздный и не подлежал обсуждению; существовало только взвешиванье вероятностей – блуждающей почки, хронического катара и болезни слепой кишки. Не было вопроса о жизни Ивана Ильича, а был спор между блуждающей почкой и слепой кишкой».

Нам воспроизвели логику доктора, не желающего видеть реальность уклоняющегося от неё, потому что констатация реального факта влечёт за собой не «легкое и приятное» исполнение обязанностей, а нелегкий и неприятный труд души.

Механизмы, о которых идет речь, – психологические. Это классические образцы типично толстовского психологизма. Психологическая динамика (см. состояние Прасковьи Федоровны в конце первого приведенного отрывка) прописана скурпулезно и безукоризненно точно. Взаимодействие и взаимообусловленность сознания и подсознания, сознания и собственно психических сфер показаны блестяще.

Однако не сами по себе психологические закономерности интересуют повествователя и Толстого. Психологизм, как это всегда бывает, реализует иные стоящие за ним ценности и идеалы. Точный психологический анализ всякий раз позволяет вскрыть ложь поведения людей, несовпадение их мыслей и действий, мыслей и желаний. В этом – цель и смысл психологизма Толстого. Иван Ильич лжет, обвиняя во всех своих бедах Прасковью Федоровну. Прасковья Федоровна еще более лжет (в т. ч. и перед собой), не понимая, да и не желая понимать истинных мотивов своего и мужа состояния. Лжет доктор себе и другим —, не желая вникать в обременительные проблемы умирающего, обходя вопрос о жизни и смерти Ивана Ильича и заменяя его вопросом технологии болезни. Причем (ирония судьбы!), такую же лукавую подмену совершал и Иван Ильич в бытность свою судьей. Продолжим цитирование второго отрывка: «И спор этот на глазах Ивана Ильича доктор блестящим образом разрешил в пользу слепой кишки, сделав оговорку о том, что исследование мочи может дать новые улики и что тогда дело будет пересмотрено. Все это было точь-в-точь то же, что делал тысячу раз Иван Ильич над подсудимыми таким блестящим манером. Так же блестяще сделал свое резюме доктор и торжествующе, весело даже, взглянув сверху очков на подсудимого. Из резюме доктора Иван Ильич вывел то заключение, что плохо, а что ему, доктору, да, пожалуй, и всем все равно, а ему плохо. И это заключение болезненно поразило Ивана Ильича, вызвав в нем чувство большой жалости к себе и большой злобы на этого равнодушного к такому важному вопросу доктора».

Механизм общения с подсудимыми (больными) вскрывает ложь поведения судей (докторов). А лгут они с одной целью: чтобы жить «легко, приятно и прилично», обходя вопросы, которые сразу же могут нарушить легкость и приятность бытия. До предела обнажен принцип психологического анализа: несовпадение мотивов с мотивировками, причин – с предлогами, поводами.

И путь Ивана Ильича – постепенное осознание окружающей его тотальной лжи и понимание того, что он жил как все – лгал как все. Превратившись из судьи в подсудимого, Иван Ильич не мог не признать ложь, так необходимую судьям, лучшим людям, для их душевного комфорта. «Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичем, совершалось в нем. И он один знал про это, все же окружающие не понимали или не хотели понимать и думали, что все на свете идет по-прежнему. Это-то более всего мучило Ивана Ильича».