Текст книги "Песчаная роза"

Глава 23

– У Лермонтова лучше вышло, чем у Беранже!

Дух противоречия так силен был в двенадцатилетней Ляле Ясногорской, что, кажется, разбуди ее ночью, она тут же затеет какой-нибудь спор. Неудивительно, что для спора пригодилось и стихотворение Беранже. Ксения задала выучить его наизусть по-французски, перевести на русский и сравнить свой перевод с тем, который сделал Лермонтов.

О таком способе изучения иностранного языка рассказал ей Сергей, когда она нашла в мансарде на Монпарнасе французскую книгу без обложки и начальных страниц, поняла, что это перевод «Аси» Туренева, обрадовалась так, словно встретила родного человека, похвасталась, что помнит эту повесть почти наизусть, и в доказательство прочитала по-французски, а потом повторила по-русски: «Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – и хлебца напросишься». Папа часто повторял и эту фразу, и следующую после нее: «Но толковать об этом не для чего», – потому Ксения и запомнила.

Воспоминание пришло некстати: она и так думала только о письме Сергея и с трудом заставляла себя вести урок.

– Ляля, прочитай любую строфу из перевода Лермонтова, – сказала Ксения. – А потом ее же в оригинале.

– «Со свежих плеч скользит цветное платье, – с воодушевлением начала Ляля. – Какой ценой свой легкий маркизет достала ты – не мог тогда не знать я… На чердаке все мило в двадцать лет!»

«Мне тогда было восемнадцать, ему тридцать шесть, – подумала Ксения. – И он сам купил мне маркизетовую блузку в алжирском бутике. Это совсем не о нас».

И тут же вспомнила, как скользили ее пальцы по мокрой ткани, когда она пыталась расстегнуть пуговицы на блузке, и как, отведя ее руки, он расстегнул их сам… Желание той минуты не просто вспомнилось, но повторилось сейчас так остро, что она вздрогнула. Детальность ее памяти играла с ней злые шутки!

– «Прощай, чердак! Мой отдых был так краток. О, как мечты прекрасны вдалеке! – продолжала Ляля. – Я променял бы дней моих остаток за час один на этом чердаке».

– Достаточно, – сказала Ксения. – Теперь по-французски.

Пока Ляля читала, маленький Павлик, не выучивший стихотворение, внимательно смотрел на Ксению. Она постаралась взять себя в руки: не хотелось, чтобы чуткий мальчик догадался о ее состоянии, хотя он все равно не смог бы понять, с чем оно связано.

Перешли к повторению passé composé, стали разбирать тексты из учебника, определяя, в каком из них описывается завершенное действие. Но даже это сегодня давалось ей с трудом.

Ксения начала заниматься с детскими группами вскоре после того, как сама окончила курсы иностранных языков – английского, французского и немецкого – при Библиотеке иностранной литературы. Пошла она на эти курсы только потому, что ее тяготило умственное безделье. Но заведующая библиотекой привлекла к преподаванию таких незаурядных педагогов, что Ксения увлеклась и стала заниматься всерьез. Библиотека вообще отличалась от всего, что ее окружало, а поскольку училась она трем языкам одновременно, то и приходила сюда каждый день. Ее уже знали все библиографы и часто приглашали выпить с ними чаю, к которому она покупала в «Елисеевском» эклеры, буше и корзиночки с кремом. Библиографы были дамами тонными, так мама называла женщин подобного склада. Ксения в детстве удивлялась, почему, ведь такие женщины никогда не бывают толстыми и весить тонну никак не могут, и лишь потом узнала, что так называют дам, которые соблюдают светский тон. Правда, она считала, что к Маргарите Ивановне Рудомино, заведующей, такое определение не подходит: в ней не было ни капли нарочитости, она была очень настоящая. Ксения гордилась тем, что Маргарита Ивановна относится к ней не только с живой доброжелательностью, но и с интересом, который, возможно, означает, что не совсем уж она заурядна, раз привлекла внимание такой умной и энергичной женщины. Маргарита Ивановна и сказала однажды, что Ксения Андреевна была бы хорошей преподавательницей. Сказано было вскользь, но Ксения запомнила, а вскоре представился случай проверить справедливость этих слов, когда она случайно увидела, как соседская девочка рыдает во дворе над учебником немецкого, готовясь провалить выпускной экзамен.

Курсы она давным-давно закончила, но в читальный зал Иностранки приходила часто, и часто же заглядывала к библиографам, чтобы посмотреть новые книги или просто поболтать. И однажды, войдя туда, остановилась за книжными стеллажами, потому что услышала свое имя.

– Костромина, конечно, не красавица, но внешность у нее оригинальная. Глаза странные – что в них, не поймешь, но что-то этакое… Предвечное, как говорится. В контрасте с подростковой фигуркой должно мужчин привлекать, по-моему. В общем, охотники на нее нашлись бы.

Это сказала молодая сотрудница Наташа. Она недавно вышла на работу после родов и была полна интереса ко всем и вся.

– Может, уже и нашлись, – заметила Елена Александровна.

Легко было узнать ее голос, хрипловатый от непрерывного курения.

– Ну нет, – возразила Наташа. – Такие вещи сразу заметны. А она – весталка. С гетерой не перепутаешь.

– Не обязательно быть гетерой, чтобы завести роман, – возразила Елена Александровна.

– А кто ее муж, не знаете? – поинтересовалась третья собеседница; от волнения Ксения не поняла, кто это.

– Интереснее было бы знать, где он, – хмыкнула Наташа. – И почему с ней не живет.

– Девочки, перестаньте сплетничать, – укорила Елена Александровна.

– Мы не сплетничаем, а просто интересуемся. Согласитесь, странно, когда молодая женщина годами ждет какого-то мифического мужа. Как Пенелопа, ей-богу!

– Не странно, а просто глупо, – заключила Наташа.

Ксения поставила коробочку с пирожными на стеллаж и потихоньку вышла. После этого она не приходила в библиотеку несколько месяцев, но потом решила, что не стоит терпеть книжный голод из-за обычных женских сплетен.

Домна говорила о ее положении:

– Такой, значит, твой крест.

Сама Ксения не считала ни глупостью, ни крестом то, что – скорее всего, действительно мифически – связывало ее с Сергеем теперь. Но и названия этому не знала. Любовь? Но в любви жизнь проявляет себя самым сильным образом, ей не понаслышке это известно. А ее нынешняя жизнь бледна, бессмысленна, и ничего сильного нет в каждом ее дне, и не может ее напитать иссякающий ручеек писем.

Дети записали задание на лето и с радостью вскочили из-за длинного стола. Занимались они вообще-то с удовольствием, но каникулы! Конечно, это удовольствие посильнее, чем самые распрекрасные уроки. Ксения проводила их в прихожую и только вернувшись заметила, что Павлик задержался в гостиной, где проходил урок. Вид у него был расстроенный.

– Что случилось, Павлик? – спросила она.

– Я в следующий раз всё-всё стихотворение выучу! – горячо проговорил он по-французски.

– Не сомневаюсь, – улыбнулась она. – Напомни, пожалуйста, в сентябре, чтобы я тебя сразу же спросила.

– Вы только не расстраивайтесь, – просительно добавил он.

«Его не проведешь», – подумала Ксения.

А вслух сказала:

– Почему ты считаешь, что я расстраиваюсь?

– У вас глаза не такие, как всегда. Если из-за того, что я стих не выучил…

– Совсем не из-за того, – покачала головой Ксения. И, спохватившись, добавила: – Я ничем не расстроена, Павлик. И должна тебя похвалить, ты прекрасно стал говорить по-французски.

Из прихожей донесся звук открывшейся входной двери. Ксения оглядела стол.

– Кто-то забыл тетрадку, – по-французски же сказала она. – И вернулся за ней.

– Никто не забыл, это моя тетрадка, – ответил Павлик.

Ксения обернулась к двери. Сергей стоял на пороге комнаты и смотрел на нее. Ноги у нее подкосились. Павлик быстро придвинул к ней стул. Она села.

– Извините, что помешал вашему уроку, – сказал Сергей. – Мне… уйти?

– Не уходи, – с трудом выговорила она.

– А почему вы по-английски говорите? – спросил Павлик.

– Потому что мы с вашей учительницей любим этот язык, – по-французски ответил ему Сергей.

Он стоял на пороге, как столп света. На нем был светлый летний костюм. Наверное, от этого возникало такое впечатление. Или не от этого. Она не знала.

– Я пойду, Ксения Андреевна? – спросил Павлик.

И, не дождавшись ответа, пошел к выходу из комнаты.

– Благодарю вас, – сказал Сергей, пропуская его в дверях.

Ксения оперлась о край стола и попыталась встать, но это не получилось, ноги ее не держали. Сергей подошел к ней. В глазах у нее было так светло, что она не различала черт его лица над собою.

– Тебе нехорошо? – спросил он.

– Нет, – ответила она. – То есть да. Мне… Господи, твоя воля!

Она задыхалась, свет ослеплял ее. Закрыла глаза, но сразу стало страшно, что Сергей исчезнет.

И вдруг она почувствовала тяжесть на своих коленях. Открыв глаза и взглянув вниз, Ксения увидела его затылок. Наконец она могла различать что-то кроме сплошного света – его серебрящиеся волосы, его застывшие плечи. Она осторожно провела пальцем по его затылку. Положила руки ему на плечи. Он поднял голову. Она не понимала, что в его глазах, глядящих на нее снизу, но понимала, что они есть, и по-прежнему кажутся ледяными, и это впечатление по-прежнему обманчиво.

– Я забыла, какой ты, – сказала Ксения. – Думала, уже не вспомню. И ты меня забыл.

– Хотел забыть.

– Правда хотел?

– Неправда. Но считал, что это нужно.

– Кому нужно?

– Кэсси! – Он коснулся щекой ее руки, лежащей на его плече. – Я и надеяться не мог…

Он замолчал, будто захлебнулся.

– На что? – спросила она.

– Ведь ты должна меня ненавидеть.

– Я тебя люблю, Сережа. – Произнести это оказалось так легко, что Ксения чуть не засмеялась. – Если бы ты знал, какое это счастье! Что могу тебя любить, – пояснила она, заметив, что он не понял, что она считает счастьем. – Ведь я ничего не чувствовала уже, совсем ничего. Жила как заржавленная.

Он судорожно сглотнул и произнес прерывисто:

– Я ничем этого не заслужил.

– Но ведь… – Ее голос дрогнул. – Ведь я не стала тебе чужою?

Она не знала, какой услышит ответ. Для другого человека все иначе. И что Сергей не другой человек, может быть всего лишь ее личной иллюзией.

– Нет. – Короткая улыбка мелькнула в его глазах. – Вот это уж точно нет. Как-то ты с самого начала не была мне чужою. Странно было бы, если бы это вдруг изменилось.

Во «вдруг» вместилось десять лет. Но Ксения не стала напоминать ему об этом. Не то чтобы не хотела его укорять, просто ей самой теперь казалось, что этой пропасти не было, так легко она через нее перешагнула.

Сергей снова опустил голову. Его губы коснулись ее колена. То есть платья над коленом. Платье было летнее, сквозь легкий крепдешин она почувствовала жар его губ. И его рук, когда он сдвинул ткань с ее колен. И его дыхания, его поцелуев, все выше поднимающихся по ее ногам. Она уже забыла, как это, когда желание связано не с фантазиями о нем, а с ним самим. И с его желанием… Вот это уж было совсем внове – он никогда не хотел ее прежде. Та ночь на алжирской террасе в счет не шла, то его желание не было направлено на нее, да и не желание тогда у него было, а нервное напряжение, она лишь много позже это поняла. Но сейчас!.. Ксении казалось, что его поцелуи обжигают ей ноги, живот, она вздрагивала, как от боли. Отрывистые слова, смысла которых она не сознавала, рвались с ее губ. Ей показалось, он что-то на них отвечает, но что, она уже не могла разобрать. Мелькнули, падая на пол, его пиджак, рубашка, взметнулось ее платье… Сергей снова встал перед нею на колени, она положила ноги ему на плечи с бесстыдством долгожданным и бесстрашным, и все ее тело потянулось к его губам, и руки его были так же неуемны, как губы, как весь он был неуемен в своих ласках, нежных и жадных, неведомых ей никогда прежде, а теперь заставляющих ее вскрикивать и стонать. Она хотела его в себе, хотела его всего и не могла сказать ему об этом, потому что не могла произнести ни единого отчетливого слова.

Но Сергей и не ожидал ее слов. Ксения почувствовала, что опускается на пол, и сразу же увидела над собой его глаза, ослепительное их сияние, и уже через мгновенье не видела ничего, только чувствовала его в себе. Она обняла его ногами, руками, всей собою, и в этом сплетении, в этом осуществленном желании они сделались – одно, и последний вскрик стал у них общим.

– Это правда?..

Она едва расслышала его слова. Сергей лежал на спине, глядя в потолок. Когда все кончилось, их словно ударом тока отбросило друг от друга, и теперь Ксения чувствовала, что он не решается взглянуть на нее. Она перекатилась по полу и легла щекой на его живот. Он положил руку ей на голову, его пальцы скрылись в ее волосах, как в песке.

– Это правда, – сказала она. – А ты не веришь?

– Я думал, ты меня даже не узнаешь. – Сергей вздохнул, и ее голова от этого вздоха сдвинулась вниз по его животу, по твердым мышцам. – Что это ты делаешь? – спросил он через несколько мгновений.

– А я тебя не то чтобы и узнала. – Она перестала дразнить его быстрыми короткими поцелуями и засмеялась с тем самым бесстыдством, которое возникло в ней так неожиданно и оказалось таким приятным. – Откуда мне было тебя знать? Ты ведь не был мне мужем вообще-то. Вот, изучаю теперь.

– Твоя раскованность очень возбуждает. – Он произнес это серьезным тоном, но живот вздрагивал от смеха. – А если продолжишь целовать…

Она продолжила. Потом спросила:

– Так?

– Да-а… И так, и этак – всяк. Ты не против, чтобы мы продолжили вместе?

– Как я могу быть против? – Ксения перевернулась и, приподнявшись, посмотрела в его глаза. – Я же просто изголодавшаяся женщина, неужели не понимаешь?

– Понимаю.

Тень мелькнула по его лицу, и оно сразу переменилось совершенно. Стало чужим.

– Извини, – сказала она. – Что-то я и правда… Слишком раскованная.

– От этого я только счастлив.

– А от чего несчастлив?

Он молчал.

«Не стоит себя обманывать, – подумала Ксения. – Я действительно совсем его не знаю. В прошлый раз он приехал на час и исчез на десять лет. Что намерен делать сейчас? Вряд ли я есть в его намерениях. Скорее всего, у него уже давно другая женщина, это совершенно естественно».

Она представила, как выглядит сейчас – голая, растрепанная, целующая его куда ни попадя с бесстыжим и самоуверенным хихиканьем. От стыда у нее засвербило в носу.

Она села. Вывернутое наизнанку платье лежало на полу рядом с разбросанным бельем. Ксения оделась и только потом поднялась с пола. Она слышала, что Сергей одевается тоже.

– Ты голоден? – спросила она, обернувшись.

– Нет. – Он уже завязывал галстук. – Но если ты голодна, можем где-нибудь поужинать. Рестораны еще существуют?

– Существуют, – ответила она.

В сравнении с Парижем ресторанов в Москве, конечно, было мало, но она и в имеющихся не нуждалась. Ходила с Андрюшей в кафе «Красный мак» на углу Столешникова и Петровки, там подавали мороженое с кремом и взбитыми сливками, Андрюша называл его трехэтажным и очень любил. Но не звать же Сергея на мороженое.

Он выглядит так же безупречно, как всегда. Что связано с этим словом?.. А! Когда-то он говорил, что она слишком уверена в его безупречности. Сохранилась ли у нее та уверенность? Как бы там ни было, этот льняной нездешний костюм идет ему чрезвычайно. Ему теперь сорок шесть лет. Для мужчины – расцвет. Так считают, кажется. Впрочем, по отношению к нему – не кажется. Интересно, английский у него галстук или монпарнасский? Какие же глупости ей интересны! Но что делать, если не стало безразлично все связанное с ним?

– Да, пойдем в ресторан, – сказала она. – Сейчас переоденусь.

– По-моему, не обязательно. Платье прекрасное.

Он произнес это тем отстраненным тоном, каким делают комплимент посторонней женщине. Это лишь подтверждало ее догадку о том, что она значит в его жизни.

– Домна сшила, – сказала Ксения.

– Однако!

– Она училась шитью у монашек. Те, оказывается, не только рясы шили. Все же подожди, пожалуйста, я приведу себя в порядок.

Умывшись и причесавшись, она вернулась в комнату. Сергей стоял у окна, глядя на улицу. В тусклом вечернем свете его силуэт едва угадывался. Он был так отделен от нее, так как-то невозможен… У нее стеснилось дыхание.

Ксения выдвинула ящик стола и достала из эбеновой шкатулки колье с песчаной розой. Нэп давно кончился, Торгсин, где она за франки из своей парижской сумочки покупала обувь для Андрюши, закрыли год назад, одежда в обычных магазинах продавалась такая, что на нее и смотреть не хотелось, к тому же за ней надо было стоять в длинных очередях. Но денег, которые каждый месяц приносил в конверте Федорец, хватало вполне, тем более при Домниной рачительности. Ксении почти не приходилось тратить те, что она зарабатывала уроками, и она клала их на сберегательную книжку, каждый раз с горечью думая, что непонятно, для чего их сберегает. А крепдешин, немыслимо вообще-то дорогой, она купила в ЦУМе, где ассортимент был более разнообразным и даже утонченным. Платье из такой ткани, если бы шить в ателье, обошлось бы рублей в двести, наверное. Крепдешин был расписан по светло-бежевому фону едва различимыми бледно-золотыми цветами. Ксения выбрала его потому, что узор подходил к единственному ее украшению.

– Можем идти, – сказала она, застегнув фермуар.

– А Андрей… Он так поздно возвращается из школы?

Голос Сергея дрогнул в начале фразы. Или показалось, что дрогнул.

– Уже каникулы начались, – ответила Ксения. – Андрюша в пионерском лагере. Сегодня утром уехал. И Домна уехала к тетке в деревню.

Глава 24

Ей казалось, все произошедшее между ними длилось несколько минут. Но в действительности прошло довольно много времени. Когда вышли на улицу, воздух уже был сумеречно-синим и становился все темнее. Хотя день ведь в июне длинный.

– Кажется, есть ресторан в «Национале», – сказала Ксения. – Или в «Метрополе»? В библиотеке что-то такое говорили, но я не запомнила.

– Наверняка в обоих есть. Надеюсь, удастся взять такси.

Зная убогость московской жизни, Ксения на это как раз не надеялась, но возражать не стала. Пошли по Лялину переулку к Покровке. Комья тополиного пуха лениво перекатывались по асфальту. Зажглись фонари. Сергей молчал. Она чувствовала, как с каждым шагом растет их отдаление. Почему, объяснить было так же невозможно, как невозможно было объяснить, почему они предались физической любви едва ли не в первую минуту встречи. Теперь ей было очевидно: то, что бросило их друг к другу так мгновенно, что показалось полной, абсолютной открытостью, – оказалось всего лишь поспешной иллюзией. Как и следовало ожидать по сколько-нибудь здравом осмыслении их странной, нелепой, выморочной жизни, которую язык не поворачивался назвать семейной.

Но идти молча было тягостно, и она спросила:

– Ты был во Фрайбурге? Я догадалась по бэхле в твоем письме. Или это было давно?

– Не очень давно, – бесстрастно и ровно, в такт шагам, ответил Сергей. – С месяц назад, наверное. Во Фрайбурге был по дороге из Берлина. Оттуда вернулся в Париж.

«Зачем я спросила? Зачем он ответил? – подумала Ксения. – Ничего не значат все эти названия. И ничто не имеет ни смысла, ни следствий».

Уныние накрыло ее своей привычной душной тяжестью.

– Ты хочешь спросить, чем я занимаюсь? – тем же ровным тоном спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Почему же? Могу ответить.

– Но я совсем не…

– Убиваю. Похищаю людей. Переправляю их сюда. В лучшем случае способствую этому.

Ксения остановилась как вкопанная. Сергей по инерции сделал еще шаг и остановился тоже. Она смотрела в его окаменевшую спину. Он обернулся. Глаза мертвые.

– Мне больше нечего тебе сказать, – наконец произнес он.

– Может быть, вернемся? – с трудом выговорила Ксения.

– Куда?

– Домой. Ты же сказал, что не голоден.

– Не голоден.

– Вернемся, – повторила она.

Сергей молча пошел обратно к Подсосенскому переулку.

В детстве Ксения таскала взрослые книжки из шкафа в папином кабинете. В одной из них она прочитала, что человек, убивший другого человека, меняется необратимо, и эта перемена так страшна, что сама по себе сравнима с адом. Потом, в гражданскую войну, она видела столько убитых и убивающих, что эта мысль почти забылась. И вот теперь Ксения поняла ее абсолютную леденящую правду. Она никого не убила, но ад вошел в нее.

Шли быстро, словно убегая от кого-то. Калитка была еще отперта, дворника не было видно. Представив, что сейчас пришлось бы вдобавок ко всему отвечать на его бодрые и наглые расспросы, Ксения поежилась.

У подъезда Сергей остановился.

– У тебя есть ключ? – спросила она, глядя в его напряженную спину. – Иначе не попадем в квартиру. Я свой забыла.

Его плечи опустились. Обреченность этого движения была все же лучше, чем мертвая неподвижность. Он открыл дверь подъезда, пропустил Ксению перед собой. Она прошла, опустив голову, чтобы не видеть его глаз.

В прихожей Ксения сказала:

– Я сегодня провожала Андрюшу. Встала поэтому рано. Так что теперь же лягу. – И добавила, предупреждая его вопрос: – У Домны в комнате. А ты ложись в гостиной. Постель свежая, полотенца в ванной тоже. Домна перед отъездом все белье поменяла.

Гостиная называдась так лишь условно. Гости приходили раз в год на день рождения Андрюши, это были его друзья и одноклассники. В остальное время Ксения занималась в этой комнате с детьми за длинным письменным столом и здесь же спала на кушетке.

В день своего первого появления в квартире Домна заявила, что будет спать в прихожей, но Ксения категорически этому воспротивилась.

– Спальня мне совершенно не нужна, – объяснила она. – Та комната будет вашей.

– А как муж вернется? – спросила тогда Домна. – Где спать будете?

– Завтрашний день сам о себе подумает, – ответила Ксения.

О возвращении Сергея не пришлось после этого думать ни завтрашнему дню, ни послезавтрашнему. Когда Андрюша подрос, она перенесла свою кушетку из детской в гостиную. Все это было немыслимой роскошью вообще-то, люди жили по пять человек в комнате и по тридцать в коммунальной квартире.

Сергей молча пошел по коридору. Она закрылась в Домниной комнате, прислушиваясь к его шагам. Зашумела в ванной вода. Затихла. Расслышав, что за ним закрывается дверь гостиной, Ксения тоже проскользнула в ванную.

Он развернул мыло – она положила утром новое, в обертке. Лавандовое. Зря думала в первый свой московский вечер, что придется привыкать к мылу из собак; не пришлось. Одно полотенце было влажным. Стоя под душем, она отводила от него глаза, как будто во влажном полотенце было что-то постыдное. Интимность всего этого вызывала у нее растерянность, едва ли не страх, совершенно необъснимый. Сделала воду погорячее, но ледяной озноб, охвативший на улице, не проходил. Слово «убиваю» колом стояло в груди.

Во всей квартире было темно. Ксения прошла по коридору босиком, неслышно, и свет в Домниной комнате включать не стала тоже. Ночная сорочка осталась в комоде рядом с ее кушеткой. Она легла на Домнину кровать в купальном халате и лежала поверх покрывала, глядя в пустое пятно окна. Часы и минуты спутались в сознании, сделались тягучими, бесконечными.

Ксения чувствовала Сергея словно бы внутри себя, это всегда было так. В последние годы его присутствие стало призрачным, почти неощутимым, но то, что она про себя называла местоположением его присутствия, – не именилось. И теперь у нее внутри была поэтому темная мертвая тяжесть.

Через какое-то время, неопределимое, она поняла, что выносить это невозможно.

Наверное, надо было постучаться прежде чем войти к нему. Но невыносимость руководила каждым ее движением.

Сергей не задернул шторы. Как и она не сделала этого в Домниной комнате. И так же, как она, не снял покрывало с постели – лег поверх него одетый, только пиджак повесил на стул.

Ксения подошла к кушетке. Остановилась рядом. Села на край. Коснулась рукой его лба. Он вздрогнул и отклонил голову.

– Ты боишься моего бесстыдства? – спросила она.

– Твоего?

Она видела его лицо в падающем из окна свете фонаря. Оно исказилось усмешкой, короткой и злой.

– Я больше не стану вынуждать тебя к близости, – сказала Ксения.

Он сел на кушетке так порывисто, что она чуть не свалилась на пол.

– Вынуждать?!

Злоба, ненависть клокотала у него в горле. Он никогда не говорил с нею так. Ксения растерялась.

– Но я только хотела… – проговорила она. – Извиниться за свою навязчивость. Ты в самом деле не был мне мужем, и, конечно, я не имела права… То есть должна была держать себя в руках…

– О чем ты вообще?! О том, что отдалась мне потому, что хотела мужчину? Это не стоит ни слов, ни… Это ничего не стоит!

Его слова хлестали, как пощечины. Ксения закрыла лицо руками. Сергей замолчал, как будто она заткнула ему рот.

– Прости, – как из склепа прозвучал наконец его голос. – Я разучился говорить с нормальными людьми.

– Ничего. – Она опустила руки и постаралась, чтобы ее голос звучал спокойно. – Это действительно ничего не стоит. Ты прав.

– Был бы прав, если бы пальцем к тебе не прикоснулся.

– Да.

– И приходить не должен был. Но и в этом оказался так же ничтожен, как во всем остальном.

– Я плохо тебя понимаю, – сказала Ксения.

– Что ж тут непонятного? – Та же усмешка исказила его лицо снова. – Ни одна женщина не заслуживает, чтобы ее пользовал убийца. И сын не должен смотреть в глаза… Хорошо, что хотя бы Андрея не оказалось дома.

Если бы он назвал произошедшее между ними как-нибудь иначе, Ксения встала бы и ушла. Но когда он произнес «пользовал», она почувствовала, как это слово ударило его самого и как болезнен этот удар.

Сергей отвернулся. Она не могла теперь видеть его глаза. Но это уже не имело значения.

Ксения коснулась его плеча. Если бы он отбросил ее руку, она не удивилась бы. Но ничего не значило бы и это.

– Милый мой, милый, – глядя в его затылок, сказала она. – Голова седеет, а простых не понимаешь вещей. Я и в твоем аду тебя буду любить.

Сергей вздрогнул, как будто она его ударила. Повернулся – медленно, словно цепи разрывая. Она увидела наконец его глаза, и счастье охватило ее.

– Кэсси… – проговорил он совершенно белыми губами. – Ты…

И вдруг уткнулся лбом в ее плечо, и глухие его рыдания ходуном заставили ходить все ее тело.

Почувствовав, что это затихает, Ксения легла на кушетку, увлекая его за собой. Сергей лег рядом послушно, как маленький. Кушетка была узкая, они лежали, прижавшись друг к другу. Она чувствовала его дыхание у себя под подбородком.

– Родная моя, – сказал он наконец, – если бы можно было исправить!..

Он не поднимал головы. Хотел, чтобы высохли слезы. Она знала это так, как если бы он сам сказал ей об этом.

– Тогда я не рассталась бы с тобой ни на минуту, – ответила Ксения.

– Ты можешь быть… со мной?

– Как все-таки странно, что ты в этом сомневаешься!

– Не странно. Я себя ненавижу так, что сам быть с собой не смог бы.

– Мне всегда казалось, ты меня насквозь видишь.

– Ты маленькая была. Потому и верила в мою непогрешимость.

Он наконец поднял голову и поцеловал ее прежде, чем она успела возразить.

– Я выросла, но это не изменилось. – Ксения почувствовала, что Сергей улыбнулся. И сразу же – что ад снова поглощает его. – Не думай об этом, – поспешно сказала она. – Я тебя этому не отдам!

– Даже твоего сердца на это не хватит.

– Ты можешь сказать мне о себе… что-нибудь? – спросила Ксения.

Ей хотелось отвлечь его на что-то простое и ясное. На рассказ о его планах, например. Хотя вряд ли его планы относятся к категории ясного…

– Могу, – ответил он. – Я тебя люблю больше жизни. Прости, что не говорил тебе этого.

Она молчала – у нее перехватило дыхание. Наконец проговорила чуть слышно:

– Но как бы ты мог мне это сказать? Ведь этого не было.

– Сначала не было. – Его глаза сияли над нею как звезды. – В Сахаре не было, в Аль-Джазаире тоже. Я потому от стыда чуть не сдох после того, что сделал с тобою на той террасе. А потом, в Париже на чердаке… Прости меня, – повторил он. – Я был занят своими делами и не считал нужным разбираться, что для меня значишь ты. Был уверен, что просто к тебе привык.

– И я была в этом уверена, – улыбнулась она. – Что ты просто ко мне привык. И, представь себе, этого мне хватало.

– Не ври. – Сергей улыбнулся тоже. – Ты была живая страстная девочка, и тебе хотелось, чтобы я с тобой спал. А я, глубокомысленный идиот, уклонялся. Считал, что для тебя будет лучше не привязываться ко мне, – сокрушенно добавил он.

– А когда ты понял, что… Ну, что я тебе не совсем безразлична? – спросила Ксения. И поспешно добавила: – Если не хочешь, то не говори.

– Не хочешь!.. Я только и хочу, что с тобой говорить. Только этого еще могу хотеть.

– Так когда?

– В Минске.

– Не может быть! Ты любил Веронику, это было так заметно… Я не могла ошибиться.

– Ты и не ошиблась. Я ее любил, счастлив был увидеть и совсем не думал о тебе. Пока ты не исчезла. Когда ночью тебя по городу искал, мне казалось, что волнение естественно: ты в чужой стране, время позднее. Но когда под утро в отель вернулся… Из меня кусок меня вырвали. Дыра на месте сердца. Ты вправе не верить, но когда Вероника прислала из больницы мальчика с запиской, у меня уже не было сомнений. Я же привык анализировать свои ощущения. Что я тогда почувствовал к тебе, больше не менялось. То есть менялось – с годами усиливалось.

– С годами… Как же ты измучился! А я только и думала, как мне без тебя тоскливо. Только о себе думала.

– Обо мне думать вообще не следует.

– О ком же следует?

– Ты можешь об Андрее… мне рассказать?

Робость, незнакомая и столь ей дорогая, была в его вопросе.

– Я о нем все время тебе рассказывала. Мысленно, – уточнила Ксения. – В письмах плохо получалось, наверное.

– Совсем не плохо. Я тебе передать не могу, что для меня были твои письма. Единственное, что у меня было.

Губы Сергея были на расстоянии слова от ее губ. Доверительность, которую она чувствовала все эти годы в его письмах, явилась ей теперь во всей силе реальности.

– Я из-за Андрюши волнуюсь очень, – сказала Ксения. – Он такой чистый мальчик, сплошное сердце. И видеть невыносимо, на что это идет. Он же все берет на веру, всю эту ложь. В школе рассказывают про каких-то комиссаров, он мечтает быть на них похожим. И как ему объяснить, что такое на самом деле были эти комиссары? У меня язык не поворачивается. Да он мне и не поверит. Не знаю, что с этим делать, Сережа.

– Я понимаю, Кэсси. Видел это в Германии. Как мальчики с чистыми сердцами готовы уничтожать всех, кто не они.

– Андрюша не станет уничтожать! – воскликнула она.

– Ты ему… говорила обо мне?

– Конечно. Что ты работаешь за границей. Что я не знаю, когда мы тебя увидим. Что я тебя люблю и буду любить всегда.

Сергей молча привлек ее к себе, короткими поцелуями касаясь лба, висков. Она закрыла глаза, прислушиваясь, вернее, причувствуясь к ни с чем не сравнимому, только с ним возможному покою в себе и вокруг себя. И слова его не услышала, а почувствовала: