Текст книги "Песчаная роза"

– Ты согласишься уехать со мной?

Ксения открыла глаза и ответила:

– Да.

– Но все, что я тебе сказал, правда…

– Все, что я тебе сказала, тоже.

Он прижал ее к себе так, что у нее стеснилось дыхание.

– Я не могу сделать вас счастливыми. Ни тебя, ни сына. – Сергей быстро коснулся губами ее губ, предупреждая возражения. – Этого и всей твоей самоотверженностью не исправить. Но я хочу вас отсюда увезти. Ни о чем другом думать не могу. И все это время не мог. Но раньше это было невозможно.

– А что случилось теперь? – спросила Ксения. – Добро или худо?

Она губами же почувствовала его улыбку.

– Какие сказочные категории! – сказал он. – Теперь просто сложилась ситуация, когда я нужен им в Берлине. Настолько, что они согласны выполнить мое условие. Потому и позволили приехать за вами. Я готов был даже обмануть тебя, только чтобы…

– Но не обманул.

Ледяное «убиваю» снова встало у нее в груди, заставив содрогнуться.

– Не смог. – Он замолчал. Потом произнес с той горестностью, от которой ее сердце падало в пустоту: – Я понимаю, о чем ты думаешь. И в самом деле не принесу вам счастья своей мертвечиной. Но надеюсь, что смогу вас вырвать из этой пасти. И не допустить, чтобы вы попали в другую.

– В какую – другую?

– Думал укрыть вас в Шварцвальде. Там же есть совсем глухие места.

– Я помню. – Она улыбнулась. – По выходным мама забирала меня из пансиона к себе в санаторию, и мы гуляли по лесу. Как в сказках братьев Гримм.

– Да, Мальчик-с-пальчик, Лесная женщина и прочее. Я для того и приезжал во Фрайбург, чтобы оценить ситуацию.

– И что?

Она затаила дыхание.

– Убежища там искать не стоит. Под каждой елкой сидит деревенский партийный начальник и докладывает обо всех и вся начальнику городскому. Это кончится войной. Года через два, не больше.

– В Германии будет война?

– Везде будет.

– И что же делать, Сережа? – растерянно спросила Ксения.

– Постараюсь вас отправить в Америку. В Северную или в Южную.

– Нас?..

– Я сделаю все, чтобы быть с вами. – Его глаза полыхнули таким исступлением, что ей стало не по себе. – Сказать «поверь» язык не поворачивается после всего, но…

– Я тебе верю, – перебила она. – Когда мы уезжаем?

– Максимально быстро. Мы сможем завтра поехать в лагерь за Андреем?

– Сможем. Это не очень далеко, на Плещеевом озере. Я могу и одна за ним съездить.

– Нет. Я должен сам ему сказать.

«А если Андрюша откажется?» – со страхом подумала Ксения.

Но увидела отражение этой мысли в глазах Сергея и отогнала свой страх, чтобы он ушел из его глаз тоже.

– Хорошо, – кивнула она. – А Домна…

– К ней поедем после лагеря. И вместе решим, как ее устроить. Ты знаешь, где эта деревня?

– Знаю. Я там была однажды с Андрюшей. Мы до Нижнего Новгорода поездом ехали, потом на грузовике попутном, потом на телеге.

– Извини, что так тебя тороплю. Но это железо приходится ковать, пока горячо. Тем более сейчас.

– Я понимаю.

Она действительно понимала, что значит «тем более». Страх, который висел в московском воздухе всегда, становился в этом году все ощутимее уже не с каждым месяцем, а просто с каждым днем.

– Все, что тебе надо сделать перед отъездом…

– Мне ничего не надо сделать, – перебила Ксения. И добавила почти с удивлением: – Правда ничего.

– У тебя здесь все выглядит аскетически, – сказал Сергей.

– В этом ты как раз совсем не виноват. – Ксения угадала, что он подумал. – Я получала достаточно денег… за тебя. И за свои уроки тоже. Просто мне как-то… Я и понимала, что для Андрюши это плохо, такая моя бездомовность, и ничего с этим поделать не могла. Мне без тебя ничего не было нужно, – извиняющимся тоном объяснила она.

– Мне тоже.

Ксения положила голову ему на плечо и сказала:

– В Иностранку приходят дайджесты новых книг. Мне позволяют посмотреть. В одной книге, она в прошлом году в Америке вышла, героиня, когда что-то беспросветное происходит, всегда говорит себе: «Я подумаю об этом завтра». Я ей ужасно позавидовала. У меня никогда не получалось так подумать.

– Утро вечера мудренее? – Он улыбнулся. Вряд ли счастливо, но все же. – Видишь, я тоже помню сказочные категории. Ты подумаешь обо всем завтра, Кэсси. Спи.

И она уснула. Она всегда засыпала по его слову, это не изменилось.

И проснулась тоже от его слов:

– Да, Вероника. Сегодня.

Это имя, произнесенное его голосом, потрясло ее. И сам голос потряс – холодной собранностью, которая слышалась в нем.

Ксения села на кровати. Волосы, спутавшиеся за ночь, забивались ей в глаза, как песок в пустыне.

Окно переливалось тусклым светом. Такой в июне бывает часов в пять утра.

Сергей вошел в комнату. Ночью ей показалось, что мертвенность отпустила его хотя бы немного. Теперь вернулась снова.

– Что случилось? – спросила она.

– Я должен поехать в Минск.

Ксения хотела спросить, зачем, но не смогла. Да и важна ли причина, когда решение уже принято?

– Сегодня? – с трудом выговорила она.

– Да. Пралеска ее арестован. Поэт ее.

Сергей сел рядом с Ксенией на кушетку, обхватил голову руками.

– Поэт?.. – потрясенно повторила она.

Сергей посмотрел на нее. Такими были его глаза, когда он понял, что не увидит белые скалы Дувра. Ехали в ту ночь из «Фоли Бержер» мимо какой-то темной стены, окно такси стало как зеркало, и глаза Сергея отразились в нем – совершенно больные. Ужас и жалость сжали тогда ее сердце, как две беспощадные руки. И сейчас снова, и еще сильнее.

А от улыбки на его губах ей сделалось так жутко, что она не смогла сдержать дрожь.

– Поневоле поверишь в рок, – сказал он с запредельной этой улыбкой. – Я дал Веронике номер этого телефона, когда пришел забирать тебя из больницы. Как раз на такой случай дал. Не думаю, что за десять лет она звонила сюда хотя бы однажды.

– Ни разу не звонила, – машинально ответила Ксения. Неотвратимость, в самом деле роковая, ужаснула ее. – Но, Сережа…

– Я не могу не поехать.

– Но ведь это ненадолго? – упавшим голосом спросила Ксения.

Дрожь мешала ей говорить.

– Это как чума в Средние века, – сказал он с пугающим спокойствием. – Одного пощадит, второго нет. Предсказать невозможно, избежать своей участи – тоже.

– Но ведь никто не знает своей участи!

– Я натворил достаточно, чтобы оказаться во второй категории. – Его голос звучал холодно и ясно. – Это было бы справедливо. Ладно, что об этом. Если через неделю не вернусь, оставаться здесь тебе нельзя.

– А где можно?

Ее наконец охватило безразличие такое осязаемое, что его можно было потрогать рукой.

– Кэсси! – Его безразличие, наоборот, исчезло совершенно. – Я тебя на десять лет оставил во власти таких людей, которых и людьми нельзя назвать. Никогда мне это не простится. И все-таки прошу тебя, помоги мне.

Дрожь ее утихла во мгновенье ока.

– Что я должна сделать? – спросила она.

– Привези Андрея из лагеря. Если я вернусь через неделю, мы уедем вместе в Германию. Если меня не будет, уезжайте с ним вдвоем.

– Куда нам уезжать вдвоем? – не поняла Ксения.

– Исходя из возможного – к Домне в деревню. Лишь бы вас не оказалось здесь. Может быть, эти шестеренки прокрутятся тогда вхолостую. Может быть, кто там существует, позволит хотя бы это.

Он произнес это с такой безысходной тоской, что Ксения чуть не завыла. Но не завыла, конечно.

– Я все сделаю, Сережа, – сказала она.

– Спасибо.

Он встал.

– Ты ее все еще любишь? – спросила Ксения.

– Даже повеселее становится, когда узнаешь, что тебя волнует. – Улыбка мелькнула в его глазах всей своей безрадостностью. – Я люблю тебя. Клянусь тебе всем на свете. Но если на свете есть совесть, то Вероника – это она, – добавил он уже другим тоном.

– Какая там в Минске погода? – спросила Ксения. – Ты легко одет.

Простые слова и связанные с ними житейские заботы обычно оказывались спасительными. Но сейчас не помогали и они.

– Надеюсь, дождя не будет, – ответил Сергей. – И у меня есть плащ.

Он обнял ее так, что у нее потемнело в глазах. Из-за этого, когда он шел к двери, она видела только его силуэт.

В дверях Сергей остановился.

– Может быть, Андрею удастся не пустить свою жизнь под откос. Кто знает, кем я был бы, если бы мне это удалось. Док – помнишь его? – говорил, мне хватило бы хладнокровия, чтобы стать хорошим врачом. Я постараюсь вернуться, – сказал он.

И вышел, оставив ее наедине с этой тьмой.

Глава 25

Что-то с ним произошло необратимое. В детстве после болезни он тоже становился другой, новый, и тоже не радостно-новый, как после лыжной прогулки, например, а просто сам себе не знакомый, не узнающий даже привычного – вкуса маминого «Наполеона» и прочего подобного. Но в детстве это проходило дня через три, а теперь тянулось и тянулось с раздражающей заунывностью.

Проклятая болезнь. В самом деле небывалая.

Засыпал он в середине ночи, и то с трудом, просыпался в шесть утра и уснуть уже не мог. А чувствовал себя при этом так же, как Мустафа, его бывший сосед по палате. Тот спал теперь по двенадцать часов и больше, но ощущения у него были – будто не ложился вовсе. Вялость, безразличие ко всему. Роман вообще-то не хотел знать о его ощущениях, но Мустафа звонил каждый день и зачем-то о них докладывал. И не оборвешь ведь разговор с немолодым одиноким человеком, даже такой ненужный разговор.

О собственном одиночестве Роман старался не думать. В этом смысле его пост-болезненное состояние как раз помогало. Или помогало то, что за месяц, проведенный в реанимации, он дважды видел, как умирают люди. То есть умирали-то они и чаще – доктор Золотцев, человек простой и по-врачебному циничный, называл это «начинали умирать», – но большинству из них умереть не поволили. Заведующий реанимацией Артынов был профессионален и удачлив, он и не позволил. Поскольку сознание у Романа как-то сместилось то ли от лекарств, то ли от гипоксии, то ли от всего этого вместе и от чего-то еще, что составляло загадку этой болезни, – он видел Артынова сквозь странную оптику. Эта оптика позволяла понимать, что на самом деле тот вытягивает больных не очевидным своим профессионализмом, во всяком случае, не только им, а чем-то изнутри себя. Да, как будто есть внутри у этого хладнокровного доктора некий крюк, и к нему привязана веревка, и на этой веревке – какой-нибудь, тоже крюком поддетый, Роман Бахтин, которого Артынов и тащит силой своего нутра. И процесс этот болезнен для обоих, потому что крюки вбиты в живое тело каждого из них.

Когда Романа перевели с аппарата ИВЛ на кислородную маску, видения такого рода перестали его посещать. Но это, про два крюка, он запомнил. И знал, что оно – правда.

О смерти Иры он тоже узнал уже после того, как все видения закончились. Артынов сообщил ему об этом, когда переводил из реанимационного в линейное отделение. Роман слушал, не понимая, что испытывает. Ему казалось, ничего. Стыд за это был единственным, что он в себе обнаруживал.

– Не упрекайте себя в бесчувствии, – сказал Артынов.

Роман был уверен, что не произнес вслух ничего такого, что могло бы свидетельствовать о его состоянии. Но этот доктор с ледяными глазами был, кажется, еще проницательнее, чем он предполагал.

– Я сам не понимаю, что чувствую, – сказал Роман.

– Вас сейчас еще смерть поддерживает.

Роман понял, что имеет в виду Артынов.

– А потом? – спросил он.

– Потом – только стоицизм, – пожал плечами доктор. – Жизнь тоже шутить не любит. Так моя начитанная сестра говорит, – пояснил он. – Цитирует кого-то. Тургенева, кажется.

Глаза у его сестры – как у Тома Харди в «Дюнкерке»: меняются каждую минуту и все время выражают что-то существенное, поэтому всматриваться в них можно все время, пока идет фильм, и потом они не забываются. Роман вспомнил про пастушка в долгом ненастьи – «прошел день пятый, а вод дождевных нет отмины» – и сказал:

– Сестра у вас редкостная.

– Да, – согласился Артынов.

– Спасибо, Евгений Андреевич.

Он почувствовал такую усталость, что если бы не лежал сейчас в кровати, то упал бы навзничь, наверное.

– Вам придется длительно восстанавливаться, – заметил Артынов. – Физиотерапия главным образом. Лекарств с доказанным действием нет.

«Опыт у него, конечно, огромный, но и проницательность все-таки сверхобычная», – подумал Роман.

И сказал:

– Буду восстанавливаться.

– Сейчас отдыхайте. Потом начинайте ходить. – Артынов поднялся с круглой табуретки, на которой сидел у кровати. – Если будет необходимость, попросите, чтобы меня позвали.

Просить об этом Роман, конечно, не стал: за время, проведенное в реанимации после того как его вывели из медикаментозной комы, он успел понять меру напряжения всех там работающих. Еще бы не хватало вызывать оттуда заведующего для душеспасительных бесед.

Он лежал и думал о том, что Иры нет. Осознание этого доходило до него через какую-то непонятную толщу. Может, это в самом деле толща смерти и, может, она в самом деле спасает, ведь он не чувствует ни боли, ни тяжести. Он вообще ничего не чувствует.

Артынов сказал, что Иру забрали в больницу через день после него. Отвезли на «Скорой» в Тушино, потому что всех везут туда, где есть места. Просто так совпало, что для Романа как раз нашлось место в больнице рядом с домом, а для Иры не нашлось. А если бы случилось место здесь, в Сокольниках, то, может, она не умерла бы. Этого Артынов не сказал, конечно, он не знал, в каком состоянии госпитализировали Иру и какие у нее были шансы. Роман сам подумал, что здесь она могла бы выжить, потому что за месяц привык относиться к Артынову как к богу. К нему здесь все так относились.

Но Ира не выжила. Да и то состояние, в котором уже полгода находится он сам, жизнью не назовешь.

Если бы он понимал, что дело в физической слабости после болезни, то в самом деле ожидал бы эффекта от физиотерапии. Но такой эффект, собственно, уже наступил – дыхание улучшилось, сердцебиение снизилось, проходил он в день до десяти тысяч шагов по аллеям в Сокольниках, – а возвращения к себе прежнему не происходило. Его словно обернули каким-то непроницаемым материалом, и соприкосновение со внешним миром стало невозможно. А внутри этого замкнутого пространства было так душно, что никакого соприкосновения он уже и не хотел, испытывая равное безразличие и к миру, и к самому себе.

Сестра Евгения Андреевича оказалась первым сторонним фактором, который нарушил это безразличие.

Роман обрадовался, увидев Соню на аллее в Сокольниках. Он даже не сразу понял, что с ним происходит, а когда понял, от неожиданности окликнул ее. Хотя после больницы общение, как и любое другое действие, стало его тяготить, и он успел уже к этому привыкнуть. Правда, сразу пожалел о своей навязчивости: сестра Евгения Андреевича была погружена в собственные мысли, и вряд ли его оклик пришелся ей кстати. Но, конечно, она подошла, и была приветлива, и говорила что-то ободряющее о здоровье… Он уже собирался проститься, чтобы не обременять ее необходимостью разговаривать с посторонним унылым человеком, как вдруг она переменилась. Словно темная тень на нее надвинулась. Это было так заметно, что он даже на небо взглянул, не дождь ли собирается. Никаких предвестий дождя не было, наоборот, совсем весеннее небо то и дело проглядывало между облаками. Но на ее лицо легла необъяснимая тень. Даже походка и глаза, по которым Роман ее, собственно, и узнал, увидев в парке, – даже они переменились. Она не просто удручена стала чем-то житейским – ее охватило то, что можно было назвать смесью подавленности и тревоги. Наверное, как раз из-за того, что болезнь из него не вышла, Роман не полностью утратил еще ту странную, почти галлюцинационную, но точную оптику, которая появилась у него в реанимации.

И по той же причине ему было абсолютно понятно то, чем она объяснила свое состояние:

– Как-то всё теряет смысл прямо на глазах. Настоящее и, главное, будущее. Ничто не останется прежним, я это чувствую.

Он чувствовал то же самое. Но по отношению лично к себе. А она, кажется, имела в виду более общие категории. И соединение тревоги с подавленностью подействовало на нее физически – она едва сознание не потеряла. Это его удивило. Сказал бы, что вызвало к ней приязнь, но приязнь к ней, да и ко всем, кто помогал ему в больнице, у него была и без дополнительных опций, так что в этом смысле ничего нового он не ощутил. Ну, сочувствие только, но что удивительного в сочувствии, когда женщина чуть не теряет сознание прямо у тебя на глазах. Роман проводил сестру Евгения Андреевича до скамейки, посидел рядом, пока она пришла в себя, потом они простились.

Что нечто необычное в этом все же было, он понял только дома, когда открыл ноутбук. То есть и раньше его включал, но до сих пор лишь потому, что заставлял себя это делать, и выключал почти сразу, не притронувшись к работе. Это можно было считать нормальным: архивы, библиотеки и лаборатории закрыты, раскопки остановлены, к тому же больничный ему продлевают, так что формальных трудовых обязательств у него нет. Конечно, немалую часть работы он мог бы выполнять удаленно. Но не делал этого. И причина была та же: мертвое безразличие к жизни. Совет Евгения Андреевича – о поддерживающем стоицизме – показался Роману правильным, но в реальности оказался бессмысленным. Может быть, именно и только для него, но какая разница. Стоицизм не мог сделать его живым и даже простого интереса хоть к чему-нибудь разбудить в нем не мог.

А встреча с Соней какой-то интерес разбудила. Он нашел в поисковике стихи Феофана Прокоповича, прочитал: «Коли дождусь я весела ведра и дней красных, коли явится милость прещедра небес ясных? Ни с каких сторон света не видно – всё ненастье. Нет и надежды. О многобедно мое счастье!» – и улыбнулся простоте этих слов. В старину поэты говорили прямо, ясно и о главном.

Неожиданное оживление, вызванное встречей с тонко устроенным человеком, имело немедленное следствие, и следствие это было тягостным. Вернее, еще час назад Роман счел бы его именно таким. Теперь же счел обязывающим.

– Валентина Петровна, – сказал он, услышав в телефоне голос тещи, – где Иру похоронили?

– Тебе-то зачем?

В ее голосе горе и раздражение попеременно перекрывали друг друга.

– Я ее муж.

– Муж! Объелся груш. Поинтересовался наконец!

Роман хотел сказать, что не мог позвонить раньше – и не смог это сказать. Да и не было смысла говорить. Когда он звонил в первый раз, как только ему вернули телефон и сразу после разговора с Евгением Андреевичем, сообщившем об Ириной смерти, – теща упрекнула его в том же самом: что он ни разу не поинтересовался, как там жена его, живая хотя бы, а вот и не живая, и поздно он спохватился.

– Так где? – повторил Роман.

– Цветочки понесешь на могилку? Раньше беречь надо было!

Он молчал, ожидая, пока она выплеснет раздражение против него. Теща была иррациональна, как жизнь, и странно было бы, если бы это изменилось от горя.

– Раньше не смог, – непонятно зачем ответил он. – Где похоронили?

– На Хованском, – нехотя ответила теща. – Учти, могилу я на себя оформила!

Он не знал, что могила оформляется на кого-то, и уж точно не претендовал на то, чтобы это было сделано на него. Спросил номер могилы, она так же нехотя назвала и сбросила соединение.

В своей логике она была права: Ира умерла, он нет, а что болел, так все болели. Эта логика была ему недоступна, но какая теперь разница. Он и прежде почти не общался с тещей, сейчас тем более нет необходимости. Понимание этого должно было бы его успокоить, но вызвало противоположную реакцию – боли такой острой и специфической, словно по нему скребком провели, и не снаружи, а внутри. В первую беременность Ира сделала аборт у какого-то знакомого врача, то есть Роману сказала, что он знакомый, на самом же деле врач был просто дешевый, она пошла к нему именно поэтому. Потом рассказывала во всех подробностях, что наркоз был плохой, она почти все чувствовала, ее как будто скребли, ну, знаешь, внутри там, не то что очень больно, но довольно-таки. Он тогда был раздражен страшно, то есть думал, что раздражен, на самом же деле бешено зол, и наорал на нее так, что она замолчала и сразу заплакала, а он, глядя, как она всхлипывает, понял, что ему не деться от нее теперь никуда, даже если бы хотел, но он и не хочет, а хочет ее, и даже сейчас, когда она лежит после аборта на диване, бледная и такая же ослепительно красивая, как всегда, – хочет тоже.

Боль от этого воспоминания оказалась так неожиданна и так сильна, что Роман растерялся. С этой болью надо было что-то делать, он еще с юности знал, что с любым своим чувством, если оно сильное, надо что-то делать, иначе оно тебя изъязвит или разрушит. Но что делать с виной перед Ирой, которую отказывается воспринимать разум и всей своей силой воспринимает душа, – этого он не знал. Цветочки на могилу не помогли бы точно.

Эта вина впивалась ему в самое нутро, как болезнь. И как болезнь обострила в нем странную прозорливость, так вина обострила его память.