Текст книги "Собрание сочинений. Том 13. Между двух революций"

В лозунге «бить по модернизму» с двух противоположных концов совпали: я, Брюсов – с Горьким; и это сходство из противоположности длилось до 1910 года.

Можно подумать, что «Весы» проповедовали доризм и боролись с аморальностью; увы, – не было так; в одном секторе их, в полемическом, водворилась моя обличительная тенденция, поддержанная Эллисом и Соловьевым, моими друзьями; Брюсов был с нами на три четверти; его склоняла к нам тактика, не этика; он направлял перо Садовского и некоторых других рецензентов «Весов»; громил мистический анархизм и Антон Крайний (псевдоним Гиппиус), в котором кипела злость ради злости; в эпоху нашей борьбы с модернизмом отношения мои с Мережковскими не были четки.

О Мережковских пишу: «Мережковский, поспешив с утверждением необходимости религии с точки зрения разума, объявляет… культуру… деревом с сухими корнями… апеллируя к разуму, он… обошел гносеологическую проблему… Мережковский заражает… но не убеждает»[169]169
  Там же, стр. 435–436.


[Закрыть] (1908); о Гиппиус: «Недостатки ее рассказов: сухость, тенденциозность и… безжизненность… Верим, что З. Н. Гиппиус наконец снизойдет до литературы, мимо которой она все проходит»[170]170
  Там же, стр. 447.


[Закрыть] (1908).

Мережковские – случайные попутчики в борьбе с модернизмом; Брюсов на три четверти – союзник; и в секторе «Весов», из которого мы обстреливали модернизм, не все обстояло гладко; печально было то, что эротизм, который преследовала наша тройка (я, Эллис и Соловьев), свил себе гнездо и в книгоиздательстве «Скорпион», печатавшем Кузмина; в «Весах» появлялись эротические рисунки; то, что бичевалось в одной половине журнала, насаждалось в другой, обессиливая и без того ничтожную нашу кучку; я был порою в отчаяньи и от «Весов». Но: писать было негде.

Моя жизнь два года исчерпывалась тактикой: все для «Весов»; это значило: все – для Брюсова; тень тяжелых недоразумений, описанных в «Начале века», еще отделяла меня от него в 1906 году; мы редко виделись и избегали оставаться вдвоем, но я стал необходим «Весам» в условиях литературной полемики; Брюсов шел мне навстречу; ведь отдались я, он остался бы без Эллиса и Соловьева, ему нужных в то время; они с жаром мирили меня с Брюсовым; и доказывали последнему правильность моей тактики; так сложилась четверка, к которой примкнули: Ю. К. Балтрушайтис, Б. А. Садовской, М. Ф. Ликиардопуло.

Стабилизировалась семерка литературного сектора «Весов»; она и давала весь тон полемике.

Брюсов, прекрасный литературовед, образованнейший историк, тонкий критик и старший из нас, соединял в себе знания, талант и практичность; только его мы могли провозгласить вождем; он этого хотел, имея и честолюбивые замыслы; мы их видели; но время не допускало колебаний; он был всем нужен; кроме того: честолюбие в личных делах сочеталось с большой скромностью; он не вмешивался в детали мной наспех сформулированной платформы; без позиции нельзя было обстреливать фронт, занимавший огромное пространство: и Леонид Андреев (с группою), и Бунин (с группою), и Чулков (с группою), и Зайцев (с группою), и группа «Русского богатства», и сахарный либерализм-модерн Ю. И. Айхенвальда – были частями фронта; есть от чего растеряться в пестри врагов; твердая позиция была нам необходима; только я делал выводы в злобы дня из ненаписанного кирпича: «Теория символизма»; выводы из теории были мною выстраданы; я ручался за платформу; смелость Брюсову импонировала; и он не перечил мне; я же готов был навлечь на голову себе все семь казней египетских; и Брюсов, грустно улыбаясь, не раз воркотал: «Поступайте как знаете, Борис Николаевич»; он мне вверялся, не вмешиваясь в мое «мы», произносимое от лица группы; теоретизировать он не любил; и мне предоставил теорию; не было тут уговора; просто: я – начал формулировать, а он… – нет; разделение функций началось еще в 1906 году; оно завершилось конституцией «Весов» 1909 года, по которой и формально я стал заведующим теоретической секции, а он – литературно-критической; с 1907 года другой теоретик, Вячеслав Иванов, казался врагом; «Весам» надо было противопоставить Иванову крепкое «credo».

Я, переживший огромное разуверение в «мистерии» человеческих отношений, в «коммуне» творцов и в «религии жизни», вне социального переворота, теперь видел лозунги моего вчера, побиваемые петербуржцами, в искалеченном виде.

В 1903 году я писал: новаторы должны верить в то, что у них «вырастут… крылья и понесут над историей» («Арабески», стр. 238); в 1904 году и я ждал мистерий: «драма переходит в мистерию» («Арабески, стр. 141); но мечты поколебались во мне; ставка была на «мистерию человеческих отношений» (моих к Щ.): «Когда я один, родственные души посещают меня…» («Луг зеленый», стр. 3–16); статья «Луг зеленый» – письмо к Щ. через голову читателей; мистерия – только любовь; но обманутый и в мистерии моих человеческих отношений, я в 1906 году бью по всему фронту: «вот уж воистину гора родила мышь» («Арабески», стр. 321); в 1907 году пишу того крепче: «мы… пять лет… назад говорили… о мистерии… На слова эти, вами произнесенные, мы… ответим веселым смехом… Оставьте нас, Иван Александрович…» («Арабески», стр. 345–346); какая «мистерия»: «вопль какого-то петрушки о том, что… кровь трагической жертвы есть кровь клюквенная» (по адресу Блока) («Арабески», стр. 311–313); «мистерия» – не вмещаема в формах искусства; был бы дик возврат вспять; а «мистерия» как коллективное творчество в будущем – в социализме раскрытое царство свободы; и потому: ныне она фальшива, двусмысленна, ненужна.

Я волил ясности, четкости, трезвости, самоограничения, самопознания; а видел преодолевателей символизма: «Когда дразнят нас многосмысленным лозунгом… нам все кажется, что одинаково нас хотят сделать утопистами и в области политики, и в области эстетической теории»[171]171
  «Луг зеленый», стр. 48.


[Закрыть]; я указывал: символисты «хотят трезвой теории;…только упорный ряд исследований подведет под эстетику твердый фундамент»[172]172
  Там же, стр. 49.


[Закрыть].

С этого времени почти в каждом номере «Весов» – моя передовица: «На перевале»; она – звук камертона к статьям и рецензиям «Весов». Два года выпыживал передовицы я: часть их вперемежку с фельетонами, игравшими ту же роль, составили половину «Арабесок»: двадцать восемь номеров «На перевале», двадцать три номера «О писателях»; каждый – продиктован тактикой; присоедините: тринадцать статей «Арабесок», одиннадцать – книги «Луг зеленый», четырнадцать «Символизма», ряд неперепечатанных фельетонов, рецензий, – и вы получите материал усилий бороться за лозунги, которые были выводами из теории, отработанной в голове, но не в трактате; каждая статья – била в цель, заостряя тенденцию; нынешним читателям не видна тогдашняя злоба дня; в выборе тем не было ничего от полета; теоретические рассуждения подводились под «данный случай»; отсюда – скривленность и утрировка многих статей; я их обтесывал, как дреколья; они – люты и субъективны; для понимания их необходим комментарий; нынешний читатель недоумевает: по адресу Городецкого разражается Белый: «Разве подозревают… эпигоны символизма… что вопрос о ценностях в школе Риккерта и Ласка становится центральным вопросом и символизма»[173]173
  «Арабески», стр. 266.


[Закрыть] (1907 г.); по адресу Блока: «Этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену… мы хотим… не парок бабьего лепетанья»[174]174
  Там же, стр. 272.


[Закрыть] (1907 г.). Тастевен же из «Золотого руна» кричал: «Белый стал неокантианец!» «Неокантианец» одновременно писал: «Кант… был восьмым книжным шкафом среди семи шкафов своей библиотеки… Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством?.. Кант отравил синильной кислотой интеллигибельную вселенную…»[175]175
  Там же, стр. 215.


[Закрыть] (1908 г.).

И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту – тактика; в первом случае – фига Городецкому; во втором случае она отослана московским неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту – холодное уваженье к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь «кантианила»; возражения Канту мои формулированы в книге: «Гёте в мировоззрении современности» (1916).

Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с «достоевщиной»: и я пишу: «К Гоголю и Пушкину – этим первоистокам —…должны мы вернуться, чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее инквизиторской рукой Достоевского»[176]176
  Там же, стр. 93.


[Закрыть] (1906); Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов – в ужасе.

Примеры – к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: «Все – для момента». А момент – нанести больнее удар «врагу», подрывавшему символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе, дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики, чтобы поддержать Брюсова.

Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным, утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за «дело»; мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре, без радостей жизни! Я боролся с «огарками», но не боролся с окурками; и не было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт – выносились критикой в свет; о Белом же только знали, что он – сгоревший талант. Но я не жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко мне: пожать руку; это был… Гершензон.

Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я проводил в «Весах»; она виделась мне «Прекрасной Дамой»; «реальная дама» ведь оказалась… «картонною».

Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи, выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база – теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с идеализмом, метафизикой, механическим материализмом, синтетизмом систем Спенсера и Конта, скептицизмом, феноменализмом и мистикой.

У ученых второй половины XIX века науки – несвязуемые «логии»; догматическая философия обладала принципом; но «догматическая философия погибла до Канта»[177]177
  «Символизм», стр. 21.


[Закрыть]; «мы видели крах метафизики»[178]178
  Там же, стр. 94.


[Закрыть]; «смена философских теорий ныне – смена терминологий»[179]179
  Там же, стр. 107.


[Закрыть]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; «смешны… решения проблемы причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы»[180]180
  Там же, стр. 55.


[Закрыть]; не удовлетворяют и системы синтетизма: «система распадалась за системой»[181]181
  Там же, стр. 51.


[Закрыть]; частные науки порой заменяли теорию знания: «философию… превращали в историю… психологию и даже в термодинамику… Ответы были ответами методологическими»[182]182
  Там же, стр. 50–53.


[Закрыть]; отклонив догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм: «психология… оказалась… химерой»[183]183
  Там же, стр. 48.


[Закрыть]: границы ее, с одной стороны, – «предельные механические понятия и… познавательные формы» – с другой[184]184
  «Символизм», стр. 44.


[Закрыть] («О границах психологии»); «механические… понятия оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа»[185]185
  Там же, стр. 43.


[Закрыть], вне которого сама наука – «систематика… незнания»[186]186
  Там же, стр. 56.


[Закрыть]; таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который чуждается «общечеловеческого обоснования»[187]187
  Там же, стр. 54.


[Закрыть]; «теория знания… введение… к миросозерцаниям»[188]188
  Там же.


[Закрыть] (и к символизму); «познание – знание о знании»[189]189
  Там же, стр. 57.


[Закрыть]; теория знания некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: «не к рационализму, не… к идеализму призывала новая литературная школа»[190]190
  «Арабески».


[Закрыть]; рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но «теоретическая философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах…; она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает»[191]191
  «Символизм», стр. 68.


[Закрыть]: с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: «мир – связь умозаключений; это… предельное разложение мира… краткое резюме воззрений… столпов… гносеологии – Когена и Гуссерля»[192]192
  «Арабески», «Песнь жизни», стр. 46.


[Закрыть].

И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:

 
«Жизнь, – шепчет он, остановясь
Средь зеленеющих могилок, —
Метафизическая связь
Трансцендентальных предпосылок»[193]193
  «Урна», стр. 66.


[Закрыть].
 

Трагедия сенаторского сына в романе «Петербург» – в том, что он – революционер-неокантианец.

Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я говорил так о них в 1907–1909 гг., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить их же оружием; как раз: с 1907 года взо-рали дружно – сперва «друзья»-символисты, потом и все: «Белый стал учеником Риккерта!» Клевету подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а враги доказали: «Белый – мертвец!» Раз он рисовал предельное разложение мира в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать «Белого»; «Белый – идеалист, Белый – кантианец», – ехало по годам до 1932 года: «Он безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее… неокантианской транскрипции», – утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для меня статье о романе «Маски»[194]194
  «ЛОКАФ 10», «Федерация», 1932.


[Закрыть]; как Белый принимал неокантианство в 1908 году, – мной показано.

Товарищи, – надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого напечатаны черным по белому.

Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению; четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов: виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.

Кажется, – понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в Марбург; мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин; мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо «бабье лепетанье в вопросах… «credo»… есть архиахинея», – писал я в статье «Теория или старая баба» в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий поэт есть мистический анархист. Вот какому лепетанью «не мешало бы… совершать паломничество в Марбург»[195]195
  «Арабески», стр. 273.


[Закрыть]. «О, если бы вы разучили основательно… только Эрфуртскую программу»[196]196
  Там же, стр. 341.


[Закрыть], – сетовал я; «занятие теорией познания становится… необходимо для теоретика»[197]197
  Там же, стр. 272.


[Закрыть], потому что «теория символизма смутно предугадана» и еще не «определена в… терминах»[198]198
  Там же, стр. 269.


[Закрыть]; так что «стремглав убегающие от… выяснения основ того, частности чего они защищают»[199]199
  Там же, стр. 270.


[Закрыть], явление уродливое.

Понятно, – с кем и за что полемизировал я, взывая к ряду исследований на протяжении десятилетия, а не к городецким фукам, не к чулковским воплям и блоковским истеканиям клюквенным соком (я-то ведь истекал – «кровью»).

Я думал над гносеологией символизма двадцать пять лет; думы эти не оформились ученым трактатом, скелет которого был мне ясен; следы его в статьях «Смысл искусства», «Принцип формы», «Эмблематика смысла», «Лирика и эксперимент», в комментариях к книге «Символизм» и в позднее написанных «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности», «О смысле познания»; от образа теории, которую волил не «мистической», а «критической», я строил временные, всегда текучие лозунги для платформы «Весов», помня, что символизм – критическое мироощущение, революционизирующее мировоззрения, а не школа; думать, что я революцию всей культуры прицепляю к Канту, могли лишь невежды, коли не клеветники.

Первые четыре параграфа моей платформы гласили о том, что символическую школу я понимаю условно.

1. Символизм базирован историей критицизма; он – прорыв критицизма в свое будущее.

2. Он – строимое миросозерцание новой культуры.

3. Теперешние попытки зарисовать его контуры – временные рабочие гипотезы (стало быть: и моя попытка; и будь она даже кантианизирована, чего не было, – «кантианизация» в ней была бы – условным жаргоном).

4. Не будучи школой, догмой, но тенденцией культуры, символизм пока живее всего себя отразил в искусстве.

Стало быть: анализ того, чем и как отразил, был бы предметом разглядения в течении, которое ставило себя под знак будущего; конкретная симптоматика символизма: новый человек в нас; таково содержание отрывка «Символизм» («На перевале»); лозунг борьбы за новую жизнь, а не «формы» лишь, мне дорог; клеветники из «Золотого руна» кричали, будто я формалист; «Творчество мое – бомба, которую я бросаю»; «жить значит уметь, знать, мочь»; «мочь, т. е. дерзать вступить в бой с прошлым»[200]200
  «Арабески», стр. 218.


[Закрыть]; когда то же провозглашали Городецкий с Чулковым, то я их отвергал; это значило: отвергал не дерзание, а их дерзание.

Из всего вытекало: «литературная школа» в символизме условна; в содержании символизм – внешколен; он «школа» – борьбы с школьными догматами; символическая школа – в критике; задание школы – вскрытие приемов реализма, романтизма, классицизма, натурализма и т. д.; эти школы – проекции действительности; «школа» должна была критически вскрыть приемы оформления в их положительной силе и в их догматизме (бессилии). «Символизм дает методологическое обоснование не только школам искусства, но и формам искусства», – утверждаю я в статье «Смысл искусства» (1907 г.); вместо «дает» следовало бы сказать «должен дать»; символисты «ни за, ни против реализма, натурализма, классицизма» и т. д.; они против школьных приемов, когда последние претендуют на монополию; «за» – когда приемы эти осознают себя проекциями действительности, которая многогранней, чем о ней думают натуралисты, романтики, пассеисты и догматики-символисты.

«Символ, выражая идею, не исчерпывается ею; выражая чувство… не сводим к эмоции; возбуждая волю… не разложим на нормы императива… Отсюда… трехчленная формула… 1) символ как образ видимости… 2) символ как аллегория… 3) символ как призыв к творчеству жизни»; символ – неразложимый комплекс «аbс», где «b» – форма, «с» – содержание; «а» – формосодержание, первичная данность (исход процесса), или – действие творения (результат процесса); символ – «1) образ… 2) идея… 3) живая связь» их; если «а» триады – формосодержание, то, когда оно не дано, имеем дуализм между «b» и «с» (формой и содержанием); когда базируются на форме, то упираются в мертвые, классические каноны; когда старая форма бракуется содержанием, то упираются в романтический бунт, которого опасность – хаос; противоречие меж романтикой и формализмом – снимается в символизме, где «b» и «с» взяты в «а»; когда «а» есть сырье, мы – реалисты; когда оно – смутно предугадываемое соответствие, мы – идеалисты; нет идеализма и узкого реализма в действительном символизме; вот восемь типов возможного строенья триады как восемь стилей, лежащих в основе восьми школ: 1) а – bс, 2) а – cb, 3) bс – а, 4) cb – а, 5) (а)bс, 6) а(сb), 7) bс(а), 8) сb(а); первые «четыре… способа… объединимы как реалистический символизм…»; последние четыре ведут к аллегоризму; «этот… класс… я назвал бы идеалистическим»; привожу и примеры: тип «а – bс» вскрываю как фетишизм первобытных народов; «а» взято природой, но котируемо богом (дерево как идол); тип «а – cb» – греческий мифологизм; «bс – а» – образ Рафаэля; «сb – а» – романтический реализм; «а(bс)» – Байрон; «(а)сb» – Верлен, Метерлинк; «bс(а)» – Чехов; «сb(а)» – Бодлер, Гофман; классические, романтические и «реалистические» (в узком смысле) проекции – одно; реализм как правда в символизме – другое; в такой установке узкий натурализм – иллюзорен и субъективно идеалистичен; реализм символизма не в том, берет ли он образы из обстания, а в том, что все «b» в нем (предметные вещи), все «с» (переживания) даны в «а»: не в форме, не в голом содержании, а в предестинирующем их единстве; так «а – bс» вне «а» (символизма) становится просто «bс» («а» здесь – нуль); символизм становится идолатрией; в поздней фазе это – фетишизм быта (подчас – грех Золя); «а – сb» вне символизма – «сb»; и тогда в первичных фазах культуры это – спиритизм; в поздних – иллюзионизм Рейсбрука и ранних драмочек Метерлинка.

Таков смысл моей статьи «Смысл искусства», написанной в 1907 году (см. «Символизм»). Символизм для меня – реализм, что я подчеркивал: «символизм не противоречит реализму»[201]201
  «Арабески», стр. 243.


[Закрыть] (1909 г.); часто «не способны… осознать иллюзионизма… представлений о реальности»[202]202
  Там же.


[Закрыть]; символизм – «протест против кажущегося реальным»[203]203
  Там же, стр. 245.


[Закрыть]; «символизм совпадает с истинным реализмом»[204]204
  Там же, стр. 314.


[Закрыть] (1908 г.).

Я боролся с мещанским натурализмом, с метафизическим реализмом, формулу которого провозгласил Вячеслав Иванов в 1908 году: «От реальностей к более реальному»; он котировал идеалистом меня, потому что я издевался над подменой понятия «символа» понятиями мистической геральдики. «Символизм реален… Мысль, достаточно известная… Художник… не может быть назван ни реалистом, ни символистом в прежнем смысле (…в иллюзионистическом)… Что же тут нового?» – т. е. в лозунге Иванова. – «Спор… не о реальности символизма, а о понимании характера этой реальности… Мы требуем от искусства, чтобы оно было осязаемой формой («res»), а не… хаосом мистики» («Арабески», «Realiora»).

Суть ивановского реализма стала «вещью» схоластики Ансельма Кентерберийского; от нее веяло средневековым склепом; я хоронил схоластику и метафизическую эстетику: «Метафизическая эстетика… всегда… мелко плавала»; не против реализма боролся я, а против «осельного жернова», подвязываемого Ивановым в виде «символики»: к символизму; возможна ли эстетика как точная наука? «Вполне возможна», – отвечал я; и за это попадал в лагерь «идеалистов».

Метафизический реализм – подмена одного реализма другим; и ползучий эмпиризм – такая же подмена; через двадцать пять лет Ф. В. Гладков писал: мир есть «диалектическое единство сущности и явления, а не просто предметы и вещи… в понимании наивного реализма»[205]205
  «Литературная газета», 1930 г., № 24 – «О диалектическом методе в художественной литературе».


[Закрыть]; такое единство и было «а» триады «аbс», или то, что я называл символом; символизацией называл я систему образов, раскрывающих единство; многообразие способов раскрывания (школ) должна была вскрыть наша школа в плане кампании 1907 года, легшем в основу платформы «Весов»; символ – «образ, взятый из природы и преображенный творчеством»[206]206
  «Символизм», стр. 8.


[Закрыть]; он – «образ… действительности»; форма его – «материальная схема…»; содержание – в «музыкальном корне искусства»; по Иванову, музыкальность – идеалистична; я Иванову возражал: «Г. Иванов… в музыкальной мелодии видит идеализм, тогда как мелодия связана с ритмом… реальнейшею основой музыки»[207]207
  «Арабески», стр. 315.


[Закрыть].

В 1930 году Гладков пишет: «Диалектика содержания… одновременно и диалектика формы» («Литературная газета», № 24). В 1906 году я писал: «когда говорим мы о формах искусства, мы не разумеем чего-то, отличного от содержания»; я «пользуюсь термином «форма» условно» («Принцип формы»); «волнение содержания определяет… форму» – с другой стороны[208]208
  «Символизм», стр. 135.


[Закрыть]; «идеализация… динамизация, материализация… статизация»[209]209
  «Принцип формы».


[Закрыть] – в диалектике процесса творчества; символизму чужды и идеализм, и механический материализм; он эксплуатирует в идеализме – динамику; в механицизме – технику конструкции форм; формы и неопознанные содержания – пустые вагоны и неперевозимый в них свалень грузов, застрявший в пакгаузах; идеалистический подход к искусству был изжит в фетишизме производства понятий; наивно-реалистический – в бытовом сенсуализме фактикособирательства; но подлинные образцы искусства в классицизме, в романтизме, в реализме – в сфере реалистического символизма; Гёте-классик – символист в «Фаусте»; Байрон-романтик – в «Манфреде»; Ибсен-реалист – в «Строителе Сольнесе»; Золя – в трилогии «Лурд – Рим – Париж»; Чехов – в драмах, и т. д.

Отсюда смысл шестого параграфа тогдашней моей платформы: символизм, приемля лозунги исторических школ, их вскрывает как приемы в их «плюсах» и в «минусах»; он – самосознание творчества, как критицизм; до него оно слепо: он противопоставляет себя «школам» там, где эти школы нарушают основной лозунг единства формы и содержания; романтики его нарушают в сторону содержания, переживаемого субъективно; сентенционизм – в сторону содержания, понимаемого абстрактно; современный классицизм (пассеизм) его нарушает в сторону формы.

Единство формы и содержания нельзя брать, – настаивал я, – ни зависимостью содержания от формы (грех формалистов), ни исключительной зависимостью приема конструкции от абстрактно понятого содержания (конструктивизм). «Реализм, романтизм… проявление единого принципа творчества»[210]210
  «Арабески», стр. 246.


[Закрыть] – в символизме.

В противовес левым заскокам символистов я требовал суженья задач до специальных исследований – в области морфологии, стиховеденья и лингвистики; повинуясь лозунгу, обрек себя на стиховедческие интересы, исследуя ритмы поэтов во имя теории мной поволенной, а не… от нечего делать; в 1907 году я писал: «одно течение стремится выйти из сферы искусства» (Чулков, Городецкий, Иванов и все «соборники»); «другое… с… осторожностью относится к широким лозунгам, углубляясь в изучение… приемов творчества» (Брюсов, я), «более трезвая группа… с осторожностью относится к попыткам… коллективного творчества до коренного изменения социальных условий…»; за это иные символисты «укоряют московскую группу в ревизионизме» («Арабески», стр. 262); но я знал: раскрытие жизни как творчества наступит тогда, «когда человек преодолеет классовую борьбу»[211]211
  «Арабески», «Театр и современная драма», стр. 21.


[Закрыть].

С этим не считались «соборники»; и мне бросали: «Белый – отсталый мертвец».

Я привожу остов этой платформы; она определила трехлетие мне, врываясь в отношенья с людьми; никогда не жил я такой сухою, абстрактною жизнью, как эти годы, отдавая любовь и злобу лозунгам, «Прекрасной Даме» моей: тенденции, тактике; Игнатов из «Русских ведомостей» писал, что я – безыдеен; а я заострял идеи свои до крайней тенденциозности; жизнь определялась тенденцией, проводя которую я наделал ряд промахов в определении качества талантов количеством километров, их отделявших от «Весов»; так просмотрел я яркий талант беллетриста Бунина (он же был враг); вчетверо против истины возвеличил я Брюсова; не говорю уже о Чулкове, которого я старался представить нулем; не то же ли самое позднее случилось и с «напостовцами».

Но я был искренен.

«Платформа» провела глубокую борозду между мною и рядом других символистов; Иванов и Блок оказались временно «во врагах»; иные из тех, кого я не знал, неожиданно стали приветствовать мою агитационную публицистику; кое в чем меня поняли эмпириокритицист Валентинов, П. А. Виленский и старый народник Белорусов; главное: М. О. Гершензон, вчера чужой, пришел ко мне и сказал: «Я глубоко сочувствую вам и оправдываю в самых резких ваших статьях». Почти симпатию выказал Е. Н. Трубецкой; публицистика отшибала меня от друзей, пригоняя к вчера далеким.

Мне были заповеданы те альманахи, в которых стяжали себе известность Иванов, Блок, Городецкий; но я попал в почтенно-профессорское «Критическое обозрение», редактируемое Гершензоном, в компанию профессоров и доцентов.

Здесь было поучительней, чем среди кошкодавов; здесь меня понимали лучше, чем, например, в кругу Чулкова и В. Иванова; оспаривали, но выслушивали.

Агитация за символизм, кроме всего, столкнула меня с учащейся молодежью; и она же – корень моих тогда частых лекций, бесед в кружках молодежи; я не имел отдыха, с сухой страстностью бросаясь туда и сюда: развивать детали моей программы; вот почему я и должен был в двух словах отчитаться в ней; вне этой характеристики я должен бы был зачеркнуть всю четвертую и пятую главу моих воспоминаний.