Текст книги "Песчаная роза"

Глава 21

Домна и появилась в ее жизни благодаря Сергею.

Ночь, проведенная на его плече вместо подушки и под его рукой вместо одеяла, оказалась последней. Приехавший рано утром Федорец не повез его на службу, а отдал какой-то пакет и немедленно исчез, словно боясь его гнева. Так Ксения подумала, увидев, какое у Сергея стало лицо, когда он этот пакет вскрыл.

– Что-то случилось? – спросила она.

– Да, – ответил он. – Мне придется уехать сегодня. Они конченые сволочи.

– Почему? – машинально спросила Ксения.

Как будто это, и так понятное, было сейчас главным!

– Я надеялся, что они дадут мне время хотя бы для устройства твоей жизни. Но у них и на это не хватило совести. Ладно, что о них. Оденься, пожалуйста, мы должны кое-куда съездить.

Она думала, их повезет Федорец, но Сергей взял извозчика. Ехали в темноте ноябрьского утра так долго, что Ксения задремала. В полусне ей привиделось, что он прикасается губами к ее волосам, как ночью. Но правда это или только виденье, понять было невозможно, а встрепенуться, чтобы понять, было жаль.

Но разбудил он ее точно поцелуем – в висок, у самого уха.

– Приехали. – Его голос звучал тихо и ласково. – Просыпайся потихоньку.

Вышли из пролетки. Сергей велел извозчику ожидать. Впереди виднелась белая, классических очертаний церковь, увенчанная маленькой тускло-золотой луковкой, рядом еще одна, в отдалении кладбище. Мокрый снег усиливал безотрадность пейзажа.

– А что здесь? – спросила Ксения.

– Рогожская слобода, – ответил Сергей. – Старообрядческая.

Она хотела спросить, зачем они сюда приехали, но прежде чем успела это сделать, поняла, что это не имеет для нее значения. Он уедет сегодня. Сегодня. Когда вернется и вернется ли вообще – вот единственное, что она спросила бы у него. Если бы не понимала, что он сам не знает ответа.

Обогнули церковь, из которой глухо доносилось песнопение, и прошли по взявшейся первым ледком грязи мимо второй, заброшенной, к приземистым длинным строениям, тоже ветшающим уже, с облупившейся штукатуркой. Сергей постучал в ближайшую дверь. Через минуту ее открыла женщина такая примечательная, что Ксения невольно на нее загляделась. Женщина была, вероятно, не многим ее старше, но от нее исходила столь ощутимая сила, что невозможно было воспринимать ее как равную. Хотя ничего подавляющего в этой зримой силе не было, совсем наоборот.

– Здравствуй, Домна, – сказал Сергей.

– Здравствуй, Сергей Василич, – ответила она.

Несмотря на бесстрастность ее тона, Ксения почувствовала, что Домна обрадовалась его появлению.

– Рад, что застал тебя здесь.

– А где ж мне быть? Больше негде.

И опять Ксения почувствовала, что стоит за ее словами: горечь и уныние.

– Отец твой жив? – спросил Сергей.

– Летом прибрал Господь.

– А мачеха?

– Вслед за ним преставилась. Вместе в аду теперь лютуют.

– То есть комната за тобой осталась?

– Какое! – хмыкнула Домна. – Братец единокровный тотчас явился. Терпит меня пока.

– Пока что?

– Пока не зарезал. Весь в папашу. Войти не приглашаю, пьяный он, спит.

– Понятно, – сказал Сергей. – Так может, переедешь ко мне в квартиру?

– Это каким же чином? – Невозмутимый Домнин голос впервые дрогнул. – Или ироды теперь где хочешь позволяют жить?

– Где хочешь не позволяют. Но я тебя запишу домашней работницей. Переедешь?

– Да, – с образцовой лаконичностью ответила она.

– Спасибо, друг мой, – сказал Сергей.

Ксения почувствовала, как спало его напряжение.

– Это жена твоя? – спросила Домна.

– Да. Извини, не познакомил вас сразу. Моя жена Ксения. Друг моего детства Домна.

Домна окинула ее оценивающим взглядом и, видимо, сделала какое-то о ней заключение. Но какое, понять было невозможно.

– Я рада, что вы согласились переехать к нам, – сказала Ксения.

– Чего прежде времени радоваться? – усмехнулась та. – Может, я для жизни негодящая.

– Домна, – сказал Сергей, – моя жена беременна, в мае родит. Мы приехали в Москву вчера. В квартире даже спать не на чем. Я сегодня уезжаю и не знаю, когда вернусь. Вот такие обстоятельства.

– Думаешь, удивил? – Домна пожала широкими плечами. – Твой характер шебутной с детства знаю.

– На этот раз дело не в моем характере, – невесело усмехнулся Сергей. – А в том, что я не владею ситуацией. И мне нужна твоя помощь.

– Об этом не беспокойся. – В Домнином голосе теперь прозвучало сочувствие. – Оставляй жену без страха.

– Без страха не получается.

– Снявши голову, по волосам не плачут.

– Отец твой так говорил, когда за косу тебя тащил через двор.

– Все ты помнишь! – Она улыбнулась такой открытой улыбкой, какой от нее и ожидать было невозможно. – Когда перебираться-то?

– Хоть сейчас. Извозчик ждет.

– Сейчас не могу, стирку затеяла. Завтра утром приду. Говори, куда.

– В Подсосенский переулок, это на Покровке. Раньше Введенским назывался, знаешь? Дом тринадцать. Серый такой, за оградой. Квартира в первом подъезде, на четвертом этаже справа.

– Найду. Погоди, постель дам.

– Домна, не беспокойтесь, пожалуйста… – начала было Ксения.

Та снова смерила ее взглядом, на этот раз снисходительным.

– На чем сегодня ляжешь? Бери, коли дают. Мне и тащить завтра поменьше будет.

Стопка белоснежного постельного белья, одеяло и подушки заняли половину сиденья в пролетке, поэтому Сергей притянул Ксению к себе и обнял. А может, не поэтому – она тешила себя такой мыслью.

– Не беспокойся, – сказал он. – Домна безупречно порядочный и надежный человек.

– Я не беспокоюсь. – Ксения сняла мокрую шляпку, прижалась щекой к его груди и почувствовала, что он коснулся подбородком ее макушки. – Ты за нее, наверное, в детстве вступался.

– Почему ты решила?

– Ты же сказал, что отец ее тащил по двору за косу. Вряд ли ты смотрел на это безучастно.

– В общем да. – Сергей положил ее руку себе на ладонь и накрыл другой своей рукою. – Отец ее был у нас в гимназии сторожем, жил с семьей во флигеле. Поливановская гимназия, на Пречистенке, может, ты знаешь.

– Знаю. Папа говорил, если бы я была мальчиком, он бы отдал меня туда. Возмущался, что девочек обучают хуже.

– Да, учили там хорошо. В Оксфорде я это понял.

– Как же Домнин отец при гимназии жил? – спросила Ксения. – Староверам ведь, кажется, нельзя с чужими.

– Там целая история была, – ответил Сергей. – Влюбился в женщину не из своих, она ему сына родила, потом оставила младенца и сбежала. Жена его брошенная тем временем умерла. Домне лет шесть тогда было. Как раз отцу и пригодилась, ребенка нянчить и вообще по хозяйству. Он ее забрал из слободы, а вскоре новую женщину привел. Та совсем была непотребная, но ему хорошо пришлась – вместе спивались потихоньку. Ну и начал Домну бить спьяну.

– Как можно бить свою дочь? – вздохнула Ксения. – Или хотя бы – зачем? Раз самому же в хозяйстве нужна.

– Не надо искать в этом рациональности, – усмехнулся Сергей. – Многие так устроены. Но Домна оказалась устроена иначе, и мы с ней подружились. Отца ее вскоре с работы выгнали, вернулся в Рогожскую слободу. Уж не знаю, как его староверы обратно пустили, особенно с такой супругой. Может, детей пожалели. Дали комнату в богадельне. А с Домной мы остались друзьями. За ней какие-то работы по гимназическому хозяйству сохранились, и она каждый день приходила. Она очень надежный и порядочный человек, – повторил он. – И тебе во всем поможет. Особенно когда…

Он замолчал. Ксения почувствовала, как дрогнули его руки, между которыми лежала ее рука.

– Ты не приедешь, когда ребенок родится? – спросила она.

Он молчал. Потом ответил:

– Сделаю всё, чтобы приехать.

– Всё не надо. – Ксения наконец подняла на него взгляд. – Не погибни, пожалуйста.

– Постараюсь.

Его глаза были совсем близко. Раньше они казались ей непонятными – как странно! Теперь она чувствовала его мысли так, будто читала их в этом светлом пространстве. И желания его чувствовала тоже. Сейчас он хотел ее поцеловать.

– Почему ты не поцелуешь меня, Сережа? – чуть слышно спросила Ксения.

– Я не вправе.

Она не столько расслышала его слова, сколько почувствовала губами – так близко к ним были его губы.

– Почему? – повторила она.

– Потому что будет лучше, если ты меня разлюбишь.

– Для кого это будет лучше?

– Для тебя.

– А для тебя?

Он коснулся губами уголка ее губ. Это было скорее его вопросом себе, чем ответом ей.

Пролетка затряслась на ухабах. Сергей посадил Ксению к себе на колени и обнял, смягчая тряску. Всю дорогу она прислушивалась к его объятиям.

Вышли из пролетки у ограды. Он забрал с сиденья постель и открыл калитку.

У подъезда стояла машина. Федорец сидел за рулем – Ксения узнала его скошенный затылок. Два человека, похожие, как близнецы – а может, они и были близнецами, – курили рядом.

– Она не сможет нести все это наверх, – сказал Сергей.

– Ей помогут, – ответил первый близнец.

Дворник, словно из-под земли вынырнувший, взял у Сергея из рук подушки, угодливо пробормотав:

– Не беспокойтесь, товарищ Артынов. Донесем как положено.

– Для чего вы этот цирк устроили? – поморщился Сергей.

– Для надежности, – усмехнулся второй близнец. – Да и вообще, долгие проводы – лишние слезы.

Ксению охватило такое оцепенение, сквозь которое никакие слезы не пробились бы.

– Никуда твоя жена не денется, – двусмысленно произнес первый. И обернулся к ней: – Ксения Андреевна, по всем бытовым вопросам обращайтесь к Федорцу. Его номер на листочке записан, в прихожей рядом с телефонным аппаратом. И денежное содержание тоже он будет вам доставлять. Он теперь ваш царь, бог и воинский начальник.

По взгляду, который Сергей бросил на говорящего, Ксении показалось, что он сейчас его ударит. Наверное, и тому так показалось – во всяком случае, он сделал опасливый шаг в сторону.

Но этот взгляд, полный холодной ненависти, был последним знаком внимания и к ничтожным этим людям, и к ничтожным же их словам. Сергей обнял Ксению с таким отчаянием и с такой силой, что у нее потемнело в глазах. Обнял и замер. Сердце его билось у ее виска так стремительно, что казалось, после этого оно может лишь остановиться.

Она не ждала слов из глубины его отчаяния. Все слова были в нем самом, в его руках, дыхании, в ударах его сердца. И в поцелуе, отдававшемся болью в ее губах, когда уже и шум мотора перестал быть слышен за поворотом улицы.

Глава 22

Ксения занималась с детьми тремя языками, английским, французским и немецким, у себя в квартире. Сегодняшние занятия были последними перед летними каникулами. Все время, пока шел английский урок, она ловила себя на том, что только и ждет его окончания. Письмо лежало в ящике письменного стола, в шкатулке с песчаной розой, и она чувствовала каждое слово сквозь столешницу, на которой были разложены учебники и тетради.

Первое письмо от Сергея пришло через три месяца после его отъезда. Беременность, сначала даже не замеченная, во второй половине протекала так тяжело, что Ксении то и дело приходилось ложиться в больницу, чтобы получать через капельницу питание, отвергаемое организмом с каким-то унылым отчаянием.

В больницу Федорец и принес письмо. Выходя из палаты, он окинул взглядом ее живот, приподнимающий одеяло, и сказал почти с сочувствием:

– Ну и вляпалась ты, девка!

Писем она не ожидала. Непонятно было, сможет ли Сергей писать ей, да и захочет ли. Но первое же письмо поразило ее такой доверительностью, какой не бывало в их живых разговорах. Может быть, это ощущение создалось у нее от того, что он писал по-английски. А может, причина была иная.

«Моя дорогая Кэсси, разум подсказывает, что самым правильным для тебя действительно было бы не думать обо мне вовсе. Но тревога, охватившая сразу, как только я перестал тебя видеть, не оставляет меня. Мне кажется, ты болеешь, хотя ничто как будто не свидетельствовало о такой угрозе. Я и намеревался только спросить о твоем здоровье. Но в ту минуту, когда разрешил себе это сделать, от одной лишь вероятности краткого и, возможно, одностороннего разговора с тобой почувствовал нечто совершенно неожиданное. Я даже не сразу осознал, от чего происходит это счастье. Но и осознанное, оно не исчезло, а только усилилось. Может быть, это хотя бы отчасти послужит в твоих глазах оправданием того, что я напоминаю о себе. А может, тебя лишь раздражит это рефлексивное пустословие. Все значительнее становятся в моем сознании связанные с тобою воспоминания, такие же родные, как твои чулки, промокшие на улице, по которой я вчера шел, не ощущая ни тени счастья и проклиная себя за то, что не отдавал себе отчета в нем, когда оно было. Здорова ли ты? Если ответишь, буду тебе благодарен. Впрочем, если и не ответишь, тоже. С.».

Конечно, она ответила, заверив его, что совершенно здорова и что все ее мысли о нем, что бы он ни считал на сей счет правильным. Заверениям о здоровье он не поверил, в следующем письме, которое пришло очень скоро, уличив ее в том, что она писала лежа. Ксения рассмеялась, тут же пообещала не обманывать его больше и ответила, что ее уже выписали из больницы, на этот раз честно-честно. Ей не стыдно было перебрасываться с ним такими глупостями, и, сколько бы времени ни проходило между письмами, каждое новое начиналось так, будто они не прерывали разговор ни на минуту, и не письменный даже, а тот самый разговор через открытую дверь мансарды, нет, не тот самый, а гораздо более доверительный. Им обоим такой разговор был прежде неведом, и они вели его с почти робкой сначала, а потом со все возрастающей свободой.

Ее жизнь была бедна впечатлениями – хотя бы потому, что Домна не позволяла ей ходить дальше Покровского бульвара.

– Ты в зеркало-то глянь! – возмущалась Домна. – В чем душа держится! А ну как скинешь ребеночка? Что муж скажет?

Ксения не была уверена, что Сергей выскажется по этому поводу, но Домнина убежденность, что это не будет ему безразлично, наполняла ее радостью. Лишь однажды она воспротивилась требованию сидеть дома – когда Сергей упомянул, что в коллекции Морозова, которая теперь называется Музеем новой западной живописи, есть прекрасные импрессионисты. Ксения вспомнила, как он просил ее бывать в Лувре, и заявила, что пойдет посмотреть картины во что бы то ни стало. Домна, вероятно, сочла это неодолимой причудой беременности и отвела ее в музей, предупредив, что придет за ней через два часа. Сама она категорически отказалась смотреть на картинки с голыми мужиками – сказала, деньги лучше на коровье масло истратит.

С тех пор все походы свелись у Ксении к этому музею да к Библиотеке иностранной литературы. Море книг разверзлось перед нею! Каждую прочитанную она мысленно пересказывала, решая, стоит ли упоминать о ней в письме, и радовалась, если оказывалось, что книга эта и для Сергея что-то значит. Заметив ее интерес, он стал советовать ей разные книги, давая каждой краткую, в одно предложение, характеристику. Его советы были так точны, что Ксения поражалась, откуда ему известны ее пристрастия; об иных из них она и сама не догадывалась.

Из библиотеки ее и увезли в родильный дом – она перечитывала тогда «Отверженных» Гюго. Сергей написал, что это самый простой и трогательный роман о человеческом сердце в огне социальных идей. Хорошо, что карета «скорой помощи» приехала своевременно: пришлось делать кесарево сечение, и хирургическое вмешательство чуть не запоздало, а самостоятельно, врач сказал, Ксения не смогла бы родить с такими узкими бедрами.

Сергей не приехал ни к рождению ребенка, ни через месяц, ни через год. Письмо об «Отверженных» было последним – теперь Федорец привозил ей лишь конверты с деньгами раз в месяц. На вопросы, что с ее мужем и жив ли он, отвечал, что ей всё сообщат, когда сочтут необходимым. Все это подействовало на нее как удар по голове – действительность подернулась туманом, в нем она теперь и жила.

Первым сильным чувством, пробившимся сквозь туман, был невыносимый стыд. Через два месяца после родов у нее пропало молоко, и Домна воскликнула в сердцах:

– Догоревалась! Думаешь, самая большая беда, что муж носу не кажет? Вот случится что с дитём, тогда узнаешь!

Ксения разрыдалась, прижимая к себе Андрюшу и вглядываясь в серьезное личико, всеми чертами схожее с лицом ее папы, имя которого она дала ребенку. Если бы возможно было умереть ей, а ему бы после этого никогда и ничего больше не угрожало! При таких условиях она ни секунды не раздумывала бы. Но тот, кто ставит условия, сформулировал их иначе: она обязана жить ради ребенка. И какая же горькая ирония заключается в том, что при этом она не может дать ему самого необходимого!

Молочница, которую нашла Домна, стала ежеутренне приносить козье молоко. Андрюша сосал из рожка гораздо охотнее, чем прежде из материнской груди, наверное, с самого начала скудной. Когда ему еще и года не исполнилось, Домна сказала, что характером он в отца удался. Неизвестно, из чего она сделала такой вывод – природная живость могла означать что угодно, – но Ксения этому утверждению обрадовалась, хотя Домна вкладывала в него двоякий смысл.

Домна в ребенке души не чаяла, не спускала его с рук, пела ему какие-то припевки, довольно, на вкус Ксении, бессмысленные. Сама она, впрочем, и таких не знала, поэтому читала Андрюше перед сном баллады про Робина Гуда на английском и сказки Шарля Перро на французском или Гауфа на немецком. Мальчик слушал так внимательно, что Ксения была уверена, он все понимает.

Когда Андрюше исполнилось полтора года, он заболел скарлатиной. Температура мгновенно подскочила под сорок, он почти не мог дышать и не плакал, а хрипло скулил. Врач, вызванный ночью, сказал, что немедленно забирает ребенка в инфекционную больницу. Ксения впервые в жизни видела Домну такой потерянной. Она металась по квартире, собирая и тут же роняя вещи, повторяла «глотошная, глотошная» и, кажется, была уверена, что Андрюша умрет с минуты на минуту. Ксения, наоборот, почувствовала жесткую собранность. Она сказала, что ребенок ляжет в больницу только вместе с нею, а когда в приемном покое догадалась, что его могут ей просто не отдать после осмотра, то потребовала, чтобы Андрюшу осматривали прямо у нее на руках. Видимо, она так напоминала фурию, что крикливая врачиха – и как такие только работают с детьми! – поместила ее в бокс, бросив в сердцах, что раз мамаша, не перенесшая скарлатину в детстве, желает от своего ребенка заразиться, то и пускай себе.

Бокс был размером с кладовку и выглядел настоящей тюрьмой: двери запираются снаружи, окно забито гвоздями и забрано решеткой, простыни рваные и в ржавых пятнах, кровать одна и узкая. Но в общих переполненных палатах совсем маленькие дети лежали одни и плакали днем и ночью. Их отчаянный плач разрывал сердце, Ксения выдерживала его только вследствие своего обширного опыта ситуаций, в которых ничего нельзя было сделать, лишь терпеть, сжав зубы.

Домна передавала еду, лечащий врач, серьезный и молодой, осматривал Андрюшу и делал назначения, Ксения скрупулезно их выполняла. Температура у ребенка спала только через неделю, и тогда же она впервые смогла уснуть. Точнее, провалиться в сон, так была измотана.

Она проснулась около четырех часов утра. Ксения всегда узнавала это время по острой тревоге, которая ее охватывала еще во сне и длилась по пробуждении. Но сейчас это не тревога была, а что-то необъяснимое. Сердце билось так, что чуть не выпрыгивало из горла, руки дрожали, холодный пот заливал спину.

«Может, я все-таки заразилась скарлатиной?» – подумала она.

Это было бы естественно. Но не показалось убедительным объяснением. Да и горло не болело, и лихорадки не было.

Андрюша спал, раскинув ручки и почти столкнув ее с кровати. Она коснулась губами его лба – температуры не было и дышал он ровно. Ксения спустила босые ноги на пол и, сделав шаг, раздвинула шторы. Было полнолуние, занесенный снегом больничный парк лежал перед нею как на ладони. Сергей шел по расчищенной дорожке между деревьями. Она подумала, что у нее галлюцинации. Но уже через мгновенье поняла, что в самом деле видит его. Она поняла это по удару, которым счастье чуть не сбило ее с ног.

Ксения схватилась за оконную раму, пытаясь ее открыть, и поняла, что это невозможно, на окнах не было даже ручек. Она царапала раму, ломая ногти, но все было бесполезно. Стала колотить кулаком в стекло. Рамы были двойные, Сергей не слышал, как она стучит, и уже сворачивал за угол больничного корпуса. Она поняла, что сейчас он скроется из виду, и искала уже, чем бы разбить стекло… Как вдруг он остановился и медленно обернулся. Шагнул с тропинки в снег. Рванулся, чуть не упал, поймал равновесие, рванулся снова… Остановился перед окном, по колено в снегу.

Его лицо, освещенное луной, было так близко, что Ксения видела каждую черту яснее ясного. От того, что она и мысленно никогда не отводила от него взгляда, сейчас ей была заметна произошедшая с ним перемена. Она была не внешнего, а внутреннего свойства. Внешне он не переменился совсем, разве что морщинки у губ сделались резче. Но никогда прежде он не смотрел на нее с такой тоской и робостью.

– Что ты, Сережа? – сказала она. – Я тебя люблю.

Стены старой Морозовской больницы были так массивны, и расстояние между двойными оконными рамами так велико, что он не мог слышать ни слова. Но услышал. Не понять этого было невозможно, и она поняла – по тому, как переменились его глаза. Такой ослепительный свет пробился сквозь их стоический холод, что Ксения на секунду зажмурилась. Но тут же открыла глаза и засмеялась от счастья.

– My dear Kassy, – сказал он и засмеялся тоже.

Так они стояли, глядя друг на друга и беззвучно друг для друга смеясь.

– Боялся, что тебя не застану, – сказал он наконец.

– Почему? – спросила она.

– Домна говорит, ты не болела скарлатиной в детстве.

– Ну и что?

– И можешь заболеть. И это будет для тебя опасно.

– Это ерунда, милый мой.

– Совсем не ерунда!

Он сказал это до того серьезно, что она улыбнулась. И только теперь сообразила, как это странно, что она не слышит его, но понимает каждое слово, и для него это тоже так.

– Когда ты приехал? – спросила Ксения.

– Час назад.

Она вдруг поняла, что его не пустят в больницу. И ее не выпустят – только вчера врач сказал, что ей и Андрюше придется оставаться здесь еще две недели, таков срок карантина.

«Ну уж нет! – сердито подумала она. – Утром потребую, чтобы отпустили. Нет – в окно вылезу».

Вылезти в зарешеченное окно, к тому же в одном больничном халате и бесформенных тапках – всю одежду у нее забрали в приемном покое, – вряд ли было бы возможно. Но она не стала об этом думать.

– Я боялась, что тебя уже нет на свете, – сказала Ксения. – Но знала, что этого не может быть.

– Вообще-то может. – Он улыбнулся. Ее бестолковости, конечно. – Но не верилось, что не увижу тебя и ребенка.

– Да! – спохватилась Ксения. – Сейчас!

Андрюша не проснулся, когда она взяла его на руки и поднесла к окну. Что было в глазах Сергея, когда он смотрел на своего сына? Она различала в них растерянность и боль, все остальные его чувства были ей неведомы. Она понимала только их пронзительную запредельность.

– Похож на тебя, – сказал он наконец. – Очень.

– На папу моего, – ответила Ксения.

– Хорошо.

– А характером, Домна считает, в тебя.

– В этом как раз ничего хорошего. Смотри, он морщится. Мы ему спать не даем.

Ксения отнесла Андрюшу на кровать и вернулась к окну. Сергей коснулся рукой стекла. Она тоже. Сквозь двойные рамы невозможно было чувствовать тепло его руки, но она чувствовала. Как странно, что друг студенческих лет называл его Ледышкой!

Его ладонь была перед нею.

– У тебя линия жизни длинная-длинная. – Ксения провела пальцем по стеклу. – Только очень ломаная.

– Постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось, – сказал он.

– А ты?

– И я постараюсь, чтобы с тобой ничего не случилось. И с ребенком.

– Ты… не останешься?

Она расслышала в своем голосе слезы. Слышит ли он их? Хотя если и слышит… Разве она не убедилась уже, и не раз, что он не принадлежит себе? И бессилен перед тем, чему принадлежит.

Серебрились его виски. Она не понимала, иней это или седина. Губы у него побелели от лютого крещенского мороза. Или не от мороза? Это тоже было непонятно. Луна скрылась за облаками, и его лицо утонуло во мраке.

Через две недели, когда Ксения вернулась домой, Домна отдала ей большой твердый конверт. Она открыла его – лицо Сергея смотрело на нее с фотографии.

– От документа какого-то оторвал, – сказала Домна. – Он же, как под утро из больницы от тебя пришел, лег на кушетку, к стенке отвернулся и лежит как мертвый. Я ему говорю: твоя-то живет соломенной вдовой, так сходи к фотографу, хоть снимок твой у нее будет. Молчит. Наконец отвечает: закрыто все, не успею. Ну и оторвал эту. Я потом в ателье отнесла, чтоб портрет сделали.

Когда Ксении случалось фотографироваться на документы, лицо у нее получалось такое напряженное, что она сама себя не узнавала. А Сергей смотрел на нее с этого официального снимка совершенно своим взглядом, который она любила, и весь он был в нем.

– Куда он уехал? – все-таки спросила она.

Как будто Домна могла это знать!

– Кто ж мне скажет? – хмыкнула та. – Да он, может, и сам не знал. Федорец явился чуть свет и увел, как быка за кольцо.

Это было странное сравнение, к Сергею совсем не подходящее. Но какая разница? Его нет. Опять нет.

И это длится уже не год, не два, даже не пять. Андрюше исполнилось десять. Они не виделись за это время ни разу. Вряд ли ее можно называть теперь даже соломенной вдовой. Да и разве дело в том, как ее называть!