Текст книги "Петр Николаевич Дурново. Русский Нострадамус"

С другой стороны, пока у народной массы, при всех ее «земельных вожделениях» и «принципах бессознательного социализма», была одна привлекательная черта – русский простолюдин не искал политических прав. Превратившись в собственника, он потянулся бы и за правами, заявляя о себе и в волости, и в земстве, и в Государственной думе. Смутно, но вырисовывались очертания многомиллионной крестьянской демократической России – «царство мужика», по распространенному тогда среди правых выражению.

Поэтому, по мнению П. Н. Дурново и его единомышленников, «быстрый и малообоснованный переход земельной собственности из рук среднего и крупного землевладения в руки крестьян нежелателен». С государственной точки зрения, полагали они, важно, «чтобы, по возможности, средние и крупные землевладения оставались непоколебимо в руках тех лиц, которые теперь ими обладают»: «в самых помещичьих губерниях земские начальники – присланные из Петербурга, молодые чиновники, которые никаким имущественным цензом не обладают. Во многих уездах России нельзя найти выборного уездного предводителя». Отсюда следовала негативная оценка деятельности Крестьянского банка по покупке и продаже земли за свой счет. Чтобы владельцы меньше продавали, банк следует, настаивал П. Н. Дурново, лишить права самостоятельной покупки, ибо она создает «соблазн для слабых землевладельцев»[912]912
  Гос. Совет. Ст. отчеты. 1910–1911 годы. Сессия шестая. СПб., 1911. Стб. 1120–1123.


[Закрыть].

Если считать основной чертой государственного таланта «способность угадывать лучшее и осуществлять его» (М. О. Меньшиков), то придется, сравнивая П. Н. Дурново и П. А. Столыпина, первого поставить выше второго.

Согласимся с П. Б. Струве: да, П. А. Столыпин «прозревал неизбежные формы новой России и готов был железной рукой пролагать им путь. <…> Столыпин политически смотрел не назад, а вперед, и то, что он в будущем прозирал, – Великая Россия как правовое государство с сильной властью, творчески дерзающей и дерзновенно творящей, – является и теперь великим государственным замыслом русского возрождения. Этот огромный политический замысел требовал для своего осуществления широкого социального фундамента, и его Столыпин увидел в крепком крестьянстве, призываемом к новой, опирающейся на начала частной собственности и хозяйственной свободы жизни. Русский крестьянин из государственного “тяглеца” должен был стать устроенным на своей земле свободным собственником»[913]913
  Струве П. Б. П. А. Столыпин // Струве П. Б. Дневник политика (1925–1935). М.; Париж, 2004. С. 74, 158.


[Закрыть].

П. А. Столыпин понимал (и говорил!), что для успеха предпринятого им необходимо «20 лет покоя внутреннего и внешнего»[914]914
  Беседа с председателем Совета министров П. А. Столыпиным. 1 окт. 1909 г. // П. А. Столыпин. Грани таланта политика. С. 489.
  П. А. Столыпин, свидетельствует С. Д. Сазонов, постоянно возвращался «в своих частных, а затем и официальных сношениях со мной к вопросу о необходимости избегать во что бы то ни стало всяких поводов к европейским осложнениям еще долгие годы, по крайней мере до того времени, пока Россия не достигнет должной степени развития своих оборонительных средств» (Сазонов С. Д. Воспоминания. Мн., 2002. С. 32).


[Закрыть]. Коли так, то следовало в первую голову усиленно готовиться и к войне, и к революции (не хотеть их – мало! стараться избегать их – мало!). Другого способа обеспечить необходимый покой не было: хочешь мира – готовься к войне. Где теперь его реформы? Все: и планы, и что успелось – все было сметено войной и революцией, которые следовало предвидеть[915]915
  «Первая мировая война с ее колоссальным напряжением и катастрофическими последствиями в конечном счете свели ее (столыпинскую программу. – А. Б.) на нет – но вины Столыпина в том не было», – полагает Ф. А. Гайда (Вестник Московского университета. Серия 8. 2012. № 5. С. 107). С выделенным, однако, нельзя согласиться.


[Закрыть]. Вот в этом П. А. Столыпин явно уступал П. Н. Дурново.

Создается впечатление, что П. А. Столыпин и созданная им Дума, расставляя приоритеты, не учитывали в должной мере ни международное положение империи, ни ее внутриполитическую ситуацию.

Вот счет, предъявленный П. А. Столыпину современником.

«Плохо» понимая психологию преступного, «слишком медлил в борьбе с преступностью». Будучи «благородно доверчив, <…> верил в “успокоение”, которое еще не наступило». «На слишком крутую борьбу у него не хватало сил». Нередко обнаруживал «непонятную нерешительность». «Его связывали странные колебания», в результате «множество драгоценного времени упускалось невозвратно». В нем, заключал М. О. Меньшиков, был явный недостаток «тех грозных свойств, которые необходимы для победы. <…> Он был слишком культурен и мягок для металлических импульсов сильной власти»[916]916
  Подтверждением справедливости данного заключения М. О. Меньшикова служит факт, сообщаемый М. А. Таубе. Летом 1910 г. он встретил в Петербурге хорошо ему знакомого П. И. Рачковского, вызванного из Парижа для доклада секретных дел к председателю Совета министров. И вот что рассказал ему П. И. Рачковский: «Я должен был категорически заявить главе нашего правительства, что работа крайних революционных кругов за границей внушает мне самые серьезные опасения насчет дальнейшего развития противоправительственной агитации и преступлений в России. Конкретные наши указания из Парижа о лицах и путях террористической работы в империи как-то расплываются в Департаменте полиции в ряде неясных, не приводящих к цели репрессий и, скорее, только раздражают общественное мнение, чем пресекают зло, идущее из-за границы. И вот я сказал Петру Аркадьевичу, что, имея в настоящее время в руках все нити этой преступной деятельности, скрывающейся во Франции и Швейцарии, я чувствую себя в силах радикально пресечь все зло, ликвидировав так или иначе десятки главарей этой крайней “большевистской” – террористической группы: без всякого шума, один за другим начнут они неожиданно умирать в результате какой-нибудь болезни, станут жертвой автомобильной катастрофы или ночного столкновения с каким-нибудь уличным гангстером. И если эти люди исчезнут, то я гарантирую нашему отечеству долгие годы спокойствия, относительно, конечно, и без ежедневных убийств сотен верных слуг государя и отечества. Итак, я прошу Вас дать мне устное разрешение на ряд таких необходимых экзекуций; без него я не могу взять это на свою личную ответственность. И Вы знаете, Михаил Александрович, что мне ответил наш благородный “конституционный” председатель Совета министров? – Он сказал мне (дословно): “Вы забываете, Петр Иванович, что мы не в Афганистане и не в Персии. Я не могу дать Вам такого разрешения”. “Тогда, – возразил я, – мы не в силах будем остановить тот террористический поток, который прольется на Россию и в случае – не дай Бог – какой-нибудь новой войны неизбежно приведет к общей революции и к концу Императорской России”». «На этом кончил свою скорбную реляцию Рачковский», – заключает М. А. Таубе (Таубе М. А. «Зарницы»: Воспоминания о трагической судьбе предреволюционной России /1900–1917/. М., 2007. С. 146–147).


[Закрыть].

Поэтому: «арестованные злодеи, покушавшиеся на его жизнь, щадились, надзор за ними был так плох, что они один за другим бежали с каторги»; революция была разгромлена, но «оставлено было без серьезного основания слишком много бродильных начал»; «проявил много нерешительности в эпоху второй Думы, роспуск последней принадлежал не его инициативе»; допустил «присутствие в Государственной думе официальных сообщников преступных партий»; «кадеты и кадетоиды выборгского типа почти не преследовались»; борьба с революционным лагерем, «излишне мягкая», не наносила ему разгрома; «жидокадетская печать, основная сила революционного возбуждения, была оставлена в неприкосновенности»; «долго терпелась и осталась почти нетронутой анархия высших школ»; «совсем осталась неприкосновенной анархия деревни»; «нетронутой осталась и гибельная по своей ошибочности система административной ссылки»; черта оседлости «сделалась фикцией, и никогда еще паразитное племя не делало таких ужасных завоеваний в России»; «поставленные довольно робко национальные вопросы Столыпин, подобно Сизифу, докатив доверху, выпускал из рук»; «реформа полиции, предмет первой необходимости, до сих пор еще находится in spe[917]917
  In spe – в будущем; в надежде; в ожидании (лат.).


[Закрыть]»; недостаточно глубоко был пересмотрен избирательный закон[918]918
  Меньшиков М. О. Нужен сильный // Новое время. 1911. 8 сент.
  Мягкостью и нерешительностью правительства П. А. Столыпина возмущались многие. «Говорят, здешние офицеры и моряки возмущены безнаказностью тех офицеров, которые были судимы вместе с Рожественским. Их, как известно, суд присудил к смертной казни и ввиду “обстоятельств” оставил их даже на службе. И основательно обижаются! Строгие меры все не принимаются! Мятеж разрабатывается <…>. Из тюрем преступники уходят каждый день совершенно свободно, очевидно, наши тюрьмы какие-то клубы, кафе…»
  «Адлерберга <…> убрали из Кронш[тадта] за то, что он расстреливал бунтовщиков, назначили Зальца, и тот (говорят, по приказу свыше) отменил смертную казнь! Говорят Скалону в Варшаве сказано, чтобы он обходился помилостивее с убийцами!!! Как тут усмирить бунт!!!?
  Головин слепой говорит, что ему читали письмо гр[афа] Серг[ея] Шереметева (то ли не барин), кот[орый] негодует на слабость и нерешительность правительства» (Киреев А. А. Дневник. 1905–1910. М., 2010. С. 166. Записи 19 и 21 авг. 1906 г.).
  Вот и Д. И. Пихно: «Столыпин имеет свои заслуги, но его положение тяжелое и он или его товарищи немало и напутали, а с другой стороны – он не успел окончательно подавить надежд революции. Но для этой последней задачи нужно было отменить некоторые законы и прежде всего закон о печати, который причинил массу зла. Кобеко, Кони и другие ничего не хотели слушать, и я напрасно вопиял, но пусть полюбуются теперь грудами самых недобросовестных революционных брошюр, которые прямо отравляют молодежь» (Д. И. Пихно – С. Ю. Витте, 27 дек. [1906 г.] // Английская набережная, 4: Ежегодник С.-Петербургского научного общества историков и архивистов. 2000 г. СПб., 2000. С. 399). Подчеркнуто нами. – А. Б.
  Д. И. Пихно имеет в виду Временные правила о печати 24 ноября 1905 г., подготовленные Особым совещанием под председательством Д. Ф. Кобеко, сторонником, как и А. Ф. Кони, «свободы слова и печати».


[Закрыть].

Последние просчеты были, пожалуй, самыми существенными, предопределившими крах империи. «Только тот парламент есть парламент, – справедливо заметил М. О. Меньшиков, – который усиливает способность власти достигать ее целей»[919]919
  Меньшиков М. О. Подъем власти // Новое время. 1907. 21 авг.


[Закрыть]. Государственная дума, созданная П. А. Столыпиным, оказалась не способной стать таким парламентом: она помешала государству лучше подготовиться и к войне, и к революции.

А вот если бы, говорил П. Н. Дурново, наверху сочувствовали его «взглядам и приемам, а не взглядам П. А. Столыпина» и предложили бы ему быть премьером, то он, Дурново, «убежденный конституционалист», после роспуска второй Думы «года полтора не созывал парламента, изменил бы, кроме избирательного закона, еще несколько очевидно негодных, из наскоро сочиненных “основных”, подготовил бы все спокойно и обдуманно, а тем временем управлял бы без парламента, но строго законно, не стесняя “свобод”, которые совместимы с мирною гражданскою жизнью!»[920]920
  В обновленной России. С. 47.
  Так предполагал не один П. Н. Дурново. «Мое впечатление, – свидетельствовал С. Е. Крыжановский, – было (из того, что я слышал от Столыпина и из Совета министров), что влиятельные круги в то время решительно настаивали на том, чтобы Дума была прикрыта. Говорили о 5–10 годах; не имелось в виду совершенное упразднение, а только приостановка действия Думы. <…> предлагали форму приостановки Думы с тем, чтобы в это время действовал Государственный совет. Столыпин с этим течением чрезвычайно боролся и нашел выход в некотором компромиссе, который, удовлетворяя настояниям этих кругов (относительно исправления недостатков избирательного закона с их точки зрения), в то же время спасал существование Думы» (Падение царского режима. Т. V. Л., 1926. С. 418, 419).


[Закрыть]

П. Н. Дурново не сомневался в объективной возможности осуществить эту программу: «Явного восстания теперь опасаться нечего, а тайные убийства не переставали действовать и особенно процветать, когда их подстрекатели заседали в Думе и пользовались правом, на казенных харчах, проповедовать разложение государства! Время слишком серьезное, чтобы можно было сообразовывать свои действия с общественным мнением в России или Европе, которое есть ведь мнение людей в государственных делах не сведущих, притом безответственных»[921]921
  В обновленной России. С. 48.


[Закрыть].

К сожалению, это мнение «не сведущих» и «безответственных» принималось во внимание и многое определяло: Противники Столыпина, – записывал в дневнике А. А. Киреев, – «указывают на Дурново (Петр Ник[олаевич]), но у него хвост замаран <…>, положим это не важно для политического деятеля <…>, положим и Думу можно прогнать безнаказно, восстания не будет. Но ведь Столыпин “большой” человек в общественном мнении и он Думой владеет!»[922]922
  Киреев А. А. Дневник. Запись 13 февр. 1909 г.


[Закрыть]

«Я рад, – делился П. Н. Дурново с товарищем кадетских лет, – что отбыл свою повинность государству, езжу на заседания Совета, высказываю там свое мнение, когда долг службы мне это велит».

Однако мало кто его услышал: нет пророка в своем отечестве!

Обеспокоенный («почему к постройке кораблей приступают так поздно, почему потеряно два с половиной года?»), П. Н. Дурново популярно пояснял в июле 1908 г. при обсуждении в Государственном Совете сметы морского министерства: «Хороший хозяин, прежде чем заниматься устройством своего дома внутри, должен озаботиться, чтобы дом был крепко заперт снаружи от непрошенных гостей. Все средства, все усилия, все могущество власти должно быть направлено к восстановлению наших вооруженных сил, к созданию флота и к приведению в боевой порядок армии. <…> В моих глазах все так называемые культурные потребности отступают на второй план перед насущными нуждами, от которых зависит самое существование России как великой державы»[923]923
  Гос. Совет. Ст. отчеты. 1907–1908 годы. Сессия третья. СПб., 1908. Стб. 1711.
  Мало было прозорливых в третьеиюньской Думе. Прогрессист Н. Н. Львов в общих прениях по бюджету на 1911 г. «выступил с обвинением не только Правительства, но и самой Думы в чрезмерном предпочтении расходов на оборону вместо того, чтобы давать средства на подъем культурного развития страны». «Если бы, – продолжает А. Д. Голицын, – Н. Н. Львов мог предвидеть, что ровно через четыре года, в 1915 году, общественное мнение будет винить Правительство, умалчивая про Думу, что оно оказалось неподготовленным к обороне <…>, то Н. Н. Львов, я думаю, не стал бы произносить своей речи, памятуя, что культура и прогресс могут быть обеспечены только тогда, когда страна не оставлена беззащитной в своей внешней безопасности» (Голицын А. Д. Воспоминания. М., 2008. С. 323).


[Закрыть]. Такую позицию следует поставить в заслугу П. Н. Дурново, не подозревая за ней одну лишь заботу об имидже империи и не допуская, будто он не понимал, что Россия может существовать и обеспечивать нормальную жизнь населяющих ее народов только в качестве великой державы. После русско-японской войны, обнаружившей слабость вооруженных сил империи[924]924
  Серьезные проблемы армии были очевидны для П. Н. Дурново в начале 1906 г. «В отношении армии нужны серьезные меры, – делился он с Г. О. Раухом. – Армия не на высоте, офицеры ничего не знают и ничего не делают, начальники в громадном большинстве никуда не годятся. Между офицерами и нижними чинами нет никакой связи, и последние первым не доверяют, ибо их не знают. Нужны радикальные реформы, ибо иначе в скором времени армия у нас совсем исчезнет» (Дневник Г. О. Рауха. Запись 2 янв. 1906 г. // Красный архив. 1926. Т. 6 /19/. С. 96).
  На «состав высших начальников, благодушных и приученных бояться инициативы и ответственности», сетовал и военный министр (Из записок А. Ф. Редигера. 1906 год // Красный архив. 1933. № 5/60/. С. 99).


[Закрыть], и в условиях назревания мировой войны можно ли было думать иначе?

Показательна в этом отношении речь П. Н. Дурново в Государственном Совете в январе 1912 г. при обсуждении законопроекта о введении всеобщего начального образования. Он совсем не против «обеспечить в кратчайший по возможности срок всем русским детям школьного возраста возможности получить начальное образование»; для него это «бесспорно». Сомневался он в целесообразности прогрессивной фиксации на десять лет государственных ассигнований на устройство всеобщего обучения (речь шла о том, чтобы обязать правительство израсходовать в течение десяти лет сверх 70 млн рублей ежегодно расходуемых еще 700 млн рублей. И это без учета того, что тратили и собирались истратить земства и города). «Я, – обращался он к “мудрости Государственного Совета”, – прошу Вас с необходимым спокойствием взглянуть на этот вопрос не с точки зрения временной политики и увлекающихся молодых людей, а с точки зрения холодного рассудка, всецело обладающего способностью оценивать последствия предпринимаемых действий. Оглянитесь кругом, – горизонт со всех сторон представляется не только неясным, но покрыт мрачными тучами: на севере – мятежная провинция, которая не хочет ничего и никого слушать, на западе – вооруженные с головы до ног могущественные государства, на юге и дальнем востоке горят пожары, которые грозят нам ближайшими опасностями, даже возможностью вооруженных вмешательств. Спрашивается, при таких чрезвычайных условиях переживаемого нами времени, куда должны быть направлены заботливые и осторожные взоры людей, которые обязаны открыто высказывать свои мысли, не считаясь ни с предстоящими выборами, ни с поголовным почти увлечением такой заманчивой фантазией, что будто бы через десять лет мы своими школами побьем всех наших вероятных и маловероятных врагов? Ответ на этот вопрос может быть только один: все наши финансовые усилия должны быть направлены, прежде всего, на оборону нашего отечества». На следующий день он уточнил свою позицию: «В данную минуту, которую я считаю весьма серьезной в жизни России, если есть какие-нибудь лишние средства против того, что тратится, то их надо употребить на оборону»[925]925
  Гос. Совет. Ст. отчеты. 1911–1912 годы. Сессия седьмая. Стб. 1260, 1331.
  П. Н. Дурново был не одинок в этой тревоге. Не уставал предупреждать о неизбежной войне М. О. Меньшиков: «Предостерегая с всевозможной настойчивостью против войн неподготовленных и не вызванных крайней необходимостью, я глубоко убежден, что эта крайняя необходимость наступит скоро. Горе стране, готовящей себе среди мира поражение вместо победы! <…> Первый долг всякой жизни – оборона… Оборона, а затем уже питание, и комфорт, и всякий расцвет души. <…> От маньчжурской войны мы отдаляемся, но с каждым годом приближаемся к другой войне, к той неизбежной, которая непременно вспыхнет, желаем мы этого или нет. С каждым днем мы приближаемся к ней и времени подготовки все меньше. Бодрствуйте же вы, стоящие на народной страже! Народ доверил вам свою жизнь и честь» (Меньшиков М. О. Первая забота [1 янв. 1909 г.] // Меньшиков М. О. Выше свободы. М., 1998. С. 96, 97–98).
  «В то время (в 1909 г. – А. Б.) темп германской подготовки заставлял думать, что войны с Германией не избежать, и, судя по приготовлениям немцев, надо было думать, что война будет в 1915 г. Поэтому выходило естественным, что к ней надо было готовиться». Назначенный в Вильну генерал Гершельман, прощаясь с войсками на Ходынском поле 5 апреля 1909 г., «выразил надежду встретиться с ними, но уже на поле брани против врага России немцев». Джунковский замечает: «Это было смело, но несколько неуместно и бестактно, хотя и прозорливо» (Джунковский В. Ф. Воспоминания. Т. 1. М., 1997. С. 381, 387).
  Неизбежность войны осознавалась широко. И только либералы странным образом оставались совершенно глухи к внешним угрозам – все их внимание было поглощено внутриполитическими проблемами: «Накануне мировой войны внутреннее политическое положение становилось все напряженнее. “Правые” мечтали взорвать Думу и восстановить самодержавие (?! – А. Б.). Конституционалисты не чувствовали никакого удовлетворения от призрачного “конституционализма”, не устранявшего произвола. Революционеры стремились к перевороту. Народные массы не приобрели никакого доверия к народному представительству и не чаяли от него проку. Никто (?! – А. Б.) не подозревал в то время, что мир находится накануне величайшей из войн» (Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий /Воспоминания 1881–1914/. Прага, 1929. С. 522–523).
  Как это? Что это? В 1913 г. ему было 47 лет, он – член ЦК к.-д. партии (с 1906), бывший член II Думы, доктор истории (с 1909), профессор Московского университета. Воистину: слыша – не слышать и видя – не видеть.
  «Вообще мы ничего не предвидели, и в этом наше горе», – признавался за весь «Прогрессивный блок» В. В. Шульгин (В. В. Шульгин – В. А. Маклакову, 5 янв. 1923 г. // Спор о России: В. А. Маклаков – В. В. Шульгин. Переписка. 1919–1939 гг. М., 2012. С. 98).
  «По сравнению с Дурново все светила нашей либеральной оппозиции и эс-эровской партии <…>, – справедливо заметил М. М. Павлович, – оказываются жалкими пигмеями в умственном отношении, совершенно не понимавшими смысла мировой войны и не предугадавшими ее неизбежного исхода» (Павлович М. Вступительная статья к Записке П. Н. Дурново // Красная новь. 1922. № 6 (10). С. 182).


[Закрыть].

Эта тревога о состоянии обороноспособности усиливалась по мере того, как П. Н. Дурново углублялся в анализ международной обстановки. 5 февраля 1914 г. он говорил в общем собрании Государственного Совета: «Разве не усилилась международная конкуренция, разве не назрели новые и неотложные государственные нужды? Наконец, разве наше внешнее положение вполне прочно охраняется совершенно готовою боевою силою, крепостями, путями сообщения, техническими устройствами? На этот последний жгучий вопрос мы с прискорбием отвечаем отрицательно. <…> обеспечение широких ассигнований на нужды обороны государства есть наша первейшая забота и священная обязанность и потому всякие предположения, клонящиеся к рискованному поступлению государственных доходов, по нашему разумению, неприемлемы и подлежат отклонению»[926]926
  Гос. Совет. Ст. отчеты. Сессия девятая. Стб. 1065.


[Закрыть].

«Оселком и мерилом всей т. н. “внутренней“ политики как правительства, так и партий, – справедливо считал П. Б. Струве, – должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика содействует т. н. внешнему могуществу государства?»[927]927
  Струве Петр. Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества // Российские либералы: кадеты и октябристы (Документы. Воспоминания, публицистика). М., 1996. С. 144. Впервые опубликовано в 1908 г. (Русская мысль. Кн. 1. С. 143–157).


[Закрыть] Внутренняя политика в России 1907–1914 гг. содействовала внешнему могуществу страны далеко не в той мере, в какой могла, не говоря уже о той, в какой следовало.

Россия к войне не готова, констатировал П. Н. Дурново в известной записке Николаю II: остаются нерассмотренными законодательными учреждениями многие законопроекты военного и морского ведомств «и, в частности, представленный в Думу еще при статс-секретаре Столыпине план организации нашей государственной обороны»; недостаточны наши запасы из-за малой производительности наших заводов; наша промышленность чрезмерно зависит от иностранной; недостаточно количество тяжелой артиллерии; мало пулеметов; «к организации нашей крепостной обороны почти не приступлено»; сеть стратегических железных дорог недостаточна, их подвижной состав не соответствует требованиям европейской войны; техническая отсталость нашей промышленности не позволяет быстро усваивать новые военные изобретения[928]928
  «Относительно отступления наших войск летом 1915 г. и недостатка снарядов и патронов я нахожу справедливым свидетельство ген. Ю. Данилова, главного распорядителя операциями в Ставке при Вел[иком] князе Николае Николаевиче: “ходячее объяснение, что это (отступление. – прим. автора) случилось из-за недостатка огнестрельных припасов, винтовок, слишком элементарно и, конечно, не покрывает вопроса. Я думаю, что в качестве ответа гораздо правильнее выдвинуть нашу общую неподготовленность к войне; неготовность вообще, а к наступательной войне в особенности. Россия, как мы видели, к 1914 году едва вышла из состояния своей почти полной беззащитности, созданной предшествующими событиями – несчастной войной 1904–1905 гг. и последовавшей за ней революцией. Для борьбы с западными соседями ее армия еще не была готовой”. Теоретически наш наступательный образ действий являлся крайне выигрышным, но он же должен был немедленно и ярко выявить все недочеты нашей военной системы и боевой и экономической подготовки. Так это и случилось в действительности» (Петров П. П. Генерального Штаба Ген. – Майор. Роковые годы. 1914–1920. Калифорния, 1965. С. 33).


[Закрыть].

Так же не услышали П. Н. Дурново, когда он ратовал за сильную, самостоятельную, властную и дееспособную администрацию и, конечно же, не из-за своего «полицейского мировоззрения»[929]929
  В «полицейском мировоззрении» его упрекали многие.


[Закрыть]. Опыт 1905–1906 гг., когда администрация оказалась не на высоте ставших перед нею задач[930]930
  «Весьма ограниченный состав наружной полиции и слабую организацию розыскной ее способности» отмечал московский градоначальник Г. П. Медем в письме к П. Н. Дурново от 16 ноября 1905 г. (Царизм в борьбе с революцией 1905–1907 гг. Сборник документов. М., 1936. С. 99).
  Ф. В. Дубасов в донесении из Москвы от 22 дек. 1905 г. отмечал, что «главной причиной подобного положения являлось недостаточное для такого большого города, как Москва, количество войск московского гарнизона, малочисленность полиции и ее неудовлетворительная организация» (Воробьева Ю. С. Федор Дубасов в декабре 1905 года // Вестник архивиста. 2001. № 4–5 /64–65/. С. 365).
  Революция 1905–1907 гг., подтверждает исследователь, «вскрыла слабость полицейской службы в России» (Перегудова З. И. Политический сыск России (1880–1917 гг.). М., 2000. С. 41).


[Закрыть], и его личный опыт борьбы с революцией заставили его расстаться с либеральными сомнениями в целесообразности чрезвычайных мер и привели его к выводу о необходимости всемерно укреплять административную власть вообще и репрессивный аппарат в частности. Этот вывод находил подтверждение в факте малой способности различных слоев общества к самоуправлению, в межэтнических трениях и конфликтах. К этому побуждала и забота об усилении боеспособности войска. «При трехлетней службе, – говорил он, – армия должна быть призываема к полицейским обязанностям лишь в самых крайних случаях, а для этого необходимо иметь хорошую полицию, которая бы одна своей силой была способна обеспечивать порядок. Пусть всякий из нас спросит себя: обеспечен ли порядок при настоящем крайне слабом составе полиции?»[931]931
  Гос. Совет. Ст. отчеты. Сессия девятая. Стб. 1260.
  «Полиция – это единственно организованная власть в уезде – другой организованной власти в уезде нет», – говорил П. Н. Дурново 4 февраля 1909 г. (Там же. 1908–1909 годы. Сессия четвертая. СПб., 1909. Стб. 809).


[Закрыть]

Последующее показало всю правоту П. Н. Дурново. С. Е. Крыжановский справедливо констатировал: «Сохранил он (П. А. Столыпин. – А. Б.) и основной недостаток полученной им в наследство программы устроения России – отсутствие в ней мер к усилению защиты государственного строя от посягательств и потрясений. Он полностью разделил в этом отношении ошибку предшествовавших реформаторов (кн. Мирского и гр. Витте), полагавших центр тяжести в удовлетворении общественного мнения и видевших гарантии порядка не столько в организации и усилении власти, сколько в идеях и поддержке общества. Все попытки, не раз возобновлявшиеся, встать на путь органического переустройства аппарата власти успеха не имели. Он боялся пойти в разрез с настроениями в Думе и оттягивал решение. <…> В результате по уходе Столыпина Россия осталась при той же архаической и бессильной администрации и при том же несовершенстве средств внутренней охраны, как и в момент его появления на государственном поприще. И даже земельная реформа оказалась построенной на песке, так как не было власти, способной охранить новый порядок и дать ему время подняться на степень действительного оплота государственности. Полицейская защита порядка в столице Империи по-прежнему была в пять раз менее действительна, чем в столице Франции и в семь раз слабее, чем в столице Англии. В результате при первом порыве революционной бури столица оказалась во власти безоружных почти толп запасных солдат и черни и в наступившем параличе власти рушился весь государственный строй, а с ним и все результаты земельной реформы».

В сентябре 1915 г. С. Е. Крыжановский пытался довести до сведения царя, что необходимо «немедленное и весьма значительное усиление столичной полиции с образованием в составе ее специальных частей, поставленных, как в Париже, на военную ногу, сформированных из отборных офицеров и нижних чинов, способных к подавлению мятежных движений не только среди фабричных рабочих, но и среди запасных войск С.-Петербургского гарнизона, в то время уже затронутых пропагандой»[932]932
  Крыжановский С. Е. Воспоминания. Петрополис, б. г. С. 216–217, 160–162.
  Эта же мысль у него и в «Заметках русского консерватора»: «Административный же и полицейский фундамент Империи остался в архаическом состоянии, совершенно не приспособленным к новым требованиям, выдвинутым жизнью, и государству пришлось поплатиться за это, когда настали трудные времена» (Вопросы истории. 1997. № 4. С. 126).


[Закрыть]. Но и тогда не хватило, видимо, не только воли, но и понимания.

«Отсутствие хорошо организованной полицейской силы и безусловно преданной правительству силы военной парализовало» и Временное правительство, справедливо утверждал В. Д. Набоков[933]933
  Набоков В. Д. Временное правительство и большевистский переворот. London, 1988. С. 109.
  В февральские дни 1917 г. «полиция и жандармы продолжали нести самоотверженно свою службу, но, конечно, были не в силах справиться с войсками» (Курлов П. Г. Гибель Императорской России. М., 1992. С. 245). «Единственной вполне надежной и преданной правительству силой оказалась полиция, но она была малочисленна, и значительная часть ее погибла в неравном бою» (Редигер Александр. История моей жизни. Т. 2. М., 1999. С. 445). В Петрограде в начале 1917 г. полицейские «силы насчитывали всего около 3500 городовых» (Петров П. П. Указ. соч. С. 49).
  Исследователи подтверждают впечатления современников: «Полицейских не хватало, и не только мало было сделано, но и не могло быть сделано больше, чтобы предупредить скопление людей на улицах и площадях» (Катков Г. М. Февральская революция. М., 1997. С. 266).
  «В первые дни Февральской революции, особенно 23–25 февраля 1917 г., именно полиция проявила себя наиболее ревностной защитницей старого строя. Однако в эти же дни выявилась и недостаточность сил столичной полиции, чтобы справиться с движением такого масштаба. На весь город имелось лишь шесть тысяч полицейских, а численность демонстрантов даже в первый день движения превысила 100 тыс. человек» (Старцев В. И. Внутренняя политика Временного правительства. Л., 1980. С. 172).


[Закрыть].

Превосходство П. Н. Дурново как государственного деятеля ярко и убедительно показал Л. А. Тихомиров; он хорошо знал и того, и другого; и сравнил их, когда обоих уже не было, – он ничего не искал и был независим.

«Я очень любил и высоко уважал Столыпина, и по типу своему он мне виделся именно таким госуд[арственным] человеком, какой нужен. Это был человек идейный, человек, думающий об общественном благе. Все остальное: он сам, его карьера, Царь, народное представительство – все у него подчинялось высшему критериуму – благо России. Но он многого не знал, и особенно много сравнительно с величием своих целей. Поэтому я не могу считаться “столыпинцем”, ибо я постоянно не соглашался с ним и старался его перетянуть, переубедить. Однако это был мой человек, никого другого я не видел, и в этом смысле я был “столыпинцем”.

<…> Что касается Дурново – то, конечно, это был уже совсем “не мой” человек. Я уважал его громадные способности и его преданность делу, ибо в это время он служил делу. Он стал истинно государственным человеком. Но то, чему он служил, – было, по-моему, лишь частично верным, а в других частях уже совершенно неверным.

Его идея состояла в великой государственной власти, проникнутой высоким государственным разумом. Этому-то разуму он и служил больше всего. Не знаю, был ли он в принципе против народного представительства. Думаю, что он бы признал умное народное представительство более или менее аристократизированное. Но наличное представительство Госуд[арственной] думы он презирал и, пожалуй, ненавидел, как голос ничтожества, искажавшего смысл государства и закона. Он считал ее язвой России и находил необходимым ее уничтожить[934]934
  «Я не вижу никакого толку от Думы, – писал Д. И. Пихно. – Это будет чудо, если она окажется хотя к чему-нибудь годной вместо драк и болтовни; а ведь колоссальному государству нужно чем-нибудь жить. Что будет делать Государь с этим дерущимся разноплеменным ареопагом? Положение его не только не облегчено, но страшно осложнилось» (Д. И. Пихно – С. Ю. Витте. 27.12.[1906 г.] // Английская набережная, 4: Ежегодник… С. 399).


[Закрыть]. Отсюда его нелюбовь к Столыпину, к которому он относился с пренебрежением.

“Это – негосударственный человек, – сказал он мне. – Человек, который не воспользовался безобразиями I Думы для того, чтобы совершенно упразднить это учреждение – не имеет государственного разума”[935]935
  Вот и П. Б. Струве: «П. А. Столыпин в решающие моменты очевидно не находил и все менее и менее находит в себе сил – быть государственным человеком» (Струве П. Б. 17 октября 1909 г. // Patriotica. Политика, культура, религия, социализм. М., 1997. С. 154).


[Закрыть].

Очень трудно провести сравнение между Дурново и Столыпиным. Собственно как ум, как умственный аппарат, Дурново был несомненно выше. В этом отношении ему помогала безусловная самоуверенность, безапелляционная уверенность, что он все понимает, все знает, и что то, что он думает, – есть бесспорная истина. Столыпин – тоже умный – но неизмеримо более искренний, честный, дорожащий более всего общественным благом, – наоборот, часто колебался, допускал охотно, что другие знают или понимают какое-нибудь дело лучше, чем он. Поэтому он и расспрашивал, и спорил, и колебался, и терял время[936]936
  «Нельзя, конечно, – замечает в связи с этим С. Е. Крыжановский, – и ставить эти колебания в вину человеку, который всю предшествовавшую служебную жизнь провел в кругу местных интересов и отношений и сразу, без всякого перехода, попал в водоворот событий государственного значения, притом в такое смутное и напряженное время» (Крыжановский С. Е. Воспоминания. С. 218–219).


[Закрыть].

Только вполне убедившись, он проявлял громадную энергию, пожалуй, не меньше Дурново, ломил, как бешеный бык, напролом.

Бывало, говоришь что-нибудь Дурново… Не успеешь сказать первых основ своей мысли, как Дурново, сначала молчавший и внимательно слушавший, через 3–4 минуты прерывает: “Значит – Ваша мысль такая”, – и он образно, в ярких словах, формулирует совершенно верно то, чего я еще не успел сказать. Понимает необычайно проницательно, с двух слов. Затем столь же быстро следовал его приговор: “Нет, из этого ничего не выйдет”, или “Да, это совершенно верно!”… И если – “ничего не выйдет”, то разговору конец: не станет спорить, не будет ничего доказывать, не будет слушать возражений. Если же “совершенно верно”, то значит нужно сейчас же приводить в исполнение, не теряя слов, не теряя времени.

Потому-то у него, как все говорили, все дела решались моментально, и все делалось необычайно быстро.

Не то у Столыпина. Бывало, делаешь доклад или высказываешь соображения, приведешь массу данных. Он слушает, спрашивает и делает очень умные возражения. В ответ на них исчерпываешь до самого дна все доводы и фразы, какие только у тебя были. Он как будто склоняется на твою сторону. Потом оказывается, однако, что он спрашивал еще других, значит, проверял тебя, и сам думал, а в результате иногда – месяца через два ничего не сделано, и снова приходится начинать доказывать сначала. Впрочем, иногда оказывается, кое-какие части доклада приняты во внимание где-нибудь в законопроекте.

<…> Столыпин нередко замечал, что он не знает предмета, и начинал стараться узнать, на что, конечно, тратилось много времени. Совсем не то у Дурново. Раз как-то я указал ему литературу предмета. Но он прервал меня: “Неужто Вы думаете, что я стану читать этих господ? На что мне их мнение. Государственный человек должен сам все знать и понимать”. Он, безусловно, полагался на какую-то интуицию своего государственного ума. И нужно сказать, что это интуитивное знание у него было поразительным. Это ум с характером гениальности. Конечно, нужно принять во внимание, что он имел громадный житейский и деловой опыт, бесконечное число фактов, наблюдений, соображений, слышал множество разных мнений. Так что с таким запасом давно продуманных фактов и мнений, пожалуй, и мог уже “все сам знать и понимать”, не нуждаясь больше ни в каких доказательствах и просто кладя представляющие новые явления на какие-то внутренние весы своей души, и ум его только смотрел на стрелку – и произносил тотчас безапелляционное решение.

Эту разницу лет и опыта у Столыпина и Дурново необходимо принять во внимание для того, чтобы их сравнивать. Конечно, Столыпин, проживи он еще десять лет, уже обладал бы тоже огромным накопленным знанием, которое точно так же подсказывало бы ему более быстрые решения. Но, во всяком случае, Дурново был не прав, называя его человеком “негосударственным”. У Столыпина были огромные способности именно “государственного человека”, и он, будучи еще недостаточно опытным, сделал все-таки гораздо больше, чем Дурново за вдвое более долгую жизнь и за в семь раз более продолжительную службу государству»[937]937
  Дневник Л. А. Тихомирова. 1915–1917 гг. Запись 12 сент. 1915 г. М., 2008. С. 132–134.
  Сказанное здесь о П. А. Столыпине подтверждается им самим. Н. П. Шубинскому «о себе, особенностях своей работы он говаривал так: “Мне дается нелегко государственная работа. Иной раз она подавляет своим разнообразием: бездна вопросов, идей, какими необходимо овладевать, чтобы справиться с нею. Я работаю обыкновенно так: читаю документы, книги, справки, веду беседы. Усвоив предмет, я прислушиваюсь к самому себе, к мыслям, настроениям, назревшим во мне и коснувшимся моей совести. Они-то и слагают мое окончательное мнение, которое я и стремлюсь провести в жизнь. Поэтому я нередко затрудняюсь решать что-нибудь сразу, недостаточно вникнув, ибо имею обычай по подписанным мною векселям неуклонно платить”» (Шубинский Н. П. Памяти П. А. Столыпина. Речь, произнесенная 5 сент. 1913 г. в ЦК «Союза 17 октября» в Москве // Правда Столыпина. Саратов, 1999. С. 102–103).
  Любопытен взгляд на «государственного человека» самого П. Н. Дурново. В беседе с Ф. Ф. Врангелем летом 1907 г. он перечислил свойства, которые, по его мнению, характеризуют «государственного человека»: властный характер, сильная воля, быстрота соображений, правильная оценка существующих реальных условий и нравственных сил, решимость, мужество, природные дарования, знания по всевозможным отраслям человеческой деятельности (В обновленной России. С. 50).


[Закрыть].

Л. А. Тихомиров не договаривает, однако вывод из сказанного им очевиден: П. А. Столыпин был недостаточно подготовлен для занимаемого им поста.

Проигрывал П. А. Столыпин П. Н. Дурново и в глазах своих ближайших сотрудников. «Однажды, – вспоминал А. В. Бельгард, – я получил от Столыпина уже поздно вечером, с надписью “срочно”, большую пачку адресованных на Высочайшее имя телеграмм различных провинциальных организаций Союза русского народа с указанием опубликовать в ближайшем номере “Правительственного вестника”. Телеграммы эти содержали в себе не только открытое требование немедленного роспуска Государственной думы, но и прямую брань по отношению к этому высшему государственному учреждению. Вместе с тем на большинстве этих телеграмм были собственноручные резолюции Государя, изложенные в таких резких словах осуждения по отношению к Государственной думе, что, при всем моем тогда определенно недоброжелательном к ней отношении, я все же усомнился в возможности напечатания этих телеграмм в официальном правительственном органе, да еще с имевшимися на них Высочайшими резолюциями, а между тем у меня было определенное письменное предписание Государя, подтвержденное в записке на мое имя Столыпина, опубликовать их <…> вместе с резолюциями Государя.

Невзирая на сравнительно поздний час, я решился все же потревожить Столыпина и по привычке, усвоенной мною с его предшественником П. Н. Дурново, отправился лично к Столыпину.

<…> Столыпин, как оказалось, уже спал, или, вернее, собирался ложиться спать. Настроение в домашнем окружении министра настолько изменилось, что я с некоторым трудом мог добиться, чтобы ему доложили обо мне. Он вышел ко мне в халате, как мне показалось, недовольный моим поздним посещением, и в первую минуту как будто даже не понимал, в чем именно я вижу затруднение, требующее его вмешательства. Я объяснил Столыпину, что в полученных мною <…> телеграммах <…> имеется прямое Высочайшее указание опубликовать эти телеграммы <…> в завтрашнем номере <…>. Между тем, во-первых, Высочайшие резолюции до сих пор никогда в таком виде не опубликовывались, а во-вторых, в большинстве этих телеграмм содержится не только прямое требование роспуска Думы, но выражения и слова, заключающие в себе определенные оскорбления по адресу высшего государственного учреждения, т. е. прямое преступление, предусмотренное законом. Кроме того, на этих телеграммах имеются очень резкие резолюции Государя, которые, как мне кажется, могли бы быть в крайнем случае опубликованы только с одновременным роспуском Думы. Столыпин перечитал наиболее характерные телеграммы и резолюции и сказал мне: “Знаете что – вычеркните просто наиболее резкие слова и выражения”. Я со своей стороны заметил, что это тоже совершенно невозможно. Ясно поняв, что Столыпин не знает, как выйти из создавшегося положения, я решил всю ответственность за неисполнение Высочайшего повеления <…> взять на себя»[938]938
  Бельгард А. В. Воспоминания. М., 2009. С. 280–282.


[Закрыть].

П. Н. Дурново был начисто лишен некоторых свойств П. А. Столыпина (всегдашняя его склонность «к некоторому преувеличению защищаемой темы», «слабость, которую он питал к аплодисментам и к успеху», увлечение «выигрышными вопросами, не имевшими действительного государственного значения» и т. п.[939]939
  Крыжановский С. Е. Воспоминания. С. 219.


[Закрыть]), совокупность которых дала М. О. Меньшикову основание назвать его «маркизом Позой», что – уже в советское время – повторял Е. Д. Черменский.